Текст книги "Руны"
Автор книги: Эльза (Элизабет) Вернер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
21
Тем временем в Рансдале все шло по-старому. Бернгард вернулся несколько дней тому назад и привез известие о помолвке Курта. Оно, правда, очень удивило рансдальских родственников, но было принято с радостью.
Пастор Эриксен любил свою племянницу, несмотря на то, что пастору доставалось от ее проделок; веселый молодой моряк также снискал его благоволение. Пастор находил, что молодые люди прекрасно подходят друг другу, и послал им самое теплое поздравление, к которому присоединилась и Гильдур. Курт остался в Дронтгейме с невестой до окончания отпуска.
«Орел» опять стоял в фиорде; принц Зассенбург со своими гостями вернулся в Альфгейм. Христиан Кунц тоже пока еще был в Эдсвикене; он должен был ехать в Гамбург на княжеской яхте и очень гордился такой милостью. «Орел» прибыл с новым штурманом; Гаральд Торвик, как говорили, упал и довольно серьезно ранил себе голову, из-за чего некоторое время не мог нести службу, а потому он остался в Дронтгейме.
В начале сентября выдалось подряд несколько теплых солнечных дней, нечто вроде бабьего лета, и перед наступлением осенних бурь северный ландшафт еще раз показался во всей своей красе. В саду пастората цвели астры и георгины; Гильдур, уже срезавшая пучок цветов, медленно переходила от одной грядки к другой, дополняя букет, но делала это почти машинально, так как была занята беспокоившими ее мыслями. Сегодня утром пришло письмо от Инги, и каждая его строка дышала бьющим через край счастьем молодой невесты. Курт сделал приписку, кланяясь новым родственникам, и его слова тоже говорили о светлой радости. Гильдур невольно подумала о собственной помолвке – у нее все было иначе. Предложение Бернгарда, ее согласие, благословение отца – все это совершилось тихо, серьезно, и все-таки какое глубокое, захватывающее чувство счастья переполняло тогда ее душу! Обладая любимым человеком, она казалась себе сказочно богатой. Теперь этот человек должен был стать ее мужем, через шесть недель она собиралась идти с ним к алтарю, но куда же делась та гордая, радостная уверенность? Почему теперь ее уже не радовала мысль о тихом, спокойном счастье, которое ждало ее в Эдсвикене? Почему где-то там, в глубине души, у нее жило предчувствие чего-то темного страшного и неприятного.
Бернгард вернулся из поездки очень серьезный и молчаливый, он охотно рассказывал только о Курте и Инге. Гильдур и ее отец узнали только, что «Фрея» два раза встречалась с «Орлом», что Бернгард виделся и говорил с родными; конечно, это достаточно объясняло его плохое настроение; молодого человека расстраивала каждая встреча с дядей, но ведь скоро это должно было кончиться; через неделю гости Альфгейма собирались уезжать в Германию, но исчезнет ли вместе с ними атмосфера, которую они привезли с собой?
Послышались шаги; через кладбище, отделенное от сада только низенькой оградой, шел Гаральд Торвик; очевидно, он не хотел заходить в пасторат, потому что вздрогнул при виде девушки, которую его неожиданное появление заставило очнуться от раздумья.
– Гаральд, ты в Рансдале?
– Только вчера вечером вернулся, – ответил он.
– Мы слышали, что с тобой случилось несчастье. Тебе пришлось остаться в Дронтгейме из-за ушиба? Где ты упал? На судне?
– Нет, на берегу! Не стоит говорить об этом. Все уже прошло.
Гильдур увидела на его лбу свежий красный рубец, но совсем небольшой; собственно, это была обыкновенная ссадина.
– Ты не зайдешь к нам? – спросила она.
– Нет, мне некогда. Вообще я рад, что опять дома, у матери.
– Всего на неделю? Говорят, «Орел» уходит через неделю.
– Да, но я остаюсь здесь; я еще в Дронтгейме взял расчет.
– В Дронтгейме? Разве ты не поведешь яхту назад, в Гамбург?
– Нет, я был нанят, в сущности, только для рейса в Норвегию. Я больше не нужен принцу, у него уже есть другой штурман; он проведет их через Северное море.
Гильдур слушала с возрастающим удивлением. Чтобы Торвик позволил другому отвести в гавань судно, которым он взялся управлять?! Он прежде очень щепетильно относился к своим правам и обязанностям и никогда не позволил бы другому занять его место.
Гаральд заметил ее удивление и, чтобы изменить разговор, спросил:
– У тебя, верно, много хлопот с приданым? Когда свадьба?
– Через шесть недель, в день рождения отца.
– Так еще не скоро? Жаль!.. вы лишаетесь чести видеть своих знатных родственников у себя на свадьбе. Ведь они были у вас тогда, после церковной службы, и теперь между вами мир и любовь.
– Бернгард видится со своими родственниками только тогда, когда это необходимо. За все это время он видел их всего раза три-четыре.
– Пожалуй, и этого слишком много! – пробормотал Гаральд.
– Оставь это, Гаральд! Это семейное дело, касающееся только Бернгарда и меня. Правда, вы друзья…
– Были друзьями! – перебил он ее жестким тоном. – Теперь с дружбой покончено; в сущности, мы уже давно не друзья, потому-то мне и тяжело говорить. Вообще доносить на другого подло, а тут еще ты подумаешь, что я делаю это с корыстной целью; будь спокойна, я слишком хорошо знаю, что ты этого не подумаешь. Зная, что этим ничего не выиграю, я все-таки скажу: смотри в оба!
– Почему? Что ты хочешь сказать? – спросила пораженная, но далекая от подозрений Гильдур.
Торвик не ответил; казалось, он боролся с собой, не зная, говорить ему или молчать; наконец он сказал:
– У нас на судне тоже были жених с невестой. Принц обручился.
– С Сильвией Гоэнфельс, я знаю. Они обручились еще в Альфгейме перед отъездом, и мы давно ждали этого. Сильвия будет гордой, красивой невестой, я знаю ее.
– Ты не знаешь ее! – сказал Гаральд с ударением. – Что ты видела? Воздушное создание в белом платье, явившееся к вам церкви и околдовавшее всех своими любезностями; даже твой отец тает, когда говорит о ней. Я же видел ее другой в Северном море, когда нас застигла буря, и она пришла на палубу одна, завернувшись с ног до головы в плащ; только и видно было, что белое лицо и большие глаза; она смотрела на бурю, не моргнув глазом, и радовалась, когда волны поднимались особенно высоко. Нимфой бури назвал ее поэтически настроенный принц! Но не ему его сонными глазами покорить эту нимфу бури! Для этого нужен другой, и, пожалуй, его недалеко искать. Еще раз говорю тебе: смотри в оба!
Гильдур слушала, все еще не понимая, но в ее душе начинало шевелиться смутное подозрение.
– Что значат твои намеки, Гаральд? Я не понимаю. Говори яснее, если хочешь, чтобы я поняла.
Гаральд угрюмо посмотрел на нее. Было видно, что этим человеком руководила не жажда мести и что ему до глубины души противно доносить. Он все-таки заставил себя заговорить, но говорил с той грубой, жесткой откровенностью, которая не останавливается ни перед чужими, ни перед собственными страданиями.
– Может быть, мне следовало бы молчать и не нарушать твоего покоя и, если бы ты была такая, как другие, я так и сделал. Он не негодяй и сделает то, что велит ему долг, а она уедет со своим принцем, но ты все-таки должна это знать. Я тогда в церкви, заметил, как он вздрогнул, когда она вошла, совершенно так же вздрогнула и она на «Орле», услышав, что «Фрея» близко. Яблоко от яблони недалеко падает! Он не станет сидеть с тобой спокойно и мирно в Эдсвикене и не забудет особенно теперь, жизни, которой попробовал там. Его невольно будет тянуть из дому, прочь от тебя и от всех нас. Он не наш, и если будет крепко сидеть на цепи, то тебе дорого придется расплачиваться за то, что он приковал себя. Попомни мое слово!
Гильдур побледнела; постепенно она начинала понимать, о чем ей говорят, хотя ни одного имени не было произнесено, и, наконец, поняла все. У нее вырвалось полуподавленное восклицание:
– Бернгард! Сильвия! Нет, это неправда, этого не может быть! Гаральд, ты только хочешь отомстить; ты сам признался, что ненавидишь Бернгарда. Скажи, что это неправда! Не мучь меня так ужасно! Гаральд, прошу тебя!
– Ты не веришь мне, так посмотри сама! Спроси его! Он никогда не лгал, не солжет и теперь; но, вероятно, он скажет тебе, что это пройдет, ведь он должен оставить ее принцу, и ты нужна ему для того, чтобы он мог забыть ее. Если ты сможешь примириться с этим – хорошо, но не думаю, чтобы ты примирилась.
Гильдур не ответила ни слова, только ее рука машинально разжалась, и сорванные цветы посыпались на землю. Девушка стояла, точно окаменелая.
– Ну, теперь ты все знаешь, – сказал Гаральд, не дождавшись ответа. – Мне нелегко это было, так как знаю, что теперь я навсегда потерял уважение в твоих глазах; но ты, по-моему, слишком хороша для того, чтобы человек женился на тебе как на первой встречной лишь потому, что он дал тебе слово и не может взять его назад. Все равно, со временем у тебя открылись бы глаза, и потому лучше, чтобы ты теперь же… Гильдур, ты не слушаешь меня?
Девушка в самом деле не слушала и как будто даже не замечала, что Торвик еще тут. Не сказав ни слова, не прощаясь, она медленно повернулась и пошла к дому. Только оказавшись одна в гостиной, она вышла из оцепенения, и к ней вернулась способность думать и соображать.
Вот, наконец, то, что в виде смутного страха закралось ей в душу в тот день, когда эти чужие люди ступили на берег Рансдаля. Теперь «оно» стояло перед ней, и она поняла, что Бернгард не такой, как она думала. Она боялась прошлого, воспоминаний о той чудесной кипучей жизни вне Рансдаля, которую Бернгард должен был забыть в тихом Эдсвикене в ее обществе; но она храбро решила вступить в борьбу с этим прошлым. Ведь он любил ее, ради нее отказался от богатого родового поместья, а жена все может сделать с мужем, если тот любит ее. Вера в любовь Бернгарда была незыблема в ее душе, и ни его холодное спокойствие, ни его часто неровный, деспотический характер не могли поколебать ее. Теперь она была разбита и уничтожена.
Гильдур уже не сомневалась в словах Гаральда. Правда с неумолимой силой проникла в ее сознание. «Яблоко от яблони недалеко падает». Бернгард никогда не принадлежал ей; другая же была одного с ним сословия, она подходила ему. И вдруг Гильдур, эта тихая, серьезная девушка, руки которой просил Бернгард и которая должна была стать его женой, упала на колени в неудержимом порыве отчаяния; она хоронила свое счастье.
Между тем Гаральд пошел в Рансдаль. Он знал, как тяжело поразит девушку этот удар, и все-таки нанес его; но он сказал только правду; им не руководили ни эгоистическое желание, ни надежда; в сердце, в котором так глубоко запечатлелся образ другого, уже нет места для него. Ни одна девушка не простит человеку, так безжалостно открывшему ей глаза и разбившему ее счастье; но все равно, он сделал то, что, по его убеждению, было необходимо; Гильдур была слишком хороша в его глазах для того, чтобы встретить лишь холодное, вынужденное чувство долга в человеке, которому сама отдавала все. Она должна была, по крайней мере, знать, что у него нет для нее ничего иного. Если же она изойдет кровью от этой раны – что ж делать!
На берегу Гаральд увидел оживленную толпу – только что пришел пароход, совершавший рейс по фиорду. Здесь, на последней станции, высаживались в основном только рансдальцы, но в городке сегодня была большая ярмарка, и крестьяне и рыбаки со своими женами возвращались по домам с покупками.
Только один пассажир, не принадлежавший к местным жителям, сошел с пароходного трапа; это был пожилой господин с совершенно седыми волосами и бородой, но со свежим, загорелым лицом и по-юношески быстрыми движениями. С минуту он стоял, оглядываясь вокруг, как бы ища кого-то. К нему тотчас подошел слуга в ливрее Зассенбургов и, сняв шляпу, спросил:
– Не вы ли господин Фернштейн? Когда была получена телеграмма, его светлость находились на охоте, а потому за вами, господин Фернштейн, выслан только экипаж.
Фернштейн кивнул и направился к ожидавшему в стороне экипажу; лакей вспрыгнул на козлы рядом с кучером, и они тотчас тронулись в путь.
Солнце зашло, но на дороге в Альфгейм, поднимавшейся в гору, было еще светло. Фернштейн осматривал окрестности. Он был не особенно чувствителен к красотам природы, и живописные картины фиорда так же, как и панорама гор, оставили его довольно равнодушным; но вдруг он быстро выпрямился и, внимательно глядя на опушку леса, громко крикнул:
– Эй!
Охотник, которому был адресован его оклик, остановился озадаченный; очевидно, он узнал ливрею и экипаж, но не мог понять, кто в нем сидит; Фернштейн велел кучеру остановиться, быстро выскочил и пошел навстречу охотнику.
– Бернгард! Не успел я приехать, как тут же увидел тебя! Ну да, смотри на меня, это я собственной персоной в вашей медвежьей стране!
– Дядя Фернштейн! Откуда ты? – воскликнул молодой человек в безграничном изумлении.
– Из Дронтгейма, куда меня своей телеграммой заставил скакать во весь опор мой сорванец. А, раз попав туда, я решил заодно навестить и старого друга Гоэнфельса. В Берлине его никогда не поймаешь; он так занят своими правительственными делами, а здесь у него есть, по крайней мере, свободное время. Но не разговаривать же нам на шоссе! Садись, едем вместе, я еду в Альфгейм.
– В Альфгейм? – Бернгард сдвинул брови. – Не лучше ли будет, дядя, если ты на днях приедешь в Эдсвикен? Мне некогда!
– Ты думаешь, я застряну там на несколько недель? Я погощу денек, а послезавтра уже и назад. Ты не хочешь ехать со мной в Альфгейм, потому что вы с дядей, разумеется, все в таких же «милых отношениях», как раньше, но если я выпущу тебя теперь из рук, то вообще никогда не увижу. А потому едем – и все!
Бернгард еще колебался; ему очень хотелось узнать, как там дела, потому что, когда неделю тому назад он расставался с Куртом, тот и не подозревал, что отец может приехать.
– Ну, пожалуй, прокачусь с полчаса! – сказал он. – Пока не покажется Альфгейм, тогда я сойду. Право же, у меня нет сегодня времени.
Фернштейн завладел молодым человеком и втащил его в экипаж. Он, как и прежде был грубоватым, фамильярным человеком, готовым вспылить при каждом удобном случае, и при этом оставался воплощенной добродетелью. Он всегда был в хороших отношениях с Бернгардом, потому что предоставлял «бесноватому» полную волю во всем совершенно так же, как тогда, когда впервые принял его у себя. Дикий характер необузданного мальчика импонировал ему так же, как его невероятная ловкость в стрельбе и верховой езде. Он часто становился на его сторону и был в качестве арбитра, когда Гоэнфельс чересчур резко нападал на непокорного племянника. Правда, это ничего не меняло, потому что министр не поддавался ничьему влиянию, но Бернгард знал это и чувствовал. Когда он приезжал из Гунтерсберга, что во время каникул случалось почти ежедневно, то вместе с Куртом переворачивал весь Оттендорф вверх дном; правда, Фернштейн ругался, но в их отсутствие хохотал и находил, что они оба чертовски славные ребята. Он тоже не видел Бернгарда уже три года, с тех пор, как молодые офицеры вместе отправились в плавание на «Винете», но сохранил с ним старые добрые отношения.
– Наконец-то удалось увидеть тебя, беглец! – сказал Фернштейн, когда они поехали дальше. – Хорошо же ты поступил с нами, нечего сказать, со своими сумасшедшими норвежскими фантазиями! Твой дядя совсем вышел из себя! Счастье, что ты был в это время в Вест-Индии, иначе плохо бы тебе пришлось.
Бернгард только пожал плечами и спокойно ответил:
– Все равно, я завел бы об этом речь и в Берлине; что касается моего бегства, то тебе нечего попрекать меня этим, потому что то же самое проделал твой собственный сын.
– Вот как? А кто придумал с ним весь этот план в Ротенбахе? Вы! Вы цеплялись друг за друга, как два репейника. Если бы только вы были у меня в Оттендорфе, я бы вас…
– Но мы были в Киле! – хладнокровно перебил его молодой человек. – Не сердись за прошлое, дядя, лучше позволь поздравить тебя с двойной помолвкой: Кети и Курта.
– Да, моя Кети всегда была милой девочкой! – растроганно заявил Фернштейн. – Не сделай она такого разумного выбора, Оттендорф попал бы со временем в чужие руки. Но этот мальчишка Курт!.. Сначала надул меня, записавшись на флот, потом отправился шляться по Норвегии, обручился, не спросив меня, так то я даже не знал, кого он собирается ввести в мой дом – лапландку или какое-нибудь иное чудовище. Ты думал, я это стерплю? Я сию же минуту собрался и поехал.
– Так вот почему ты приехал? Но разве Курт не написал тебе?
– Из Дронтгейма он прислал совершенно сумасшедшую телеграмму: «Милый папа! Я обручился, нашел среди полярных медведей невесту и счастье всей жизни. Письмо послано. Просим отцовского благословения. Курт и Инга». Какая-то Инга, которую он нашел среди полярных медведей! Я думал, что меня удар хватит, не стал ожидать письма, а отправился скорым поездом в Гамбург и оттуда первым же пароходом в Дронтгейм.
– Во всяком случае, ты приехал слишком поздно, – заметил Бернгард. – Что, собственно, ты хотел делать?
– Устроить скандал! Хотел нагрянуть на мальчишку, как гроза, и сделал бы это, если бы не убедился, что он поступил разумно…
– Да, разумно во всех отношениях! Курт, конечно, думал только о любви, но партия получилась блестящая: Лундгрен – первый судовладелец и коммерсант в Дронтгейме, у него торговые связи по всему северу, а Инга – его единственная дочь и наследница очень солидного состояния. Кроме того, она как будто создана для Курта.
– Я не мог знать этого, ведь адресованное мне письмо лежит в Оттендорфе, – проворчал Фернштейн, но ворчанье было в высшей степени добродушным. – Итак, приезжаю я в Дронтгейм и первое, что вижу, мой сынок прогуливается в гавани под руку с какой-то маленькой особой. Я зову его и думаю, что он, по крайней мере, испугается, а вместо этого он во всю глотку орет «ура!», бросается мне на шею, душит, целует и кричит: «Инга, это мой папа, твой папа!» Не успел я опомниться, как уже в моих объятиях очутилась эта маленькая особа. Что она не лапландка, это я понял сразу же, но оказалось, что по-немецки она не понимает ни слова, потому что сейчас же защебетала по-норвежски. Разумеется, я рассвирепел и хотел объяснить ей, что приехал вовсе не в качестве благословляющего отца, как она, кажется, вообразила.
– Неужели ты сделал это? – спросил молодой человек, губы которого подозрительно подергивались.
– Нет! Во-первых, она ничего не поняла бы, а во-вторых, она, в самом деле, слишком хорошенькая для того, чтобы я мог с первой же минуты обойтись с ней грубо. Они не дали мне и дух перевести, сейчас же потащили к родителям. Ну, как увидел я дом, это множество народа в конторе на нижнем этаже, обстановку и самих Лундгренов, все такое приличное, богатое, солидное, так и сообразил, что не так уж глупо поступил мой мальчик. А потом Курт уже окончательно объяснил мне все. Мы еще раз отпраздновали помолвку. Только пресмешно же мы разговаривали друг с другом: ведь они говорят только по-норвежски, да разве по-английски, а мое знание английского языка ограничивается двумя словами: « yes» и « nо» [6]6
«Да» и «Нет».
[Закрыть]. Курт все время должен был переводить, но дело шло превосходно; мы, собственно говоря, только пожимали друг другу руки и чокались за здоровье жениха и невесты, за наше обоюдное здоровье, за Кети и ее жениха, а потом кивали друг другу и снова чокались за кого и за что попало. Впрочем, Инга учит немецкий язык, ей помогает Курт, а когда он уедет, она будет брать уроки. Послушал бы ты, как она прочирикала мне на прощанье: «Я учиться, милый папа! И уж много знать по-немецки от мой Курт!» И при этом смотрела на меня такими плутовскими карими глазками, что я взял ее за головку и расцеловал эту хорошенькую маленькую колдунью.
Фернштейн был просто влюблен в свою будущую невестку. Бернгард слегка усмехнулся, а затем сказал:
– Почему же ты не захватил с собой Курта? Его отпуск заканчивается, осталось каких-нибудь два дня, и вы могли бы вернуться вместе.
– Я убеждал его, но он ни за что не согласился; ему надо до последней минуты сидеть со своей Ингой. Он влюблен по уши, а все-таки послезавтра, хочешь не хочешь, надо ехать. Мы встретимся в Бергене, а оттуда вместе поедем в Киль. Ну, а теперь мне бы хотелось услышать о тебе, Бернгард! Мы еще совсем не говорили о тебе.
– Что обо мне говорить? – У молодого человека был странно усталый вид.
– Не о чем? А вот Курт говорил мне, что через шесть недель твоя свадьба. Разве об этом нечего сказать?
– По крайней мере, не тебе, дядя; ты всегда был против моей помолвки, да и все вы вообще, даже Курт.
– Неужели мы должны были радоваться, что ты сделал глупость? Ну, разве это не глупость – отказаться от Гунтерсберга? Слыхано ли что-нибудь подобное? Майорат, древнее родовое гнездо, ты бросаешь как какую-нибудь игрушку, ты, последний из Гоэнфельсов, и только из-за того, что влюбился в смазливую девушку! Впрочем, это на тебя похоже! Вечно стараешься пробить стену головой, а стена все-таки стоит, и только у тебя череп трещит… Есть чему радоваться! Говорю тебе, ты еще будешь каяться, и не раз!
– Это мое дело! – Бернгард внезапно вспыхнул гневом. – Я прекрасно знаю, что делаю; наш родовой устав достаточно ясен и понятен, тут нужно выбирать одно из двух: или Гильдур, или майорат. Я выбрал Гильдур.
Фернштейн вдруг взял молодого человека за руку и серьезно сказал:
– Бернгард, будь откровенен! Скажи мне, ты в самом деле думаешь, что в состоянии долго выдержать жизнь здесь, в Рансдале? Живописное гнездышко, это правда, но одного этого мало. Ты молод, твое место в обществе, среди людей, а ты хочешь заживо похоронить себя. Говорю тебе, ты не выдержишь.
В этих словах было столько сердечности и искренней заботливости, что упрямый Бернгард, всегда восстававший против подобного вмешательства, не выдержал; он только высвободил руку и отвернулся.
– Оставь это, дядя! Не будем ссориться на прощанье, на том повороте я сойду, мне нужно в Эдсвикен.
Они уже поднялись на горный склон, на котором стоял Альфгейм, и на повороте дороги перед ними уже виднелся маленький замок. В то же время они заметили принца; он стоял неподалеку, разговаривая с егерями, но, увидев экипаж, оставил их и быстро пошел навстречу. Фернштейн телеграфировал ему из Дронтгейма, спрашивая, не помешает ли его приезд, и в ответ получил приглашение от принца, с которым познакомился еще в Гунтерсберге. Бернгард прикусил губу; он уже не мог исчезнуть незаметно; надо было хоть поздороваться. Правда, он сделал попытку распрощаться перед входом в замок, но Фернштейн и тут помешал ему.
– Не отпускайте его, ваша светлость! Он преспокойно ехал со мной целый час, значит, у него есть время. Авось Эдсвикен от него не убежит.
– Неужели у вас не найдется и одного вечера для нас, Бернард? – с упреком спросил Зассенбург. – Вот и папа с Сильвией стоят на балконе; вас уже увидели; хотите не хотите, вы должны войти.
Разумеется, не оставалось ничего другого, как покориться; отказ мог быть расценен как неуважение к хозяину. Какой-то рок толкал молодого человека именно в то место, от которого он хотел, во что бы то ни стало держаться подальше.
