Текст книги "Душа"

Автор книги: Эльза Триоле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

XXIII. Душа в Паноптикуме

Натали не спала. Она притворилась, что спит, перед Мишеттой. Ей хотелось побыть в одиночестве. Одной рукой она придерживала нечто расплывчатое, что некогда было ее грудью – округлой, полной, нежной и крепкой… Она ощупывала свою грудь. Она знала. Ну ладно… Перед лицом несчастья человек всегда одинок. Свое горе не доверишь даже тому, кого любишь. Луиджи все равно успеет узнать, а другие почувствуют страх и отвращение. Болезнь – это неаппетитно. У нее, Натали, которая на всех производит впечатление вечно занятой женщины, у которой минуты нет свободной, на самом деле с лихвой хватает времени почувствовать, что происходит в ее теле, в артериях, в сердце. Она не вслушивалась, но слышала: здесь стучит, давит, пухнет, напрягается… И невозможно отвлечься от этого… И невозможно к этому привыкнуть. Это как шум: Натали не могла уснуть, когда до нее доносился грохот Парижа или когда тихонько капала вода из неплотно привернутого крана, не могла ни отвлечься мыслью от этого шума, ни привыкнуть к нему. Она слышала слабый шорох смерти, внедрявшейся в ее тело. Ах, хватит уж заделывать бреши, лечить то одно, то другое в ее несчастном, тучном, искалеченном, усталом теле. Все люди двигались, чем-то увлекались, что-то предпринимали. А вот ей пришлось выйти из хоровода, выпустив ее, Руки снова сцепились, хоровод вновь закружился, а она осталась сидеть в сторонке, а теперь уж скоро и… лежать…

А ведь она еще не старуха, подремывающая на стуле… Но ей уже был понятен этот отсутствующий взгляд стариков, отстраненных от жизни, которой живут все прочие. И только одни они, эти старики, понимают друг друга. В семейном альбоме своих воспоминаний одна лишь она распознавала лица. Особенно свое. Когда она пыталась листать альбом перед чужими, они лишь улыбались, дивились, возможно жалели… Глупцы, ведь это неминуемо приходит ко всем, разве что перестаешь жить еще до этого. Но воспоминания подобны вашему нутру. Это только свое, одному вам принадлежащее. Неприятное для других, необходимое для вас. Каждому свое! Со всем своим самым сокровенным!

Натали тихонько застонала… неужели сейчас она несчастнее, чем была в лагере? Даже теперь иной раз совсем по-глупому вспыхивает прежний пламень. Она вспомнила о Кики, о пуделе, который был у нее давно, очень давно. У Кики был рак желудка, но он еще бегал… Случалось даже, что, выследив крота, он рыл землю с прежним пылом, но сил у Кики оставалось мало, он тут же отходил прочь и рыть его заставлял просто инстинкт… Он отходил, ложился и лежал неподвижно на месте, потом вдруг начинал подавать хозяйке лапу: раз, два, десять раз… Чтобы выразить свои чувства или чтобы показать, какой он умник? Или чтобы она знала, что он еще здесь? Уж не стала ли сама она вроде Кики и тоже роет землю, почуяв крота?… А на самом деле у нее совсем нет сил. Она только притворяется, подает лапу Луиджи, Мишетте, десять, сто раз подряд… И чувствует, должно быть, то же самое, что Кики: «Я еще здесь, я вас люблю, если можете, сделайте что-нибудь для меня… Вы же всегда все для меня делали, вы мне всегда помогали… Я верю в вас! Что бы ни было, я вам признательна!»

Слезы катились по чуть, отекшим щекам Натали. Когда она оставалась одна, она, случалось, плакала. Так хорошо время от времени иметь право на слезы, не быть обязанной беспрерывно притворяться. Право видеть все без прикрас, право глядеть смерти прямо в глаза. Хотя так ли уж важно это право… Действительно так ли велика разница между небытием как таковым и сознательным небытием? Она плакала вовсе не из жалости к себе: ей просто казалось, что со слезами жизнь уходит мягче, легче, слезы как бы увлажняют тропу, по которой покинет ее жизнь. Бедная, бедная жизнь… Она питала нежность к жизни, к ее уродствам, к ее красивости, к ее красоте… Но что поделаешь?

Не отнимая ладони от груди, Натали повернулась на бок… В такие минуты, как сейчас, ей бы хотелось ускорить смерть. Если придется чудовищно мучиться, болеть… И не к чему советоваться с врачом, она и без него отлично знает, что у нее. Грудь… Бедный Луиджи, бедная Мишетта! Но если она ни о чем не жалеет, так почему же, почуяв влажные запахи земли в саду, она плачет… О, это просто рефлекс, повинуясь которому их Кики скреб лапами землю. А потом не останется даже рефлекса, и она будет ждать, ждать, уже стиснутая льдами… Будет ждать, когда этому придет конец. Физические страдания подгоняют время.

Этот дрянной мальчишка… Ложь… Ложь… в облике человека, в облике этого грязного шалопая. Цинизм… Она тоже была молода… Любовь… Много любви. Горы любви, великолепной, как настоящие горы, как снежные цепи гор, какой пейзаж, какие пейзажи, скалы и ущелья, долины, альпийские луга, орлы, эдельвейсы, розовые зори, клубящийся у ног туман, пухлые тучи, лазурное небо, звезды под рукой, колдовское зелье, свежесть молока… «Не доставит ли вам удовольствие общество молодого человека, мадам?» Ах, каким все стало чудовищным, неумолимым. Гнусный лагерь, без тени надежды, мразь, берущая верх. У нее отобрали дочку, отобрали у нее Кристо… Ох, эта жизнь, изблюю тебя из уст своих! Луиджи, Луиджи…

В дверь кто-то поскребся. Она не пошевелилась… Мишетта и Луиджи пошептались на пороге: «Спит» – и вышли на цыпочках. Натали приподнялась, взглянула на часы. Сегодня четверг, значит, Кристо у них обедает. После завтрака Луиджи водил его в Паноптикум. Натали встала с постели.

Когда Луиджи с Кристо поднялись из подвального помещения, где вместе возились над автоматом, который недавно принесли в починку, Натали уже сидела на своем обычном месте. Мишетта накрывала на стол… Кристо вихрем ворвался в столовую.

– А мы были в Паноптикуме, Натали…

– Сними курточку, поди помой руки, а потом расскажешь…

Есть Кристо не хотелось, он объелся мороженого в кафе на Больших бульварах и конфет, которыми Луиджи пичкал его всю дорогу… Первым делом он рассказал о кривом зеркале, которое стоит сразу при входе в музей. Входишь в коридор, длинный, длинный, длинный, а в конце зеркала – прямо обхохочешься! «Посмотри, Натали, вот какой я в зеркалах получался!» Кристо встал посреди комнаты: он поднимался на носки, втягивая щеки, присаживался на корточки, округляя руки, надувая щеки… Мишетта с суповой мясной остановилась в дверях посмотреть на Кристо. И все хохотали.

Кристо с блестящими от волнения глазами уселся за стол.

– Скажи, тебе там понравилось?

Кристо задумался. Ему хотелось найти наиболее точные слова, чтобы рассказать о музее бедняжке Натали, которая не выходит из дому.

– Они не двигаются… Еще хуже, чем куклы Миньоны. Там даже Миньоны нет, чтобы за них говорить! Просто торчат и ничего не делают. Луиджи, почему им не вставят в рот пластинку? Они тогда вроде бы говорили…

– Потому что об этом никто не подумал…

– Скажи им непременно, ладно? Они просто из раскрашенного воска, представь себе, просто из воска, Натали, а ведь теперь все делают из пластмассы! Луиджи, почему их не сделали из пластмассы?

– А почему ты решил, что они не из пластмассы?

– Мне показалось… Не знаю. Там есть Брижит Бардо, каноник Кир, Жан Кокто… Они тоже ничего не говорят, они вот какие… Тише! Молчите!

Кристо поднялся и среди всеобщего молчания начал принимать различные позы…

– Не знаю, убирают в музее или нет, – сказал он, садясь, – верно, не убирают, они страх какие пыльные. Как будто им сто лет. Мне больше понравились Марат и Наполеон. Они не такие старые.

– Значит, по-твоему, Брижит Бардо старше Наполеона?

– Наполеон но старый, это история, И ванна, где сидит голый Марат, и кругом кровь – это тоже история, значит не старое… А ихняя Брижит Бардо, она как автомат, электрический автомат, только она даже не автомат! Луиджи, почему они не двигаются? Это же просто стыдно!

Луиджи утвердительно кивнул головой:

– Ты прав. В 1882 году, в год создания Паноптикума, он был как бы газетой в лицах, заменял нашу теперешнюю кинохронику. А сейчас это просто устарелое заведение, которое напоминает волшебный фонарь. Однако заметь, он не лишен известной прелести: раньше в музей ходили из-за его, так сказать, актуальности, а теперь ходят из-за его живописности… Лично я с тобой согласен, мне он не по душе… Манекены, изображающие прежних или живых знаменитостей, похожи на могильные плиты. Кажется, будто все отступило куда-то в глубь времен, в пыльную тишину. Это просто неудачное подражание!

– Если бы они хоть двигались! – настаивал Кристо.

– Короче, успеха музей у вас не имел, – заключила Натали.

– Нет, мне было очень интересно…

Кристо не мог допустить мысли, чтобы такой чудесный день считался неудачным. Но честность взяла верх. Поэтому он добавил:

– Но как-то не по себе было… Про автомат знаешь, что у него внутри, и все понятно. А те стоят себе, и ничего непонятно. Может, у них душа есть?

– Что ты такое говоришь, Кристо? Не пугай меня! – Однако голос Натали звучал одобряюще спокойно. – Душа? Искусственная?… Они даже двигаться не умеют, им даже не догадались вложить в живот пластинку… С души не начинают.

– А что такое душа?

Натали ответила не сразу, положила себе крему.

– Ты сам об этом только что говорил… Сказал: «Может, у них есть душа?», не зная, что она такое. И все люди не знают, не только ты.

Луиджи не вмешивался в разговор. Кристо начал было говорить еще что-то, но тут раздался телефонный звонок: госпожа Луазель сказала, что пора Кристо возвращаться домой.

XXIV. Душа?

Натали приветливо встретила Беатрису с ее русским другом, шофером такси. Вот уже два года Беатриса приходила к Натали поговорить о нем, плакала, когда дела шли хуже, чем обычно, отчаивалась, но только сейчас ей впервые удалось залучить его сюда. Натали работала, предусмотрительно воздвигнув между рисовальной доской и гостями стопку книг: когда у тебя заняты руки, чувствуешь себя как-то свободнее, можешь говорить или молчать и никто на тебя не будет в обиде. Русский был одет, как обычно одеваются шоферы такси или рассыльные, развозящие по домам товары: в двубортной серой куртке, каскетку держал под мышкой. Беатриса в строгом английском костюме с меховым воротником и в кольцах была прелестна, как классическая влюбленная. Когда она сняла жакет, Натали в который раз восхитилась изящной линией ее груди, бедер, плеч. Настоящая красавица. Русский не глядел в ее сторону.

Был он среднего роста, хорошо сложен, с белокурыми, уже сильно поседевшими волосами, и глаза его – серые чуть-чуть воспаленные – сразу привлекали к себе внимание. А черные ресницы походили на открытые ножницы для резки металла, подчеркивая прорезь глаз.

– Раздевайтесь, мсье, у нас жарко…

Он снял куртку и – нате вам! – вдруг стал ослепительно шикарным. Темно-синяя пара, хоть сейчас на званый обед. Холеные руки. Должно быть, кто-нибудь возится за него с машиной.

– Разрешите закурить? Простите, сам вижу, что нельзя…

Ни малейшего иностранного акцента, пожалуй, только слишком четко произносит слова. Он застенчиво улыбнулся и спрятал портсигар в карман.

– Не очень будете мучиться? А то можно выйти покурить в переднюю.

– Спасибо, мадам… Какое у вас чудовищно страшное клеймо на руке, поверьте, это с моей стороны не просто нескромность, а искреннее волнение… Что происходит с родом человеческим? Простите, что сразу взялся за подобные, если так можно выразиться, кардинальные вопросы.

– Я о вас здесь столько наговорила, Василий, что, по-моему, вы вполне можете не извиняться.

– Очевидно, это означает, что госпожа Петраччи ждет от меня бог знает чего, не так ли, Беатриса?

Натали отложила карандаш, поправила шаль, опустила на колени руки.

– Вы пришли, мсье, вовремя, и рассуждения о роде человеческом – это как раз то, что мне требуется сегодня. Вы сами видите, даже карандаш из рук валится. Вялость. В компании с родом человеческим все-таки веселее.

– Хорошо, если бы так, – Василий вытащил портсигар и поспешно засунул его обратно в карман. – Если бы мы до этого доросли… Сейчас готовятся еще больше затруднить общение между людьми, сейчас убивают душу человеческую.

– Каким же образом?

Василий подвинул стул к креслу Натали, нагнулся и произнес заговорщическим тоном:

– Готовя нам мир без страданий. Хотят устранить из нашей жизни всякое страдание. О, до чего же я не верю, что это даст нам счастье!

Натали не удержалась, взорвалась: как он может говорить такие вещи, видя клеймо на ее руке? Физические страдания, страдания нравственные, душа, с которой совлечены все покровы, душа, обнаженная до костей… Только там она узнала человеческую душу! Душа становится необъятно огромной, уходит даже за линию горизонта.

– Но мы говорим одно н то же, мадам!

Глаза Василия, светло-серые, чуть рачьи, вдруг вспыхнули, он воздел руки к небесам. Именно через страдания Натали познала всю необъятность души… Именно благодаря страданиям душа становится такой, какую можно принести в дар человечеству. А нам сейчас готовят мир без страданий, но что станется с душой, с той, какую Натали видела во всей ее наготе? Что станется с душой, если ей не придется больше проходить сквозь огонь, воду и медные трубы? Натали, вытащив из пучка гребешок, пригладила волосы – нельзя так сразу наваливаться на человека с этакими идеями… особенно, если они трогают вас за живое… Вы же сами сказали, что с родом человеческим вам будет веселее. Только не на таких условиях, мсье. Род человеческий более разумен, чем вы полагаете, мадам, он создал миф о человеке, прошедшем через все пытки, через все страдания. Сумма всего человеческого опыта создала это существо, этот миф, и человечеству достало разума взять себе в качестве бога самого несчастного из людей. Когда люди перестанут даже понимать смысл этого выбора, в том мире, где страдания отойдут в область прошлого…

– Натали! – Беатриса нагнулась, раздавив о край овального стола свои груди. – Когда слушаешь Василия, правда, невозможно представить себе, что он неверующий?

Василий, сидевший рядом с Натали, повернулся к Беатрисе спиной.

– При чем тут это… – Он вздохнул. – Не знаю, кто внушил Беатрисе, что на мне почиет благодать, но только она верит в это! Сейчас я скажу вам самое главное, мадам…

И он продолжал заговорщическим тоном, словно исповедуясь Натали… Самое главное – это то, что мир без страданий немыслим. Люди пытаются найти анестезию для души подобно тому, как уже найдена анестезия для тела. Но он оптимист: не найдут! Натали стукнула кулаком по столу… Неужели он верит в это? Верит, что страдания усовершенствуют душу, если пользоваться его словарем? Может быть, он верит, что страдания способствуют усовершенствованию душ уголовников? Ничего подобного, если хотите знать! Когда речь идет о тех, кто… ну, скажем о тех, кто страдает за других… тогда он, возможно, и прав. Как раз они-то… Возможно, они выходят из ада с очищенной душой. Но кому это нужно?… Теперь Натали уже стукнула кулаком по колену Василия. Все то, что вы сказали о сыне божьем, – истинная правда, человечество наградило его всеми возможными страданиями, ничего не забыло… Даже дало познать самую страшную из мук – быть преданным.

Оба говорили разом, Василий тыкал пальцем в сторону Натали: как она не желает понять, что они говорят одно и то же! Одно и то же? Да, да, именно одно и то же… Человек страдает, отдает свою жизнь ради блага других, своих братьев… верит, что это их благо, верит столь крепко, что готов принести какую угодно жертву… Ценой самых горших своих страданий он во что бы то ни стало хочет избавить нас от страдания. Несчастный! Как будто можно что-то предвидеть! Когда больному дают лекарство, надеясь его вылечить, организм ведет себя самым непредвиденным образом. Наиболее, казалось бы, подходящее лекарство подчас приносит вред, вы вылечите одну болезнь, зато наживете новую, иной раз куда более серьезную, чем та, которую хотели побороть… Если перейти к сфере духовной – это применимо и к доктринам. Последствия той пли иной доктрины, той или иной религии трудно предвидеть. Ватикан – это порождение христианства…

Беатриса спрятала лицо в ладони.

– Ничего, ничего, Беатриса…

Василий оттолкнул стул, поднялся, похлопал Беатрису по плечу, поправил манжеты…

– Мадам, – он встал, склонил голову и поглядел на Натали своими светлыми глазами, казавшимися подкрашенными из-за ножницеобразных ресниц, – поверьте, я смущен! Вел себя, как типичная карикатура на русского… Гоните меня! Кофе у вас, мадам, восхитительный, а гостеприимство ваше напомнило мне былые времена, мою родину… Позволить иностранцу ни с того ни с сего… Мы, русские, со своими нескончаемыми разговорами на философские темы… Простите великодушно!

– А почему, собственно, кончать их раньше времени? Я лично за нескончаемые разговоры… По крайней мере сегодня. Оставайтесь оба у нас обедать…

Такси Василия стояло со стороны Дракулы. Пусть пойдет подымет черный флажок и возвращается. Натали стукнула в стену, вошла Мишетта, ей было дано срочное поручение – сходить на площадь, у итальянца закрывают поздно… Василий отправился к такси вместе с Беатрисой, и вернулись они с двумя бутылками шампанского и с бутылкой водки.

Как-то само собой получилось, что обычный вечер вдруг превратился в праздник. Быть может, они дали себе волю и поверили иллюзиям? Беатрисе представилось, будто Василий ее любит, Натали – будто она худенькая и здоровая, Василию… Но никто не знал его достаточно хорошо, чтобы понять, какие именно иллюзии его устраивают… Они говорили, говорили… Слова сплетались клубком, наслаивались друг на друга, переходили в монолог, сливались в общий хор, голоса то повышались, то понижались до шепота. Счастье, счастье… вот что не давало им покоя. Мишетта может уйти, они сами уберут. Василий – в углу дивана, Беатриса с ним рядом… Бродяга с язвами на ногах, который возит в детской коляске подобранные на помойке объедки, уверяет, что он счастлив! Все может быть… Необходима какая-то исходная точка, отталкиваясь от которой можно начинать разговор о доступном счастье… Что за ужасный пример и к тому же неверный! Вы меня просто не поняли! Из угла дивана Василий умоляюще воздел руки… Я вовсе не говорю, что для того, чтобы быть счастливым, надо обязательно стать бродягой… Напротив, я говорю, что я заодно с теми, кто желает блага ближним, в том числе и материального блага, понимаете и материального тоже! Если вы помните, я делал упор на анестезии души, на тех непредвидимых последствиях, к которым может привести лечение даже на самой научной базе ради блага человека. Вы скажете: хотя бы стараются! Но Натали возражала: он говорит о человеке, как об автомате! Вещь, неодушевленный предмет, создается, следуя той или иной теории, но создает-то ее человек. И исправляет допущенные им ошибки столько раз, сколько потребуется. В конце концов ему удается сочетать теорию с практикой, он посылает ракеты на Луну, все глубже постигает сущность вещей. Труднее всего познать, постичь живое существо, а из живых существ – человеческое существо. Потому что у человека есть душа…

– Есть душа! Значит, мы согласны! Я же говорю вам, Наташа, я всегда буду с теми, кто желает делать добро, всегда. Пускай подчас это желание трудно выполнимо, пускай люди, которым желаешь добра, по-прежнему останутся моральными уродами со всеми своими исконными пороками… нельзя же только по этой причине делать зло в парадоксальной надежде, что зло, мол, приведет их к добру… Ну, все выпили, нам пора. Наташа…

Василий поднялся с дивана. Беатриса тоже поднялась. Натали вздрогнула: пора… Уже за полночь. Как поздно возвращается Луиджи! Она останется одна. Это так же мучительно, как нырнуть в холодную воду.

– Прощайте, Василий… Заходите. Кстати, а что такое душа?

Василий развел руки жестом бессильного недоумения, но тут заговорила Беатриса, хотя никто этого не ждал.

– Душа – это то, что страдает в нас, то, что дает нам радость.

Она замолкла. На пороге стоял Луиджи, интересно, давно ли он тут?

– Душа – это стержень человека, – предложил он свое толкование, – где сходятся все провода, управляющие нашими поступками.

– Как я рада, что ты вернулся. Весь вечер мы проговорили о душе, но никто не знает, что это такое. Василии уверяет, что нам готовят жизнь без страданий, пытаются анестезировать нашу душу.

Луиджи покосился на пустые бутылки.

– Да-а, – протянул он, – вижу, что вы тут всерьез анестезировали душу. Метод старый, оправданный. Когда что-нибудь не ладится, напиваются.

– Что не ладится? Кто напивается?

– Хотят устранить причины, из-за которых все не ладится. – Василия не удивило появление этого домашнего гнома, и он тут же втянул его в разговор.

– Быть может, сумеют устранить несчастную любовь? – Это опять произнесла Беатриса.

– И ее тоже! И ее тоже!

– А как же это сделают? С помощью приворотного зелья?

– Пет, нет! Никаких ядов.

Теперь они говорили все четверо разом, и никто не слушал другого… Людей переделают, их душу будут анестезировать столь удачно, что она станет непроницаемой для любви… Уж лучше страдать от любви, чем вообще жить без любви… Получается порочный круг… Без страданий нет души, без души нет страдания. Ничего, найдут что-нибудь, не застрянут на полпути. Пожалуйста, часть пути уже пройдена: мадемуазель Кавайяк говорит о приворотном зелье, а наш друг, которого я не имею чести знать, о том, что человека переделают…

Василий поднялся, щелкнул каблуками без шпор.

– Василий… У меня такая сложная фамилия, что я прошу называть меня по имени. Пора все-таки уходить, у нас, у русских, говорят: «Не бойся гостя сидячего, а бойся стоячего». До чего не хочется расставаться с Натали…

– Такая уж она у нас есть… – Луиджи уставился на Натали толстыми стеклами своих очков, словно вбиравших в себя электрический свет.