Текст книги "Третий возраст"
Автор книги: Эмиль Ажар
Жанр:
Драма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Я хотела бы задать тебе один вопрос…
ЖАН.
Задавайте.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Я ведь уже совсем не молодая и… Почему я, Жано? Ты можешь иметь любую молодую красивую девушку.
ЖАН.
Я хотел было объясниться, сказать ей, что она ошибается, что то, что было между нами, не имеет к ней ни какого отношения, это что-то гораздо более общее, протест против несправедливости. Но… Я не мог ей объяснить. Нельзя объяснить женщине, которую нежно любишь, что это чувство адресовано не лично ей, что я нежно люблю вообще, так люблю, что готов умереть.
ИНТ. КВАРТИРА ЖАНА УТРО.
Жан один. В своей комнате. Радио сообщает, что все птицы, гнездившиеся на островах, погибли. Жан сидит на своей койке обхватив руками голову. Входит Чак.
ЧАК.
Что случилось, старик?
ЖАН.
Я трахнул мадемуазель Кору этой ночью.
ЧАК.
Ха!
ЖАН.
Да. Я её отжарил.
ЧАК.
Ну хорошо, я не вижу тут никакой проблемы. Если ты её захотел, и она…
ЖАН.
Я её не хотел, черт!
ЧАК.
Значит, ты это сделал ради любви.
ЖАН.
Да, но она решила, что это относится лично к ней.
ЧАК.
(высоко поднял брови и проверил, хорошо ли надеты очки)А-а…
ЖАН.
Да-а! Она не поняла.
ЧАК.
Ты мог ей объяснить.
ЖАН.
Нельзя объяснить женщине, что ты трахал её из любви к человечеству.
ЧАК.
Всегда есть возможность все сказать по-хорошему.
ЖАН.
По-хорошему… Да пошёл ты!.. Я трахнул мадемуазель Кору, но не лично её, а лично несправедливость в её лице.
ЧАК.
Ну переспал ты с ней, ничего страшного, она от этого не умрёт.
ЖАН.
Я не должен был этого делать. Я мог бы придумать что-нибудь другое. Не знаю, но есть же и другие способы проявить симпатию… (пауза)Я влип в отвратительную историю, Чак. Может, мне лучше уехать на некоторое время из Франции, чтобы было чем оправдаться? Я не намерен продолжать, хотя она на это рассчитывает, но и прекратить я тоже не могу, потому что тогда она почувствует себя очень старой. Я сделал это, поддавшись какому-то порыву, вот и всё.
ЧАК.
Вы можете остаться друзьями.
ЖАН.
А как мне ей объяснить? Что я ей скажу? Всё равно она будет считать, что всё дело в её возрасте.
ЧАК.
Ты ей объяснишь, что в твоей жизни была другая женщина, что ты потерял голову от мадемуазель Коры, но прежняя всё узнала, и так жить невозможно. Конечно, она посчитает тебя донжуаном…
ЖАН.
Ты что, смеёшься надо мной?
ЧАК.
Тебе необходимо перевести эту историю из сексуального аспекта в сентиментальный. Ты её навещаешь время от времени, берёшь за руку, глядишь ей в глаза и говоришь: "Мадемуазель Кора, я вас люблю".
ЖАН.
(улыбнулся)Бывают минуты, когда мне хочется разбить тебе морду.
ЧАК.
Да, я знаю, это чувство бессилия.
ЖАН.
Что мне делать?
ЧАК.
Может быть, она сама тебя бросит. А в следующий раз, если на тебя найдёт такое, пройдись по улице и покидай крошки воробьям. Придёт же такое в голову – трахнуть женщину из жалости! Тебе надо было сдержаться. В самом деле, тебе надо было сдержаться.
ЖАН.
Я засадил не из жалости. Я это делал из любви. И ты это прекрасно знаешь. Из любви, но лично к ней это не имеет никакого отношения. У меня это любовь вообще.
ЧАК.
Да, любовь к ближнему…
ИНТ. КВАРТИРА АЛИНЫ НОЧЬ.
Маленькая, немного шире окна, спальня. Вдоль стен книжные полки почти всё пространство занимает кровать. Жан стоит около полки изучает книги. На нём нет одежды. Алина лежит на кровати.
АЛИНА.
Что ты ищешь?
ЖАН.
Фантазм. Фантазм – усилие воображения, благодаря которому "я" пытается вырваться за пределы реальности. События, которые придумал или вообразил человек, ему кажутся произошедшими на самом деле.
АЛИНА.
Ну и что?
ЖАН.
Я счастлив.
АЛИНА.
Конечно. Я знаю, я понимаю. Но не надо бояться.
ЖАН.
Я не привык. Когда ты счастлив, ты ещё больше боишься, потому что ты к этому не привык. Я думаю, кто похитрее, должен постараться быть всю свою жизнь самым несчастным, тогда он не будет бояться умереть. А я даже спать не могу. Мандраж. Мы с тобой счастливы, но это же не причина, чтобы расстаться?
АЛИНА.
Дать тебе успокоительное?
ЖАН.
Я не хочу принимать таблетки оттого, что я счастлив…
АЛИНА.
Иди сюда. Жизнь не накажет тебя за то, что ты счастлив.
ЖАН.
Не знаю. У неё меткий глаз, поверь. Счастливый парень – это заметно… Алина…
АЛИНА.
Постарайся заснуть.
ЖАН.
Я подумал, что, если нам уехать вдвоём на Антилы? Там периферия. Что в точности это значит – "периферия"?
АЛИНА.
Места, удалённые от центра.
ЖАН.
Точно. Там и есть периферия.
АЛИНА.
Везде есть телевизор.
ЖАН.
Но необязательно его смотреть. Можно занять денег и смотаться туда жить. И разом со всем развязаться… Тебе бы надо отпустить подлиннее волосы.
АЛИНА.
Зачем?
ЖАН.
Чтобы тебя было больше.
АЛИНА.
Думаешь, это измеряется в сантиметрах?
ЖАН.
Нет, но чем больше, тем лучше.
АЛИНА.
(смеётся)Спи, Пьеро.
ЖАН.
Чёрт, я не шут. Меня зовут Жан.
АЛИНА.
Спи. Лунный Пьеро. Мой дорогой. Давай спать. На ручках у мамочки.
ЖАН.
Ты… ты мне сразу понравилась. Это просто удача – встретить человека, который ни в ком не испытывает нужды. …Ты скажешь, когда мне надо...
АЛИНА.
Мне на работу к половине десятого. Но ты можешь остаться… Можешь переселяться ко мне насовсем.
ЖАН.
Ты меня ещё не знаешь, Я никогда не бываю у себя, всегда у других. Закоренелый бродяга.
АЛИНА.
Вот и будешь теперь у меня. А чем ты ещё занимаешься, на что живёшь?
ЖАН.
У меня есть треть такси, и ещё я могу чинить что угодно. Ну, не всё, но электричество, трубы, кое-какие механические приборы. Так, мелкий ремонт. Но спрос большой. Сейчас я от этого дела отошёл, меня заменяет приятель. Я слишком занят у месье Соломона. В сущности, тоже мелкий ремонт и починка... У меня есть один приятель, Чак, так вот он говорит – что я потому всё время вожусь с другими, что мне не хватает самодостаточности. Я плохо знаю, кто я такой, чего хочу и что могу сделать для себя, вот и не занимаюсь собой. Понимаешь?
АЛИНА.
У твоего приятеля самодостаточности больше, чем надо. Чего не могу сказать о себе. Знаешь, что я почувствовала, когда увидела тебя в первый раз?
ЖАН.
Что?
АЛИНА.
Что у тебя можно много взять.
ЖАН.
Теперь это все твоё. Всё, что у меня есть.
АЛИНА.
Да ладно… Только ты переезжай ко мне. Иногда люди обманываются друг в друге, и лучшее средство поскорее разойтись – это пожить какое-то время вместе. Я уже столько раз вот так ошибалась… Может, я и хищница, но готова довольствоваться крохами. Если и на этот раз всё кончится тем, что мне плюнут в рожу, то уж лучше поскорее. Полюбила ли я тебя – не знаю и вообще не уверена, что могу кого-ни будь полюбить. Но будем надеяться. Так что переезжай.
Алина выключила свет.
ЖАН.
Алина...
АЛИНА.
Что?
ЖАН.
Чего мы все боимся?
АЛИНА.
Что всё скоро кончится…
Затемнение.
Свет ночной улицы льётся в окно. Алина тихо встаёт с кровати и выходит, стараясь не будить Жана.
Жан осторожно берёт телефон, включает ночник и набирает номер.
МЕСЬЕ СОЛОМОН.
"SOS добровольцы".
ЖАН.
Черт!
МЕСЬЕ СОЛОМОН.
Алло, SOS вас слушает.
ЖАН.
Месье Соломон, это я.
МЕСЬЕ СОЛОМОН.
Жано! С вами что-то случилось?
ЖАН.
Месье Соломон, я предпочитаю вам это сказать издалека, на расстоянии: я трахнул мадемуазель Кору, чтобы её удержать…
МЕСЬЕ СОЛОМОН.
Её удержать? Что значит её удержать, Жано?
ЖАН.
Это потому, что мадемуазель Арлетти пишет в журнале: Жаль, что мы позволяем прошлому уйти, не пытаясь даже хоть что-то от него удержать.
Месье Соломон долго молчит.
ЖАН.
Месье Соломон! Вы здесь? Месье Соломон!
МЕСЬЕ СОЛОМОН.
Я здесь. Я хорошо себя чувствую, я здесь, я ещё не умер, что бы ни говорили. Вы весь во власти страхов, мой юный друг. Малыш.
ЖАН.
Да, месье Соломон. Что мне делать? Я люблю, люблю одну девушку. Я не люблю мадемуазель Кору, и поэтому я её, конечно, ещё больше люблю. Короче, я её люблю, но не лично её, а в общем виде. Вы понимаете? Месье Соломон, вы всё ещё здесь? Месье Соломон!
МЕСЬЕ СОЛОМОН.
Твою мать! Я ещё здесь и не собираюсь не быть здесь, а буду здесь столько, сколько захочу, даже если никто больше в это не верит. (пауза)Как звучит эта фраза мадемуазель Арлетти?
ЖАН.
Жаль, что мы позволяем прошлому уйти, не пытаясь даже хоть что-то от него удержать…
МЕСЬЕ СОЛОМОН.
(после долгого молчания, глубоко вздохнув)Очень верно, очень точно… (рассерженно кричит)Я не виноват, если эта мудачка… (прокашлялся)Извините. В общем, я сделал что мог. Но у неё птичьи мозги и… Одним словом, вы её… Как это вы выразились?
ЖАН.
Я её трахнул.
МЕСЬЕ СОЛОМОН.
Вот именно. Я так и думал. Судя по вашему типу…
ЖАН.
Если вы думаете, что я сутенёр, месье Соломон, то смею вас уверить, это не моя профессия.
МЕСЬЕ СОЛОМОН.
Вовсе нет, вовсе нет. Я просто хотел сказать, что ваш тип внешности не мог ей не понравиться, что она потеряла от него голову. Ничего плохого здесь нет.
ЖАН.
Да, но как мне из этого выпутаться?
МЕСЬЕ СОЛОМОН.
Что ж, может, она влюбится ещё в кого-нибудь.
ЖАН.
Вы глумитесь надо мной, месье Соломон. Это не очень-то любезно, я вас с великим почтением всегда, не можете не быть в курсе.
МЕСЬЕ СОЛОМОН.
Жано, следите за тем, как вы говорите, язык надо уважать. Не пытайтесь и его трахнуть. Ребёнка вы ему не сделаете, смею вас уверить. Самые большие писатели пробовали, но ничего хорошего у них не родилось. Обойти тут что-либо невозможно. Грамматика безжалостна, и пунктуация тоже. Мадемуазель Кора, быть может, всё же найдёт себе другого, менее молодого. Спокойной ночи.
Месье Соломон повесил трубку. Жан некоторое время слушает гудки, потом кладёт трубку. В этот момент Алина зажигает свет. Она стоит в дверях и внимательно смотрит на Жана. Пауза.
ЖАН.
(Растеряно)Алина, я впутался в любовную историю с женщиной, которой шестьдесят пять лет, если не больше, и я не знаю, как из неё выбраться.
АЛИНА.
Ну если это любовная история...
ЖАН.
Это любовная история в общем смысле, не лично с ней.
АЛИНА.
Из жалости?
ЖАН.
Нет. Просто есть вещи, которые я не могу допустить. Я не могу смириться с тем, что становишься старым и одиноким… Я с ней стал… в порыве возмущения, а теперь не знаю, как из этого выпутаться… Она решит, что я её бросил потому, что она старая, а ведь на самом деле наоборот, я начал с ней поэтому, и бросаю вовсе не потому, что она старая…
АЛИНА.
Как долго это тянется?
ЖАН.
Не знаю. Надо посмотреть в твоей энциклопедии…
АЛИНА.
Не валяй дурака!.. (пауза)Кто она?
ЖАН.
Бывшая певица. Кора Ламенэр.
АЛИНА.
Не слыхала.
ЖАН.
Естественно, она пела до войны.
АЛИНА.
Когда ты видел её в последний раз? (Жан не ответил.)Когда?
ЖАН.
Я от неё.
АЛИНА.
Интересно! Похоже, там у тебя дело спорится…
ЖАН.
Не будь змеёй. Если бы ты меня выгнала и сказала бы "прощай", я бы тебя понял, но змеёй быть не надо. Ты ведёшь себя, будто я тебе изменяю с другой женщиной. Но это ведь совсем не то.
АЛИНА.
Потому что она уже не в счёт, она перестала быть женщиной?
ЖАН.
(пауза)Ты слышала про виды животных, которым грозит полное исчезновение с лица земли?
АЛИНА.
Ах вот что, ты действуешь по экологическим соображениям?
ЖАН.
Не будь змеёй, Алина, не будь змеёй…
АЛИНА.
Какая она?
ЖАН.
Не очень видно, сколько ей. Зависит, конечно, от того, как смотреть. Если глаз злой… Если глаз ищущий, то всегда можно что-то найти. Конечно, морщины, кожа увядшая, вялая, обвисшая… Если не придираться, если забыть про её грифельную доску…
АЛИНА.
Господи, что ты несёшь? Какая грифельная доска?
Жан встал, взял с полки словарь, читает.
ЖАН.
Грифельная доска – счёт продуктов и выпивки, взятых в кредит. Примеры. Он весь в долгах, у него везде грифельные доски. Цвет синеватый, пепельный. Понимаешь? Мадемуазель Кора вся в долгах. Шестьдесят пять лет, даже больше. Учитывая синеватый, пепельный цвет этого камня… Получается тяжело. Жизнь открыла ей счёт, и он всё возрастает.
АЛИНА.
И ты пытаешься его уменьшить?
ЖАН.
Я сам не знаю, что я пытаюсь… Жизнь берёт у тебя многое в долг, а ты всё ждёшь, что она тебе его отдаст… …а потом наступает момент, как с мадемуазель Корой, когда ты начинаешь чувствовать, что теперь поздно, что жизнь никогда тебе не возместит того, что должна, и тогда тебя начинают терзать страхи… То, что мы, добровольцы, называем "страхи царя Соломона".
АЛИНА.
И тогда ты решил отдать долг мадемуазель… как её?
ЖАН.
Кора. Кора Ламенэр. А меня зовут Марсель Прокляд.
АЛИНА.
Короче, ты пытаешься вернуть мадемуазель Коре то, что ей задолжала жизнь, поскольку в шестьдесят пять лет уже нельзя ждать, пока жизнь с ней сама рассчитается?
ЖАН.
Надо попробовать, что поделаешь. Вот уже шесть месяцев, как я работаю на SOS, это вопрос профессиональной совести.
АЛИНА.
И теперь ты чувствуешь, что зашёл слишком далеко, и не знаешь, как из этого выпутаться?
ЖАН.
Заметь, я сам понимаю, что это сугубо временная ситуация. Она знает, что я негодяй и что в конце концов её брошу. Это такой репертуар.
АЛИНА.
Какой репертуар? Что ты несёшь?
ЖАН.
Так всё происходит в жанровой песне. Это её репертуар. Она только их и пела. В этих песнях всегда всё плохо кончается. Этого требует жанр. Женщина там либо бросается в Сену со своим новорождённым ребёночком, либо парень убивает её, либо дело кончается гильотиной, либо туберкулёзом и каторгой, либо все это происходит одновременно. Тут ничего не поделаешь, можно только слёзы лить.
АЛИНА.
Да ну тебя к чёрту, ты нагоняешь на меня тоску. Что ты будешь делать?
ЖАН.
Если ты скажешь: либо ты, либо она…
АЛИНА.
Не рассчитывай на меня. Это слишком легко.
ЖАН.
Когда мадемуазель Кора спала в моих объятиях, мне стало по-настоящему страшно, потому что я почувствовал, что мне легче задушить её, когда она счастлива, чем бросить. Мне надо было только чуть крепче её сжать, и мне больше не пришлось бы причинять ей горе. Она такая одинокая, такая несчастная и подавленная, что мне хотелось её удавить совсем. Понимаешь?
АЛИНА.
Более или менее.
ЖАН.
А потом я понял, что это не она такая, а я. Она не сознает, что она старая, несчастная и подавленная. Сила привычки. К жизни привыкаешь, как к наркотику. Я удерживал её с таким усердием, с которым я ещё никогда ничего не делал в своей жизни. Но невозможно любить что-то больше всего на свете, когда это что-то – женщина, которую ты не любишь. Никогда не следует любить кого-то, если ты не любишь лично его, любить вообще, в пику несправедливости. Объяснить в этом случае ничего нельзя, удрать тоже, из малодушия боишься причинить боль. Теперь я это понял… Она говорит, у неё дом и все удобства. А у меня перед глазами все время стоит образ чайки, увязшей в нефти у берегов Бретани, и я уже не знаю, кого олицетворяет этот бред: меня или мадемуазель Кору. А ещё у меня есть друг, месье Соломон, брючный король, который достал меня своими страхами, суетой сует, прахом и погоней за ветром Екклесиаста. У него всё это понять ещё можно, когда тебе восемьдесят четыре года, то плевок в колодец приносит облегчение, это философический поступок. Чак это называет "находить убежище на философских вершинах и бросать оттуда величественный взгляд на все, что творится в низком мире". Но это неверно. Месье Соломон так любит жизнь, что он даже просидел четыре года в тёмном подвале на Елисейских полях, чтобы её спасти. Вот я и думаю: что это за штука такая – жизнь? Как она ухитряется заставлять нас всё глотать да ещё просить добавки? Вдох – выдох, вдох – выдох – только и всего? Но на самом деле всё обстоит куда проще. Это бессилие, настоящее бессилие, когда ничего не можешь, ничего – хоть весь мир обойди, отовсюду доносятся эти ужасающие голоса. И тогда тебя одолевают страхи, страхи царя Соломона, Того, который отсутствует, позволяет всем сдохнуть и никому никогда не приходит на помощь. И тогда, если удастся найти что-то или кого-то, кто может тебе хоть чуточку помочь страдать, какого-нибудь старикашку, или, скажем, мадемуазель Кору – я не могу этим не воспользоваться. И чувствую себя немного менее бессильным. Конечно, я не должен был трахать мадемуазель Кору, но особого зла ей это не принесло. Я не могу отвечать за общественное спасение, я могу лишь выступать как кустарь – одиночка.
АЛИНА.
Кое-кто уже пытался спасти мир. Даже церковь такая была, её называли католической.
ЖАН.
Дай мне чуть-чуть времени. Алина мне нужно время. У меня никогда не было никого, поэтому были все. Я так далеко отлетел от самого себя, что теперь кружусь как колесо без оси. Я пока не для себя… Я ещё не начал жить для себя. Дай мне срок, и никого не будет, кроме тебя и меня.
АЛИНА.
Ты так ловко заговариваешь зубы, что это просто неприлично.
ЖАН.
Мы будем жить для нас, ты и я. Мы вдвоём откроем маленькую бакалейную лавку. Будем жить тихо – мирно.
АЛИНА.
Нам остаются только чувства. Я знаю, что голова обанкротилась. Я знаю, что все системы тоже обанкротились, особенно те, которые преуспели. Я дам тебе одну книжку. Это немецкий автор, он писал пятьдесят лет назад, во времена Веймарской республики. Эрих Кёстнер. Книга называется "Фабиан". В конце Фабиан идёт по мосту и видит девочку, которая тонет. Он кидается в воду, чтобы её спасти. И автор заключает: "Девочка выплыла на берег. Фабиан утонул. Он не умел плавать".
ЖАН.
Я это читал.
АЛИНА.
Каким образом? Ты читал? Где? Эта книга давно уже не продаётся.
ЖАН.
Я читаю что попало. Я ведь автодидакт.
АЛИНА.
Жан, ты притворщик. Где ты это читал?
ЖАН.
В муниципальной библиотеке в Иври. А что тебя волнует? Я что, не имею права читать? Это не вяжется с моей рожей? Я поступил бы не так, как Фабиан. Я привязал бы себе на шею все двенадцать томов всемирной истории, чтобы быть уверенным, что немедленно пойду ко дну…
АЛИНА.
Негодование, протест, бунт по всей линии всегда превращает тех, кто избрал этот путь, в жертвы. Доля бунта, но и доля принятия тоже, только так. Я готова до известной степени остепениться. Я тебе сейчас скажу, до какой именно степени я готова остепениться: у меня будут дети. Семья. Настоящая семья, с детьми, и у каждого две руки и две ноги. Извини. Я тебя испугала… Ключ я оставлю под половичком.
ЖАН.
Что ты мне посоветуешь делать с мадемуазель Корой?
АЛИНА.
Я не собираюсь тебе ничего советовать. Не имею права.
ЖАН.
Лучше продолжать и потихоньку опустить всё на тормозах или порвать разом?
АЛИНА.
Это ничего не изменит. Ну пока, надеюсь, до вечера. Но если ты больше никогда не придёшь, я пойму. Нас ведь на Земле что-то около четырёх миллиардов – у меня много конкурентов. Но мне бы хотелось, чтобы ты пришёл.
ЖАН.
Алина...
АЛИНА.
Что?
ЖАН.
Теперь у меня одна ты. С другими покончено.
ИНТ. БИСТРО ВЕЧЕР.
Мадемуазель Кора и Жан подходят к стойке. За стойкой хозяин бистро ФЕРНАНДО.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Фернандо, котик, привет! Сто лет не виделись…
ФЕРНАНДО.
Здравствуй, Кора, здравствуй…
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Я хотела представить тебе молодого актёра, которого я опекаю...
Жан протягивает руку Фернандо.
ЖАН.
Марсель Прокляд. Певец, танцор, эксцентрик, говноглотатель. Могу прямо сейчас показать сальто мортале…
ФЕРНАНДО.
Нет спасибо, только не здесь.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Я защищаю его интересы. Я скоро…
ФЕРНАНДО.
Мадемуазель Кора в своё время была знаменитостью. Талант!
Фернандо наливает Жану выпить.
ФЕРНАНДО.
Тяжело, когда после такой славы тебя забывают. Я сам был велогонщиком, трижды участвовал в Тур де Франс.
ЖАН.
Вы до сих пор тренируетесь?
ФЕРНАНДО.
Иногда, по воскресеньям. Ноги уже не те. Скорее так, по старой памяти. Вы, похоже, тоже спортсмен?
ЖАН.
Да, боксёр.
ФЕРНАНДО.
О, конечно, простите! Ещё рюмочку?
ЖАН.
Нет, спасибо, надо держать форму.
ФЕРНАНДО.
Так, значит, бокс? Как Пиаф и Сердан… Для меня эта пара – образец самой возвышенной любви. Если бы Сердан не разбился, они бы всегда были вместе.
ЖАН.
Что делать, такова жизнь.
ФЕРНАНДО.
Я думал, Мадемуазель Кора лет десять назад, совсем ко дну пойдёт. Работала в пивной – мадам пипи. Кора Ламенэр представляете! Угораздило её связаться при немцах с этим подонком! К счастью, она встретила одного из своих бывших поклонников, он о ней позаботился. Определил ей хорошую пенсию. Так что она ни в чем не нуждается. (доверительно)Он король пред-а-порте кажется. Один еврей.
ЖАН.
(усмехнулся)Точно.
ФЕРНАНДО.
Вы его знаете?
ЖАН.
Не иначе! Пожалуй, выпью ещё аперитива.
ФЕРНАНДО.
Надеюсь это между нами, ладно? Мадемуазель Кора ужасно стыдится того времени когда она была мадам пипи. Душевная рана.
ЖАН.
Я сидел и думал о том, что сделал для неё месье Соломон, и диву давался – похоже на сказку! Женщина на старости лет осталась без средств, и вдруг появляется самый настоящий король, вызволяет её из писсуара и даёт ренту. А потом решает, что этого мало, и дарит ей кое-что ещё – вашего покорного слугу, потому что решил, что я – это то, в чём она нуждается, и пожелал не ограничиваться только финансовыми щедротами. Счёл, наверно, что я смахиваю на того мерзавца и потому должен ей понравиться – так у него выражается ирония, или сарказм, или что-нибудь похуже: злорадство или месть за то, что она его бросила ради фашиста. Да он ещё и король иронии, наш старик Соломон.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Где ты витаешь, Жано? О чем задумался?
ЖАН.
Я здесь, рядом с вами, мадемуазель Кора.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Извини, Жано… Я звонила одной приятельнице. Ты уже выбрал? Сегодня у них заяц в вине. Заяц и вино для Зайчика Жано!
Фернандо ставит пластинку. Звучит аккордеон.
ЖАН.
Мадемуазель Кора, а почему в жанровых песнях всегда одни несчастья и разбитые сердца?
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Иначе нельзя, понимаешь, специфика жанра.
ЖАН.
Но всё имеет пределы. У вас там одинокая мать идёт на панель, чтобы вырастить дочку, та становится красивой и богатой, а старая обнищавшая мамаша замерзает на улице. Кошмар!
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Зато хватает за душу. Людей не так легко пронять.
ЖАН.
Кому-то, может, и приятно такое слушать и сознавать, что им, по крайней мере, не надо бросаться в Сену или замерзать на улице, но, на мой взгляд, в жанровых песнях должно быть побольше оптимизма. Будь у меня талант, я бы прибавил им счастья, а не заставлял стонать и страдать. Не такой уж это, реализм, когда женщина бросается в Сену из-за того, что её бросил дружок.
Мадемуазель Кора пьёт вино и дружелюбно смотрит на Жана.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Ты уже подумываешь меня бросить?
Жан весь сжался.
ЖАН.
Что у вас было с месье Соломоном?
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Это было так давно. У нас был роман ещё до войны. Теперь мы просто друзья. Он был безумно в меня влюблён. И страшно меня баловал: меха, украшения, автомобиль с шофёром… В сороковом, когда немцы подошли к Парижу, он достал визу в Португалию, но я не захотела ехать с ним, и он остался. Укрылся в подвале на Елисейских полях и просидел там четыре года. А когда я влюбилась в Мориса, ужасно на меня обиделся. Он вообще, если хочешь знать, неблагодарный, жестокий человек, хоть по нему и не скажешь. Так он меня и не простил. А ведь он мне обязан жизнью.
ЖАН.
Как это?
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Я же его не выдала. Знала, что он скрывается в подвале на Елисейских полях – и не выдала. А мне стоило только слово сказать… Морис занимался розыском евреев, так что одно слово… Но я молчала. Потом, когда у нас был разговор с месье Соломоном, я ему так и сказала: вы, месье Соломон, неблагодарный человек – я ведь вас не выдала. Он побелел как полотно. Я даже испугалась, не стало ли ему плохо с сердцем. Но ничего подобного, он, наоборот, вдруг так и зашёлся смехом. Смеялся – смеялся, а потом указал мне на дверь: прощай, Кора, я больше не хочу тебя видеть. А много ли, ты знаешь людей, которые во время оккупации спасали евреев?
ЖАН.
Не знаю, мадемуазель Кора, меня, слава богу, тогда ещё не было на свете.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Ну вот, а я спасла. И это при том, что я любила Мориса как сумасшедшая и сделала бы что угодно, чтобы доставить ему удовольствие. А я молчала целых четыре года, знала, где он скрывается, и не сказала.
ЖАН.
Вы его навещали?
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Нет. Я знала, что у него всё есть. Консьержка этого дома приносила ему еду и всё прочее. Наверно, он ей отвалил приличный куш.
ЖАН.
Почему вы так думаете? Может быть, она это делала просто из добрых чувств.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Тогда каким образом она вдруг сразу после войны открыла шляпный магазин на улице Ла Боэти? На какие деньги?
ЖАН.
Может, он просто отблагодарил её, уже потом.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Ну, меня он, во всяком случае, никак не отблагодарил. Единственное, это когда у меня после Освобождения были неприятности из-за Мориса, он явился в комиссию по чистке, куда меня вызвали, и сказал им: "Не трогайте её. Мадемуазель Кора Ламенэр знала, где я скрывался четыре года, и не выдала меня. Она спасла еврея". Потом опять захохотал как ненормальный и ушёл. Между нами была большая разница в возрасте. Двадцать лет – тогда это было гораздо больше, чем сейчас. Сейчас ему восемьдесят четыре, а мне… Это уже не такая большая разница.
ЖАН.
Вы и сейчас намного моложе его, мадемуазель Кора.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Нет, сейчас не то, что раньше. Он живёт один. Так и не полюбил никакую другую женщину. А простить меня не может. За то, что я его бросила. Но я если влюбляюсь, то без памяти. Сначала я не знала, что Морис работает на гестапо. Когда любишь человека, ничего о нем не знаешь. Он держал бар, и туда заходили немцы, как в любой другой. Я смотрела только на него, а когда так смотришь, ничего не видишь. В него два раза стреляли, но я думала, что это связано с какими-то делами на чёрном рынке. В сорок третьем я узнала, что он занимается евреями, но тогда это было легальное занятие, как все, так и он. Но даже когда узнала, про месье Соломона ничего не сказала, хотя, говорю же, ради Мориса сделала бы что угодно. Соломону этого не понять. Это каменный человек. Когда любит, жалости не ведает. Знал, что я бедствую, и в отместку назначил пенсию.
ЖАН.
Вы ему написали, что сидите без гроша?
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Я? Нет. У меня есть гордость. Он узнал случайно. Я устроилась прислугой в туалет при пивной на улице Пюэш. Зазорной работы не бывает. И всё надеялась, что на меня наткнётся какой-нибудь журналист и напишет: так и так, Кора Ламенэр служит мадам пипи… ну, ты понимаешь… и моё имя опять всплывёт, и это даст мне новый толчок – бывает же! Три года я там проработала, и никто на меня не обратил внимания. И вдруг однажды сижу я при своём блюдечке и вдруг вижу: по лестнице спускается месье Соломон – зашёл по нужде. Прошёл мимо меня не глядя – они все вечно спешат. Я думала – умру. Двадцать пять лет я его не видела, но он совсем не изменился. Поседел, конечно, и бородку завёл, но всё тот же. Бывают такие люди: чем больше стареют, тем больше становятся похожи на себя. Те же черные искрящиеся глаза. Прошёл и не заметил, очень элегантен, шляпа, перчатки, тросточка, прямо принц Уэльский. Я знала, что он отошёл от брючных дел и занялся SOS, настолько он был одинок. Уж как мне хотелось его окликнуть, но у меня есть гордость – я не могла ему простить ту неблагодарность, когда я его спасла от гестапо. Ты представить себе не можешь, каково мне было на него смотреть. Он как был, так и остался царём Соломоном, а я, Кора Ламенэр, стала мадам пипи. Мадам пипи, что тут скажешь. Нет конечно плохой работы не бывает, но у меня было имя, благосклонность публики, так что… Понимаешь?
ЖАН.
Понимаю.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Не передать, что я чувствовала, пока месье Соломон мочился рядом со мной, в кабинке. Чуть не сбежала. Но мне было нечего стыдиться. Я наспех привела себя в порядок. Скажу тебе честно, во мне вдруг вспыхнула надежда. Мне было тогда всего пятьдесят четыре года, и я ещё была хоть куда, а ему как-никак семьдесят четыре. Недурной шанс. Мы могли бы снова жить вместе. Ты ведь меня уже знаешь – я страшно романтична, и сразу загорелась. Всё начать сначала, всё исправить, свить гнёздышко где-нибудь в Ницце. Ну, я, значит, почистила пёрышки. Встала, жду его. И вот он вышел из кабинки, увидел меня и замер – я думала, упадёт. Стоит, судорожно сжимает свою тросточку и перчатки. Смотрит и слова не может сказать. И тут я его добила. Улыбнулась, села и подвинула ему блюдечко с однофранковыми монетками. Вот когда он и вправду пошатнулся. Стал весь серый и как загремит: "Что?! Вы?! Здесь?! Не может быть! Боже правый!" А потом перешёл на шёпот: "Кора? Это вы? Мадам пипи! Я брежу, я брежу!" У него таки подкосились ноги, и он с размаху сел на ступеньку. А я сижу себе, руки на коленках и улыбаюсь. Вот это победа! Он вынул платок и трясущейся рукой утёр лоб. "Нет, – говорю я ему, – нет, месье Соломон, вы ничуть не бредите, совсем даже наоборот". Спокойно так говорю и даже перебираю монетки на блюдечке. А он все бормочет: "Мадам пипи! Вы! Кора Ламенэр!" И вдруг, ты не поверишь, у него по щеке скатилась слеза. Потом он встал, схватил меня за руку и потащил по лестнице наверх. Мы сели за столик в уголок и стали разговаривать. Вернее разговора-то никакого не было: он всё не мог опомниться, а я уже всё сказала. Он выпил воды и пришёл наконец в себя. Быстренько купил мне квартиру, назначил приличную пенсию. А что касается остального…
ЖАН.
(в сторону)Остальное премудрый Соломон препоручил мне. Я был предусмотрен весь, с потрохами.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Я заходила к нему пару раз. Он меня приглашал туда, где они принимают звонки. А я тебе скажу, ему самому нужны эти звонки, чтобы было не так одиноко. И меня он так и не забыл, иначе не оставался бы таким непростительным, когда прошло уже тридцать пять лет. Какое злопамятство! Каждый год нарочно присылает мне в день рождения букет цветов.
ЖАН.
Надо же, какой подлец!
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Нет, он не злой. Но слишком жесток к себе. Мы могли бы путешествовать с ним вдвоём. Не понимаю, что он хочет доказать?
Мадемуазель Кора погладила Жана по руке.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Хватит, Жано, не будем же мы целый вечер говорить о Соломоне. Это просто несчастный старый чудак. Он сам мне рассказывал, что часто встаёт ночью, чтобы подойти к телефону. По три – четыре часа каждую ночь выслушивает чужие несчастья. А в это время я, единственная, кто могла бы ему помочь, – на другом конце Парижа. В его возрасте нужна женщина, чтобы за ним ухаживать. Готовить ему вкусные вещи, наводить уют, избавлять его от хлопот. И не какая-нибудь посторонняя, которая его совсем не знает, пора уж ему понять, что в восемьдесят четыре года нет смысла начинать жить с женщиной, которую не знаешь. Уже нет времени узнать друг друга, притереться. Так и умрёт бобылём. Разве это жизнь? Он, кажется, собирает открытки, марки и разные фотографии, даже незнакомых людей. Интересно, мою он сохранил? Когда-то у него их было полным-полно. Он даже вырезал их из газет и журналов и наклеивал в альбом. Теперь, наверно, всё выбросил. Никогда не видела такого злопамятного человека. Хотя, конечно, он меня обожал и поэтому уничтожил всё, что могло напомнить. Знаешь, когда мы с ним виделись последний раз, когда он собирался скрыться и дал мне адрес этого подвала, он всё держал мою руку и мог выговорить только: "Кора, Кора". Я сделала глупость, надо было пойти к нему, но так уж вышло – я встретила Мориса и потеряла голову, такая была безумная страсть.
