Текст книги "Комната страха"

Автор книги: Эля Хакимова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 10
Обыск

Глубоко задумавшись, Ева еще некоторое время просидела в одиночестве за столиком постепенно пустеющего кафе. Ночь перешла уже ту границу, когда люди дня не могли чувствовать себя в безопасности. Узкие переулки на окраине были плохо освещены, в отличие от главных проспектов. Но Ева шла по улицам, ничего не замечая, ноги сами вели домой – прочь от сюрреализма, ставшего непременным атрибутом ее теперешнего бытия.

Виола что-то такое говорила о Ларе, но Ева, как обычно, почти все, что рассказывала мать, пропускала мимо ушей. Пытаясь припомнить, когда в последний раз виделась с кузинами, Ева непроизвольно вспоминала в первую очередь Лени. Нелепая смерть, совершенно случайная – и ничего мистического в ней не было. Лени вытащила из воды тетя Катрина, она первая сообразила, где искать маленькую Лени, и, склонившись в безумной надежде вернуть ее, делала искусственное дыхание.

Елена была первая из этого поколения девочек, самая ранняя, самая умная, самая талантливая и ранимая. Тонкие, длинные пальцы, огромные глаза, гибкая и невысокая фигура. Казалось, она специально скроена по тому же лекалу, по которому делали скрипки. Скрипачкой она была гениальной.

Все дочери Александры, безумно любившие своих малышек, все же в один голос признавали – девочки были странными. Какую ни возьми, свои трудности, как будто с другой планеты. Вот и Лара. Высокая, голубоглазая блондинка – жесткая с многочисленными поклонниками, нежная с матерью и бабушками, заносчивая с сестрами. Холодная интеллектуалка, ведущая счет всему и всем. Нетерпимая к слабостям человеческим и пятнам на скатерти. Когда, как ее аккуратность переросла в болезненное стремление к почти стерильной чистоте? Лучшая помощница Фани на всех семейных праздниках – никто не мог с такой тщательностью скрести дубовые столы или так тонко перемалывать сахар в пудру. Уже второе рождество Фани обходилась без Лары, изредка вздыхая над заброшенной теперь кулинарной книгой, которую Лара приводила в порядок на протяжении двадцати лет.

Разговаривая сама с собой (с ней случалось такое в минуты волнений), Ева не заметила, как дошла. Она с удивлением очнулась лишь на мостике через канал у собора, откуда уже виднелся ее дом.

Дома Ева включила полное освещение. Встав у порога, она внимательно огляделась. Но и в самом деле – вещей было крайне мало. Следуя давно установленному правилу, Ева избавлялась от всего, к чему не прикасалась более четырех месяцев. Осматривая квартиру в поисках загадочного предмета, девушка продолжала разговаривать сама с собой: «Что же это за предмет? Полагаю, все это ерунда – проклятие, энергия, несчастья. Я как человек разумный могу объяснить семейные беды случайным совпадением и общим падением нравов. Но в случае с Марфой и Коко – нельзя так просто откидывать даже самые безумные доводы. Энергия заблуждений подчас делала гораздо больше, чем логически обоснованные действия».

Как Ева ни старалась, с каким тщанием ни переворачивала вновь и вновь скудное содержимое полок в шкафу – так ничего и не увидела. Вещи были то слишком новыми, то слишком старыми. «Надеюсь, про шарф она погорячилась». – На всякий случай пересмотрев свой гардероб (тоже не самый обширный), Ева не нашла там ничего инфернального.

От лени скорее, чем из-за снобизма, Ева никогда не покупала вещи на блошиных рынках. В отличие от Марфы, любившей поворошить горы недорогих вещей и умевшей при этом найти нечто настолько винтажное и стильное, что все ее подруги в очередь выстраивались, чтобы поносить. Ева же покупала одежду в магазинах, никем не ношенную и никем не даренную. Маловероятно, чтобы «энергетически сильная» вещь была изготовлена фабричным способом.

Отчаявшись, но все еще не решаясь ложиться спать, Ева села за рабочий стол и уставилась на свое отражение в оконном стекле – глубокая ночь прильнула к окну с той стороны. Тупая тревога обернула голову ватным одеялом, ни одна мысль уже не могла пробиться сквозь рыхлое, беспокойное оцепенение. Ева очень не любила состояние такой безысходности, инстинктивно не подпуская его к себе, – знала, что труднее остановиться, чем не начинать.

Машинально Ева достала из ящика картотеки Письмо. Как фотография старого друга, оно подействовало успокаивающе. Но что-то не давало насладиться моментом, что-то неуловимое, как назойливая мошка. Ощущение, мысль… И вдруг Еву как громом поразило – Письмо! Оно само пришло к ней. Неужели… Разумеется, ни на секунду не поддавшись мистическим настроениям Марфы и бабушки, Ева поняла, что Письмо – единственная вещь в ее жизни, подпадающая под описание искомого предмета. Другими глазами взглянув на этот лист бумаги, Ева начала читать, впервые вникая в смысл написанного, а не анализируя особенности почерка.

…Помнишь наши клятвы, наши обещания вечной любви? Настало время, я ушел первым – я проложил для тебя дорогу. Жду, любовь моя, тоскую по тебе. Каждую ночь прихожу к тебе, ласкаю твои волосы, целую твои глаза, но с рассветом вновь вынужден терять тебя. Снова и снова – ты не представляешь себе бездну боли, которую я переплываю в такие моменты, и все для того, чтобы следующей ночью снова прийти к тебе. Недоступная, такая близкая и такая далекая! Ты – мое единственное пристанище.

Поспеши же выполнить свои обещания. Я чувствую, что иначе потеряю не только тебя, но и себя самого. С каждым разом, с каждым мгновением, что разлучает нас, – я чувствую, как демоны овладевают мною, как нечто темное и чужое заселяет пространство внутри меня, которое ранее занимала ты, моя любовь к тебе, твоя любовь ко мне. То, что раньше было занято светом, заполняется липкой и холодной тьмой. Тело мое забывает, как забываешь меня и ты, как оно выглядело до расставания с тобой, до моей смерти… Жилец выбыл, а его место занял другой. Нечто другое – клокочущее, темное и чуждое всему, что я знал и любил до этого.

Мое тело, так пострадавшее в аварии, поневоле приспосабливалось жить иначе. Стоит ли теперь удивляться, что и его содержимое изменяется тоже? Шрамы, казалось, сначала были только снаружи. Но искалеченные кости, внутренности – все это создавало постоянное давление и вытеснило в конце концов Меня. Бесхозное, тело мое стало приютом бесов, и имя им легион. Теперь они уносят меня, водоворотом засасывая в новое пространство, неизвестное тебе и мне – полное грязи, страха и скорби. И только ты одна можешь спасти меня, родная моя. Любимая. Приди ко мне, спаси меня…

Еву сотрясал озноб. Возможно, Виола была права, и она действительно больна. Перечитывая снова и снова такой знакомый и такой неизвестный документ, Ева с трудом укладывала в голове в беспорядке появляющиеся и перебивающие друг друга мысли. Как, ну как она не замечала раньше напряжение, с которым было написано письмо?! И тема, и общий тон – все указывало на то, что писавший был на грани нервного срыва, если не больше.

Снова и снова вглядываясь в почерк, Ева видела то же, что и раньше. Спокойный, уверенный человек, мужчина, летним вечером писал эти строки. Он представлялся ей средоточием всех возможных достоинств. Она восхищалась его спокойным приятием бытия, умением вкушать жизнь, наслаждаться ею, быть мудрым и щедрым к себе и близким. Всем, чего так не хватало ей. Он был почти идеален в представлении Евы. Он был тем, кто мог бы, казалось, пробудить ее к жизни. Он был ее солнцем, способным растопить вечные льды, сковавшие ее. Его она ждала со смирением невест Христовых, когда-то заточенных в мрачном монастыре.

Портрет, нарисованный ею по почерку, был настолько живым, что и сейчас она видела его скулы, уголки упрямо сжатых губ, складки нахмуренных бровей. Не было никаких шрамов, уродства и бесов. Как можно было написать такое и таким почерком? Мучительное вглядывание в эти строки почти до головокружения, до тошноты, не приносило ни облегчения, ни понимания.

Но постепенно Ева стала различать второго человека, спрятавшегося за изображением, таким знакомым, что оно стало почти родным. Вот он. Как отражение на стекле, под которым был первый портрет. Почти совпадающий, а поэтому неразличимый, если не приглядываться, – он присутствовал почти так же ощутимо и реально, как само изображение. Постепенно, набираясь, как бы высасывая силы и краски из первого портрета, новый человек все яснее показывал себя.

Ева, не в силах остановить это жуткое превращение, как завороженная наблюдала за метаморфозами. С ужасом она увидела шрамы, уродующие, сминающие человеческие черты в страшную маску чудовища. Натянулась до предела и лопнула, исходя трещинами и разрывами с неровными краями, кожа, ложась на неестественные для человеческого лица рельефы. Ничего более омерзительного Ева представить себе не могла. Из-под новой плоти острым холодным огнем ненависти блеснули глаза.

Резко отбросив лист, Ева вскочила. С оглушительным грохотом упал стул, на котором она сидела. Письмо, медленно кружась, с тихим шорохом опустилось на пол. Шатаясь, Ева прошла на кухню. Выпила залпом стакан ледяной воды. Отдышавшись, вернулась к столу и посмотрела на письмо, так и лежавшее на полу.

«Надо успокоиться, – сказала Ева себе. Еще раз вздохнула, потерла дрожащей рукой пылающий лоб. – Одно я знаю теперь точно – прежним делом такой бездарности, как я, заниматься противопоказано. Второе: нервы у меня ни к черту. Мерещится бессмысленная чушь. Хорошо еще, если это просто горячечный бред. Будем надеяться на лучшее. Во всяком случае – с портретами и почерками надо завязывать. Так, дальше… Письмо. Других кандидатов на должность, как там бишь, «энергетически сильного предмета» нет. Будем работать с этим. Надеюсь, и Марфу, и старух оно удовлетворит. Не знаю, что там они с ним сделают, сожгут и станцуют на пепле в полнолуние или что еще у них положено делать? Лучше бы, конечно, уничтожить его». С трудом поборов желание самой приняться за это, Ева решила отнести Письмо Марфе немедленно.

Сейчас удивительно ясно вспомнился момент, когда она прочла Письмо впервые. В день, который Ева не забудет никогда, – день смерти Лени. Они тогда вместе прогуливались и долго еще смеялись, что по ошибке надели плащи друг друга. Лени была такая красивая и… такая печальная. Только через несколько дней после того, как из пруда вытащили мертвую Лени, Ева поняла, что так и не вернула плащ сестры.

Уже на пороге Ева задумалась – не слишком ли поздно? А, все равно Марфа не спит до утра, как и все ее домочадцы и непременные гости. Звонить же и говорить о Письме Ева не решилась. Облечь в слова все пережитое, объяснить Марфе свою способность видеть людей, разбирая их почерк, и не увязнуть при этом в болоте ненавистной мистики было трудно.

Она вышла из дома в ночь, уже настолько глубокую, что не было видно ни одного освещенного окна. Тишина давила на уши, забивая рот и залезая холодными пальцами под полы одежды и за шиворот. Оглянувшись и поежившись от холода, Ева слегка замялась, но все же приняла решение и бросилась мимо собора в парк, через который пролегал самый короткий путь к дому Марфы.

Освещение главных аллей этого и в дневное время не самого посещаемого добропорядочными горожанами места мало успокаивало ночью. Но Ева, с головой, забитой построением логических цепочек из доводов, громоздившихся один на другом в опасно неустойчивые горы, грозившие вот-вот погрести под собой последние остатки воли, спокойствия и благоразумия, ничего не замечала.

Как подопытная мышь в лабиринте аллей, вырубленных фонарями в темном и плотном граните ночи, она, не задумываясь о направлении, боясь остановиться хоть на секунду, все бежала и бежала вглубь клубящегося кустами и кронами деревьев, черных и тяжелых от влаги, парка. Небо было укрыто от земли толстым слоем замшевых облаков, сквозь который не пробивался свет звезд и луны.

Постепенно до сознания Евы начало доходить дыхание окружавшего ее со всех сторон парка. Темнота за пределами освещенного электричеством пространства была обитаема. Треск веток, шлепки мокрых ладошек листвы, шепот неубранных с прошлой осени прелых листьев. Ева забыла о Письме, о Марфе. Отмененный в условиях современного города страх за целостность души и тела объял все ее существо.

Подумав, насколько она теперь зависима от электрического освещения редких фонарей, Ева остановилась, парализованная страхом. Оглядываясь вокруг, она старалась зрением дневного существа охватить чужую, уверенную тьму ночного царства. Явно заблудившись, она еще не признавала этого факта и напрасно пыталась вспомнить последний знакомый поворот. Окончательно потерявшись в ночном парке, Ева заметалась по запущенным закоулкам, отчаянно пытаясь взять себя в руки.

Темный парк, казалось, наслаждался паническим ужасом девушки. И тут, кто бы сомневался, – погасли фонари. Ева, загипнотизированная внезапным осуществлением самых сильных страхов, замерла, привыкая к темноте. Даже в полной тьме через минуту уже можно было разглядеть светлеющий асфальт аллеи и угрожающе непроницаемые кусты. Стараясь держаться середины асфальтированной дорожки, Ева неуверенными шагами продолжила путь.

Глава 12
<Пропущенная глава>

Глава 13
Улов Голландца

Без всякого перехода и прелюдии Ева оказалась в подземелье. Она сразу поняла, что это ее Дом. Тот самый. Непроизвольная радость от встречи со старым знакомым быстро прошла. Положение казалось крайне неудобным. В этом помещении Ева никогда не была. Она осмотрелась, пытаясь определить свое местонахождение.

Ни повернуть головы, ни изменить положение тела Еве не удалось. Сдержав приступ паники, она закрыла глаза, досчитала до пяти и снова открыла их. Зрение, привыкнув к скудному освещению, с трудом и нехотя, наконец, начало делать свою работу. Первое, что она увидела, не порадовало и не успокоило ни на секунду. Битая кладка темно-красных кирпичей, поросшая грязью, мхом и пылью.

Закрыв глаза, Ева подавила тошноту, затопившую было ее внутренности. Замкнутых, ограниченных пространств она боялась с детства. И еще – воды. «Ну и трусиха!» – подумала Ева. Самым страшным в этих состояниях было отсутствие воздуха. И здесь воздуха явно не хватало. Попытавшись вдохнуть полной грудью, Ева уперлась в стены, давившие со спины и живота. «Так. Значит, ни вперед, ни назад двигаться я не могу». Ева пыталась привыкнуть к новому месту.

Снова открыв глаза, она не увидела ничего нового. Те же грязные, обшарпанные кирпичи… Пошевелив руками и ногами, Ева с ужасом поняла, что лежит в подвале настолько низком, что расстояния между потолком и полом едва хватает, чтобы поместилось ее распластанное тело. Девушка услышала тихое поскуливание и не сразу осознала, что эти тоскливые звуки издает она сама.

Ева не предполагала, что в Доме есть такие места. Были комнаты довольно страшные или просто неприятные, непонятные или необъяснимые. Но ничего настолько угнетающего не было. Она не думала, что Дом может преподнести столь враждебные подарки, даже навязать их, потому что Ева не могла вырваться по собственной воле из этого подпола.

Ева снова подвигалась. Боли не чувствовалось, но это почему-то не успокаивало. Острые осколки битого кирпича вонзились будто не в ее тело. Отчаянно рванувшись вперед, она не продвинулась ни на йоту. Дыхание снова вырвалось из-под контроля, угрожая разорвать легкие.

Поднеся ладонь к лицу, она знакомым движением потерла лоб. Ничего больше сделать она не могла. Колени, казалось, были неестественно вывернуты, и невозможность придать им нормальное положение мучила сильнее, чем даже недостаток воздуха. С трудом сохраняя сознание, Ева попыталась проползти еще хоть немного, неважно уже куда, лишь бы не оставаться в бездействии. Лишь бы не лежать без движения в такой неестественной позе и не задыхаться от сознания собственной беспомощности….

Задохнуться, впрочем, ей не грозило – судя по всему, она захлебнется. Тесное пространство стало стремительно заполняться водой. Ледяная каша уже проникла в горло, когда что-то схватило ее за руку и потащило, соскребая кожу об кирпичную кладку подземелья.

Звуки, свет, боль – ворвались в Еву. Они неистовым потоком сметали все на своем пути. В одну секунду вернувшись в этот мир, она со стоном окунулась в него, как в холодную воду реки. Чья-то теплая и живая рука продолжала тянуть ее.

Движение, казавшееся бесконечным, причиняло все большую и большую боль. Приноравливаясь постанывать в такт рывкам, дергающим ее, Ева приоткрыла один глаз. Сначала была тьма. Потом тьма заявила о себе как о двигающейся субстанции. Потом выделила из общего потока части – камешки, травинки, прелую листву.

«Кленовый лист, почти кирпичного цвета, точно прошлогодний, – подумала Ева. – В этом году они еще не до конца вызеленели. Кустик ландыша – странно, я думала, их уже истребили старушки, продающие цветы у станций метро или в уличных кафе. Теперь звуки. Стоны, вероятно, мои, только очень уж надрывные, уставшие. Как будто мне уже надоело стонать. С каких это пор я себе позволяю такое эксцентричное поведение? Надо же, а всегда такая стеснительная! Тяжелый, мягкий шорох тела, которое волокут по земле. Судя по всему, волокут меня. Болит все, но рука, за которую меня тянут, готова вот-вот оторваться». Ева присмотрелась к тому, кто тащил ее. Изображение скакало, зрение с трудом фокусировалось, но спустя какое-то время она сформулировала для себя, как выглядит ее… бурлак? переносчик? (но ведь он ее именно тащил, а никак не нес) или как там его?

Снизу он казался гигантом, с огромными ногами, сюрреалистично непропорциональной рукой и теряющейся где-то в космосе головой. Высочайшая двигающаяся гора. Ходячая Джомолунгма. Высота восемь тысяч восемьсот сорок восемь метров над уровнем моря. Бесформенная колышущаяся серая масса окутывала гору, как туман.

«Но что ж так все болит? Не от столь же экзотичного способа передвижения! И, кстати, кроме моих стонов есть еще и покряхтывание. Видимо, это оно. Он. Да кто это, в самом деле?»

– А-а-а…

«Вот разнообразие – то стонала, то алфавит читает! Я-то надеялась сказать что-нибудь членораздельное. Попытка номер два…»

– Мммм… Что?

– Сейчас, сейчас. Тяжело мне, милая. Не каждый день перетаскиваю такие грузы. А ты ножкой-то, ножкой отталкивайся, глядишь, веселее пойдет. Вот-вот, правильно, умница! – похвалил отчего-то знакомый голос. Звучал он мягко, но в то же время строго.

Ева пыталась, как могла, шевелить разламывающимися от боли ногами и руками. Время, казалось, остановилось.

Иногда она отстранялась и смотрела на себя со стороны. Потом снова возвращалась, отмечая эти моменты вспышками боли, все отменяющей и все равняющей. «Вот сейчас это окончательно оставит меня, вот прямо сейчас…» Но движение продолжалось. Странно. «Где же конец, который, как известно, есть у всего?» – думала Ева.

Но вот, после особенно острых камней, напоминающих ступени, движение прекратилось. Боль, с новой силой набросилась на бедное тело Евы, как стая одичавших собак, терзая мясо, вгрызаясь в кости и облизывая холодным языком внутренности.

– Ну вот, милая. Полежи здесь. Скоро утро, тебя найдут. Больше ничего для тебя сделать не могу. Э-э-эх! Что ж тебя угораздило-то, ночью да в парк?! Ну, ничего-ничего, до свадьбы заживет. – Тяжеленная рука похлопывала растянувшуюся на чем-то твердом и могильно холодном Еву– Меня знаешь сколько раз калечили? И Селедка тоже думает, что все обойдется, правда ведь, Селедка? Ну, полежи, полежи тут. Отдохни. А может, свезет, так и вовсе помрешь. Хотя жить, оно знаешь как славно! А жить, что? Можно и в парке жить. Если с опаской. А ты вот в парк, да ночью. Нехорошо. Да, благодарствую за корзину. Вкусно было, страсть! Ну, лежи, лежи. Светает скоро. Пора мне.

Почувствовав, что осталась одна, Ева опять начала стонать. Впрочем, довольно быстро прекратила, утомившись. За неимением других занятий, стала размышлять: «Ну и что? Вот лежу я неизвестно где. Одна. Боль нечеловеческая. Боль такая острая, металлическая и чужеродная – не подобрать слов. Но сердце мое не остановилось, небеса не рухнули, тело мое не распалось на молекулы – я лежу и думаю: «Ну и что?» Все идет, пока идет. Судя по всему, я еще не умерла. Лежим дальше».

Глава 14
Как Ева узнала, что с ней произошло

ГУогда Ева пришла в себя, гранитного холода ступеней уже не было. Жгучая боль трансформировалась в тупую, нагло заняв редуты в каких-то определенных участках поля боя: «…На вересковом поле, на поле боевом, лежал живой на мертвом и мертвый на живом»[3]3
  Роберт Луис Стивенсон. Вересковый мед.


[Закрыть]. Апатия снедала и душу, и разбитое тело. Мысли лениво ворочались в голове, как личинки какого-то насекомого.

Было светло. Свет проникал даже сквозь закрытые веки, алые всполохи раздражали, но все же недостаточно для того, чтобы открыть глаза. Лежать было мягко и тепло. «И на том спасибо», – вздохнула Ева. Вздохнулось хорошо. Жить, и правда, славно. Но лень. И снова склейка. Как в кинофильмах – сцена – склейка – сцена – склейка – титры. До титров еще далеко. Снова сцена. Снова день – светло, через веки пробивается свет. Может, открыть глаза?

– Ева! Ева! – Тихий голос, как нить Ариадны, выводил из лабиринта полузабытья. – Открывайте глаза.

– Что вы как змею заклинаете! – Ева, чуть приоткрыв глаза, недовольно посмотрела на Макса. – Где я?

И, засмущавшись своей киношной фразы, она попыталась двинуть рукой. Пошевелился палец. С трудом.

– Вы в безопасности. Лежите тихо, – приказал Макс.

– Я спросила – где я? – кое-как найдя силы рассердиться, повторила Ева.

– В больнице. Врачи просили вас не волновать. Но это действительно тяжело – не знать, где находишься и что произошло. Вы ведь не все помните? – с надеждой спросил он.

Признать это было стыдно. Тем более перед ним. При чем здесь он? Вообще, какое ему дело и откуда он узнал? «Почему именно он?!» – все больше раздражаясь, Ева непривычно близко оказалась у границы истерики. Слезы покатились из-под ресниц. Стекая по щекам, они холодили виски и скапливались лужицами у переносицы. Где-то в черепной коробке, подо лбом и носом, образовался горячий шар и начал давить, вырываясь наружу. Дыхание участилось.

– Спокойно, – приказал голос Макс и, уже мягче, добавил: – Тише-тише. Все теперь наладится. Все будет хорошо.

Что все? Но раздражение прошло. С ним ушла истерика и слезы. А может, просто кончились силы. Смертельно уставшая Ева все же спросила:

– Кто еще знает?

– Никто. Кого вы хотите видеть? Мать, сестер? – После паузы: – Кого-то еще?

– Нет. Никого не надо. Слышите? Никого! – вскинулась Ева.

«Что бы ни случилось, что бы ни произошло, лишь бы никто не знал. Только бы никто ничего не знал», – заклинала она по пути в никуда.

– Дамочка, вставайте, проснитесь, дамочка!

Этот визгливый голос Ева уже узнавала. Медсестра.

– Сейчас придет врач. Что вы все спите? – суетилась медсестра, размахивая руками, как сорока крыльями, пытаясь разогнуть сонную, густую как кисель атмосферу в палате.

– Ну и что, – без выражения сказала Ева, плавно и тяжело переваливая через хребет сна.

Врач был уставший, бесцветный, с мешками под глазами. Слишком бледный, показалось Еве, хотя, может, оттого, что был весь в белом.

– Ева, вас ведь так зовут? – начал он деловым тоном. – Вас привезли к нам вчера, рано утром. Видимо, вас избили. Жестоко. Сотрясение мозга, средней тяжести, несколько ребер сломано, надо будет носить повязку, – «Вот почему так тяжело дышать», – поняла Ева. – Перелом левой руки, лучевая кость без смещения, гипс три недели. Синяки, ссадины до свадьбы заживут.

«Далась вам всем моя свадьба!» – вспыхнула Ева, внимательно слушая врача, соотнося названные им травмы с внутренним реестром неполадок.

– Собственно, все. – Он вопросительно уставился на Еву, теребя воротник халата.

– Когда можно домой? – сразу спросила Ева.

– Сегодня. Возьмите направление к психологу и к хирургу– Ева закатила глаза при упоминании о психологе. – Повязки менять, гипс снять, там все написано…

– Все ясно, вещи…

– У медсестры. Никакой работы, волнений. Физиотерапия показана по назначению хирурга. Э-э-э… Все, – удивленно провозгласил врач и, покачавшись с пяток на носки, удалился.

В палату зашел Макс. «Значит, не приснился», – разочарованно вздохнула про себя Ева. И вопросительно посмотрела на него.

– Это я вас привез сюда. Я заходил к вам за документами, в обычное время. Вас нашли священники, пришедшие на службу, – и, заметив ее непонимающий взгляд, пояснил: – На ступенях собора.

– Ах, ну да, было жутко холодно и неудобно, – пробормотала Ева. – Вы никому…

– Вы же просили. Но лучше было бы…

– Я сама, – отрубила Ева. «Довольно того, что вы в курсе», – добавила она про себя.

В комнату вошла медсестра с пакетом, в котором лежала одежда. «Мои вещи», – подумала Ева, с некоторым удивлением глядя на них. Казалось, ничто не должно было пережить ту ночь и остаться в неизменном виде. А вот поди ты, лежат себе спокойно. Обычные. Такие же, как и раньше. На ворохе одежды белым флагом лежало Письмо. Проходивший мимо Макс остановился, зацепившись взглядом за него. Медленно подойдя к кровати, он протянул руку. Время ползло как патока – растягивая каплю секунды в длинную нить паутинной тонкости. Ева, как зачарованная, следила за этими замедленными движениями, не в силах разорвать оковы колдовства.

Прочитав Письмо, Макс посмотрел на Еву. Четко вычерченные брови сомкнулись, придав его и без того твердому лицу еще более суровое выражение.

– Откуда ЭТО у вас? – Каждое слово, как железным молотом опускалось на голову Евы. Опять брызнули из глаз слезы. Жалобно посмотрев на Макса, она молчала, не решаясь заговорить. С ней никогда и никто не говорил подобным тоном. Колени подогнулись, и Ева упала обратно на кровать, с которой только что неловко встала, пытаясь одновременно поправить халат и не раскидать свои вещи.

– Уходите! Мне надо переодеться. Выйдите вон, – почти умоляя, просипела Ева. Заливаясь слезами, она уткнулась мокрым лицом в подушку.

Макс, повернувшись на каблуках, вылетел из палаты. В дверях он столкнулся с медсестрой. Гневно посмотрев ему вслед, та прошла в палату и, возложив на кровать рядом с Евой стопку сменного постельного белья, нетерпеливо встала, уперев мощные руки в округлые бока.

– Успокоитесь сами или сделать укол? – скучливо спросила она у Евы.

– У-у-у-у… Сама, сама. – Ева, как маленькая, боялась уколов, больниц и таблеток.

Таблетки она вообще не могла есть. Виола сначала думала, что маленькая Ева просто притворяется, и упорно продолжала пичкать ее пилюлями. Та же скармливала их многочисленным фикусам и фиалкам, которые успешно разводила мать. К счастью, они, несмотря на такую необычную подкормку, как ни странно, продолжали себе цвести.

Естественно, однажды Виола застукала Еву за процессом избавления от лекарства. Под строгим надзором жестокосердной матери дочь была вынуждена продемонстрировать, насколько ее организм не приспособлен для потребления таблеток. Героически прожевав с мученическим выражением на детской рожице, Ева проглотила их. После чего они бурным фонтаном вернулись в этот мир, и отнюдь не в гордом одиночестве, а в сопровождении завтрака.

– Так, а это что такое?! – воззрилась на Еву медсестра, заметив в открытой настежь прикроватной тумбочке пластиковые колпачки с разноцветными таблетками.

Ева, начавшая было приходить в себя после допроса с пристрастием, которому ее подверг Макс, снова разрыдалась. Что же все к ней цепляются? Ну не было в ее палате кадки с фикусом, некуда было выбросить лекарства!

– Вы что, вообще ничего не принимали? Дамочка, вы, наверное, не понимаете, как вам повезло. Всего пара разрывов, которые и зашивать-то не надо. И ничем не наградили, иммунитет, наверное, сильный, ни одной заразы ведь! Но вы же не собираетесь, в самом деле, рожать?

– Рожать? – Ничего не понимая, Ева смотрела на медсестру как на сумасшедшую. – Кто рожать?

– Да вы же, вы!.. – И вдруг осеклась, внимательнее присмотревшись к застывшей Еве. – Так что, они вам ничего не сказали? Ну, мужики! Что один, что другой… Вас изнасиловали. Никаких последствий, будем надеяться. Среди всего прочего, вам надо было принять таблетки, прерывающие возможную беременность. Еще не поздно, в течение тридцати шести часов – действие гарантировано. Я вам сейчас принесу. Переодевайтесь пока, и на выписку.

Как вышла из палаты медсестра, Ева не слышала. Слова. Она повторяла их снова и снова, но уловить смысл все никак не могла. Как будто они были на незнакомом языке. Психолог, наверное, для этого и прописан, некстати пришло в голову. Но все же, как так? Не верилось, что произошло именно с ней. Произошло. Над ней надругались. Какие там еще для этого слова придуманы? Ее беззащитное, безнадзорное тело обворовали. Испачкали. Использовали. Нет, этого не может быть. Это случилось не с ней. Они что-то наверняка напутали.

Разум отказывался принять новую информацию. Она никак не вписывалась в ее бытие. И все же… Когда Ева отсутствовала, пребывая в том жутком подземелье, с ее телом случилось что-то страшное. Она думала, что его просто избили, покалечили. Но да, почему бы и не изнасиловали, для полного, так сказать, комплекта. Широкий спектр услуг парка развлечений. Заскучали? Добро пожаловать к нам, здесь вас побьют, переломы гарантированы. Изнасилуют, ребеночка не желаете? Спасут напоследок. Тоже неплохо.

«Что же такое! Что же, как же это!» – причитал голос внутри Евы. До сих пор ни разу не сталкиваясь с криминальной стороной жизни, кроме как при составлении экспертных заключений для судов и адвокатов, она не могла принять именно этой части своей истории. Все последние дни разворачивались так стремительно, так не похоже на все, что было прежде. Ну да, всегда были странноватые родственники. Мама чудаковатая. Вот, пожалуй, и все.

Ступор все не проходил, но Ева машинально начала переодеваться. Она особенно тщательно расправляла каждую складку помятой и лишь немного испачкавшейся одежды. Очень медленно и со вкусом застегивала каждую пуговицу. Одевшись и кое-как без зеркала пригладив волосы, она осторожно присела на кровать.

– Ева, я стучал, вы, вероятно, не слышали. Если вы уже готовы, я могу вас отвезти домой. – Макс сел рядом с Евой и замолчал, не зная что сказать. Да и что можно сказать в такой ситуации? Слова бессильны, когда надо передать такие смешанные и непривычные чувства, как бессильны они, скажем, когда надо описать слепым от рождения все, что касается цвета или света. Пожалуй, слова не самый универсальный способ передачи информации. Уже выходя из палаты, Ева запнулась у порога, вернулась к тумбочке и прихватила таблетки, принесенные медсестрой.

Пока они с Максом ехали по мокрому городу в сторону собора, она не произнесла ни слова. Сжимая в кулаке коробочку, притихшая Ева сидела рядом с водительским креслом и следила за светофорами. Ни о чем думать она не хотела.