Текст книги "Руны"
Автор книги: Эльза (Элизабет) Вернер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
В течение нескольких минут не было сказано ни слова, но в этом молчании, в этой близости таилась опасность. Вероятно, Бернгард почувствовал это, потому что вдруг проговорил:
– Конечно, прежде чем мы уедем, мне придется пойти к дяде. Я приду с Куртом на яхту.
Сильвия знала, что это неизбежно, если он не захочет обидеть ее отца, но теперь она боялась встречи, которую когда-то сама устроила из шалости, и ее ответ выдал ее тревогу:
– Если бы только ты и папа не относились друг к другу так враждебно! Как два врага, ожидающие только удобной минуты, чтобы скрестить шпаги.
– Разве это моя вина? – угрюмо спросил Бернгард. – Того, что твой отец заставил меня выслушать, делая вид, что говорит с Куртом, в другой раз я не вынесу; я отвечу ему.
– Бернгард, ты не сделаешь этого!
– Непременно сделаю! Почему же нет?
– Потому что я прошу тебя об этом! Папа может быть жесток, когда речь идет о долге. Тогда он хотел, во что бы то ни стало оторвать тебя от твоих воспоминаний, отчуждавших тебя от нас и от родины, он хотел спасти тебя для нас. Ты будешь помнить об этом, обещай мне!
Это был опять тот голос, перед которым упорство и горечь Бернгарда были бессильны. Он вдруг схватил все еще лежавшую на его руке руку Сильвии, сильно и горячо сжал ее и сказал с глубоким вздохом:
– Я постараюсь.
Солнце медленно поднималось, выплывая из-за облаков; его темный багрянец сменился золотым сиянием, а вокруг рассыпались золотые лучи. Но на сказочном острове свет померк. Там, вдали, плыли теперь лишь серовато-белые, перистые облака, а под ними грозно и мрачно вздымались морские волны.
– Ну, что, господа, налюбовались красотами природы? – спросил Зассенбург, подходя к ним с двумя своими спутниками. – А мы тем временем делали интересные наблюдения. Судно, крейсирующее у тех островов, несомненно, немецкое. Мы рассмотрели флаг, и, по всей вероятности, лейтенант Фернштейн окажется прав: должно быть, это «Фетида», потому что она действительно отправлена в плавание на север. Впрочем, я думаю, пора нам возвращаться обратно. Вот идут туристы, и теперь прощайте спокойствие и настроение. Счастье, что мы опередили их.
Бернгард и Сильвия поспешно согласились, и все вместе пошли назад. На другом конце плато стали показываться первые туристы. Их было больше ста человек; они завладели пустынной вершиной, наполнив ее веселыми, но весьма шумными разговорами и смехом. Спуск был не совсем безопасен; Курт и Бернгард шли впереди, за ними следовал Зассенбург; он беспрестанно оборачивался и предлагал руку невесте, чтобы поддержать ее, но она ни разу не приняла помощи; капитан заключал шествие. Они прошли около двух третей дороги и уже довольно близко перед собой видели бухту. Вдруг Курт, ушедший несколько вперед, заметил фигуру, неподвижно сидевшую на узкой, крутой тропинке и, несмотря на многократные его оклики, не выказывавшую намерения сойти с этого странно выбранного для остановки места. Раздосадованный Курт ускорил шаги, чтобы объяснить бесцеремонному субъекту, что он мешает пройти другим, но, подойдя ближе, убедился, что о невежливости здесь не могло быть и речи. Молодой человек – очевидно турист – сидел на тропинке на корточках с закрытыми глазами, судорожно ухватившись обеими руками за проволочный канат, ограждавший тропинку в этом довольно опасном месте. Казалось, он ничего не видел и не слышал, пока Курт не подошел к нему вплотную и не схватил его за плечи.
– Филипп! Несчастный ты человек! Что с тобой! – воскликнул он, узнав сидевшего. Услышав знакомый голос, Редер открыл глаза и поднял мертвенно-бледное лицо, покрытое холодным потом.
– Помоги мне, Курт! – простонал он. – Я не могу идти дальше.
– Отчего не можешь, черт тебя побери? И отчего у тебя такой вид? Не мог же ты здесь, посреди скал, заболеть морской болезнью?
– У меня кружится голова, – ответил Редер. – Подъем слишком крут для меня, я отстал… хотел вернуться назад… вдруг голова закружилась…
Он неожиданно выпустил из рук проволочный канат и обеими руками вцепился в молодого моряка.
– Ого! Я не заборный столб! – сердито крикнул Курт. – Сделай милость, выпусти меня, иначе мы оба кувыркнемся вниз. И чего ты не сидишь дома? На море у тебя морская болезнь, на суше голова кружится, езды на колесах ты не переносишь, ну какой ты к черту турист?
В это время на верхнем повороте тропинки показался Бернгард; он с удивлением увидел эту группу.
– Что тут такое? Кто там с тобой? – крикнул он вниз.
– Конечно, Филипп! У него для разнообразия закружилась голова! – закричал в ответ Курт, а затем опять схватил беднягу за плечи и сильно тряхнул его. – Да соберись же, наконец, с духом! Вот идут принц Зассенбург и баронесса Гоэнфельс; как они пройдут, если мы не дадим им дороги? Ты слышишь?
– Не тряси так! – застонал Редер, которому стало уже совсем дурно. – Я не могу!..
Он действительно не мог двинуться с места.
Убедившись в этом, моряк решительно подхватил его и стащил немного ниже, до места, где, к счастью, у самой дороги скала образовала выступ; тут он остановился со своей ношей. Бернгард быстро объяснил спутникам, в чем дело, и принц и Сильвия, проходя мимо молодого человека, знакомого им по Рансдалю, в нескольких словах выразили свое сожаление и сочувствие.
При других обстоятельствах Филипп пришел бы в отчаяние, если бы оказался в подобном состоянии перед его светлостью и молодой дамой, теперь же он едва осознавал, что с ним. Он слышал только, как Бернгард спросил Курта: «У тебя хватит силы доставить его вниз целым и невредимым? Может быть, тебе помочь?» и как, вслед за отрицательным ответом Курта, принц заявил: «Мы подождем вас внизу; здесь неудобно останавливаться». После этого они пошли дальше, а Курт остался один со своим бывшим школьным товарищем.
Особенного удовольствия это ему не доставляло, потому что со времени угрозы Инги превратить игру в серьезное дело, Филипп Редер, «этот баран», как величал его Курт со свойственной ему «деликатностью» в выборе выражений, повысился в ранг соперника; и этого соперника он должен был бережно, осторожно сводить с горы, тогда как с наслаждением спустил бы его вниз кувырком! Впрочем, злое поползновение сделать это так и осталось поползновением; человечность восторжествовала, но Курт принялся за своего школьного товарища так энергично, что по временам тот почти терял сознание. Он волочил Филиппа самым бесцеремонным образом, а когда замечал в нем расположение к новому припадку головокружения, ради придания ему бодрости щипал его не особенно нежно. Бедняга Редер сносил все с кротостью ягненка; и чувствовал только, что его поддерживают и ведут, все остальное для него было безразлично. Наконец они сошли вниз; Зассенбург и Бернгард ожидали их и, удостоверившись, что все благополучно, пошли к лодкам, ждавшим их у берега.
Курт не сразу последовал за ними; он решил подождать, чтобы спасенный им Филипп, который чуть живой грохнулся на зеленый пригорок, немножко пришел в себя. Увидев, что Филиппу лучше, он начал гневным тоном:
– Ну, скажи же мне на милость, каким образом ты попал на Нордкап? Я думал, что ты давно в Дронтгейме, а ты вместо этого шатаешься тут по скалам. Ты еще не был там?
Филипп, поразительно быстро оправившийся, как только очутился на ровном месте, покачал головой.
– Что мне было там делать? Ведь Лундгрены все это время жили на своей даче, вот я и ездил пока с туристами и изучал норвежский язык.
Он произнес последние слова с некоторой торжественностью, очевидно, чрезвычайно гордясь новоприобретенными лингвистическими познаниями, и сейчас же продемонстрировал их, сказав несколько фраз. Молодой моряк выслушал их, окаменев от изумления.
– На каком языке ты говоришь? На норвежском? Это очень похоже на китайский! Что ты сказал?
– Дело вовсе не в том, чтобы ты понимал, – отпарировал Редер, рассерженный такой беспощадной критикой. – Она поймет меня, а в этом вся суть.
– Значит, ты поспешишь предстать перед Ингой Лундгрен во всем блеске своих новых познаний в норвежском языке?
Филипп с полным сознанием собственного достоинства многозначительно ухмыльнулся.
– Разумеется, она очень любезно пригласила меня в гости; теперь она, наверно, уже в городе. Наш пароход идет отсюда прямо в Дронтгейм. Через три дня я буду там и увижу ее… Ах!
Он сделал такие восторженные глаза, что Курт с трудом устоял против искушения закатить ему пощечину; он не в силах был больше сдерживать свой гнев и дал ему волю. – Желаю тебе всяческого удовольствия! Но если ты приедешь в Дронтгейм с этим норвежским языком, то тебя не поймет ни одна душа, и она тоже не поймет. Прощай! – и, повернувшись к Редеру спиной, моряк стремительно зашагал к лодкам.
Филипп смотрел ему вслед с видом бесконечного превосходства. Ему и в голову не пришло поблагодарить друга юности за оказанную ему услугу, но он наслаждался его досадой. Ну, конечно, его успехи не нравились, его счастью завидовали! Он решил, что Курт Фернштейн первым получит извещение о его помолвке.
Редер уселся поудобнее на траве и стал ждать возвращения своих спутников, а тем временем вполголоса начал повторять объяснение в любви на норвежском языке. Он считал, что оно звучит чудесно, но всякий уроженец этой страны схватился бы за голову, услышав такие фразы и такое произношение, если бы только ему удалось разобрать хоть слово.
Тем временем обе лодки причалили к «Орлу». Министр вышел навстречу прибывшим; он не ложился еще в постель, потому что хотел подождать возвращения дочери, и потому аудиенция у «его превосходительства строжайшего дядюшки», как выражался Курт, могла состояться немедленно. Все остались на палубе, так как солнце снова заливало море светом, как днем, и вообще в это время года ночь здесь не отличалась от дня. Встреча носила не такой церемонный характер, как при первом приезде в Рансдаль.
Экскурсия, с которой вернулась компания, и близость «Фетиды», которую Гоэнфельс мог подтвердить вследствие полученного им донесения, дали неистощимую тему для разговора. Бернгард сдержал свое обещание: он был холоден по отношению к дяде, но безупречно вежлив, и все, по-видимому, должно было обойтись мирно.
В настоящую минуту они беседовали с другом один на один, Сильвия стояла с принцем и Куртом у борта и смотрела вверх на Нордкап; там отчетливо вырисовывались силуэты туристов, возвращавшихся с того места, откуда принято любоваться видом, и собиравшихся спускаться. На почтительном расстоянии от господ, но все же довольно близко, стоял Христиан Кунц, вместе с ними взошедший на палубу. Он непременно желал хоть разок увидеть «нашего министра», перед которым так благоговел его брат Генрих. В Рансдале ему это не удалось, зато сегодня, когда он привез своих господ на яхту, ему удалось пробраться на палубу и теперь в самой почтительной позе созерцать барона, аристократичная внешность которого импонировала ему в высочайшей степени.
– Нордкап был целью нашего путешествия, и мы сегодня же отправляемся в обратный путь, – говорил Гоэнфельс, медленно шагая, ходя взад и вперед по палубе рядом с племянником. – Вы тоже возвращаетесь? Мне казалось, что у вас было намерение побывать еще на Шпицбергене?
– На этот раз нет, – ответил Бернгард, – мы ограничены временем; отпуск Курта подходит к концу, а мне хотелось бы показать ему еще несколько интересных мест на берегу, которые мы пропустили, плывя сюда. Потом он поедет из Бергена домой.
– Мы предполагаем еще остановиться на несколько недель в Альфгейме, – заметил министр. – Следуя строгому врачебному предписанию, я должен прожить на севере целых два месяца и дать себе полный отдых. Сократить срок нельзя, но зато, кажется, успех гарантирован; я уже чувствую себя совершенно здоровым и надеюсь по возвращении со свежими силами взяться за работу.
Последние слова выражали удовольствие. Для этого человека жить значило работать. В эту минуту они подошли к молодому голштинцу, с восторгом пялившему глаза на министра; последний заметил это и, мельком бросив на него взгляд, произнес:
– Это совсем незнакомое лицо. Я довольно хорошо знаю наш экипаж. Ты, очевидно, не с «Орла»?
Христиан вытянулся и отдал честь.
– Никак нет, ваше превосходительство! Я с «Фреи» капитана Гоэнфельса!
– Вот как! Капитан Гоэнфельс! – сказал барон с легкой насмешливой улыбкой.
Бернгард сжал губы и бросил на Христиана сердитый взгляд; у того глаза и уши были направлены только на министра, который остановился и спросил, как его имя и откуда он родом.
– А, так ты из Киля? Значит, вырос среди наших моряков, – заметил он.
– Так точно, ваше превосходительство! – с гордостью ответил Христиан. – Мой брат Генрих служит на флоте, матросом на «Фетиде». Я тоже хотел поступить юнгой, да приехал господин капитан и взял меня к себе.
– И ты служишь теперь на норвежском судне, – добавил министр, выразительно взглянув на «Фрею», у которой на мачте развевался норвежский флаг. – Пожалуй, ты уже совсем забыл родину?
У бедного юноши, только что жаловавшегося землякам на тоску по родине, вся кровь прилила к щекам, но он ни за что не хотел выдавать себя перед своим хозяином, смотревшим на него так странно, мрачно и угрожающе. Он молча опустил глаза и только покачал головой.
– Нет, не забыл? – спросил министр. Его проницательные глаза пристально смотрели на матроса. – Ну, так храни же ее в своем сердце. У человека нет ничего лучшего и более святого, чем любовь к родине. Кто потерял ее, тот потерял самого себя.
– Извини, дядя, – перебил его Бернгард, с трудом сдерживая раздражение. – Это зависит от того, где наша родина. Для нас, моряков, она на море; на суше мы только мимолетные гости, а на море – мы у себя дома.
– И все же все вы пускаете корни где-нибудь на берегу, вот и ты оставался в Эдсвикене.
– Надо же человеку иметь где-нибудь дом и семейный очаг! Но где именно находится этот клочок земли – на юге или на севере – для нас безразлично.
– Для тебя, может быть, – холодно сказал Гоэнфельс. – Хорошо, что тебя не слышит твой бывший начальник, капитан Вердек. Он истый, бравый моряк, а между тем и душой и телом тяготеет к своему клочку земли в Померании, где находится стapoe родовое поместье его семьи. Как ты полагаешь, Христиан Кунц, ты где дома?
Очень редко случалось, чтобы министр снисходил до такой общительности. Красивый, цветущий юноша почувствовал, что понравился ему, поэтому совершенно перестал смущаться. Его глаза заблестели при этом вопросе, и он еще больше вытянулся в струнку.
– Господин лейтенант Фернштейн сказал: «На наших судах мы всегда дома, как бы далеко мы не уплыли. Где развевается наш флаг, там наша, немецкая земля; она принадлежит нам, и Боже упаси того, кто вздумал бы тронуть нас там». Я думаю, ваше превосходительство, что господин лейтенант прав.
Это было сказано таким убежденным и вдохновенным тоном, что Гоэнфельс улыбнулся и положил руку на плечо голштинцу.
– Прекрасно, мой мальчик! Жаль, что ты ушел от нас. Такие молодцы, как ты, нужны нам на флоте. А ты знаешь, «Фетида» тут совсем близко. Она крейсирует у тех островов, и мы наверняка встретимся с ней в первой же гавани.
Христиан встрепенулся.
– «Фетида»? Мой брат Генрих? Наши моряки? – пролепетал он, и вдруг из его голубых глаз брызнули слезы.
Он до смерти испугался, что так опозорился и ждал строгого выговора, но вместо этого министр ласково сказал:
– Тебе нечего стесняться! Не стоит стыдиться слез при воспоминании о родине; это и с мужчиной может случиться. Вероятно, лейтенант Фернштейн захочет навестить своих товарищей; может быть, и тебе дадут отпуск, чтобы повидаться с братом. Да хранит тебя Бог, мой мальчик!
Ласково кивнув голштинцу, барон отошел, а Христиан остался на месте, преисполненный блаженства; он несказанно гордился тем, что такой человек разговаривал с ним, похвалил его, а известие о близости «Фетиды» окончательно воспламенило его. Он чувствовал сильное желание крикнуть громкое радостное «ура», но знал, что это неприлично. Поэтому он продолжал стоять навытяжку, приложив руку к козырьку, пока оба господина не повернулись к нему спиной; тогда он опрометью бросился на заднюю палубу и возвестил всем великую новость, которую его превосходительство сообщил ему лично.
– Славный мальчик! – сказал министр, идя дальше. – У него сердце на месте и язык тоже, и, мне кажется, он очень привязан к своему капитану.
Это было сказано с такой же легкой иронией, как и раньше; тогда Бернгард стерпел этот тон, затаив гнев, но теперь его терпение кончилось; опять над ним и дядей сгущалась грозовая туча, и он ответил голосом, в котором довольно явственно слышались раскаты отдаленного грома.
– Я выбью из головы мальчишки эту привычку звать меня капитаном! Я уже не раз запрещал ему это, но в его глупой башке чересчур крепко засел этот «капитан».
– Зачем же, Бернгард! Ты имеешь полное право на это как хозяин своей «Фреи». Я думал только о том, сколько труда, знаний и опыта тратят люди, прежде чем достигают таких результатов на нашем флоте. Курту понадобится на это лет двадцать, тебе же удалось это сделать гораздо быстрее. Впрочем, ты пожертвовал для этого своим будущим, не всякий способен на такой поступок.
– И это касается меня одного! – разгорячился Бернгард. – Я никому не позволю…
Он вдруг замолчал, яркая краска гнева сбежала с его лица, и глаза, только что сверкавшие злобой, с совершенно другим выражением остановились на какой-то точке. Гоэнфельс с удивлением посмотрел по направлению его взгляда и увидел, что к ним подходит его дочь.
Сильвия не теряла их из виду, даже когда разговаривала с другими. Она знала лицо своего отца в те минуты, когда он с холодным, уничтожающим спокойствием усмирял непокорных; она видела также, как все сильнее, все грознее надувались синие жилы на висках ее двоюродного брата. Гроза готова была разразиться, и она поспешила вмешаться.
– Бернгард!
В одном этом слове заключались и напоминание, и укор, и оно оказало поразительное действие; Бернгард, хотя и с трудом, совладал со своей дикой вспыльчивостью; было видно, как он боролся с собой; но когда он снова обернулся к дяде, то уже вполне владел голосом.
– Прости, дядя, если во мне иногда просыпается прежний бесноватый; он еще окончательно не усмирен. Но Сильвия права; по крайней мере, во время нашего краткого свидания он не должен проявлять себя.
Министр не верил своим ушам; эта уступчивость племянника была для него совершенной неожиданностью. У них уже не раз доходило до таких столкновений, и если дело не кончалось открытой ссорой, то Бернгард обычно замыкался, становился хмурым и упрямо молчал; сегодня он снизошел до формального извинения. Это было странно.
К ним подошли Зассенбург и Курт, и разговор перешел на другую тему. Впрочем, он скоро кончился, потому что было уже три часа утра и надо было, наконец, подумать об отдыхе. Молодые люди простились, и принц с обычной любезностью пошел проводить их до трапа. Как только они отошли, министр вполголоса спросил:
– Что это с Бернгардом?
– Что ты хочешь сказать, папа? – спросила Сильвия.
– Я говорю о том, как подействовало твое напоминание, когда он уже собирался по обыкновению вспылить. Разве вы так сблизились? Я думал, что вы держитесь на определенном расстоянии друг от друга.
Сильвия с упреком подняла на него глаза.
– Папа, почему ты не сказал мне, как умер дядя Иоахим?
– Ты знаешь?
– Да… узнала час тому назад.
– От Бернгарда? Обычно он не позволяет, чтобы кто-нибудь касался этой темы, а тебе он сказал?
– Не добровольно; у него вырвалась фраза, заставившая меня заподозрить правду, и я вынудила его признаться.
– Он должен был молчать, – Гоэнфельс сердито нахмурился. – Тебе не следовало знать об этой мрачной трагедии в нашей семье. Я нарочно скрывал ее от тебя.
– Но ему ты сказал, когда он был еще мальчиком, когда он со своим пылким сердцем, переполненным горем, приехал прямо с могилы отца, которого страстно любил, ты сказал ему, что его отец – самоубийца! Ты не должен был делать этого, папа! Почему ты был так жесток?
– Потому, что не мог иначе заставить его слушаться, – ответил министр внешне спокойно. Сначала он был только удивлен такому порыву, но горячее заступничество дочери вдруг внушило ему неприятное подозрение; однако через минуту он отогнал его от себя и торопливо произнес: – Тише, Альфред идет. Он знает об этом?
– Нет, но, как мне кажется, подозревает.
– Так пока не говори ему!
Запрещение было излишне, Сильвия и сама не сказала бы. Альфред действительно шел к ним.
– Этот Бернгард – удивительно неугомонная натура, – сказал он. – Сейчас он собирается ехать на лодке стрелять морских птиц. Даже лейтенант Фернштейн считает, что это уж слишком, и намерен лечь спать. Я думаю, и нам тоже пора на покой.
Он предложил руку невесте, чтобы отвести ее вниз; Гоэнфельс тоже ушел к себе, но тревога не давала ему уснуть. Сцена в будуаре дочери, происшедшая вчера после полудня, была для него загадкой, но такой ее разгадке, которая вдруг пришла ему в голову, он не мог и не хотел верить. Ведь Сильвия и Бернгард виделись всего лишь несколько раз! Барону не было известно об их встрече в Исдале, он не знал, что иногда часы значат больше, чем недели и месяцы знакомства. Но вдруг проснувшееся подозрение уже не покидало его.
На палубе «Фреи» стоял Бернгард со своим другом. Он пришел лишь для того, чтобы взять ружье, и был уже готов отправиться на охоту.
– Так ты не едешь со мной, – спросил он. – А как же Филипп? Он придет на «Фрею»? Мы останемся здесь еще два часа.
– Я не приглашал его, – ответил Курт, – да и едва ли у него нашлось бы для этого время; он едет отсюда прямо в Дронтгейм и упадет там к ногам своей возлюбленной.
– Вот как? А ты?
– Я? Я-то здесь при чем?
– Конечно, тебе это лучше знать! Правда, я не думаю, чтобы такая хорошенькая и богатая девушка, как Инга, у которой так много поклонников, выбрала такое соломенное чучело, но, учитывая ее капризный характер, от нее всего можно ожидать; и если ты предоставишь Редеру свободу действий, то…
– Сделай мне одолжение, перестань, наконец, говорить об этом, – яростно перебил его Курт. – Пусть себе Филипп обручается, венчается или сворачивает себе шею на скалах – мне все равно!
– Причем последнее было бы тебе приятнее всего, – сухо заметил Бернгард. – И, тем не менее, ты собственноручно стащил его вниз на безопасное место. Ну, так до свиданья! Я вернусь вовремя!
Он ушел, и лодка тут же отчалила; он греб сам. Курт объявил, что слишком устал, чтобы принять участие в охоте, но, несмотря на это, и не подумал ложиться, а остался на палубе; он наблюдал, как компания туристов садилась на пароход, как последний поднял якорь и отчалил. Молодой моряк смотрел ему вслед с нахмуренными бровями и сжатыми губами, пока тот не исчез за выступом берега. Курт не хотел признаваться даже самому себе, до какой степени его мучила тоска. Он ни за что не хотел поступиться своей мужской гордостью и упрямством, но на душе у него было тяжело. Он с величайшим удовольствием отправился бы на этом пароходе в Дронтгейм.
