Текст книги "Собрание сочинений. Т. 10. Жерминаль"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

И тонкой своей рукой он указал на Ворейскую шахту, строения которой виднелись в отворенную дверь. Вдруг беседу прервало нежданное драматическое происшествие: ручная крольчиха Польша, дерзнувшая выбежать на улицу, прыгнула в комнату, спасаясь от шайки мальчишек, бросавших в нее камнями; в безумном испуге, заложив уши и задрав хвостик, она прижималась к ногам своего покровителя, царапала его когтями, умоляя, чтоб он взял ее на руки. Суварин поднял ее, положил к себе на колени и, обняв обеими руками, впал в какую-то дремотную задумчивость, поглаживая мягкую шерстку и ощущая живое тепло этого беззащитного существа.

Вошел Маэ. Он ничего не пожелал выпить, несмотря на учтивые упрашивания жены Раснера, которая продавала посетителям свое пиво с таким видом, словно угощала их. Этьен поднялся и пошел вместе с ним в Монсу.

В день выплаты углекопам денег в Монсу словно происходил какой-то праздник, оживление напоминало ярмарку. Из всех поселков стекалась шумная толпа рабочих. Помещение кассы было довольно тесным, и они предпочитали ждать у дверей, стояли кучками на мостовой, длинной вереницей живой очереди перегораживали дорогу. Пользуясь случаем, поблизости располагались разносчики, выставляя на своих тележках всякие товары, вплоть до фаянсовой посуды и колбасных изделий. Но самая большая выручка бывала в питейных заведениях: прежде чем добраться до кассира, углекопы забегали в кабачок выпить у стойки, чтобы набраться терпения, а отойдя от кассы, тотчас направлялись вспрыснуть получку. Хорошо, если хватало благоразумия не растратить ее в «Вулкане».

Медленно продвигаясь в очереди, Маэ и Этьен чувствовали, как у рабочих нарастает глухое раздражение. И в помине не было обычной в день получки беспечности, желания кутнуть в кабачке. Люди сжимали кулаки, отпускали резкие замечания.

– Так это, значит, правда? – спросил Маэ у Шаваля, встретив его у трактира «Виноградное». – Решились они на эту подлость?

В ответ Шаваль что-то сердито пробурчал, бросив косой взгляд на Этьена. С тех пор как артель взяла с торгов забой, он работал с другими, и постепенно в нем разгоралась зависть к Этьену – к чужаку, к пришельцу, который держит себя в поселке хозяином, к этому выскочке, который всех заставляет плясать под свою дудку. Злоба усиливалась ревностью, и теперь, уводя Катрин за террикон или к Рекильярской шахте, он в пакостных выражениях обвинял ее в сожительстве с жильцом, а затем мучил ласками, вновь испытывая звериное влечение к ней.

Маэ спросил еще у Шаваля:

– Что, ворейским уже выдают?

Шаваль утвердительно кивнул головой и отвернулся. А Маэ с Этьеном вошли в контору.

Касса помещалась в небольшой квадратной комнате, разделенной надвое решеткой. У кассы сидели на скамьях пять-шесть углекопов и ждали своей очереди. Кассир, которому помогал конторщик, выдавал деньги человеку, стоявшему с шапкой в руке перед окошечком; слева над скамьей висела на стене желтая афиша, выделявшаяся ярким пятном на серой от грязи побелке. Перед этим объявлением с утра толпились люди – входили по двое, по трое, неподвижно стояли, вглядываясь в черные строчки, потом молча уходили, передернув плечами, как будто их больно ударили по спине. В эту минуту перед афишей стояли двое: молодой парень с жестким, грубым лицом и очень худой старик с равнодушным от возраста взглядом. Ни тот, ни другой не умели читать, молодой разбирал по слогам, шевеля губами; старик лишь тупо смотрел на афишу. Многие заходили просто посмотреть на объявление, не понимая, что там написано.

– Ну-ка, прочти, – попросил Маэ своего спутника, сам он был не силен в грамоте.

Этьен начал читать вслух. Это было уведомление, с которым Компания обращалась к углекопам всех своих шахт. Она сообщала, что ввиду недостаточной тщательности крепления Компания, убедившись в бесполезности налагаемых ею за это штрафов, решила ввести новую систему оплаты при добыче угля. Отныне крепление будет оплачиваться отдельно – с кубометра спущенного в шахту и употребленного в дело крепежного леса, из расчета времени, необходимого для добросовестной работы. Расценок на вагонетку угля соответственно уменьшится – с пятидесяти до сорока сантимов, с учетом, однако, характера и удаленности забоев. В довольно туманных расчетах старались доказать, что уменьшение расценка на десять сантимов вполне возмещается отдельной оплатой крепления. Впрочем, Компания добавляла, что, желая дать всем возможность убедиться в преимуществах новой системы оплаты; она рассчитывает ввести ее в действие только с понедельника 1 декабря.

– Эй вы, там, нельзя ли потише? – крикнул кассир. – Мешаете нам.

Этьен дочитал до конца, не обращая внимания на замечание. Голос у него дрожал, а закончив, он все продолжал смотреть на объявление. Старик и молодой углекоп как будто все еще ждали чего-то; затем оба, сгорбившись, вышли.

– Да что ж это такое! – пробормотал Маэ.

Они с Этьеном сели на скамью, и пока у желтой афиши, сменяясь, толпились люди, оба, понурив головы, занялись подсчетами. Да как же это! Издеваются, что ли, над ними? Никогда отдельной оплатой крепления не наверстать потери десяти сантимов на каждой вагонетке угля. Самое большое нагонят восемь сантимов, значит, два сантима Компания украдет у них, не считая времени, которое потребует тщательное крепление. Вот оно, к чему хозяева клонят! Вздумали нагнать экономию за счет углекопов.

– Ах, черт их дери-передери! – бормотал Маэ, поднимая голову. – Да мы просто дураками будем, если согласимся.

У окошечка никого не было, они подошли получать деньги. Ради сбережения времени деньги из кассы всегда получал старший в артели и потом распределял их между всеми своими.

– Маэ и его артель, – сказал счетовод. – Пласт Филоньера, забой номер семь.

Он поискал в ведомостях, которые составлялись на основании расчетных книжек, где штейгер ежедневно отмечал по каждой лаве количество добытых вагонеток угля. Затем повторил:

– Маэ и его артель. Пласт Филоньера, забой номер семь… Сто тридцать пять франков.

Кассир положил перед Маэ деньги.

– Простите, сударь, – забормотал ошеломленный забойщик. – Это верно? Нет ли какой ошибки?

Он смотрел на кучку денег, не решаясь взять их, весь похолодев от страха, закравшегося в сердце. Он ждал, что получка будет плохая, но ведь не могла же артель заработать так мало! Может быть, он плохо сосчитал? Если выдать причитающуюся долю Захарию, Этьену и тому товарищу, который заменил Шаваля, останется самое большее пятьдесят франков на четырех: на него самого, на отца, на Катрин и на Жанлена.

– Нет, нет, я не ошибаюсь, – заговорил конторщик. – Надо вычесть два воскресенья и четыре дня простоя, – значит, у вас было девять рабочих дней.

Маэ следил за его расчетом и считал про себя: за девять рабочих дней ему самому приходится тридцать франков, Катрин – восемнадцать, Жанлену девять; старик отец работал только три дня. Все равно: если прибавить девяносто франков – заработок Захария и двух остальных товарищей, несомненно, следует получить больше.

– Не забывайте штрафов, – закончил конторщик. – Двадцать франков штрафа за неудовлетворительное крепление.

Забойщик безнадежно махнул рукой. Двадцать франков штрафа да четыре дня не давали работать! Вот и весь расчет. Подумайте! А ведь до сих пор, когда старик отец работал и Захарий еще не был женат, он приносил домой в получку по сто пятьдесят франков.

– Ну, что же вы! Берете деньги или нет? – нетерпеливо крикнул кассир. Видите, другие ждут… Не хотите брать, так и скажите.

Маэ решился наконец и собрал деньги большой, дрожащей от волнения рукой. Конторщик остановил его.

– Погодите, – у меня тут записана ваша фамилия. Туссен Маэ – верно?.. Главный секретарь дирекции хочет поговорить с вами. Войдите. Он сейчас один.

Забойщик, оторопев, вошел в кабинет, обставленный старинной мебелью красного дерева, с выцветшей обивкой из зеленого репса. Главный секретарь, высокий, бледный господин, минут пять что-то говорил ему, не вставая из-за своего стола, заваленного бумагами. Но у Туссена Маэ так звенело в ушах, что он плохо слышал. Он смутно понял, что речь идет о его отце, о том, что вскоре будет рассмотрен вопрос о назначении старику пенсии в сумме ста пятидесяти франков ввиду его преклонного возраста и сорокалетней работы на шахтах Компании. Затем Маэ показалось, что голос секретаря стал строже. Он распекал Туссена Маэ, обвиняя его в том, что старый забойщик занимается политикой, и делал при этом намеки на его жильца и на кассу взаимопомощи; затем посоветовал ему не компрометировать себя, не вмешиваться в безумные затеи, ведь он один из лучших на шахте рабочих. Маэ попытался возражать, но произносил лишь бессвязные слова, теребил дрожащими руками фуражку и, уходя, бормотал:

– Ну, понятно, господин секретарь… Будьте благонадежны, господин секретарь…

На улице, встретив Этьена, поджидавшего его, он разразился гневом:

– Ах, я дурак, дурак! Мне бы ответить ему: хлеба, мол, у нас нет, а тут еще глупости какие-то! Да, это он на тебя взъелся: весь, говорит, поселок отравлен. А что делать-то? Ах ты дьявол! Кланяться, что ли, им? Спасибо говорить? Ну да, это всего умнее будет.

Маэ умолк, охваченный и гневом и страхом. Этьен погрузился в мрачную задумчивость. Вновь пришлось им пробираться между группами рабочих, загородивших всю улицу. Раздражение росло, – раздражение спокойного народа: без яростных жестов, без криков. Над толпой этих тяжелодумов поднимался протяжный гул – надвигалась гроза. Несколько человек, хорошо умевших считать, произвели подсчет, и теперь все вели речь о двух сантимах с вагонетки, которые Компания решила выгадать, оплачивая крепление отдельно. Самые несообразительные и те были возмущены. Но сейчас больше всего приводила в негодование ничтожная получка, грозившая голодом, вызывавшая возмущение против нарочно созданных простоев, против штрафов. И без того есть нечего, а что будет, если еще снизят заработную плату? В питейных заведениях гневные речи произносили во всеуслышание; от яростных выкриков до того пересыхало в горле, что все полученные гроши оставались на стойке кабатчика.

Возвращаясь из Монсу в поселок, Этьен и Маэ не перемолвились ни единым словом. Лишь только Маэ переступил порог, жена, сидевшая одна с детьми, заметила, что он пришел с пустыми руками.

– Что ж это ты? Вот какой забывчивый! – воскликнула она. – А где же кофе? Где сахар? Где мясо? Уж не разорил бы тебя кусок говядинки.

Маэ ничего не ответил, стараясь справиться с волнением, сдавившим ему горло. Но вдруг у этого человека, закаленного в тяжком труде, дрогнуло его грубое лицо, гримаса отчаяния исказила черты, и крупные слезы брызнули из глаз – целый дождь горячих слез. Он рухнул на стул и плакал, как ребенок, бросив на стол пятьдесят франков.

– Вот! – бормотал он. – Вот все, что я тебе принес… Столько мы все вместе заработали…

Жена его поглядела на Этьена, увидела, что он сидит в угрюмом молчании. Тогда и она заплакала. Да разве могут девять человек прожить две недели на пятьдесят франков? Старший сын – отрезанный ломоть, у старика ноги отнялись. Скоро всем помирать придется. Альзира, потрясенная слезами матери, бросилась ей на шею и тоже заплакала. Громко кричала Эстелла, разревелись Ленора и Анри.

И вскоре по всему поселку понеслись вопли отчаяния. Мужчины вернулись домой, и вот уж в каждой семье оплакивали, как великую беду, жалкую получку. Отворялись двери домов, женщины выбегали на улицу и плакали там, словно горьким сетованиям тесно было под низкими потолками в запертых домах. Шел мелкий дождь, но они не чувствовали этого, они собирались кучками на тротуарах и, протягивая руку, показывали друг другу на ладони полученные мужем, деньги:

– Глядите! Вон ему сколько дали! Смеются они над людьми, что ли?

– А у меня-то, посмотрите! Не хватит расплатиться за хлеб, – ведь брали в долг прошлые две недели!

– А мне… Посчитай-ка… Видно, опять придется рубашки свои продать.

Вышла на улицу и Маэ. Вокруг жены Левака собрались женщины. Она сама кричала громче всех, потому что ее пьяница муж все не возвращался, и она догадывалась, что велика ли, мала ли получка – вся она растаяла в «Вулкане». Филомена подстерегала Маэ, боясь, как бы Захарий не оставил себе часть денег. Только жена Пьерона казалась спокойной: тихоня Пьерон всегда так ловко устраивался, что в книжке штейгера за ним значилось больше часов, чем у других. Но Горелая находила, что это подлость со стороны зятя, она была заодно с теми, кто возмущался. Высокая и худая старуха, прямая, как шест, стояла посреди кучки женщин и грозила кулаком в сторону Монсу.

– Подумать только, – кричала она, не называя фамилии Энбо, – подумать только, ихняя кухарка в коляске разъезжает, – я своими глазами нынче утром видела. Проехала мимо меня в коляске на паре лошадей, – на рынок отправилась в Маршьен. Не иначе как за свежей рыбой!

Поднялся громкий гул голосов, потом понеслись выкрики. У всех вызывало яростное негодование, что кухарка в белом переднике ездит в хозяйской коляске на рынок в соседний город. Рабочие с голоду подыхают, а этим господам свежей рыбки подавай. Погодите, не вечно вам свежей рыбой угощаться, придет черед и бедному люду. Семена, посеянные Этьеном, давали ростки, – в этих мятежных криках сказывались его мысли. Люди нетерпеливо призывали обещанный золотой век, жаждали поскорее получить свою долю счастья, вырваться из этой нищеты, в которой они погребены, как в могиле. Несправедливость слишком велика, в конце концов они должны предъявить свои права, раз у них вырывают хлеб изо рта. Особенно разгорячились женщины, они готовы были сейчас же, сию минуту пойти на приступ и завоевать это идеальное царство прогресса, где больше не будет голодных. Почти уже стемнело, дождь усилился, а на улицах поселка все еще слышался плач женщин, вокруг которых с визгом бегали ребятишки.

Вечером в «Выгоде» было решено объявить забастовку. Раснер больше не противился, и даже Суварин принимал ее как первый шаг. Этьен в двух словах охарактеризовал положение: раз Компания добивается забастовки, будет ей забастовка.

V

Прошла неделя, работа на шахте продолжалась, все были мрачны и настороженны, ибо ждали столкновения.

Все знали, что следующая получка будет еще меньше. И, несмотря на свою умеренность и здравый смысл, жена Маэ озлобилась. А тут еще Катрин как-то раз не ночевала дома. Утром она возвратилась такая усталая, такая больная, что не могла пойти на шахту. Со слезами она рассказывала, что ее вины тут нет: Шаваль не пустил, грозился избить, если она убежит. Он с ума сходил от ревности, он не желал, чтобы она возвратилась домой в объятия Этьена, прекрасно зная, как он утверждал, что родители заставляют ее жить с постояльцем. Возмутившись, мать запретила дочери встречаться с таким негодяем, даже собиралась пойти в Монсу и надавать Шавалю пощечин. Но день все же был потерян, а главное, Катрин не соглашалась бросить любовника.

Два дня спустя случилось другое происшествие. Все полагали, что Жанлен спокойно работает в шахте, а он, оказывается, удрал на болото, а потом в Вандамский лес, сманив с собой Бебера и Лидию. Никто не знал, что они там вытворяли, чем забавлялась эта тройка испорченных детей. В наказание мать выпорола Жанлена, да не дома, а на улице, на глазах у перепуганных ребятишек, собравшихся со всего поселка. Где это видано! Вот что выкидывают ее родные дети, а ведь мать с отцом растили их, тратились на них с того дня, как они на свет появились, и теперь им следовало бы приносить копейку в дом. В негодующих воплях Маэ звучали и воспоминания о собственной суровой юности, и вековечная нищета углекопов, заставлявшая родителей смотреть на каждого своего ребенка, как на будущего кормильца.

И вот утром, когда мужчины и Катрин отправились в шахту, мать, приподнявшись с постели, сказала Жанлену:

– Ну, смотри, сквернавец, если опять примешься за свое, всю шкуру с тебя спущу.

Артели Маэ приходилось трудно в новой лаве. В этом конце пласт Филоньера был так тонок, что забойщики, сдавленные между почвой и кровлей, врубаясь в уголь, обдирали себе локти… Кроме того, изводила сырость, все время сочилась вода, а если б она прорвалась, поток затопил бы выработку, унес бы людей. Накануне Этьен ударил кайлом, вытащил его, и в лицо ему брызнула струя воды. Но оказалось, что это ложная тревога. Просто лава стала сырее, а работа в ней – еще вреднее для здоровья. Этьен теперь и не думал о возможных катастрофах, – так же, как и его товарищи, забывал о них, беспечно относился к опасностям. Углекопы привыкли к гремучему газу, работали, не чувствуя, как он давит на веки и будто паутиной оплетает ресницы. Иной раз, когда в лампах пламя тускнело и становилось голубым, вспоминали о гремучем газе, кто-нибудь прижимался головой к пласту, послушать, как выходит газ, он шипел и булькал в каждой щели. Но больше угрожала опасность обвалов, ведь помимо того, что крепь ставилась кое-как, наспех и была ненадежна, оползала порода, размываемая водой.

В тот день Маэ приходилось трижды укреплять стойки упорами. Подходил час подъема на-гора; было половина третьего. Лежа на боку, Этьен заканчивал вырубать глыбу угля, и вдруг далекий раскат грома потряс всю шахту.

– Что это? – воскликнул Этьен и, выпустив из рук кайло, прислушался.

Ему показалось, что позади него обрушился весь штрек.

Маэ, соскользнув по наклону забоя, крикнул:

– Обвал… Скорей! Скорей!

Все кинулись вниз, к месту катастрофы, охваченные тревогой за своих братьев. Люди бежали среди мертвой тишины. У каждого в руке плясала лампа; вереницей проносились они по откаточным ходам, сгибаясь под низкой кровлей, словно пробегали там на четвереньках, и, не замедляя бега, перекидывались короткими фразами, – спрашивали, отвечали: «Где это? в забоях?» – «Нет, где-то внизу, скорее всего в квершлаге!» Добравшись до «печи», нырнули туда, скатились друг за другом вниз, не думая об ушибах и ссадинах.

В то утро Жанлен, у которого спина еще горела от вчерашней порки, не посмел улизнуть из шахты. Семеня босыми ногами, он бежал позади своего поезда, захлопывая одну за другой вентиляционные двери, и если не опасался встречи со штейгером, присаживался на последнюю вагонетку, что строго запрещалось, – там можно было заснуть. Но самым большим развлечением для него были «разминовки»: когда поезд останавливался, чтобы пропустить встречный, Жанлен подбирался тогда к Беберу, державшему в руках вожжи, подкрадывался потихоньку, без лампы, щипал приятеля до крови, придумывал всякие злые проделки, как проказливая обезьяна. У этого желтоволосого мальчишки с большими, оттопыренными ушами, с худенькой рожицей зеленые узкие глазки светились в полумраке. Он был настоящим заморышем, отличался преждевременной болезненной испорченностью, а в его неразвитом уме и необычайном проворстве сквозило что-то звериное.

После полудня Мук запряг Боевую, – подошла ее очередь возить вагонетки; и когда лошадь, шумно фыркая стояла с поездом на запасном пути, Жанлен, перебравшись к Беберу, спросил:

– Что это нынче со старой клячей? Раз! И остановится! Я из-за нее ноги себе покалечу.

Бебер не ответил, с трудом сдерживая Боевую, вдруг оживившуюся с приближением встречного поезда. Она издали учуяла и узнала своего сотоварища Трубача, к которому прониклась глубокой нежностью с того дня, когда у нее на глазах его спустили в шахту. Казалось, в ней говорило теплое сострадание старого мудреца, желавшего облегчить участь молодого друга, передать ему свое терпение и покорность судьбе, ведь Трубач все не мог свыкнуться со своей участью, тантал вагонетки неохотно, стоял понурив голову и, ослепнув в неизбывной тьме, все мечтал о солнце. И всякий раз, как Боевая встречала его в подземной галерее, она вытягивала шею, встряхивала гривой и ласково прикасалась к нему влажными губами, как будто старалась его ободрить.

– Ах ты холера! – ругался Бебер. – Гляди, опять лижутся!

А когда Трубач затрусил дальше, Бебер сказал Жанлену:

– Старуха-то наша с норовом! А до чего хитрая! Как осадит разом, значит, впереди помеха: то ли камень, то ли яма… Бережется, не хочет ноги себе ломать… Не знаю, что с ней нынче творится… Подъехали к дверям, она их растворила и не идет дальше, стоит как вкопанная… Ты ничего не чуешь?

– Да нет, – ответил Жанлен. – Только вот воды там много, мне по колено.

Поезд тронулся. На обратном пути, когда опять подъехали к вентиляционным дверям, Боевая, отворив их головой, вновь уперлась, заржала и, вся дрожа, не пошла дальше. Но вдруг она решилась и помчалась стрелой.

На обязанности Жанлена было затворять двери, и он отстал от поезда. Он наклонился, разглядывая глубокую лужу, в которой стоял; затем, подняв лампу, заметил, как покривились стойки крепления, подпиравшие кровлю, откуда непрерывно сочилась вода. В это время мимо проходил забойщик Берлок, по прозвищу «Корешок», он торопился домой, так как его жена в тот день родила. Он тоже остановился, оглядел крепление. И вдруг, в то мгновение, когда Жанлен хотел было помчаться вдогонку за своим поездом, раздался грохот, и обвал поглотил и забойщика и ребенка.

Наступила глубокая тишина. Ветер, поднявшийся при обвале, погнал по штрекам густую пыль. Со всех сторон, из самых далеких забоев, мчались ослепленные, задыхавшиеся углекопы; лампы, плясавшие в их руках, еле освещали черных людей, бежавших в глубине этих кротовых нор. Наконец передние натолкнулись на обвал и закричали, сзывая товарищей. Второй отряд, явившийся из нижних забоев, оказался по другую сторону завала, закупорившего квершлаг. Тотчас установили, что кровля обрушилась на протяжении десяти двенадцати метров, не больше. Ущерб был, невелик. Но у всех сжалось сердце: из-под груды земли раздавались жалобные стоны, хрип умирающего.

Бросив свой поезд, прибежал Бебер. Он твердил:

– Там Жанлен! Там Жанлен!

Как раз в эту минуту скатился по наклонному ходу Маэ с Захарием и Этьеном. Его охватила ярость отчаяния, находившая выход в ругательствах:

– Ах, сволочи проклятые! Сволочи проклятые! Сволочи проклятые!

Прибежали Катрин, Лидия, Мукетта, и все три завопили, зарыдали. Среди этого невообразимого волнения, которое усиливала темнота, невозможно было заставить их замолчать, – при каждом стоне они с ума сходили от ужаса и выли еще громче.

Примчался штейгер Ришом. Он был в глубоком смятении, – в шахте не сказалось ни инженера Негреля, ни Дансара. Приникнув ухом к обвалившейся породе, он прислушался и сказал, что стонет под обвалом, не ребенок, – там, несомненно, взрослый человек, Маэ раз двадцать звал сына. Мальчик не отзывался. Должна, бить, его задавило насмерть…

А глухие, надрывные стоны все не смолкали: того, кто стонал, окликали, спрашивали, его имя. В ответ раздавался только хрип.

– Скорей! Скорей! – твердил Ришом, организовавший спасательные работы. – Потом поговорим.

С двух сторон углекопы принялись, кто ломом, кто лопатой, раскапывать обвал. Шаваль молча работал рядом с Маэ и Этьеном; Захарий наладил переноску земли. Смена кончилась, пора было подниматься на-гора, с утра никто еще не ел, но люди, не уходили, раз товарищи в опасности. Сообразив, что в поселке поднимется тревога, если никто не вернется, предложили отправить домой женщин. Однако ни Катрин, ни Мукетта, ни даже Лидия не пожелали уйти – их удерживала неодолимая потребность узнать, кого задавило, и, кроме того, они помогали выносить камни и землю. Тогда Левак вызвался сообщить, что произошел, обвал, – небольшое повреждение, которое уже исправляют. Было около четырех часов дня, меньше чем за час углекопы проделали работу, на которую потребовался бы целый день; вероятно, была уже разобрана половина завала, если, только с кровли не упали новые глыбы. Маэ работал с неистовой, бешеной энергией, отказываясь гневным жестом, когда кто-нибудь предлагал ненадолго сменить его.

– Тихонько! – сказал наконец Ришом. – Подходим. Смотрите, как бы их не доконать.

В самом деле, хриплый стон слышался все яснее; Этот непрерывный стон указывал путь тем, кто раскапывал, а сейчас он, казалось, звучал прямо под лопатами. И вдруг он оборвался. Все молча переглянулись, с трепетом почувствовав в сумраке холод смерти. Люди работали лопатами, обливаясь потом, напрягая мышцы с такой силой, что, казалось, они вот-вот разорвутся. Вдруг показалась нога. Теперь землю стали снимать руками; постепенно откопали все тело. Голова не пострадала. Лампочки осветили лицо. По рядам углекопов пробежало имя Берлока. Он был еще теплый, обвалившейся глыбой ему переломило спинной хребет.

– Заверните его в одеяло и положите на вагонетку, – приказал штейгер. А теперь давайте паренька откопаем. Да поскорее.

Маэ ударил ломом, – образовалось отверстие, послышались голоса тех, кто раскапывал с другой стороны. Кто-то крикнул, что нашли Жанлена. Мальчик без сознания, обе ноги у него перебиты, но он еще дышит. Понес его на руках отец и, стискивая зубы, бормотал ругательства, изливая в них свою скорбь. Катрин и другие женщины опять запричитали.

Тотчас составилось шествие. Бебер привел Боевую, ее впрягли в две вагонетки: в первой лежал труп Берлока, которого поддерживал Этьен; во второй сидел Маэ, держа на коленях Жанлена, все не приходившего в сознание и прикрытого лоскутом сукна, сорванного с вентиляционной двери. Двинулись шагом. Над каждой вагонеткой красной звездой горела лампочка. Позади шли углекопы – пятьдесят черных фигур, двигавшихся вереницей. Лишь теперь они почувствовали безмерную усталость, они еле волочили ноги, чуть не падая, скользя по грязи, шагали в мрачном унынии, словно стадо, пораженное повальной болезнью. Понадобилось полчаса, чтобы добраться до рудничного двора. Казалось, никогда не кончится это шествие в густом мраке по подземным галереям, которые раздваивались, поворачивали, пересекались.

На рудничном дворе Ришом, обогнавший всех, приказал спустить пустую клеть. Пьерон тотчас же вкатил в нее обе вагонетки. В одной по-прежнему сидел Маэ, держа на коленях искалеченного сына, а в другой Этьен – он обеими руками обхватил труп Берлока, чтобы тот не вывалился. Когда рабочие набились в два других яруса клети, она стала подниматься. Подъем длился две минуты. В стволе шахты лил холодный дождь; все нетерпеливо смотрели вверх, – хотелось поскорее увидеть свет.

К счастью, мальчишка, посланный к доктору Вандергагену, нашел его и привел на шахту. Жанлена и тело умершего внесли в комнату штейгеров, где круглый год жарко топилась печь. Отодвинув в угол ведра с горячей водой, приготовленные для мытья ног, разостлали на каменных плитах пола два тюфяка и на один тюфяк положили покойника, а на другой – Жанлена. В комнату впустили только Маэ и Этьена. За дверями теснились откатчицы, углекопы, мальчишки, сбежавшиеся со всех сторон. Разговаривали вполголоса.

Бросив взгляд на Берлока, доктор сразу сказал:

– Умер… Можете обмыть его.

Два сторожа раздели покойника, потом вымыли губкой труп, черный от угольной пыли, смешавшейся с трудовым потом.

– Голова не задета, – сказал доктор, стоя на коленях у тюфяка Жанлена. – И грудь тоже… А-а! Ноги… Ноги покалечило.

Он сам раздел мальчика, развязал колпак, снял куртку, стянул штаны и рубашку. Обнажилось жалкое маленькое тело, тощее, как у насекомого; оно было запачкано черной пылью, желтой глиной, испещрено пятнами крови. Ничего нельзя было разглядеть, пришлось вымыть и его. Он как будто все худел под мокрой губкой, все ребра были видны. Жалко было смотреть на это бледное, прозрачное существо, в котором сказалось вырождение многих поколений, живших в нищете, на этого чахлого мальчика, на истерзанного болью заморыша, полураздавленного обвалом. Когда его отмыли, на ягодицах проступили два красных пятна, четко выделявшиеся на белой коже.

Наконец он очнулся и жалобно застонал. В ногах у сына, бессильно опустив руки, стоял Маэ и пристально смотрел на него; из глаз его катились крупные слезы.

– Ну? Ты кто? Отец? – спросил врач, поднимая голову. – Нечего плакать, ты же видишь – он жив… лучше помоги-ка мне.

Врач установил, что имеется два простых перелома. Однако правая нога вызывала у него беспокойство: вероятно, придется ее отнять.

Наконец явились в сопровождении Ришома инженер Негрель и Дансар, которых уведомили о происшествии. Негрель разразился гневом: во всем виновато проклятое крепление! Ведь он сто раз говорил, что всех передавит! А эти дураки еще грозят объявить забастовку, если их заставят крепить более основательно. И хуже всего то, что теперь Компании придется платить за разбитые горшки. То-то г-н Энбо будет доволен!

– Кто это? – спросил он Дансара, молча стоявшего возле трупа, который завертывали в простыню.

– Берлок, один из лучших наших рабочих, – ответил штейгер. – Трое детей остались… Бедный парень!

Доктор Вандергаген потребовал, чтобы Жанлена немедленно перенесли в дом родителей. Пробило шесть часов, уже стемнело. Следовало перевезти и покойника. Инженер распорядился запрячь лошадь в фургон, а также доставить носилки. Раненого мальчика отправили на косилках, а мертвеца положили в фургон.

У дверей все еще стояли откатчицы и углекопы, желая знать, чем все кончится. Слышался гул разговоров. Лишь только отворились двери штейгерской комнаты, воцарилось глубокое молчание. Вновь двинулось шествие: впереди фургон, за ним носилки, затем длинная вереница людей. Вышли со двора шахты, двинулись к поселку, медленно поднимаясь по пологому склону холма. Первые ноябрьские холода оголили огромную равнину, – мрак неспешно окутывал ее, словно погребальный покров, упавший с нависшего неба.

Этьен вполголоса посоветовал Маэ послать Катрин вперед, сказать матери о случившемся, смягчить удар. Отец, угрюмо следовавший за носилками, молча кивнул головой, – и девушка помчалась стремглав, так как шествие подходило к поселку. Но там уже разнеслась весть о приближении фургона, хорошо всем знакомого зловещего ящика. Обезумев от страшных предчувствий, женщины выбегали из дому, иные без чепца, простоволосые, и мчались навстречу шествию. Вскоре сбежалось тридцать, потом пятьдесят матерей и жен, и всех терзала одинаковая тревога. Так, значит, везут мертвеца? Кого же? Поначалу слова Левака всех успокоили, а теперь вдруг вскрылась ужасающая катастрофа: говорили, что погиб не один человек, а десять и фургон всех их привезет в поселок.

Катрин застала мать в крайнем волнении. Она предчувствовала беду, и лишь только дочь заговорила, прервала ее и крикнула:

– Отца убило?

Катрин старалась ее успокоить, говорила о Жанлене. Не слушая ее, мать бросилась на улицу. Увидев фургон, выехавший из-за церкви, она побледнела как полотно и обмерла. Онемев от страха, женщины стояли у дверей и, вытянув шею, впивались взглядом в фургон; иные с трепетом следили, перед каким домом он остановится.