Текст книги "Руны"
Автор книги: Эльза (Элизабет) Вернер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
22
Уже давно наступила ночь, когда Бернгард простился и пошел домой. Длинные солнечные дни миновали, и уже несколько недель в Рансдале властвовала ночь с луной и звездами. На этот раз свидание обошлось без неприятных столкновений. Сразу же после обеда, под предлогом головной боли, Сильвия ушла к себе, а мужчины остались, и Фернштейн приложил максимум усилий, чтобы не произошло ничего неприятного. Он так увлек министра, что тот позволил разгореться обычным спорам между дядей и племянником. Бернгард, в основном, общался с принцем, поездка на север и охота послужили для них неисчерпаемой темой для разговора. И все-таки молодой человек облегченно вздохнул лишь тогда, когда вышел из дому. Он отказался от экипажа, и пошел в Эдсвикен пешком. Ближайшие окрестности Альфгейма уже остались позади, и Бернгард свернул на боковую тропинку, сокращавшую путь. Он должен был проходить мимо небольшого открытого павильона, поставленного для того, чтобы любоваться из него видом на рансдальские горы, так как отсюда они казались еще живописнее и величественнее, чем с главного балкона замка. В павильоне кто-то стоял, облокотившись на перила; ясно был виден светлый силуэт. Бернгард остановился, точно прирос к земле.
– Сильвия, ты? – спросил он неуверенным голосом.
– Бернгард, ты идешь домой? – послышалось в ответ.
– Да!
– В таком случае спокойной ночи!
– Спокойной ночи!
Он знал, что головная боль послужила Сильвии лишь предлогом, чтобы избежать его общества, и был благодарен ей за это. Они оба знали, как опасно им быть вместе. Но бывают минуты, когда вопреки здравому смыслу человек повинуется невольному, бессознательному влечению. Вместо того чтобы уйти, Бернгард поднялся по ступенькам. Сильвия как будто хотела отступить назад, но, одумавшись, осталась на месте. Ее голову и плечи покрывал легкий платок, но молодой человек при свете луны видел каждую черточку ее лица.
– Только один вопрос! – проговорил он вполголоса. – Ты была сегодня в Исдале?
– Я? Почему ты спрашиваешь?
– У рунного камня лежит венок из сосновых веток и лесных цветов, совершенно свежий; это ты положила? Ты была там?
– Да, сегодня утром. Альфред был на охоте, и я пошла туда.
– И тебе не было страшно одной в этом месте? Ты ведь знаешь, что там было. Берегись, Сильвия, там ходят привидения.
Сильвия содрогнулась. Да, ей было жутко в этом мрачном, безлюдном месте, в котором все молчало, и которое в то же время было полно какими-то таинственными голосами; ее пугал этот камень с рунами, такой темный, мрачный при ярком свете утра, как будто и теперь еще окутанный дыханием смерти, но она тихо ответила:
– Ты с такой горечью упрекаешь нас в том, что Иоахим Гоэнфельс был отверженным, проклятым семьей, толкнувшей его на беспокойную бродяжническую жизнь. Поэтому я захотела отнести ему прощальный привет от меня. Он был моим дядей и твоим отцом.
«Твоим отцом»! Эти слова выдавали больше, чем желала Сильвия, и Бернгард понял это; он проговорил с глубоким вздохом:
– Благодарю тебя!
Они говорили совсем тихо, хотя вблизи никого не было; вокруг царило ночное безмолвие; на небе мерцали только самые яркие звезды, а те, что были поменьше, потухли в лунном свете, заливавшем и небо, и землю. Каждая вершина рансдальских гор выступала ясно и отчетливо, и, тем не менее, все казалось бесплотным, призрачным, как бы оторванным от действительности, вступающей в свои права днем. Расщелины обнаженных, зазубренных скал пропадали в черной тени, темная стена леса точно расплывалась, а глубоко в долине пенящийся Ран прокладывал себе дорогу к фиорду. Среди глубокого молчания ночи издали чуть слышался шум реки, то усиливаясь, когда его доносило дыханием ветра, то снова затихая. На севере поднимались обледенелые зубцы Исдаля, возвышаясь над другими вершинами, а далеко на горизонте светлело обширное поле глетчера, колыбель дикого горного потока, бушевавшего внизу.
– Ты часто ходишь в Исдаль, – снова заговорила Сильвия. – Почему именно туда? Зачем постоянно бередить страшные воспоминания? Дай им, наконец, уснуть.
– Не могу! Ты думаешь, часы, которые я переживаю в Исдале, приятны? И все-таки меня тянет туда. Говорят, будто дух человека, собственной рукой пролившего свою кровь, прикован к месту, где это случилось. Мы смеемся над этим суеверием, но покойники действительно возвращаются с того света, мы чувствуем их дыхание около себя, только уж не называем это приведениями, а наследственностью крови. Я получил плохое наследство, и иной раз дорого расплачиваюсь за него. Меня упрекают в том, что я порвал с родиной и с вами. Ну, хорошо, допустим, что это результат влечения к свободе, упрямства, мстительности, чего угодно; но тут есть еще и что-то другое: отцовская кровь. Ведь и у меня, как у него, не было дома, ничего, без чего бы я не мог жить, что влекло бы меня; я не видел ничего, кроме принуждения и наказания; и я поступил так же, как он, то есть пошел туда, где он искал свободу. Дядя Бернгард сказал мне тогда на кладбище: «Ты пошел его дорогой; берегись, чтобы не кончил так же, как он!». Ведь дядя всегда и во всем прав, и я действительно не раз уже думал о таком конце.
Сильвия вздрогнула.
– Бернгард, неужели ты дошел до этого?
– Да, – сказал он мрачно и глухо. Гордый, упрямый человек, который в разговорах с дядей отрицал мучивший его душевный разлад и скрывал от невесты все, что в нем происходило, здесь, перед этими глазами, смотревшими на него с выражением ужаса, признался во всем. Но его голос смягчился до неузнаваемости, когда он спросил:
– Это огорчило бы тебя, Сильвия? Ты стала бы плакать обо мне?
Из ее груди вырвалось что-то похожее на рыдание, и она обеими руками крепко схватила его за руку, точно хотела удержать, уберечь.
– Ты должен уйти отсюда, Бернгард, уйти из этой обстановки, из этой страны! Освободись, чего бы тебе это ни стоило!
– От кого? От девушки, которой я дал слово и поклялся в верности, которая верит мне всей душой? Вот ты можешь освободиться, если захочешь, потому что жертву понесешь ты, если откажешься от княжеской короны. У Гильдур же все счастье, все будущее зависит от меня одного. Ты думаешь, я дойду до такой низости, что смогу бросить все это ей под ноги и убегу? Никогда!
Руки Сильвии тихо соскользнули с его руки.
– Ты любишь Гильдур Эриксен?
– Нет, – сознался он с суровой откровенностью. – Но я не в силах выносить дольше эту жизнь в одиночестве; мне нужен был человек, который помог бы мне в этом, и я связал себя обещанием. Как бы там ни было, она будет моей женой и хозяйкой в Эдсвикене. Этим я заплачу, по крайней мере, свой долг.
– А ты? – в голосе девушки послышался тот же тревожный страх, который выражался на ее лице.
Бернгард не ответил, но его взгляд с каким-то странным выражением остановился на белевшей вдали вершине Исдаля. Луна поднялась выше, ее лучи осветили долину, где шумел Ран. Можно было ясно различить черные ели и нагромождение камней на его пути. Река извивалась, как сверкающая змея, то пропадая в тени гор, то снова сверкая в лучах луны. Громче прежнего доносился ее шум, слышались полузаглушенные звуки жуткой песни, которая была знакома Бернгарду и Сильвии с тех пор, как они встретились около рунного камня. Там эта дикая и грозная мелодия звучала громко, как песня о гибели и уничтожении. Бернгард часто слышал ее, и теперь она, казалось, отвечала на робкий вопрос Сильвии. Ответ был недобрый, зловещий.
Сильвия тоже угадала его и сказала со страстной мольбой в голосе:
– Бернгард, выбрось из головы воспоминания, не думай о близости покойника! Это может привести тебя к гибели! Подумай обо мне!
– О тебе? – повторил он с глубокой горечью. – Ты будешь принцессой Зассенбург, а я – мужем Гильдур. Мы оба выбрали себе дорогу и должны идти по ней, все равно, куда бы она ни привела.
– Так вспомни о Вердеке, о твоем старом капитане, о том, что он пророчил тебе. Неужели ты захочешь погибнуть здесь в праздности, когда тебя, может быть, ждет высокое предназначение?
– Ты знаешь, что написал Вердек твоему отцу?
– Папа показал мне письмо. Ты все видишь в папе врага, а если бы посмотрел на него в ту минуту, когда он обнял меня и сказал: «Ну, наконец, мы отвоевали этого беглеца, теперь он наш!». Ах, если бы ты приехал тогда…
– То я увидел бы тебя, и все сложилось бы иначе. Все безвозвратно пропало!
– Отчего? Оттого, что ты сделал ошибку? Потерян только один год из твоей жизни, а ты еще так молод!
– Но я связан! Оставь меня, Сильвия! Я не могу, не хочу… слышишь? Не хочу! Неужели я должен нарушить свое слово, стать изменником?
– Нет, этого не надо. Посели свою жену в Эдсвикене, как ты и обещал ей, но сам снова поступай на службу, вернись к жизни. Гильдур только разделит участь всех жен моряков, которые видят своих мужей лишь несколько месяцев в году. Такая участь ожидает и невесту Курта. Этого ты можешь и должен требовать. После каждого плавания ты будешь возвращаться к ней.
Бернгард стоял, как оглушенный, и смотрел на Сильвию. Такой выход из создавшегося положения никогда не приходил ему в голову. Ему всегда казалось, что жениться на Гильдур значило обречь себя на жизнь изгнанника в Рансдале; теперь ему подсказали путь, ведущий обратно к жизни, к обществу, по которому он тосковал, к которому стремился каждой мыслью. Но первым условием этого было подчинение, а против подчинения восставала вся его гордость, все его упорство.
– Знаешь ли ты, чего требуешь от меня? – гневно спросил он. – Я должен буду признать, что был неправ, тогда как я воспользовался только своим правом. Я должен буду подчиниться, унизиться… отступить! Я всегда так ненавидел это слово… а теперь…
– Нет, ты должен только вернуться, – перебила его Сильвия. – Неужели так трудно примириться с человеком, который старше и опытнее тебя? Он снова может открыть тебе доступ к карьере, от которой ты отказался; ты ведь вышел в отставку по собственному желанию.
– А если он оттолкнет меня?
– Тебя? Неужели ты так плохо знаешь его? Попробуй, ты ничем не рискуешь.
Бернгард колебался, однако было видно, что ее слова достигли цели.
– Я… я подумаю!
– Нет, не надо думать, не надо колебаться, иначе тебя удержат упрямство или просьбы твоей невесты; она не захочет отпустить тебя; ты ведь не признаешься ей, что речь идет о жизни и смерти. Она имеет право требовать твоей руки, но не твоей жизни, не твоего будущего. Она получит дом и права на все, а ты завоюешь себе будущее, будешь стремиться к такой же великой цели, какой достиг мой отец. Тогда ты освободишься от несчастного наследства отцовской крови, будешь в состоянии спокойно жить, если даже не будешь счастлив у себя дома.
Сильвия говорила горячо, с полной уверенностью в своих словах. Глаза Бернгарда неотрывно смотрели на нее. Точно так же она защищала когда-то своего отца, теперь с таким же жаром отстаивала его будущее. Теперь он знал, что таилось в этом привлекательном, очаровательном существе, сначала показавшемся ему таким загадочным, таким коварным. В детстве Бернгард ненавидел «маленькое, жалкое создание»; может быть, уже тогда он предчувствовал, что Сильвия станет со временем его роком; теперь этот рок стоял перед ним; но он слишком поздно понял, что именно в нем его счастье. Это была женщина, которая могла бы обуздать его порывистое стремление к свободе и удержать при себе; это могла быть опора, с помощью которой он смог бы укрыться от темной силы в собственной душе. И было время, когда ему стоило только протянуть руку, и Сильвия Гоэнфельс была бы его.
– Бернгард, я требую, чтобы ты дал мне слово, – настаивала она. – Решайся, поговори с моим отцом, пока он еще здесь. Ты придешь?
Казалось, он все еще боролся с собой; еще раз взглянув на скалистые вершины Исдаля, он решительно и энергично выпрямился.
– Хорошо. Я приду!
– Слава Богу!
Сильвия хотела протянуть ему руку, но вдруг почувствовала себя в его объятиях, и его губы пылко прижались к ее губам. Это было его первое и единственное признание. Они оба знали, что любят друг друга и что должны расстаться; в словах не было надобности. Правда, это была лишь минутная слабость; Бернгард выпустил любимую девушку из объятий и отступил.
– Прощай, Сильвия!
– Прощай!
Их глаза встретились – это было тяжелое, безмолвное расставание – и Бернгард ушел. Он вышел на яркий лунный свет, повернул в сторону и скрылся в лесу. Тропинка в Эдсвикен шла круто вниз; чем ниже в долину спускался одинокий путник, тем громче становился несущийся ему навстречу шум реки. На время он потерял ее из виду, теперь же она мчалась у его ног, как быстро извивающаяся, шипящая змея, и ее брызги долетали до него.
Но зловещий голос, шептавший и шипевший там, внизу, уже утратил для него свою силу; другой голос говорил громче и повелительнее. Впервые Бернгард вздохнул глубоко и свободно, но это не был вздох радости; он заплатил слишком дорогой ценой – счастьем всей своей жизни.
23
Фернштейн пробыл в Альфгейме всего сутки, хотя его упрашивали остаться подольше; он уехал утром на второй день. Гоэнфельс поехал проводить его до Рансдаля, и его ждали обратно, но вместо него явился только слуга с запиской, написанной рукой министра, в которой сообщалось, что он в Эдсвикене, у своего племянника, и чтобы его не ждали; вероятно, он вернется только к вечеру.
Зассенбург не мог ничего понять. Ему было хорошо известно, в каких отношениях были министр и Бернгард, как старательно они избегали друг друга, и вдруг теперь такой продолжительный визит! Слуга не мог сообщить на этот счет никаких сведений. Господин Гоэнфельс был на берегу; он пришел, чтобы еще раз повидаться с господином Фернштейном до его отъезда, потом у него состоялся короткий разговор с дядей, затем его превосходительство сел с ним в экипаж и приказал ехать в Эдсвикен, а оттуда прислал записку. Все это придавало случившемуся еще более загадочный вид, оставалось только ждать объяснения.
В самом деле, министр вернулся в Альфгейм только к вечеру; будущий зять встретил его, и они вместе поднялись наверх.
– Как чувствует себя Сильвия? – спросил министр. – Утром она казалась очень нездоровой. Головная боль все еще не прошла?
– Нет, к сожалению, эта боль, кажется, пройдет не скоро. Я заходил к ней только на четверть часа, чтобы сказать, что ты вернешься позже, папа. Но она обещала выйти к обеду, и, я думаю, лучше будет оставить ее до тех пор в покое.
По тону ответа можно было догадаться, что этот короткий визит к невесте опять расстроил принца, но Гоэнфельс не заметил этого; он только рассеянно кивнул, входя с принцем в свой рабочий кабинет. На письменном столе лежало множество пакетов (почта, полученная в его отсутствие), но сегодня министр едва взглянул на них. На его лице не было обычного холодного спокойствия.
– Альфред, ты, наверно, очень удивился, получив мою записку из Эдсвикена? – спросил он, опускаясь в кресло.
– Еще бы! Я не думал, что ты когда-нибудь переступишь порог Эдсвикена, и в первую минуту испугался, не заставило ли тебя ехать туда какое-нибудь несчастье.
– Нет, ничего похожего на несчастье не произошло; мне надо было поговорить с Бернгардом кое о чем, касающемся нас двоих. Дело требовало продолжительного разговора, поэтому я уступил просьбе Бернгарда и поехал с ним в Эдсвикен. Он хочет вернуться на службу на наш флот.
Альфред удивленно выпрямился.
– Хочет вернуться? Он хочет поступиться свободой, которую так энергично, ни перед чем не останавливаясь, отстаивал?
– И которой, в конце концов, не вынес, – прибавил министр. – Я давно догадывался об этом, но все-таки никак не ожидал, чтобы он вернулся. Такой человек как Бернгард скорее погибнет, чем признает, что был неправ и сделал глупость. Вероятно, он долго боролся с самим собой, прежде чем пришел к этому, но он победил себя как мужчина. «Я был неправ, дядя, – сказал он, – неправ по отношению к тебе, к своей родине, а больше всего к самому себе. Я признаюсь в этом откровенно; тебе этого достаточно?» Мне этого было достаточно; я видел, чего стоило ему это признание? Мы с ним помирились.
– А что будет с его невестой, с Гильдур Эриксен?
– Она станет его женой и пока поселится с ним в Эдсвикене Он сразу сказал мне об этом; я совершенно согласен с ним. Боюсь, что он поторопился; но так как владелец Эдсвикена – блестящая партия для дочери рансдальского пастора, и раз уж он сделал предложение, то, как честный человек не может взять свое слово назад. Свадьба состоится в назначенный срок. Конечно, Гунтерсберг будет для него потерян и со временем перейдет в чужие руки но, по крайней мере, он, Бернгард, опять наш.
Принц слушал с возрастающим удивлением. Эта новость, очевидно, в высшей степени поразила его; однако он, покачав головой, спросил:
– И он без дальнейших рассуждений хочет вернуться на службу? Конечно, это возможно, если ты похлопочешь за него, но затруднения все-таки будут.
– Формальных препятствий нет никаких, потому что он вышел в отставку по всем правилам, но лично ему придется преодолеть многое. Во всяком случае, возвращение будет тягостно, так как это будет равносильно признанию своей неправоты. Но я постараюсь облегчить его положение; пусть думают, что это дело моих рук; ведь все знают, что я был в Рансдале. Пусть он свалит ответственность на меня, это избавит его от унижения.
– Ты просто строишь ему золотой мост, – слегка насмешливо заметил Альфред. – Это совершенно не похоже на тебя. Итак, вот к чему пришел этот ярый поборник свободы: он терпеливо подставляет шею под старое ярмо.
– То есть берет на себя прежние обязанности! – Эта поправка была сделана довольно резко. – Да, Бернгард еще вовремя опомнился, и я ставлю ему в большую заслугу то, что у него хватило мужества побороть в себе ложный стыд. Мы условились относительно всего, что нужно. На зиму он, конечно, останется в Эдсвикене с молодой женой, а весной приедет в Германию. К этому времени я выхлопочу ему разрешение поступить на флот; завтра же напишу его бывшему командиру.
– Капитану Вердеку? Ты уж лучше не впутывай его в это дело; он очень строго относится ко всему, что касается службы и едва ли примет с распростертыми объятиями дезертира, как он назвал Бернгарда.
– В данном случае он сделает исключение; ведь он слишком высоко ценит этого дезертира. Я заранее знаю, что Вердек ответит мне со своей обычной грубостью: «Ну что, обломал себе, наконец, рога проклятый мальчишка? Подавай его сюда! А мы поблагодарим Бога за то, что опять получим его».
Зассенбург раздраженно произнес:
– Кажется, и ты того же мнения? Неужели вы оба так много ждете от этого Бернгарда?
– Да! У нас есть основание ждать от него многого; лишь бы ему попасть на настоящую дорогу, уж он себя покажет. И теперь он уже больше не уйдет с нее; урок был достаточно суров. Если бы Бернгард оказался в состоянии выдержать эту жизнь, которая не заслуживает названия жизни, это праздное шатание без всякой цели на охоту да по морю, между нами было бы все кончено. Это не пристало мужчине, разве какому-нибудь мечтателю.
Альфред прикусил губу.
– Не относится ли это ко мне, папа?
– Нет, нет, Альфред, я говорил не о тебе. Я думал о брате; он ведь тоже ушел в Рансдаль, чтобы быть свободным.
– И остался свободным до конца. Иоахим никогда не покорился бы.
– Еще бы! Он предпочел решить дело с помощью пули. Может быть, ты находишь это мужеством, я же называю это трусостью.
– Так это, значит, правда? – воскликнул принц. – Я так и знал!
Гоэнфельс нахмурил брови; сегодня он утратил всегдашнее спокойствие и самообладание и проговорился.
– Правда! – неохотно произнес он. – Он наложил на себя руки.
– Отчего же ты столько времени скрывал это от меня? Я давно подозревал, что это был за несчастный случай на охоте, и… не ставлю Иоахиму в упрек того, что он искал смерти.
– А я ставлю! – непреклонно объявил министр. – Я столько раз вынужден был бороться с отцовской кровью в его сыне; но теперь я знаю, что в нем течет также и моя кровь. Он носит мое имя; Бернгард Гоэнфельс стремится занять место в обществе и ищет пристанища не в смерти, а в жизни!
На лице принца опять появилось прежнее усталое выражение, его глаза мрачно устремились в открытое окно.
– Совершенно верно, но для этого надо любить жизнь.
– А разве ты не любишь ее? Я думаю, ты любишь свою невесту.
– Я – да! – в голосе принца послышалась тяжелая грусть.
– Что случилось? – тревожно спросил Гоэнфельс. – У вас опять вышла размолвка?
– Нет, нисколько. Сильвия чувствует себя нездоровой; я увидел, что мое присутствие ей неприятно, и ушел. Сейчас я и тебя избавлю от своего присутствия, папа; ты, конечно, захочешь просмотреть сегодняшнюю почту до обеда.
С этими словами принц простился и ушел, а министр направился к письменному столу; но сегодня он лишь наскоро просмотрел бумаги, хотя в них было много важного. Последние часы в Эдсвикене оттеснили все остальные заботы на задний план, кроме тяжелой, смутной тревоги, томившей его душу уже несколько недель. Он ни одним словом не коснулся ее в разговоре с племянником; точно так же не говорил он о ней и с дочерью; о том, что не должно было существовать, не следовало и говорить. Ведь Бернгард скоро введет в свой дом жену, а когда вернется в Германию, то Сильвия будет уже замужем; между ними встанет двойной долг. Он уйдет в море, куда-нибудь далеко, они не будут видеться, может быть, несколько лет, потому что приезжать в отпуск он будет, разумеется, всегда к жене. Обоим придется волей-неволей побороть свое чувство; для человека долга, каким был Гоэнфельс, это было само собой разумеющимся. Сам он никогда не любил и не знал, что значит бороться с охватившей душу страстью.
Между тем Зассенбург отправился к невесте. Он намеревался до вечера оставить ее в покое, но выдержал недолго, несмотря на то, что утром ушел от нее крайне раздраженным. Правда, Сильвия уже не мучила его капризами как прежде, но во всем ее существе теперь постоянно чувствовалось какое-то холодное молчаливое отчуждение, еще сильнее оскорблявшее его. И сегодня утром она так же оттолкнула его, но все-таки он снова пошел к ней, чтобы сообщить новость о ее двоюродном брате; это был предлог, чтобы увидеть ее еще раз.
Когда он вошел к невесте, то застал ее у открытого балкона. Она, в самом деле, казалась нездоровой, но на ее лице не было ни усталости, ни слабости; напротив, оно было каким-то лихорадочно возбужденным и полным ожидания. Узнав, что отец в Эдсвикене, она поняла, о чем там идет речь. После того прощанья Бернгард хотел избавить ее и себя от нового свидания. Он знал, конечно, что Гоэнфельс будет провожать своего друга в Рансдаль, и воспользовался этим, чтобы встретиться с ним там; и, действительно, так было лучше.
– Извини, если я помешал, – начал Альфред. – Я только хотел сказать тебе, что папа только что вернулся.
– Я знаю; я видела, как он подъехал.
– Но едва ли ты подозреваешь, какие новости он привез. Нас удивил уже его визит в Эдсвикен, результат же еще удивительнее. Твой кузен любит делать сюрпризы своими решениями. Он сделал это, уехав в Рансдаль, а теперь хочет возвратиться в Германию и опять поступить на флот. Кажется, ему стала невыносима когда-то столь желанная свобода.
Принца очень удивило то, что его новость была принята так равнодушно. Сильвия совершенно спокойно отошла от балкона и села, опустив голову на руку.
– Я думаю, он не смог вынести праздности, – сказала она. – Его тянет назад, к жизни.
– Ну, конечно! В этом он похож на твоего отца, который тоже считает пребывание здесь чем-то вроде изгнания, хотя Альфгейм вернул ему здоровье. Но что ты скажешь на это?
– Я? Важно только то, что скажет папа.
– О, он принимает блудного сына с распростертыми объятиями. Я никогда не поверил бы, что он простит так легко и так быстро; ведь они не ладили с первой же минуты знакомства, но сегодняшний день, кажется, сгладил все. Папа даже хочет привлечь к делу этого старого, хмурого морского волка, капитана Вердека, чтобы проложить своему племяннику дорогу для возвращения службу, и убежден, что Вердек сделает это с радостью. Для них Бернгард – человек будущего; они ждут от него подвигов во славу нашего флота.
В его словах опять послышалась горечь, проскальзывавшая и раньше в его разговоре с министром. Он всегда был на стороне Бернгарда и отстаивал его право на свободу и независимость; такого поворота он не понимал, а замечание о «мечтателе» больно уязвило его. Принц чувствовал, что его будущий тесть ценил только его княжеское происхождение и высокое положение, что этот энергичный человек с некоторым презрением относится к бесцельной жизни, которую ведет его зять.
– Еще посмотрим, оправдает ли Бернгард их доверие, – продолжал он, видя, что Сильвия молчит. – Пока он не сдержал слова, данного самому себе.
– Потому что нашел в себе силы сознаться, что был неправ? Мне кажется, это в десять раз труднее, чем продолжать упрямиться во вред самому себе. Что говорит о его намерении его невеста?
– Не знаю. Приятно оно ей не будет, потому что она, безусловно, рассчитывала жить с мужем в Эдсвикене. Боюсь только, что он не сидел бы дома; беспокойная кровь моряка постоянно тянула бы его в море. Во всяком случае, свадьба состоится в назначенный срок в следующем месяце. В этом он имеет преимущество перед нами.
Последняя фраза прозвучала несколько шутливо, но Сильвия не поддержала шутки; она ничего не ответила.
Ее молчание, очевидно, обидело жениха, и он продолжал с некоторым ударением:
– Наша помолвка будет объявлена, только когда мы вернемся, и папа до сих пор ничего определенного не ответил на мою просьбу отпраздновать свадьбу через три месяца, впрочем, точно так же, как и ты.
Сильвия упорно продолжала молчать; она сидела, стиснув руки и не поднимая глаз; ее грудь поднималась тяжело и неровно; наконец она тихо проговорила:
– Мне надо поговорить с тобой, Альфред.
– Только не о том, чтобы отложить свадьбу. Я уже как-нибудь выдержу эти три месяца в Берлине, все эти бесконечные визиты, балы и разные формальности, которым мы должны подчиниться. Я знаю, ты любишь это, тебе это нужно, и я покоряюсь твоему желанию; но не требуй, чтобы я выносил это дольше. Мы уедем на юг, будем плавать на «Орле» по Средиземному морю, отправимся в Индию или куда ты захочешь. Перед нами открыт весь мир, и ты еще совершенно не знаешь экзотического Востока, волшебного очарования тропиков…
Принц замолчал, потому что Сильвия встала в каком-то странном волнении и подошла к нему.
– Перестань, прошу тебя! Я должна сказать тебе нечто серьезное, неприятное… Я… – Она замолчала, как будто у нее перехватило дыхание, и вдруг порывисто воскликнула: – Я не могу быть твоей женой, Альфред! Возврати мне свободу!
Принц вздрогнул от неожиданности; несколько минут он сидел молча, не шелохнувшись, и смотрел на свою невесту, на лице которой выражалась мука.
– Что… что это значит? – спросил он, наконец.
Сильвия хотела ответить, но, увидев, как поразило его это признание, промолчала – у нее не хватало мужества.
Альфред тоже встал; казалось, он только теперь понял ее слова, но все еще продолжал машинально повторять:
– Ты не можешь? Почему?
– Я не могу любить тебя так, как ты этого требуешь.
– Разве ты любила меня когда-нибудь? – жестко спросил он. – Ты никогда даже не старалась сделать вид, что любишь меня.
Сильвия опустила голову как человек, сознающий свою вину.
– Прости, я знаю, какое страдание причиняю тебе своим признанием, я очень долго боролась с собой. Еще сегодня утром, когда ты приходил ко мне, я хотела сказать тебе это, однако у меня не повернулся язык. Но надо же когда-нибудь это сказать. Я не хочу идти к алтарю с ложью на устах, не хочу лицемерить всю жизнь. Ради меня и ради самого себя не удерживай меня! Верни мне свободу!
Зассенбург не двигался и смотрел на бледную как смерть девушку, которая дрожала перед ним всем телом, однако в ее лице было выражение отчаянной решительности. Неужели это действительно была его капризная, своенравная и, в сущности, холодная как лед, невеста, так часто игравшая им и его страстью и так спокойно и сознательно повиновавшаяся воле отца и собственному честолюбию, когда ей показали княжескую корону? Он никогда не обманывал себя иллюзиями относительно этого, но ведь она вообще не умела чувствовать и любить; он не имел права требовать от ее русалочьей натуры того, что было для нее невозможным. Теперь же он видел перед собой молодую девушку, вся душа которой, пылкая и страстная, открылась в этом признании, которая со страхом просила, умоляла освободить ее от нелюбимого человека. Значит, «немилостивая богиня» ожила, она проснулась, наконец, для жизни. Чудо, о котором он столько раз мечтал, свершилось на его глазах, но он был тут ни при чем!
– Кто научил тебя этому? – спросил принц глухо и с угрозой, судорожно сжимая ее руку. – Кто? Я хочу знать!
– Пусти, не мучь меня! – Сильвия попыталась вырвать руку, но он держал ее крепко, как в тисках.
– Нет, я не пущу тебя! Ты должна ответить мне! Когда мы приехали в Альфгейм, и ты дала мне слово, ты была другая, а с тех пор ты никого не видела, кроме… Ах!
Последнее восклицание вырвалось у принца как крик. Точно молния пронизала его душу и осветила мрак. Это не было подозрением, это было уверенностью – Альфред Зассенбург знал теперь, кто отнял у него невесту.
Он немедленно выпустил ее руку и отступил. Она видела, что он догадался, и все-таки не смела сказать ни слова; ее пугало выражение его лица.
Наступило томительное, неприятное молчание. Альфред заговорил первый.
– Итак, и над тобой этот Бернгард одержал победу! Впрочем, ведь он – не праздный мечтатель. Вердек не побоялся в будущем поставить его рядом с твоим отцом, и потому он может вести себя в отношении вас вызывающе, оскорблять вас, и вы все-таки будете только восхищаться его необузданной, гордой силой. Значит, все это случилось по его милости!
– Бернгард связан словом и сдержит его, – сказала Сильвия тихо, но твердо. – Мы разлучены.
– А твое слово? – резко спросил Зассенбург.
– Я требую его назад, я прошу тебя вернуть его мне. Это выше моих сил! Да ведь и ты уступишь меня только отцу, а не кому-нибудь другому. Гильдур не подозревает, какую жертву приносят ей; она будет счастлива и довольна со своим мужем. Теперь ты знаешь правду и вернешь мне свободу!
– Ты думаешь? А если я не сделаю этого? Ты воображаешь, что я позволю так долго играть собой, а потом оттолкнуть? Я не верю в то, что вы разлучились, не играйте комедию. Он не женится на Гильдур Эриксен. Уж он найдет средство освободиться, и тогда только я буду стоять между вами. Но я не так-то легко уступлю. Берегись, Сильвия! До сих пор ты знала только человека, боготворившего тебя и подчинявшегося каждому твоему капризу, но ты можешь познакомиться когда-нибудь со мной другим. Советую тебе остерегаться!
