Текст книги "Почти смешная история и другие истории для кино, театра"

Автор книги: Эмиль Брагинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Седые волосы

Сбитнев рано поседел. Первые седые волосы появились у него в двадцать лет. Он часами стоял у зеркала и выдергивал их пинцетом, специально купленным в магазине. «Медицинские принадлежности». Года через два дергать седые волосы стало занятием безнадежным. Вся голова была уже белой. Сначала Сбитнев сильно расстраивался, потом привык, а потом осознал, что ему повезло.

Когда он кончал институт, его сокурсников продолжали звать по именам, а он уже стал Олегом Сергеевичем. Его не послали на периферию, а сразу взяли в Министерство и за седые волосы охотно потащили вверх по служебной лестнице. Его выдвигали как молодого и способного специалиста (он действительно был способным), но так как выглядел Сбитнев не по летам солидно, то не раздражал тех, кто его выдвигал.

В тридцать лет Олег Сергеевич Сбитнев стал начальником крупного технического Главка и сознательно приобрел замашки сорокалетнего. Изредка баловался биллиардом, в поезде требовал нижнюю полку, на юге не пересиживал на солнце и, открывая газету, начинал с раздела «международная жизнь».

Только что Олег Сергеевич удачно женился на дочери Большого человека. Он ухаживал за ней три месяца. Водил на балеты с Плисецкой, водил к Образцову, а однажды, желая показать себя человеком разносторонним, взял билеты в театр «Современник». Он повел девушку на выставку живописи и толково объяснил про невежество молодых художников. Он присылал ей цветы. В воскресенье возил на черной «Волге» за город, они выходили из машины и прогуливались по опушке леса или по берегу реки. Он не мял Люду по подъездам и не тискал под деревом. Он ухаживал солидно, как и положено серьезному человеку с серьезными намерениями.

Ровно через три месяца (он отмечал в записной книжке дату знакомства и даты встреч) Обитнев сказал себе – хватит тянуть волынку, старательно завязал галстук, надел новые чешские ботинки, галстук показался слишком ярким, он заменил его на другой. Сбитнев сильно волновался и, пока они ехали по загородному шоссе, молчал. Его волнение передалось Люде. Она сразу поняла, что вскоре произойдет что-то необычное. Они долго гуляли по полю, как вдруг Обитнев нагнулся, сорвал цветок и, подавая его девушке, сказал срывающимся голосом:

– Я люблю вас, Люда, я прошу выйти за меня замуж!

Люда, дородная девушка, ростом выше Сбитнева, расплакалась, наклонила голову и уткнулась Сбитневу в плечо.

Он растерянно погладил Люду по тугой спине.

– Ну так как же? – спросил он, не поняв, обозначают слезы согласие или протест, и, затаив дыхание, ожидал ответа.

– Я тоже… – всхлипнула Люда. – Я давно ждала… Седенький мой…

– Тогда позволь, я тебя поцелую!

Теперь, когда дело было сделано, Сбитнев с удовольствием поцеловал девушку в губы, считая, что не совершил ничего предосудительного, не стесняясь шофера, который мог наблюдать живописную сцену, сидя в черной «Волге».

Сбитнев поцеловал невесту второй и третий раз и, когда вернулись в машину, сообщил шоферу, что они собираются пожениться, и шофер сказал:

– Поздравляю, Олег Сергеевич! Можно ехать?

На обратном пути Сбитнев все время порывался спросить у Люды, как отнесется к этому ее отец, с которым он еще не был знаком, но не рискнул.

С отцом все обошлось. Он внимательно оглядел будущего зятя, который, как школьник, переминался с ноги на ногу, понял его состояние и усмехнулся.

– Что это вы такой молодой, а уже седой? Я вон держусь.

– Не каждому дано… – виновато улыбнулся Сбитнев.

Они поговорили о Министерстве, в котором работал Сбитнев и о котором высказал ряд резких критических замечаний. Это сегодня было модно и должно было представить его человеком мыслящим.

По дороге во Дворец бракосочетания Сбитнев общался только с невестой и, казалось, не замечал никого другого, что выгодно показывало его влюбленным женихом.

– Он симпатичный… – тихонько сказала мужу мать невесты, а отец высказался уклончиво:

– Поживем – увидим…

Но Сбитнев этого не слышал.

Он был совершенно счастлив, огорчало лишь то, что Людин отец улетел в командировку, разумеется, ответственную, и он не успел наладить с ним отношения.

Сбитнев написал матери, что, мол, поздравь, женился. Мать ответила строгой телеграммой:

– Приезжайте оба, и сразу!

Сбитнев решил съездить. Пусть жена посмотрит, что он, Сбитнев, родом из пустякового городишки и добивался, как говорится, всего своим горбом.

Сбитнев показал жене телеграмму.

– Надо было позвать маму сюда, когда мы расписывались! – сказала Люда.

– Она бы все равно не приехала, ей тяжело, – ответил Сбитнев.

Городишко стоял на бугре, подставленный солнцу. Когда-то на бугре скрещивались проезжие дороги. Теперь дороги захирели. Городишко продвинулся в районные центры и так в районных и застрял. Семь часов езды от столицы по железной дороге. Скорые поезда не останавливаются. Пассажирские останавливаются. Стоянка две минуты.

Молодые прибыли вечером. С вокзала пошли пешком – такси в городе не было. Сбитнев собственноручно нес чемодан.

Над домами торчали кресты антенн. В окнах алела герань. На лавочках возле домов в коричневых и синих плащах «болонья» сидели парни и девушки. Многие узнавали Сбитнева и здоровались, и он здоровался в ответ. Здоровался он часто, и Люду это смешило.

Возле отчего дома дежурил милиционер. Увидев приезжих, он радостно кинулся им навстречу:

– Чего же не сообщил-то? Вот тип! Я бы встретил!

Это был младший брат, Яша.

Олег Сергеевич поморщился;

– Когда же это ты в милицию поступил?

– Не одобряешь? – ухмыльнулся Яша, в упор разглядывая невестку.

– А с учебой как же? – спросил Олег Сергеевич, но Яша отмахнулся:

– Ты бы хоть познакомил!

– Людой меня зовут! – протянула руку молодая.

Ну а дальше было все как полагается – мамины ахи, слезы да причитания: вот отец не дожил… и тридцать три родственника, которые зашли как бы случайно… и «выпьем за счастье!», и «горько», и «как там Москва?».

Поздно ночью, когда Люда заснула, Сбитнев, в одних трусах, встал с постели, тихонечко перешел в соседнюю комнату к матери и шепотом сообщил ей, кто Людин отец.

– А это худо или, может быть, обойдется? – перепугалась мать.

– Да нет, значения не имеет… – сказал сын, подумав при этом, что даже с родной матерью нельзя быть до конца откровенным… – Люда девушка славная…

– Добротная девушка! – согласилась мать, глаза у нее озорно сверкнули. – У нас говорят про таких – не девушка, а мотоцикл с коляской. Про характер не скажу – не разобралась. Ну а что красоты нет. Так это ничего.

От матери Сбитнев уходил огорченный, неприятно, когда жену не считают красивой или, на крайний случай, хорошенькой. И нетактично говорить об этом. Грубо!

Утром Сбитнев вышел на улицу и, как нарочно, увидел мотоцикл с коляской. Он стоял у самого крыльца. Верхом на мотоцикле лихо, как на коне, восседала молодая, немного раскосая черноглазая женщина, похожая на киноартистку.

Сбитнев обомлел. Он не ожидал встретить Наташу, которая давно уже уехала из этого города, а, увидев, удивился и несколько испугался и даже оглянулся – не идет ли Люда? А Наташа перехватила его взгляд и понимающе улыбнулась, и Сбитнев тоже улыбнулся, сначала осторожно, заискивающе, а потом не удержался – улыбнулся широко и весело, и от этого стало ему легко, и он сказал просто и обрадовано:

– Здравствуй, Наташа!

– Здравствуй! – ответила Наташа. – Яков учит меня мотоцикл водить. Это милицейский, видишь, сбоку написано.

Она с нескрываемым любопытством рассматривала Сбитнева, а он тоже рассматривал ее и замечал, что располнела, но все так же хороша, и ноги, как были, так и есть, замечательные призовые ноги.

Наташа опять перехватила его взгляд и одернула юбку, чтобы закрыть колени, но юбка не одергивалась, и колени остались видны – загорелые коленки, и Обитнев не хотел на них смотреть, но не отводил глаз. И становилось ему все веселее, и голова слегка закружилась, и казалось, он никогда не расставался с Наташей, не причинял ей зла и обиды.

– А ты, слыхала, жену привез? – спросила Наташа.

– Привез! – согласился Сбитнев.

– Лучше меня? – в голосе Наташи Сбитнев уловил скрытую насмешку и догадался, что Наташе поторопились доложить, какая у него жена.

– У каждой свое… – ответил он уклончиво.

– Помнишь, на литературе. Олег, скажи, за что Онегин полюбил Татьяну? За что ты ее полюбил?

– Брось дразниться! Ты-то как?

– Тоже к матери приехала. Я теперь тульская. Там новый цирк выстроили, в нем и служу.

– Как же ты служишь в цирке? – поразился Сбитнев.

– Под куполом работаю… – усмехнулась Наташа. – Я, конечно, шучу. В буфете. У нас красиво придумано. По всему фойе возле окон столы. На каждом – самовар. Пряники. Пирожные. Бутерброды с отдельной колбасой, в Туле очень даже съедобная отдельная колбаса. У нас в буфете уютно, и зритель чувствует себя по-домашнему.

– Замужем? – не удержался Сбитнев.

– Была.

– Чего разошлись?

– Не разошлись. Его машиной сшибло. Вот и пришлось пойти в буфет. А здесь у меня сын, у матери. Я ведь вечерами работаю, не с кем его оставлять.

Из дома вышла Люда. Наташа уставилась на нее и без всякого стеснения вдруг предложила:

– Садитесь, прокачу! Наверно, не раскатывали на милицейском мотоцикле?

Люда охотно полезла в коляску.

– Слушайте, все-таки служебная… – смутился Сбитнев. Он не ожидал от этой прогулки ничего хорошего. – Неудобно.

– Неудобно пешком топать! – засмеялась Наташа. Нажала на ручку, и мотоцикл запылил по улице.

Вернулись через полчаса. Сбитнев стоял на прежнем месте, ждал. Наташа высадила Люду и с некоторым сожалением признала:

– Девка у тебя хорошая! Прощай! Яша меня у милиции ждет!

И укатила.

Люда глядела вслед:

– Чего ты мне о ней не рассказывал?

– А что рассказывать? – всполошился муж. – Что она тебе наболтала?

– Она-то ничего не болтала. Я по тебе вижу. Завтракать пошли!

После завтрака Люда полола с матерью огород.

Сбитнев сначала постоял возле, но дачником торчать было неловко, а копаться в земле, согнувшись в три погибели, Сбитневу не хотелось.

– Я, пожалуй, пройдусь, – сказал он, стараясь не встретиться с женой глазами.

– Пройдись! – Жена резко выдернула из земли вредную травинку.

Сбитнев подошел к милиции. Возле милиции грелся на солнышке незнакомый младший лейтенант. Он искоса поглядывал на новенький погон. Очень он ему нравился.

– Вот такие дела, – смутившись, сказал он Сбитневу и ушел в помещение.

От милиции до Наташиного дома было рукой подать, но Сбитнев выбрал кружной путь. Вскоре он оказался возле городошной площадки. На ней играли парни в черных поплиновых рубахах, парни двигались медленно, словно бы нехотя, и нагибались за палками будто бы с трудом. И не смотрели на зрителей. А зрители – дети и девушки – стояли за оградой, и, когда парни промахивались, мальчишки свистели, а девушки фыркали. Сбитнев тоже вроде заинтересовался игрой, постоял немного, но Наташи среди зрительниц не оказалось.

Он медленно приближался к Наташиному дому и толком не мог объяснить – зачем вообще сюда шел. Пожалуй, он был уверен, что больше не встретит Наташу, и где-то в самой глубине разумно и подленько шевелилось – и хорошо, и не надо, и ни к чему… И все-таки шел, а когда вовсе вплотную приблизился, то растерялся и не знал, как поступить.

Занавески на окнах были задернуты. Самое простое было взять и позвонить, вон звонок, слева от двери, и, если не она откроет, спросить:

– Наташа дома?

Между прочим, звонок был тот же. Тут он понял, что стоит на виду у всей уяицы. Как в плохом детективе, поспешно нагнулся и сделал было вид, что у него развязался ботинок. Но когда нагнулся, то увидел, что ботинки-то без шнурков! Он сразу вспотел и огляделся – вроде никто за ним не подсматривал. Неожиданно из соседней калитки выскочил петух, а за петухом девочка лет шести. Петух ловко увертывался от нее. Девочка обежала вокруг Сбитнева и только тогда приметила его, остановилась и шепотом спросила:

– Ты чего?

– Я ничего… – шепотом же ответил Обитнев. – Ты иди!

– Лучше ты первый уйди!

Сбитнев, послушно кивнув в знак согласия, стал пятиться от девочки.

Он пятился, посматривая на Наташины окна, занавески не шевелились, наверно, Наташа не стояла у окна и не смотрела тайком на Сбитнева. Он споткнулся о камень, девочка, рассмеялась, Сбитнев погрозил ей пальцем, повернулся и пошагал домой. О Наташе он старался не думать, заставляя себя рассуждать о посторонних вещах. Вот, например, поломался пылесос. Чинить не стоит, один раз починишь – и начнется. Дешевле новый купить, но какой – круглый или продолговатый. И тогда Сбитнев велел себе идти и тихонечко повторять вслух

– Пылесос, пылесос… пылесос.

Так с этим пыльным словом во рту он и добрался до дома.

Мать и жена сидели за столом и дружелюбно беседовали.

– Девка у тебя хорошая! – Наташиными словами сказала мать, – А что отец у нее крупный мандарин – стерпишь!

– Мама! – попытался остановить ее сын, но это было не так просто сделать. А Люда не поднимала глаз.

– Люда работать может, и мысли у нее чистые. Вот Наташка – вроде в красавицах… – продолжала мать. – А мужа выбрала – пьянчугу, можно сказать, алкаша. В непотребном виде и под машину угодил, ребенка сиротой оставил. Я бы за пьянство как за контрреволюцию судила! Одна осталась Наташа, в буфет работать пошла, мечтала врачом, людей спасать, а теперь все ждет, чтобы ее саму кто-нибудь спас.

– В Москву мне пора возвращаться! – соврал Сбитнев.

Он вдруг понял, что, если останется здесь, может произойти неприятная история. – Я на почте был, с Министерством разговаривал…

– Обещался пожить… – вздохнула мать. – Взрослые дети – это как здоровье – подолгу не бывают.

Люда резко поднялась и скрылась в другой комнате, плотно затворив дверь.

– Что с тобой? – забеспокоился Сбитнев и поспешил за женой.

– Давай обойдемся без сцен! – попросила Люда.

– Что я такого сделал?

– Не оправдывайся и не мешай мне складывать чемодан, а то я что-нибудь позабуду!

Сбитнев опять вышел на улицу и решительно зашагал к Наташиному дому. Конечно, вполне можно было уехать не попрощавшись, но чем больше он уговаривал себя, что прощаться не следует, что это лишь трата нервов, тем все более убыстрял шаг. На этот раз он выбрал кратчайший путь и в одном давно знакомом ему месте ловко перелез через плетень и даже засвистел.

Уже приближаясь к цели, Сбитнев услышал где-то позади треск мотоцикла, остановился, смелость его тотчас исчезла, и он снова отвратительно вспотел, тут его догнала Наташа. Она попридержала мотоцикл и резко спросила:

– Все меня ищешь?

– Тебя! – тихо сознался Сбитнев, опять посмотрел на загорелую коленку, и мысли в голове стали путаться.

– Чего ты Люде жизнь сгубил? – накинулась на него Наташа. – Не любишь, а взял? Какая тому причина? Три дня женатый, а меня увидал – и будто с цепи сорвался! А еще седой… пес!

И помчалась дальше…

А Сбитнев с удивительной ясностью в мгновенье понял, что если сейчас не остановит Наташу и не скажет ей что-то особенное и очень важное, то потеряет ее навсегда. И еще показалось ему, что жизнь без этой Наташи будет жалкой и бессмысленной.

– Наташа! – заорал он изо всех сил и побежал за мотоциклом.

Но Наташа то ли не слышала крика, то ли не хотела останавливаться.

– Наташа! – кричал Сбитнев.

Он бежал и бежал по булыжной мостовой. И каждый, кто выглянул на крик из окна или просто разгуливал по улице по делу или без дела, точно знал, что это бежит сбитневский сын. Он теперь в Москве выдвинулся в начальство, вон какой важный – седой, жену привез – здоровую такую, мощную бабу, а догоняет Наташку, которая служит буфетчицей в тульском цирке.

Мотоцикл давно исчез из виду. Сбитнев бежал, пока были силы. Потом уже плелся, не видя дороги. Затем свалился на обочину, на серую, забитую пылью траву. Поднял голову и прочел на дощатом павильоне «Парикмахерская».

Сбитнев полежал, пришел в себя. Встал, отряхнулся, зашел в парикмахерскую и наголо обрил превосходные седые волосы, которые так помогали ему в жизни.

Бритый, он медленно пошел по улице, уже в обратном направлении. И люди, знакомые и незнакомые, шепотом передавали друг другу, что сбитневский сын рехнулся, наверно, на почве застарелой любви.

Когда он вернулся домой, то мать нашел заплаканной.

– Что ты голову под кеглю бреешь? – возмутилась мать. – Жена от тебя ушла! Уехала она, слышишь?

– Ну и хрен с ней! – отмахнулся Сбитнев. Однако скоро одумался. Приехав в Москву, вымаливал у Люды прощение. Люда, которая любила Сбитнева, смилостивилась, и они помирились. Сбитнев уже не вспоминал Наташу, будто ее и не существовало.

Он сильно волновался по другому поводу – не рассказала ли Люда об их размолвке отцу. Но спросить не решался.

Людин отец вернулся из командировки, и молодых позвали ужинать. Увидев обритого Сбитнева, тесть сильно развеселился, острил, и у Сбитнева отлегло от сердца – не знает! Он и сам принялся охотно острить на собственный счет.

После ужина мужчины вышли в коридор подымить.

– Слушай, – как бы невзначай сказал тесть, разминая сигарету, – все собираюсь тебя спросить, ты жену-то любишь?

– А как же? – залепетал растерявшийся Сбитнев. – Зачем я тогда женился?

– Если ты женился на ней из-за того, что она моя единственная дочь, – спокойно подытожил тесть, – держись, Олег Сергеевич! – и перешел на обычный тон: – Идем в шахматишки сразимся!..

1966 г.

Просто так

В поезде Юрий Сергеевич Толоконников в преферанс не играл, книг не читал и не пил в ресторане коньяк. В поезде Толоконников торчал в коридоре, смотрел в окно. И вечно его разъедало желание слезть на какой-нибудь станции и зашагать по дороге, не имея перед собой конкретной исторической цели.

Происходило это, наверное, потому, что незнакомые города обладают притягательной силой, особенно вечерами, когда города сверкают огоньками, а про далекие огоньки всегда говорят «манящие»… А быть может, этот странный порыв диктуется страстью к путешествиям, которая живет в человеке со времен Ноева ковчега. Однако Толоконников умел обуздывать неправильные желания и жить, как все живут. Был он по профессии дорожный инженер, служил в министерстве, и его часто гоняли по командировкам. Юрий Сергеевич ухитрялся существовать на положенные два шестьдесят в сутки, следовательно, командировки оказывались выгодными. Сейчас Толоконникову особенно нужны были деньги, потому что он получил в Москве квартиру на двенадцатом этаже нового дома, а новая квартира всегда требует расходов. Квартира была удобной и по площади, и по планировке и для Толоконникова имела только один недостаток – большие окна. Когда он смотрел в них вечерами и видел огни, близкие и далекие, то у него начинало беспокойно клокотать внутри. Он поспешно отходил от окна и подсаживался к телевизору или шел к сынишке, а жене говорил, что не может стоять у окна, потому что боится высоты и его тянет вниз.

И вот сейчас, когда Юрий Сергеевич Толоконников, инженер министерства с командировочным удостоверением в бумажнике, сорока двух лет, беспартийный, женатый, возвращался в Москву, он чувствовал в душе зов предков, был готов совершить необдуманный поступок и точно знал, что никогда его не совершит.

Он смотрел в окно, был вечер, за окном подмаргивали ему огоньки неведомых городов. В купе находиться было невозможно, потому что на верхней полке визгливо храпел толстяк: он сильно набрался на проезжем вокзале, и теперь соседи должны были расплачиваться за это. На нижней полке одна пожилая женщина рассказывала другой не менее пожилой женщине, что хороший творог можно приготовить из обыкновенного кефира. В коридоре орало радио – передавали концерт по заявкам пассажиров, которые не давали никаких заявок. Мужчина в майке сосал помидор, и с волосатых пальцев капало на пол.

«Выхожу! – неожиданно решил Толоконников. – Сейчас вот возьму и выйду на любом полустанке. Нет, скорый поезд на полустанках не останавливается. Сойду в каком-нибудь городе, это даже лучше».

Тут Юрий Сергеевич еще раз посмотрел в темное окно и перепугался: «Куда же я сойду на ночь глядя?»

От этой мысли ему стало легче, но он пресек в себе трусость. Еще раз посмотрел на мужчину, который сосал уже новый помидор, и нашел третейское решение:

«Сойду утром! Правильно! Утро вечера мудренее!»

Толоконников изучил расписание и узнал, что в 9 часов 06 минут поезд останавливается в городе Крушине!

– Прекрасно! Пусть будет Крушин!

С этой мыслью Толоконников вернулся в купе, влез на верхнюю полку и заснул, невзирая на храп и на беседу внизу. Когда он собирался поспать, ему ничего не мешало, потому что он вырос и закалился в коммунальной квартире.

Проснулся Толоконников около восьми. Он открыл глаза и ощутил некоторое беспокойство. С чего бы это? И сразу вспомнил – он же собирался выходить в городе Крушине! Чепуха какая!

Желание бежать навстречу слепой судьбе возникало у Толоконникова вечерами, но никогда не посещало его утром.

Он слез с полки, довольно быстро проник в туалет, умылся. Выпил чаю. Было без пяти минут девять. За окном побежали домишки, окруженные тронутыми желтизной деревьями, еще не обитыми сентябрьским ветром. Приближался Крушин.

Вдруг, безо всякой логики, Толоконников схватил портфель, выскочил из купе, ворвался к проводнице и закричал:

– Дайте мой билет! Я передумал, не еду в Москву и выхожу здесь!

Оставалась последняя надежда, что проводница не отдаст билета.

– Ну и люди пошли, сходят где попало! – сказала проводница, возвращая билет и даже не подозревая, как она права.

Когда поезд ушел – а задержался он в Крушине минуты две, не больше, – Толоконников все еще не осознавал, что он натворил. В смутном настроении он проследовал через вокзал на площадь и за неимением другого дела принялся ее осматривать. В центре был разбит газон с анютиными глазками и мелкими красными цветочками, названия которых Толоконников не знал. Вокруг газона шла заасфальтированная мостовая, а на тротуаре пестрели ларьки, дощатые, фанерные, а один, аптекарские изделия, почему-то новомодный – стеклянный. Бабы с мешками дружно атаковали рейсовый автобус. Равнодушный шофер держал на коленях «Спидолу» и слушал «Маяк». Две машины с шашечками на боках скучали на стоянке. Возле такси топтались пассажиры, но в обеих машинах, конечно, не было водителей. Но самым интересным из всего, что заметил Толоконников, был лилипут, который чего-то ожидал, стоя на краю плиточного тротуара, и держал на привязи большого бурого медведя. Тот растянулся во всю длину и мирно спал.

– Эй, товарищ! – окликнул Толоконников. – Этот медведь живой?

– Нет! – серьезно ответил лилипут. – Ручной. А живые медведи не бывают ручными.

Толоконников обрадовался. Приключение начиналось со встречи с медведем, и теперь уже все должно было пойти отлично.

– А что вы здесь делаете? – спросил Юрий Сергеевич.

– Отвечаем на вопросы! Люди любят задавать вопросы, некоторые даже выслушивают ответы.

– Большое спасибо! – поблагодарил Толоконников. – Вы не знаете, где здесь гостиница?

– Нас с медведем в гостиницу не пускают! – закончил беседу лилипут, а медведь поднял голову и поглядел – с кем это разговаривает хозяин?

Гостиница оказалась от вокзала в нескольких минутах ходьбы. Гостиница называлась «Луч», и это было единственным светлым пятном во всем ее сером облике. В вестибюле от натертых полов пахло мастикой. На окошке администратора раз и навсегда была прибита табличка «Мест нет», а ниже прикноплена записка, написанная от руки: «Обращайтесь в „Зарю“. У нас никто не выезжает. Ушла в трест» – и подпись: «Катя». Над окошком висела большая-пребольшая картина, «Жатва» наверное, а может быть «Посев». Толоконников точно не разобрал, хотя пытался.

Он присел на вполне современный стул из разноцветных электрических шнуров и задумался в некоторой рассеянности: где он, например, будет жить и что он, собственно говоря, намеревается здесь делать?

По большому командировочному опыту он знал, что идти в «Зарю» бессмысленно, оттуда пошлют обратно в «Луч»…

В вестибюле появился швейцар, одетый в коричневую униформу. Толоконников пошарил в кармане, отыскал трешницу и кинулся навстречу:

– Послушай, друг…

– Мы взяток не берем! – на корню пресек его преступные намерения швейцар.

– Да какие там взятки! – смутился Юрий Сергеевич и сжал деньги в кулаке. – Я к тебе с просьбой…

– Вы не тыкайте, я постарше вас!

– Извините, отец…

– Я вам не отец…

– Товарищ! – смешался Толоконников. – Выручите! Хоть за деньги, хоть задаром…

– А мы со вчерашнего дня, – сказал швейцар трибунным голосом, – приняли на себя большие обязательства, и нехорошо назавтра же нарушать. Что у вас в руке? – Он взял Толоконникова за кулак и разжал его: трешка… – Трешку пьющим дают. А у меня язва… – И ушел вверх по лестнице.

Вконец растерянный Толоконников услышал смех. Это смеялась женщина, которую Толоконников прежде не приметил. Он приметил ее только сейчас, когда проследил за швейцаром взглядом, потому что женщина стояла на лестнице, держалась за перила и весело хохотала.

Толоконников криво улыбнулся:

– Вам, конечно, смешно, а мне ночевать вот здесь, на этом стуле, если, конечно, по этим проводам ночью не пропускают ток.

Женщина продолжала смеяться, откидываясь всем телом назад, от этого платье ее задиралось, и Толоконников обратил внимание, что у нее были весьма симпатичные колени, круглые, с ямочками, потом он перевел взгляд на ее лицо и увидел, что и на щеках были такие же ямочки, и нос симпатичный – курносый. А сегодня по настроению Толоконникову должна была понравиться первая попавшаяся женщина, потому что без женщин не бывает приключений, и вот сразу понравилась эта, хотя ей было уже за тридцать, и Толоконников, чтобы поддержать знакомство, тоже захохотал. Тогда женщина перестала смеяться и строго спросила:

– В командировку?

– Нет.

– К родственникам приехали?

– Нет.

– А зачем вы приехали?

– Просто так. Ехал в поезде и сошел. Вас повидать! – глупо добавил Толоконников.

Теперь смех стал сотрясать женщину с такой силой, что она не удержалась на ногах и села на ступеньки.

А Толоконников замер как болван, не зная, что ему делать, и ждал, чтобы женщина прекратила свой издевательский смех. Ждал он долго.

– Кто же за трешницу получает теперь номер, – сказала наконец женщина. – Вы бы ему десятку предложили…

– Я могу и десятку… – сказал Толоконников, а женщина приподнялась со ступенек и спросила тихо-тихо:

– А зачем вы сюда приехали, по-честному? Я жутко любопытная.

– Ни за чем. Ехал в поезде, понимаете, окна, а за ними неизвестно что… и жизнь по-другому… понимаете… надоело… человек, он ведь так живет – вроде все у него хорошо, а где-то грызет – нет, не так… упускаешь.

– Я понимаю, – кивнула женщина. – И у меня это бывает. Я даже про это читала. Это называется раздвоение личности.

– Может быть, раздвоение… – согласился Толоконников. – Неважно, как это называется.

– А куда вы ехали?

– Домой, в Москву.

– И вместо Москвы сошли в Крушине?

– В Крушине!

– Вы сумасшедший! – сказала женщина.

– Конечно! Только вы укажите мне нормального. Меня зовут Юрием Сергеевичем. Юрой меня зовут.

– А меня Лидой. То есть Лидией Васильевной.

– А я на вокзале видал лилипута с медведем, – сказал Толоконников и добавил: – Лида.

– Ну ладно, сидите и ждите! Номер я вам добуду! – пообещала женщина.

– За десятку? – осмелел Юрий Сергеевич. И Лидия Васильевна охотно включилась в игру, видимо, ей тоже было здорово скучно, потому что как мужчина Толоконников не представлял собой ничего интересного. Заурядный тип – лицо среднее, рост средний, залысины и животик уже намечается.

– За десятку вы со мной не поладите! – озорно сказала Лидия Васильевна и исчезла. Толоконников покорно ждал ее минут сорок. За эти сорок минут Лидия Васильевна из милой полной женщины, и не более того, превратилась в его мечтах в Софи Лорен крушинского масштаба, а сам он в Мастроянни.

– Держите ключ! – вернулась женщина. – Номер двести сорок второй. Вы на сколько?

– На сутки!

– Тогда прописываться не надо. Пошли! – И Лидия Васильевна повела Юрия Сергеевича на второй этаж и показала ему номер двести сорок второй, славную конуру с деревянной кроватью, с тумбочкой возле нее, с канцелярским столом, украшенным телефоном, и современным эстампом на стенке – снег, много снега и синие деревья.

– Входите, Лида! – пригласил Толоконников.

Лидия Васильевна покачала головой:

– Что вы! В номер я не пойду!

– Тогда мы вынуждены будем разговаривать в коридоре! – сказал Толоконников, стоя в дверях с табличкой «242». – Как вы это раздобыли?

– Здешний администратор Катя – моя приятельница. Я к ней хожу за рижской туалетной бумагой.

– За чем? – поперхнулся Толоконников.

– А к нам ее завозят только в гостиницы. Ну прощайте, Юра… – усмехнулась Лидия Васильевна.

– Как, вы уходите?

– Конечно, ухожу. Вы думаете, я бездомная? Семья у меня, дочка.

– А как же я? – спросил Толоконников.

Лидия Васильевна ничего не ответила и пошла по коридору. А Толоконников смотрел ей вслед, мир рушился на его глазах, и он ничего не мог поделать.

Вдруг Лидия Васильевна задержала шаг, обернулась и засмеялась таким низким грудным смешком:

– Эх вы! Вам же охота меня остановить!

– Да! – признал Толоконников.

– Так чего ж вы?

– Так я… я… просто…

– Без четверти пять… – сказала Лидия Васильевна. – Вы выйдете из гостиницы и пойдете налево. Там будет мастерская, где чинят телевизоры. Вот возле нее.

И быстро ушла.

А Толоконников стал ждать без четверти пять. Ждать надо было долго, сейчас была половина двенадцатого. Он попробовал уснуть, но, конечно, не уснул, потому что мучительно думал, во-первых, придет ли Лида, не пошутила ли? А во-вторых, если придет, куда с ней подаваться и что делать?

Толоконников пошел шататься по городу. Старые здания стояли здесь вперемежку с новыми пятиэтажными. Причем они не возникли, как это часто бывает, на голом месте, вокруг росли тополя, которые никто варварски не обрубал, и поэтому тополя росли буйно и весело.

Толоконников гадал, в каком доме живет Лида, в старом или новом. И если она все-таки придет на свидание – что же тогда? Хорошо ли это, порядочно ли? Ведь он действительно приехал только на сутки, потому что послезавтра в главке совещание и он специально для этого совещания ездил в командировку. И вообще, незнакомая женщина – удобно ли к ней приставать? Вдруг обидится и еще, чего доброго, скандал устроит? И потом… как он покажется в Москве жене? Если ей повиниться – она-то наверняка устроит скандал и всю жизнь будет попрекать, и еще матери своей расскажет, а это все равно что объявить по радио. Нет, жене говорить не надо, но ведь он, Толоконников, ничего не умеет скрывать, жена сразу учует, что он что-то скрывает, и тут начнется…

Нет, конечно, лучше будет, если Лида не придет. Может, Бог даст, у нее ребенок заболеет или муж ее не отпустит.