Текст книги "Манолито-очкарик (др.перевод)"

Автор книги: Эльвира Линдо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Эльвира Линдо

(перевод Голубкова Вера)

Манолито-очкарик

Аннотация:

Манолито-очкарик – это мальчишка из Мадридского района Карабанчель. Из своего квартала он наблюдает за окружающим его миром и рассказывает обо всем, что видит словами, которых нахватался от взрослых, из фильмов и телепередач. Со своим дедушкой Николасом, своим братишкой Дуралеем, друзьями Ушастиком Лопесом, Джихадом и Сусаной, Манолито-очкарик способен воспринимать повседневные дела, как удивительные приключения. Читая о них, ты понимаешь, что детство – лучшее время жизни.

Глава 1 Последняя обезьяна

Меня зовут Манолито Гарсиа Морено, но, если ты придешь ко мне во двор и спросишь там первого, проходящего мимо, чувака: “Слушай, будь друг, где Манолито Гарсиа Морено?” – тебя ожидает одно из двух: пацан или пожмет плечами, или ответит: “Слушай, о ком речь?”

Как Манолито Гарсиа Морено, меня не знает даже Ушастик Лопес, мой самый лучший друг, хотя порой он бывает свиньей и предателем, и тому подобное, но он – мой лучший друг и вообще клевый парень.

В моем квартале Карабанчель, если я этого еще не сказал, все знают меня как Манолито-очкарика. Ну, понятно, все – это те, кто со мной знаком. А те, кто со мной незнаком, даже и не знают, что я ношу очки с пяти лет. Ну, им же и хуже.

Манолито меня назвали из-за отцовского грузовика, а грузовик назвали так из-за моего отца, которого зовут Маноло. А отца назвали Маноло в честь его отца, и так до скончания времен. К слову, самого первого динозавра-велоцираптора, если Стивен Спилберг этого не знает, звали Маноло, и так до наших дней. До последнего Маноло Гарсиа, то есть меня, последней обезьяны. Так меня называет мама в какие-то самые критические моменты, и вовсе не потому, что она ученый, исследующий происхождение человечества. Она называет меня обезьяной, когда готова влепить мне пощечину, или отвесить подзатыльник. Меня бесит, когда она называет меня последней обезьяной, а ее ужасно злит, что в квартале меня

называют очкариком. Вот так нас с мамой бесят совершенно разные вещи, хотя мы с ней из одной семьи.

Мне нравится, что меня называют очкариком. В моей школе, в колледже Диего Веласкеса, все мало-мальски важные ребята имеют прозвища. Прежде чем я получил свое, я изрядно поревел. Когда какой-нибудь забияка задирал меня на перемене, то всегда заканчивал оскорблениями, обзывая меня четырехглазым или очкариком. С тех пор, как моим прозвищем стало Манолито-очкарик, оскорбить, или обидеть меня намеком на очки – пустая трата времени. Впрочем, меня могут также называть Головастиком, но это пока никому не пришло в голову, а я, разумеется, и не думаю подавать эту идею. То же самое произошло и с моим другом, Ушастиком Лопесом. С тех пор, как у него появилось это прозвище, никто не обижает его шуточками об ушах.

Как-то, возвращаясь из школы, мы с Ушастиком крепко поспорили. Он сказал, что предпочел бы свои уши моим очкам, похожим на дно стакана, а я ответил, что предпочел бы свои очки его ушам, похожим на обезьяний зад.

Обезьяний зад Ушастику очень не понравился, но такова правда. Когда на улице холодно, его уши становятся точно такого же цвета, как мартышкина задница. Это я готов засвидетельствовать перед нотариусом. Мама Ушастика сказала сыну, чтобы он не переживал, потому что когда он повзрослеет, его уши станут меньше. А, если они не уменьшатся, то хирург их подрежет, и делу конец.

У Ушастика классная мать. Она в разводе и чувствует себя виноватой, поэтому никогда не поднимает руку на сына, чтобы не травмировать его еще больше, ведь его и так лечит сеньорита Эсперанса, наша школьная психологичка. Моя мама тоже не хочет наносить мне травмы, но, поскольку она не разведена, то время от времени отвешивает мне затрещину, и это является ее фирменным блюдом. Затрещина – это оплеуха, которую отвешивает тебе мать или какая-то тетка, если нету матери, по той части человеческого тела, которая называется затылком. В оплеухах моя матушка – эксперт, каких мало. Моему деду очень не нравится, что мать раздает мне подзатыльники, и он всегда ворчит: “Стукни его чуть ниже, милочка, но не бей по голове, она же для учебы”.

Дед у меня – просто суперский, я его так люблю, да, что там, просто обожаю. Три года

назад он приехал из деревни, и мама остеклила балкон и поставила диван-кровать, чтобы мы спали там с дедом. Каждый вечер я стелю постель. Стелить постель – смертная скука, но я терплю, и даже рад, потому что потом дед всегда дает мне двадцатипятипесовую монетку для моей свиньи. Вернее, это не всамделишная свинья, а копилка, и я становлюсь неизмеримо богатым.

Иногда дед называет меня наследным принцем, говоря, что все, что он накопит с пенсии,

станет моим. Мать терпеть не может, когда мы разговариваем о смерти, а дед говорит, что в эти пять оставшихся ему лет жизни он собирается говорить о том, о чем хочет.

Дед всегда говорит, что хочет умереть до двухтысячного года, заявляя, что у него нет ни

малейшего желания видеть то, что произойдет в следующем веке, вполне достаточно и этого столетия. Он упорно талдычит о том, что умрет в 1999 году и о простатите, который столько времени его беспокоит, что было бы несколько смешно помереть от чего-нибудь другого.

Я ему уже сказал, что предпочитаю получить в наследство его пенсию без его смерти,

потому что мне очень нравится спать с дедом Николасом. Это так клево! Мы каждую ночь засыпаем с включенным радио, а если мама пытается его выключить, то мы просыпаемся. Вот такие мы с ним. Если дед умрет, я должен буду делить остекленный балкон с Дуралеем, а это было бы довольно скучно.

Дуралей – это мой младший братец и единственный. Маме не нравится, что я зову его

Дуралеем, впрочем, нет ни одного прозвища, которое ей понравилась бы.

Как известно, я начал называть его так, сам не понимая почему. Этот случай не из разряда

тех, когда ты садишься усердно думать, крепко сжав голову кулаками, потому что она вот-вот лопнет. Оно само вырвалось у меня в самый первый день, как он родился. Дед привез меня в больницу. Мне было пять лет. Я помню это, потому что впервые надел очки, и моя соседка Луиса всегда говорила: “Ах, бедненький, ну надо же с пяти лет – и в очках ”. Короче, как только я подошел к колыбельке, то сразу рукой открыл брату глаз. Ушастик сказал мне, что если у братика красные глаза, значит в него вселился дьявол. Я собирался сделать это из лучших побуждений, а пацан принялся реветь в три ручья, да еще так пискляво. Тогда все набросились на меня, словно дьявол вселился в меня, и я впервые подумал: “Ну и дуралей!”. С тех самых пор это так и осело в моей голове. Так что никто не может сказать мне, что я нарочно прозвал его так. Он был таким с самого рождения, вечно надоедал и мешал, вот и заслужил свою кличку. Точно так же, как я заслужил то, что дед зовет меня Манолито – новый Хоселито. Дедуля научил меня своей любимой песне, которая называется “Сплетница”. Это очень старая песня, тех времен, когда в доме деда не было туалета и было немое кино. Иногда вечерами мы играли в Хоселито, который давным-давно, будучи ребенком, пел песни. И я пою деду песню, а потом делаю вид, что лечу на самолете, такие вот дела. Если не играть в Хоселито, то, как только ты заканчиваешь петь “Сплетницу”, становится жутко скучно. Кроме того, у дедули выступают слезы по тому времени и потому, что тот мальчик закончил тюрьмой. А мне стыдно, что дедушка плачет, такой старый, а ревет из-за какого-то ребенка из далекого прошлого.

Короче, если ты придешь в Карабанчель и спросишь о Манолито, Новом Хоселито, с

тобой не станут разговаривать, а в лучшем случае, шутя, направят в полицейский участок нашего квартала. Острить – в привычке людей нашего квартала. Они же не знают, кто такой Мануэль, Манолито, Мануэль Гарсиа Морено, Новый Хоселито. Но все подробно расскажут о Манолито, более известном на этой стороне реки Мансанарес, как Очкарик, а в своем доме более известном, как ты и сам понимаешь, как “последняя обезьяна”.

Глава 2. Застежка Манолито

В начале сентября мама послала нас с дедом купить необходимую мне застежку для пальто. Эту застежку зубами вырвал Ушастик Лопес в прошлом году, когда я не захотел дать ему сэндвич. Он сломал себе зуб, а я остался без застежки. Мать Ушастика утешила сына, моя же отвесила мне подзатыльник, да так, что голова трещала еще где-то с полчаса. В тот день я понял, что, если ты хочешь добиться от матери сострадания и сердечности, то лучше сломать что-то себе самому, нежели порвать одежду. Порванную одежду взрослые относят к чему-то ужасному. Но, абсолютно точно, начинают гордиться переломами детей, в то время, как ты не обращаешь на это внимания:

– Мой сын вчера сломал себе ногу.

– А мой проломил себе голову, представляешь?

Матерям никогда не нравится отставать друг от друга. Поэтому с наступлением сентября мама заявила:

– Я не хочу, чтобы ты начинал учебный год в октябре без этой пуговицы. Останусь не у дел, если не пришью ее тебе.

Ох, уж это мое прошлогоднее пальто, оно будет моим и в этом году, и когда наступит следующий, и еще потом, за следующим, потому что мама говорит, что дети быстро растут, и нужно покупать им пальто навырост. Дети растут быстро, но не я. Поэтому чертово пальто будет моим до самой смерти, когда я стану дряхлым стариком. Как же я его ненавижу! И вот так, ненавидя это самое пальто, я должен буду прожить всю жизнь. Какая тоска!

Этим летом мама попросила врача прописать мне витамины. Думаю, ей совестно, что это пальто вечно мне все также велико. Вот она и дает мне витамины, чтобы хоть когда-нибудь пальто стало бы мне впору. Порой я думаю, что матушка любит пальто больше меня, ее единокровного сына. Я спросил об этом своего деда, когда мы ходили за застежкой. Дед ответил, что все матери на свете очень бережливы по отношению к пальто, шапкам, перчаткам, да и вообще к одежде, но, несмотря ни на что, они продолжают любить своих детей, ведь у матерей огромное-преогромное сердце. В моем квартале Карабанчель есть абсолютно все: тюрьма, автобусы, дети, заключенные, матери, наркоманы, булочные, но нет застежек для пальто. Так что мы с дедом Николасом садимся на метро, чтобы добраться до центра.

В метро нам с дедом сильно везет. Даже если вагоны переполнены, нас с дедулей жалеют и всегда уступают место. Дедулю жалеют, потому что он старый, да еще и с простатитом. То, что у деда простатит, конечно, незаметно, зато видно, что он старичок. А меня жалеют, скорее всего, потому, что я ношу очки, впрочем, утверждать это с полной уверенностью не могу.

Когда люди уступают нам место, мы с дедом считаем своим долгом скорчить мину несчастненьких бежняжек, потому что, если, к примеру, тебе уступают место, а ты плюхаешься на него, лопаясь от смеха, люди попросту обидятся. Короче, мы с дедом всегда вползаем в метро с видом вконец измотанных, обессилевших людей, и это всегда приносит свои плоды. Да, сам попробуй, вот только не трещи об этом на весь свет, как сорока. Новости разлетаются быстро, глядишь, и прикрылась наша лавочка.

Мама послала нас в галантерейный магазин Понтехос, что на площади Пуэрта-дель-Соль. Все мамаши на свете ходят туда покупать пуговицы, молнии и застежки.

Мы простояли перед прилавком битый час, потому что дедуля пропускал вперед всех, лезущих без очереди, дам. Он в восторге от того, что эти сеньоры просачиваются к прилавку, а если бы у них было время, то они и кофейку с ним выпили бы. Времени не оказалось ни у одной из дам, но дед говорит, что никогда не признает себя побежденным.

По прошествии часа дедовой болтовни то с одними, то с другими, я так устал, что уже не держался на ногах и уселся на прилавок. Благодаря этому продавец поспешил нас обслужить. Ему не улыбалось, чтобы я водрузил сапоги на прилавок. Когда застежка оказалась в наших руках, дед предложил:

– Ну вот, наши обязанности мы выполнили, теперь идем, прогуляемся по Гран Виа.

Я ответил:

– Конечно же, это здорово, дедуля, милый!

Вообще-то я не сказал “дедуля, милый”. Если бы я дошел до того, что сказал ему “дедуля, милый”, он отправил бы меня на “скорой”, чтобы меня лечили электрошоком.

Мы пошли к Гран Виа. И как ты думаешь, что мы увидели? Демонстрацию. В моем квартале проходят демонстрации, но не такие классные, как на Гран Виа. Дед сказал:

– Давай останемся за компанию.

Должно быть, демонстрантам эта идея показалась хорошей, потому что нас не прогнали. Дедуся попросил какого-то сеньора, чтобы он посадил меня на плечи, и я мог видеть, что происходит на митинге. Сидя верхом на дядьке, я заметил, что у него перхоть и принялся потихоньку ее вычищать. Я спросил его, почему он не купил себе шампунь, который рекламируют по телеку. Купи шампунь, и перхоть оставит тебя, а девчонка, которую ты не замечаешь, будет добиваться твоего внимания. Дядька, как будто, обиделся и спустил меня на землю, сказав:

– Уф, черт, ну и тяжелый внук.

Этот мерзкий дядька за секунду привил мне комплекс толстяка. Я и без него немножко

комплексую по любому поводу. Из-за того, что я маленького роста, из-за того, что толстый, из-за очков, из-за своей неуклюжести... Не стану продолжать, я и так костерю себя на чем свет стоит. Комплекс толстяка развился во мне с особой силой в прошлом году, но уже прошло. По правде говоря, глупо комплексовать по поводу веса, когда ты не толстый.

Дед даже ничего не узнал о дядьке с перхотью. Он начал протестовать против своей пенсии. Впрочем, дед всегда протестует, когда встречается более чем с двумя людьми. А еще он говорит, что с тех пор, как в моду вошли скороварки, он многое перестал понимать в этом обществе.

Мы шли посреди улицы, на которой не было машин. Кругом было полно полицейских, и я подумал про себя: “ух ты, как классно!” Через некоторое время демонстрация закончилась, и дед сказал мне:

– Сейчас я куплю тебе гамбургер, чтобы потом твоя мать не говорила, что я уморил тебя голодом.

Дедуля купил мне гамбургер и заказал три мороженых. Два для себя, потому что у него простатит, и одно для меня, потому что я толстячок. А я подумал: “Как кайфово! Как же я люблю этот мир, весь земной шар. Клево!”

Думаю, этот день был самым важным в моей жизни. От напавшего на меня смеха я принялся прыгать и скакать. А дед проворчал:

– Не скачи, на улице Гран Виа нельзя прыгать, потому что внизу находится метро и оно ни за что ни про что обрушится.

Я послушался деда, и прыгал только мысленно.

Мне не привыкать прыгать мысленно, потому что, если я прыгаю по-настоящему, наша соседка Луиса поднимается к нам и спрашивает: “Да что же это такое происходит? Прямо Сан-Францисское землетрясение какое-то!”.

Клянусь, что мы уже направились к дому, но тут увидели одну из тех, что ведет новости по телеку. Она сидела в кафешке и ела сэндвич с цыпленком, майонезом, салатом-латук и помидорами. Я это знаю, потому что мы с дедом разглядывали ее из-за витрины до тех пор, пока она не закончила есть.

Тетенька уже не знала, куда смотреть, и выглядела смущенной. Ей на подбородок упала капля майонеза и потекла вниз. Она торопливо стерла ее. Тетя подозвала официанта и жестом показала, чтобы он задернул занавески. Она разозлилась, потому что занавесок не было.

Я не мог уйти до тех пор, пока она не встанет. В школе говорят, что есть много ведущих

теленовостей, у которых нет ног. Вот они и стали ведущими теленовостей, ведь ноги там не так уж и нужны. Друзья никогда не простили бы меня, уйди я, не проверив этого. И чтобы проверить все это, нужно было поехать в центр, где находятся знаменитости, ведь в моем квартале Карабанчель нет ни знаменитостей, ни застежек. Вышел официант и заявил моему деду:

– Дедуля, чтобы посмотреть животных, отвези мальчишку в зоопарк, а это – кафе.

Дедуля в долгу не остался, тут же ответив:

– Я со своим внуком нахожусь на улице, а на улице мне не указ ни вы, ни сам мэр,

появись он здесь самолично.

Это извилистое “самолично” выскочило у него, но он остался совершенно спокойным.

Мой дед никогда не важничает. Но официант стоял на своем. Он был типичным подлипалой знаменитостей и продолжил:

– Я несу ответственность за то, чтобы сеньорита диктор съела свой сэндвич спокойно, а не

так, словно она обезьяна в зверинце.

– Слово “обезьяна” у Вас я языка слетело, не у меня, – припечатал дедуля, а говорит он

лучше президента, – только мне непонятно, почему сеньорита ведущая испытывает такой стыд оттого, что на нее посмотрели один несчастный старик и ребенок, в то время как каждый вечер миллионы телезрителей жадно ловят каждое ее слово.

– Да потому что ее это беспокоит, – выпалил официант, вполне созревший для получения

премии за занудство, как типичный подлиза знаменитостей.

– Еще больше беспокоит меня, – ответил дед официанту и всем людям на улице Гран Виа,

собравшимся вокруг нас в кружок, – еще больше беспокоит меня, – повторил он, – что сеньорита ведущая ошибается через каждые два слова в новостях. Да, потому что зарплата сеньориты диктора платится из кармана налогоплательщика, вашего покорного слуги, который платит свои налоги, несмотря на то, что его пенсии не хватает даже на то, чтобы купить бандаж от грыжи. Пусть скажет о пенсиях сеньорита диктор в своих новостях.

Когда дед закончил говорить, народ начал хлопать ему больше, чем тому дядьке, который

произносил речи на митинге. У бедного дедули дрожал подбородок, как всегда, когда он слишком возбужден. Люди сказали официанту, чтобы он принес стакан воды, и тот вынужден был пойти в бар за водой, несмотря на злобу. Но из бара со стаканом воды в руке вышел не он. Не поверишь, но клянусь тебе Дуралеем, что стакан принесла сеньорита ведущая. Это был переломный момент в наших с дедом жизнях.

– Вот, выпейте, – сказала она тем же самым голосом, что и по телеку. – Вам лучше?

Дед сказал ей, что ему уже лучше, и что он только хотел показать ее своему внуку, и

доказать, что у ведущих тоже имелись ноги. К тому же очень хорошенькие, – добавил дедуля. И еще он сказал о том, что не телевидении не было такой ведущей, как она. И что телевидение к ней несправедливо, потому что в жизни она в сотню раз красивее и привлекательнее, и что вообще, спокойной ночи,а то ребенок начинает учиться, и в центр мы ездили за застежкой. “Посмотрите, который час. Моя дочь, вероятно, уже звонит в 091”.

По окончании своей второй речи, дед еще дважды хлебнул воды и мы ушли. Прямо

посреди Гран Виа дед поднял руку, чтобы поймать такси, поскольку было уже очень поздно. К этому времени второй выпуск теленовостей уже закончился, это точно. Дед остановил такси и сказал шоферу:

– Смотрите, мы едем в Верхний Карабанчель. У нас шестьсот песет, как Вы думаете,

этого достаточно?

– Конечно же, нет, – ответил таксист, – ведь это в таком захолустье.

Таксист не захотел отвезти нас, и даже попрощаться с нами не захотел. На свете есть

люди, которые злятся только из-за того, что ты задал им пустяковый вопрос, а есть люди просто с паршивым характером.

– Из-за того гамбургера, Манолито, у нас с тобой имеется в наличии жалких шестьсот песет.

Ну и тип, свалил вину на мой гамбургер, теперь он даже и не вспоминал, что сам слопал два мороженых. Короче, возвращаться мы были вынуждены тем же путем, что и приехали – на метро.

Меня стало клонить в сон, и я задремал, думая о школе, об учительнице, о зиме и о пальто. Как только ты входишь в метро, то и без этих мыслей твоя голова становится сонной, и ты уже не можешь думать. С дедом, по-видимому, происходило то же самое.

– Манолито, я подремлю, детка, а ты последи, чтобы мы не проехали остановку, – сказал дедуля.

Но я тоже заснул, крепко заснул, крепче деда...

Нас разбудил дежурный метрополитена. Мы доехали до середины какого-то поля и не знали, который час. Нет ничего хуже, чем заснуть в метро, а проснуться посреди поля. Я начал плакать, чтобы меня не ругали. Но дежурный нас не ругал. Он сказал, что мы доехали до станции Каса дель Кампо(Загородный Дом), и проводил нас до нашей станции, поскольку понял, что у дедушки простатит. Когда мы добрались до дома, все соседи находились у дверей квартиры, утешая маму по поводу нашего исчезновения. Луиса сказала маме: “Не волнуйся, Ката, если бы они погибли, это показали бы в теленовостях”.

Все ополчились на деда, учинив ему разнос. У него что же ума нет, совсем он спятил что ли, выговаривали соседи, ведь ребенку рано вставать и он, поди, ничего не ел. Звонили даже в спецподразделения полиции. Дед взлетел вверх по лестнице (скажем так, взбежал), чтобы избавиться от всей этой толпы.

Когда мы уже были дома, мать какое-то время упрекала нас всем с того дня, как мы появились на свет до тех пор, пока ей не пришло в голову спросить: – А застежка для пальто?

Застежка нигде не находилась, и тогда она сказала, что с нами одно расстройство, и когда-нибудь мы доведем ее до инфаркта, и, вообще, сведем в могилу.

Впервые с окончания лета, дедуля лег спать в носках. Я это знаю, потому что сплю вместе с ним. Дело в том, что в моем квартале Карабанчель, с началом учебного года начинаются и холода. Это так, это доказали ученые всего мира.

Прошла минута, другая. После третьей минуты я понял, что мне не уснуть. Завтра начинаются занятия в школе. У всех, вероятно, будет множество вещей, о которых можно порассказать, и, скорее всего, всем будет неважно, что произошло со мной на улице Гран Виа. Обо всем этом я размышлял про себя, поскольку думал, что дед уже уснул, как вдруг он произнес:

– Манолито, детка, как славно мы провели этот вечер. Если завтра я расскажу в клубе пенсионеров, что мне принесла стакан воды сеньорита ведущая, мне не поверят. Хорошо еще, что у меня есть свидетель.

Больше он ничего не сказал – уснул и начал сопеть. Дед сопит, потому что на ночь вытаскивает зубы. Диктор сказал что-то по радио о детях, приступающих с завтрашнего дня к учебе. Какой же он все-таки, этот дядька! Обязательно должен был напомнить о самом противном в моем будущем.

Ладно, у возвращения в школу есть свои плюсы: я увижу Сусану, Ушастика... Хотя Ушастика я видел, мы провели с ним все лето. Какое безобразие!

Теперь дедуля уже не сопел, он громко храпел.

Я заметил, что дедуля лег спать, не сняв кепку. Это происходит с ним, когда случается нечто важное, и он забывает снять кепку. Ладно, так его голове тепло. Дело в том, что у моего деда нет ни зубов, ни волос на голове, да и язык у него без костей, как понимаешь.

Думаю, мне пора бы заснуть, но внезапно, я понял, что в моей руке что-то есть. Это была застежка от пальто. Весь вечер я не выпускал ее из рук. Мама могла бы пришить ее к завтрашнему дню и успокоиться.

Я прожил самый важный и значительный день в своей жизни, только какая разница? Никто не освободит меня от школы, зимы, от пальто. И самым худшим было то, что уже никто не избавит меня от пальто.

Глава 3. Ну что за дурацкий диагноз

Сусана говорит, что испанец идет к психологу, если его отовсюду выгнали. Раньше его ссылали на необитаемый остров, а теперь с таким количеством китайцев во всем мире, уже не осталось безлюдных островов, поэтому должны существовать психологи.

Эту теорию мы поддерживаем, потому что она девчонка. Будь она пацаном, мы живо уложили бы наглеца на обе лопатки.

Она рассказала это нам – Ушастику Лопесу, моему лучшему другу, (хотя он и бывает предательской свиньей), и Джихаду, пареньку с моего квартала и мне, Манолито-очкарику. Она рассказала это, когда мы ждали приема у школьной психологички. Психологичка принимала нас по одному, поскольку, когда мы все вместе, нашу троицу не вынесет никто. Самое позднее, через три года мы сделаемся преступниками. Это не я говорю, так говорит сеньорита Асунсьон, моя училка, и к тому же футуролог. Она видит будущее всех своих учеников, и для этого ей не нужны ни стеклянный шар, ни карты. Она пронзает насквозь твою голову взглядом и видит тебя через много лет, как наиболее разыскиваемого преступника, или же, с другой стороны, как лауреата Нобелевской премии, среднего не дано.

Поскольку родители Ушастика развелись, мать привела его к психологу, чтобы у сына не было ужасной душевной травмы и чтобы, повзрослев, он не стал серийным убийцей. Джихада привели к психологу, потому что, по словам сеньориты Асунсьон, он весьма проблематичный ребенок и наглец с тех пор, как встал на ноги. А еще потому, что как-то училка велела нам нарисовать наших родителей, и Джихад нарисовал свою мать с усами, а отца с рогами. Училке не нравится, что матери на рисунках получаются усатые. А нам это так понравилось, мы так ржали, что, проводись фестиваль Евровидения по семейным рисункам, этот рисунок стопудово отхватил бы первый приз. Но училка, как всегда, должна испортить самые лучшие моменты Нескафе. Она отобрала рисунок, спрятала его и вызвала родителей Джихада. Чтобы воочию увидеть усы и рога. Небольшие усики у матери Джихада она увидела. Но вот рогов у отца не было. Какое разочарование!

Я рассказал это на случай, вдруг кому-то это важно.

Моя мама отвела меня к психологичке, которая, несмотря на то, что ее зовут сита* Эспе, все время талдычит: “Зовите меня Эсперанса”. Только в моей школе это не прокатит. Если тебя зовут Эсперанса, то ты до самой смерти будешь ситой Эспе, а если это не так, то не сойти мне с этого места.

Так вот мать отвела меня к психологичке, потому что я болтаю, не переставая, и она говорит, что от этого у нее голова, как свинцовая, а если я молчу, то, значит, я витаю в облаках, ничего не замечая. Вот так говорит обо мне моя мама, и поэтому она отвела меня к психологичке. Она, вероятно, подумала про себя: “Пусть он говорит с ней, тогда ему не придется болтать дома”. Только она сильно заблуждалась. Я был у психологички только два раза, и когда приходил домой, у меня появлялось еще большее желание поболтать, потому что, как говорил мой дед: “Ребенку о многом нужно рассказать”.

Визит к сите Эспе – сказочная вещь. Как только я вошел к ней, то очень вежливо и культурно спросил:

– Что я должен делать, сита Эспе?

Она повторила, что она не сита и не Эспе, но это ни к чему не привело, потому что, если я вобью себе что-то в голову, от этого очень трудно отвыкнуть. Это то же самое, что происходит у меня с Дуралеем. “Не называй братишку Дуралеем”, – твердит мне вся Испания, но я называю его так не для того, чтобы обидеть, а просто я уже не помню его настоящего имени.

Сита Эспе сказала, что готова обсудить со мной все мои проблемы прямо тут, в кабинете. Я спросил ее, не хочет ли она, чтобы я рассказал ей все, начиная со дня моего рождения.

Я спросил ее об этом, потому что мне доставляет удовольствие вносить ясность во все

дела с самого-самого начала. Это все потому, что я сексуально озабочен, правда. Но, сите Эспе было все равно, она хотела знать все, что я ей расскажу и сказала, что уделит мне столько времени, сколько я захочу, и готова выслушать меня.

Про себя я подумал: “Как же она мне нравится, отпад!” Прежде чем приступить к рассказу

моей жизненной истории, я задал вопрос, могу ли я закурить. Она взглянула на меня так, словно внезапно увидела вселенского монстра и заявила, что дети не курят. Какая умная. Бедненькая сита Эспе так и сидела с открытым ртом, и, чтобы она его закрыла, я вынужден был сообщить ей, что это была одна из моих шуточек. Мне было так жалко ее, жаль, что она поверила в эту глупую шутку, которая уже известна и маме, и сите Асунсьон. Шутку, в которую никто никогда не верил, и которая никому не нравилась. В общем, мне стало так жаль ее, что я начал рассказывать о своей жизни.

Я начал с того времени, когда мои родители взяли кредит, чтобы купить грузовик и

назвали его Манолито в честь того ребенка, который пока не решился прийти на землю, спустившись с облаков, из царства умерших, где плавают до своего рождения все дети. То, что дети плавают до рождения в облаках, сказал мне Джихад и добавил, что до сих пор все еще помнит, как плавал в облаках в царстве мертвых. Ты плаваешь там, размышляя обо всем. И однажды приходит во-от такая огромная ручища и говорит: “ Вот ты (ты, потому что в эти моменты никто еще не имеет имени), вот ты, – говорит рука, – и твоя очередь”.

Она отправляет тебя сюда, и ты несешься астральными путями в операционную больницы.

И врач шлепает тебя по заднице. Почему? Да потому что ты родился! И с этого поворотного момента начинается твоя жизнь в Карабанчеле, или Голливуде. Это зависит от того, куда принесет тебя гигантская рука. Меня рука принесла в Карабанчель. Правда я не советую тебе верить всему, потому что этот плут Джихад всегда приходит с подобными историями, чтобы навешать лапшу на уши. Я тебя просто предупреждаю, а тот, кто предупреждает, не является предателем.

Итак, рассказав о том, что я несся-несся и вдруг родился, я поведал и о том, что для того,

чтобы я появился на свет, маме должны были сделать операцию, потому что у меня была, мягко говоря, немного большая голова, и речь шла о жизни и смерти. Мать обожает рассказывать о моей голове, чтобы выставить меня на посмешище.

Еще я рассказал, что за первые три месяца я стал знаменит тем, что своим ревом не давал

спать никому с нашей лестничной площадки, а однажды расхохотался до потери сознания. А потом добавил, что мама говорит: “Этот, в смысле я, родился болтуном”.

Короче, я рассказал о себе все, что знал до трех, или четырех лет. Тогда сита Эспе

сказала, что, пожалуй, я уже могу уходить. При этом лицо у нее было такое, будто она пребывала в царстве мертвых и не могла оттуда выйти.

– Почему я должен уходить, сита Эспе, я что, плохо рассказываю подробности? – спросил

я.

– Ты замечательно обо всем рассказываешь, – похвалила меня сита Эспе, – но дело в том,

что прошло уже полтора часа. Вот это да, полтора часа! Для меня они просто пролетели.

Я так думаю, что эти полтора часа были самыми счастливыми в моей жизни. Сита Эспе

попрощалась со мной, зевая. Мама сказала бы: “Это оттого, что она голодна, или не выспалась и хочет спать”. Вероятно, она голодна.

Я был жутко доволен. Я блистал, подробно рассказывая обо всем, как рассказывается в

фильмах. Я начал с момента еще до рождения главного героя и закончил тем, как родители застеклили балкон, чтобы я мог спать там с дедом. Это такая штука, о которой много говорят подруги матери, когда остекляют балконы и циклюют паркет. Сита Эспе сказала мне, чтобы я снова пришел к ней на следующей неделе.

На этой неделе я начал записывать все, что со мной происходило с трех до восьми лет, все,

что вспоминалось.

Я расспрашивал об этом деда, родителей, Луису и всех людей, имевших счастье знать меня

с момента моего появления на свет. Я исписал тетрадь за два дня. Когда она закончилась, я сообщил маме, что мне нужна была тетрадь для занятий с ситой Эспе, и она купила мне еще одну тетрадь в линейку.