Текст книги "Укрощение герцога"
Автор книги: Элоиза Джеймс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
Глава 28
Щекотливые решения принимаются с шиком
Лоретта прибыла вечером и вошла через заднюю дверь Холбрук-Корта, потому что там ее оставил возница наемного экипажа. Это был просторный дом, гораздо больший, чем дом имеет право быть, и Лоретте не понравилось, что с обеих его сторон ничего не было. Он выглядел голым, потому что рядом не теснились другие дома.
Она оставила свой сундук стоящим в пыли и направилась к ступенькам заднего крыльца. Даже эта дверь была много больше, чем какая-либо другая, в которую входили Джек Хоз и его дочь. На мгновение она смутилась, когда дверь распахнулась, а за ней оказался лакей, одетый в причудливый костюм, украшенный позументом, похожий на мундир капитана Черная Борода[16]16
Черная борода – пират, известный своей жестокостью
[Закрыть] из пьесы, написанной леди, той самой, в которой она, Лоретта, играла в прошлом году.
Но тут Лоретта вспомнила, что она актриса, а все, что требовалось актрисе, – это роль.
Милашка Пэтси вполне могла подойти для этой цели. Милашка Пэтси была деревенской девушкой, вышедшей замуж за лакея. Пьеса называлась «Влюбленный вор». Это была прискорбно старомодная пьеса, но главная роль была вполне подходящей.
Она улыбнулась лакею, показав ямочки Милашки Пэтси.
– Добрый вечер. Я к герцогу Холбруку.
Его брови взлетели с такой скоростью, что было чудом, как они вообще остались у него на лице.
– О, так вы хотите видеть герцога? – сказал он. – И откуда вы?
Лоретта больше не испытывала ни смущения, ни тревоги.
– Я всего-навсего горничная из Лардинга, – сказала она, снова показывая ему ямочки и с трудом удерживаясь от следующей реплики Пэтси.
Он снова нахмурился и сказал:
– О, так вон оно что… Следуйте за мной, мисс.
Лоретта вздохнула. Конечно, в сельской местности полно людей, давно не бывавших в театре, возможно, по многу месяцев. Но, учитывая, что пьесу «Влюбленный вор» играли в течение восемнадцати недель – Лоретта сама смотрела ее четырнадцать раз, – она могла предполагать, что он узнает реплику.
Вскоре она оказалась перед крепко сколоченным индивидом, очень похожим на Гарри Кизара, когда тот играл дворецкого в Букингемском дворце. Это был мистер Бринкли, дворецкий Холбрук-Корта.
Потребовалось некоторое время, чтобы все разъяснилось. Потому что дворецкий вообразил, что она приехала занять место одной из горничных верхнего этажа, выгнанной с позором за кражу двух серебряных ложек. Но в конце концов Лоретта объяснила, что она гостья герцога.
Тогда мистер Бринкли вспомнил, что слышал об актрисе, которая должна приехать помочь с постановкой пьесы, и пошел узнавать, как ему с ней поступить.
Когда он вернулся, Лоретта уже уютно расположилась за столом на кухне, а весь штат прислуги столпился вокруг нее.
– И тогда лошади почувствовали запах этих овечьих шкур, – разглагольствовала она. – И все четыре подняли головы и помчались без оглядки. Возница оказался между лошадьми и дилижансом…
Повариха миссис Редферн испустила глубокий вздох и поспешно перекрестилась.
– Готова поклясться, что он погиб.
– Погиб, – подтвердила Лоретта, тряхнув локонами. – Дилижанс налетел на столб. Там было двое пассажиров снаружи и четверо внутри.
– И все мертвы? – воскликнула миссис Редферн.
– Но ведь вы не были в числе пассажиров, мисс? – спросила одна из горничных.
– Нет, я там не была, а иначе не могла бы вам об этом рассказывать, – ответила Лоретта. – Но я видела, как все случилось. В дилижансе была всего одна женщина, мисс Пиппс.
– И что с ней произошло? – выкрикнула одна из горничных со слезливым и кровожадным любопытством.
– Ну, когда ее вытащили из кареты, она выбросила руку вверх, подняла ее к голове – вот так. – Лоретта вскочила на ноги и выбросила руку вверх ко лбу. – Потом она упала на колени. – Лоретта медленно и трепетно заняла описываемую позицию.
– А затем она умерла, да? – спросила миссис Редферн. Даже мистер Бринкли, пропустивший первую часть истории, ожидал ее продолжения.
– Она звала мать, – сказала Лоретта, возводя глаза к потолку. – «Мама, прижми меня к своей груди. Мама!»
Дрожь в ее голосе внезапно произвела определенное действие на миссис Редферн, и та часто-часто заморгала.
– И умерла, – подсказал лакей.
– Она прожила еще двенадцать часов, – сообщила Лоретта, с живостью вскакивая на ноги.
– Господь сам решает такие вещи, – сказала миссис Редферн с тяжким вздохом. – И когда наступает время уйти, то пора уходить.
– А что касается вашего времени, то им распоряжаюсь я, особенно если вы не занимаетесь работой, – обратился мистер Бринкли к горничной верхнего этажа, выглядевшей совсем испуганной. – Вы знаете, что леди Гризелда скоро захочет чашку свежего чаю.
Он сел за стол.
– А теперь, юная леди, мы должны решить, что с вами делать. В былые дни, то есть когда была жива старая герцогиня, актеры останавливались в самом доме.
Лоретта его не слушала, но закивала головой.
– Любой скажет вам, что здесь настоящая актриса, – вмешалась миссис Редферн. Она села рядом с Лореттой. – Мистер Бринкли, она, собственно, не должна жить в самом доме. Мисс Лоретта, если вы извините мою дерзость, я предложила бы вам остаться здесь с нами.
Лоретта кивнула.
– У вас нет желания остановиться в господском доме? – спросил мистер Бринкли, глядя на нее так внимательно и пристально, будто он был констеблем, пытавшимся вынюхать ее тайные планы.
– Если я не буду жить в доме, то нельзя ли мне поселиться над конюшней? – спросила Лоретта.
Мистер Бринкли фыркнул:
– Надеюсь, что нет! У нас есть прекрасные чистые помещения в западном крыле дома.
– Если вы спросите, нужна ли мне большая комната и кто-нибудь, кто станет приносить мне чай, я скажу – нет.
Мистер Бринкли ослепительно улыбнулся ей:
– Ну, вы славная девочка. Что правда, то правда. Я не сомневался в том, что профессор не стал бы нас обременять такой особой, как миссис Джордан. Ведь, в конце концов, он профессор богословия.
– Кто эта миссис Джордан? – спросила миссис Редферн.
– Вы это знаете, миссис Редферн, наверняка знаете. Это актриса, у которой дети от герцога Кларенса.
– О! Конечно!
– Видите, – обратился мистер Бринкли к Лоретте, – я не был уверен, что вы не питаете надежды на то, что герцог Холбрук тоже доступен для такого рода отношений. Кстати, я страж герцога.
– Но он должен быть доступен для развлечений, потому что последние четыре года только и смотрел в стакан, – вмешалась миссис Редферн.
– Это сплетни, – возразил мистер Бринкли кухарке. – Его светлость сейчас и капли не берет в рот.
– У меня нет ни малейшего желания завести десяток детей от вашего пьяного герцога, – сказала Лоретта. И говорила чистую правду.
– Нет! И мне достаточно одного взгляда, чтобы понять, что вы не такого сорта девушка, – сказала миссис Редферн, стараясь ее утешить. – И, думаю, вам будет лучше с нами, солнышко, чем сидеть и есть за большим столом и думать о своих манерах и тому подобном. Конечно, у вас есть молодой человек, претендующий на вашу руку, за которого вы выйдете, как только покончите с актерским ремеслом!
– Его имя Уилл, – сказала Лоретта, кивая. – Мы обменялись веточками розмарина.
– Ну, не славно ли, что старые обычаи еще в ходу? – сказала миссис Редферн. – Ведь и мы с мистером Редферном не так уж давно тоже обменивались веточками розмарина. Всего лет тридцать назад.
Для Лоретты эта цифра была все равно что вечность.
– Я поговорю с его светлостью, – сказал мистер Бринкли. – Думаю, мисс Лоретте будет с нами хорошо. Мы сохраним ее в целости для Уилла. Никто ведь не знает, когда лорду Мейну вздумается заехать сюда.
– Это вовсе не значит, что молодой человек сказал хоть одно грубое слово горничной, – заметила миссис Редферн.
Она проявляла гораздо большую терпимость к красивому графу, чем мистер Бринкли.
Лоретте было все равно, где она будет спать, и ее не интересовал граф Мейн.
– Могу я увидеть театр? – спросила она.
– Завтра утром я представлю вас молодой образованной леди, занимающейся постановкой, – мисс Питен-Адамс.
Миссис Редферн снова вмешалась в разговор:
– Ее горничная уверена в том, что его светлость еще до конца месяца попросит ее руки.
Лоретта вела себя безупречно и не проявила ни малейшего интереса к этой бесценной информации, а попросила рассказать ей историю здешнего театра.
Глава 29
Всевозможные непристойности продолжаются
Как представлялось Рейфу, были вполне резонные причины прекратить эту эротическую игру. Они включали чувство чести и пристойности, а также неопределенность даты свадьбы.
Но против благопристойности восставал такой плотский голод, какого он никогда прежде не испытывал. Имоджин лежала рядом с ним, и вид у нее был довольный, а на его личном орудии, кажется, даже и не отразилось то, что произошло.
Единственное, что сверлило его мозг и беспокоило его чресла, – это острая необходимость перекатиться по постели и познакомить леди Мейтленд с тем, каково это спать с мужчиной, которого природа ничем не обделила в отличие от Дрейвена Мейтленда, в чем он, Рейф, ничуть не сомневался.
Потом она открыла глаза и улыбнулась ему, и на мгновение он забыл, что ему не хотелось, чтобы она разглядела его лицо. Она казалась несколько вялой и расслабленной и очень счастливой, и тусклый золотистый отсвет умирающего в камине огня давал ему возможность убедиться, что Имоджин Мейтленд обладала самыми соблазнительными формами, какие ему только доводилось видеть за долгие годы. А возможно, и за всю его жизнь. И к ним следовало прикоснуться и попробовать их на вкус…
Его совесть твердила: «Ты сможешь всю последующую жизнь заниматься этим». «Достаточно только раз убедить ее, как велико твое искусство в деле любви, и она согласится на любую сделку», – вступал в пререкания здравый смысл. Победа осталась за здравым смыслом, поддержанным изрядной толикой плотского вожделения.
Он начал изучение ее тела с нижней стороны ее полной груди, и это интимное исследование каждого дюйма потребовало почти всепоглощающего внимания.
«Джентльмены не пользуются удобным случаем близко пообщаться с будущей супругой до того, как принесены брачные обеты», – увещевала совесть. «Я принесу обеты и поклянусь чем и в чем угодно», – бормотало все его существо, в то время как он дразнил ее сосок, пока она не начала издавать слабые вздохи, означавшие, что ей приятно это внимание. Было бы крайне не по-джентльменски оставить леди в таком состоянии.
Все тело Имоджин повлажнело, дыхание ее стало поверхностным, взгляд томным, и было ясно, что она мало что видит. Его губы двинулись по ее телу на юг. Рука его оказалась там еще раньше и затеяла игру с ее влажной теплой плотью, и от этой игры ее бедра раздвинулись. Она перестала издавать негромкие крики, сменившиеся низкими грудными стонами. Ему и самому стало трудно дышать. Кого он пытался обмануть?
Конечно, он станет заниматься любовью с Имоджин. Теперь он чувствовал, что ему этого хотелось с первой же минуты, как она вошла в его дом, вся переполненная страстью к Дрейвену Мейтленду, столь влюбленная в него, что Рейфа даже не замечала.
Нет, это неверно. Он был не настолько низок, чтобы питать вожделение к женщине, влюбленной в другого мужчину.
Эта мысль заставила его перекатиться по кровати и потянуть к себе бедра Имоджин.
Она протянула к нему руки, не открывая глаз, и он мог сколь угодно долго наслаждаться ее близостью и целовать ее в глаза и нос, в ее высокий лоб и соблазнительный рот.
И все это время другая его часть гладила и ласкала ее, и от этого у Имоджин перехватывало дыхание и из груди вырывались приглушенные выкрики, означавшие, что она испытывает наслаждение.
Вдруг она открыла глаза и сказала:
– Если ты куда-то собираешься, то почему бы не совершить это путешествие теперь?
– Тсс, – сказал он, глядя на нее сверху с улыбкой. – Эти дела не терпят спешки.
Он стиснул зубы и заставил себя остановиться на полпути. Она с такой силой сжала его руки, что он чуть не вскрикнул. Потом все ее тело изогнулось, стараясь приблизиться к нему, последовать за ним, ища его, испытывая потребность в нем.
И вдруг он почувствовал, что должен услышать от нее эти слова…
Слова клятвы, о которых он думал.
– Имоджин, – спросил он, цедя слова между стиснутыми зубами, – я нужен тебе?
Она снова потянулась к нему, изгибаясь прекрасным стройным телом, но он осадил себя и не дал ей желаемого. Она, все еще тяжело дыша, открыла рот и спросила:
– Что ты делаешь?
– Занимаюсь с тобой любовью, – ответил он, имея к тому все основания. – Тебе что-нибудь не нравится в моих действиях?
Он продвинулся по заветному пути чуть дальше и снова остановился.
– Да, – ответила она, и в голосе ее было напряжение.
– Ты хочешь, чтобы я вел себя иначе?
Ему удалось заставить себя говорить беззаботным тоном, хотя каждый мускул его был напряжен, как пружина, закрученная слишком туго. Они оставались на полпути, и она упиралась в него руками, толкала его, и голова ее металась по подушке, будто она хотела поймать его.
– Скажи мне только, Имоджин, – пробормотал он сквозь зубы, – скажи, что ты во мне нуждаешься. Что ты нуждаешься…
Его голос замер, а ее руки соскользнули с его плеч и спустились вниз по спине, оказались на ягодицах, и она потянула его.
И вопреки себе он соскользнул еще на дюйм вниз. Блаженный дюйм, насколько можно было судить по глухому стону, исторгнутому из ее груди.
– Еще, – сказала она. Потом добавила: – Пожалуйста. Прошу тебя.
И это было вроде брачного обета. Есть пределы, до которых мужчина может сдерживать себя, если в голове у него одна только мысль. Он прижался к ее губам, и это был его обет, молчаливый, но данный от всего сердца, и он заставил ее согнуть бедра под таким углом, какой был ему нужен.
И нырнул в нее.
На этот раз она не застонала. Она закричала. Его пальцы вцепились в нее, он рванулся вперед и преодолел те полдюйма, которые отделяли их друг от друга, и теперь они слились и стали будто одним существом, насколько это было возможно… В конце концов у него иссякла вся сила мысли, и он не мог больше думать об обетах и совести или о чем-либо другом в таком же роде. Теперь вся его энергия была сосредоточена на дыхании, на том, чтобы оставаться с ней, и он погружался в нее все глубже и глубже, его удары становились все жестче, он двигался так, будто оба они стремились достигнуть одной цели, некоей воображаемой страны пота, рыданий и тихих выкриков.
И тут все тело его охватило пламя, и на мгновение каждый мускул в нем замер и оцепенел, будто он умер и попал на небеса. Но ему удалось вовремя высвободиться. Возможно, это произошло потому, что впервые за долгие годы он занимался любовью с леди.
Потому что мужчины обычно не падают, как подкошенное дерево, на тело своей партнерши и их глаза не увлажняются самым необъяснимым образом, а на губах в то же время не появляется широкая глуповатая улыбка. Только человек без царя в голове считал бы это чем-то священным – заниматься любовью с женщиной в арендованной комнате, со вдовой, принимавшей его за его брата. Но если случившееся означало, что он глупец, то…
Она лежала, угнездившись на сгибе его локтя. Он не мог видеть ее лица, но слышал ее дыхание. К тому же он держал ее в объятиях и ощутил последнее содрогание ее тела.
Уже несколько лет у него не было причины для гордости. Единственное, чем он занимался со страстью, было пьянство, но за это не награждают. Но теперь тело его чуть не взрывалось от проникшего до самых костей удовлетворения. Наконец-то она стала его женщиной. Он сделал это. Он соблазнил Имоджин Мейтленд, у них завязался роман, и, разумеется, он мог сказать ей, кто он на самом деле.
Он скажет, и она выйдет за него замуж.
И потом… тут он улыбнулся: на ум ему пришла сладостная мысль. Кто он такой, чтобы считать, что завоевал Имоджин в результате одного свидания? Он не смог воспротивиться. Поэтому провел языком по ее носу, по изящному маленькому носику, и от этого у него образовался комок в горле, и он с трудом сглотнул.
Ее ресницы затрепетали. Он устал оставаться все время вне поля ее зрения, и не важно, что в комнате было темно, как на дне помойного ведра.
Одно мгновение Имоджин лежала в блаженном оцепенении, а в следующее его сильные руки подняли ее и, прежде чем она успела что-либо понять, она оказалась лежащей лицом на подушке, и эти руки, эти руки…
Тело Имоджин изогнулось дугой, а мощное мужское оказалось за ее спиной. Она попыталась отстраниться, но это продолжалось лишь миг. В этом положении она чувствовала себя неприятно уязвимой, потому что не могла видеть его лица. Но его руки сжимали ее бедра, он не выпускал ее, вынуждая сдаться, прижимая к себе все крепче…
И тут ее тело приняло собственное решение независимо от воли. Имоджин громко вскрикнула и даже не поняла, что это прозвучал ее голос. Она впала в безумие, отвечая на каждый его толчок, и единственным слышным в комнате звуком были ее стоны наслаждения и его тяжелое дыхание. Теперь он склонился над ней, опираясь на мускулы рук, и руки эти были крепкими, будто сильных напряженных движений его тела вовсе и не было.
Но они были, были, и Имоджин жаждала их до боли, не могла ими насытиться. Внезапно спина его выпрямилась, а руки обхватили и сжали ее бедра, и его движения возобновились и были мощными, сильными и глубоко проникающими.
Только позже она почувствовала, что его пальцы сжимают ее бедра, и ей это было приятно. Уже потом Имоджин вспомнила его охрипший голос, говорящий с ней, нет, требующий от нее, чтобы она достигла вершины, и, хотя она не понимала, что он имеет в виду, Имоджин обвилась вокруг него всем телом и сжала его, а потом вся растаяла, превратилась в пламя, в рыдания, в пульсирующий жар, не похожий ни на что из того, что ей доводилось чувствовать прежде и о чем она даже не подозревала.
Глава 30
Не принимайте Шекспира за человека, способного играть роль осла
Рейф проснулся на следующее утро в собственной постели, угнетаемый чувством стыда. В его жизни совершилось нечто чудесное. Почему же он не попросил Имоджин выйти за него замуж немедленно? Этого он и сам не знал.
Если не считать того, что, когда он потягивался и лежал, уставившись в потолок (уже начинала осыпаться штукатурка – ему следовало бы давно навести порядок, до того как он введет в спальню молодую жену), он вдруг понял почему. Потому что был напуган до смерти. Потому что был трусом.
Имоджин отнеслась к его предложению так легкомысленно, после того как он поцеловал ее в поле. Что было бы, если бы она сказала: «Да, я выйду за тебя»?
Но ведь она бы имела в виду не его, а Гейба.
И тогда первое, что он вынужден был бы сказать, – «Я Рейф».
И она бы пришла в негодование, на что имела полное право.
Он застонал. Он был неважным приобретением. Недопеченный герцог, только-только успевший привести дела в порядок.
Слава Богу и его старому другу Фелтону, который из Лондона постоянно диктовал ему, что надо делать, – имение Холбруков за последние несколько лет поднялось из руин. Теперь он мог позволить себе обзавестись женой.
И черт возьми, он был герцогом. Да он мог позволить себе иметь хоть пятнадцать жен. Но ему никогда не удавалось обманывать себя. Все это было хорошо на словах.
Трезвый герцог, с деньгами и землями, которые он был готов разделить со своей избранницей. Но Питер принадлежал к подлинному дворянству, и, если бы он был жив, Имоджин, вероятно, охотно бы… Если не считать того, что он, Рейф, не позволял бы Питеру и взглянуть на Имоджин. Из-за нее он был способен убить собственного брата.
Он выбрался из постели, нагой, как в миг рождения, и подошел к окну. Память о предыдущей ночи гнездилась в каждом дюйме его удовлетворенного тела.
Богатый герцог – это хорошо звучит в сказке, но он знал, что Имоджин не строила на его счет иллюзий и видела его таким, каким он был: человеком, бросившим пить и неспособным начать пить снова никогда в жизни. Хозяином, пренебрегавшим делами имения много лет. Мужчиной, единственными страстями которого были лошади, желтый борщевик и умение заниматься любовью с женой.
Возможно, ему удастся убедить ее. В конце концов, по ее собственным словам, этот болван Мейтленд по-настоящему никогда не желал ее, как и Гейб, и, слава Богу, и Мейн тоже, потому что он был не из тех мужчин, которых женщине легко забыть. Значит, в памяти Имоджин не останется никого, кроме него.
Он подался к окну и принялся разглядывать кусок мощенного булыжником двора. Единственно ценное, что он мог ей предложить, была вчерашняя ночь. Но даже при одной мысли о ней у него спирало дыхание. От его дыхания запотело оконное стекло, и он отвернулся.
За завтраком Рейф старался не смотреть на Имоджин. Она вела бесконечный разговор с мисс Питен-Адамс о сцене, которую они репетировали накануне днем. Она не смотрела на него. Он это, конечно, заметил. Он бросил быстрый взгляд на Гейба, но, должно быть, Имоджин приняла близко к сердцу вчерашнюю отповедь. Никто не мог бы сказать по ее виду, что она провела с ним восхитительный вечер.
Поэтому Рейф ел яйца и тосты и все, что Бринкли счел нужным поставить перед ним, и старался урезонить себя. Нет, он не смотрел на свою подопечную, как влюбленный теленок.
Мисс Питен-Адамс планировала на день репетицию всей пьесы.
– Вчера приехала мисс Хоз, – сообщила она.
– Где она? – спросил Рейф, запоздало вступая в разговор.
Мисс Питен-Адамс с минуту смотрела на Гейба, потом перевела взгляд на Рейфа.
– Она присоединится к нам во время репетиции. Компания миссис Редферн ее вполне устраивает. Она предпочла остаться внизу.
Рейф был изумлен. Он тотчас же посмотрел на Гейба, чтобы убедиться, что его брат выглядит таким же пригвожденным к столбу, каким он чувствовал себя.
– Бринкли сказал вам, что мисс Хоз более уютно чувствует себя внизу, за одним столом со слугами? – спросила мисс Питен-Адамс Гейбриела.
– Конечно, – ответил Гейбриел и закрыл рот, будто захлопнул капкан.
– Я должен убедиться, что мисс Хоз довольна и ей удобно.
– Я пойду с вами, – сказала мисс Питен-Адамс, вскакивая со стула. – Мне не терпится встретиться с миссис Ловейт.
– Мисс Хоз можно найти в театре, – сообщил Бринкли.
– Я пойду тоже, – объявила Гризелда, поправляя шаль. – Мне любопытно познакомиться с нашей гостьей.
Рейф поднял бровь. По-видимому, весь дом был полон отчаянного нетерпения познакомиться с молодой актрисой, вызвавшей столь теплое сочувствие Гейбриела. Конечно, подумал он, его брат захочет, чтобы Мэри встретилась со своей матерью.
Он встал и заметил, что Имоджин наконец смотрит на него, удивленно. Не задумываясь, он ответил ей широкой улыбкой. Она смотрела на него смеющимися глазами и, по-видимому, была вполне согласна с ним в том, что вся эта суматоха, связанная с театром, нелепа и смешна.
Имоджин пребывала в состоянии, которое можно было охарактеризовать как чистую радость. Это чувство сопровождало ее с момента, как она проснулась и потянулась, ощущая восхитительное тепло во всем теле. Это была жизнь… И она прекрасна.
Такая мысль много лет не приходила ей в голову. Нет, рассудила она, с того мгновения, как она увидела Дрейвена Мейтленда. Как только в ее поле зрения попало его прекрасное, капризное и недоброе лицо, его мягкие, светлые, почти желтые волосы, она упала в бездну постоянного томления и желания, которое не мог утолить даже брак с ним. По правде говоря, он вовсе не удовлетворил его. Она убеждала себя, что, если бы у них были впереди долгие годы, все могло бы наладиться. Но уже начала сомневаться в правоте сей оптимистической идеи.
Этим утром она проснулась без мучительной острой тоски по Дрейвену и без сменившей ее боли, после того как они поженились, без скорби, пришедшей на смену этой боли, когда он умер. Ей постоянно хотелось улыбаться.
– Твоя мать любила ставить пьесы, да? – спросила она Рейфа с сияющими глазами.
– Я бы сказал, что это было для нее как наваждение, – ответил Рейф задумчиво. – Она, конечно, создала театр. Рядом с бальным залом прежде была комната, где ужинали. – Они проходили по изящному архитектурному ансамблю, напоминавшему пещеру. – Но вскоре, после того как она вышла замуж за моего отца, она расширила ее и превратила в театр. К несчастью, он не имел вкуса к искусству и не обладал сценическим даром.
Двойные двери в конце бального зала стояли открытыми. Имоджин на мгновение приостановилась на пороге.
– Красиво, – сказала она, восхищенная увиденным.
– Она приняла за образец театр в Бленхейме и следовала ему, – пояснил Рейф.
Стены были покрыты яркими росписями, увенчанными фризами со смеющимися античными масками вдоль всего потолка. Просцениум был обращен к рядам стульев, обитых темно-красной полосатой тканью.
И тут из левой кулисы появилась молодая девушка с лицом, оживленным, как ярко горящее пламя. Она побежала им навстречу, живо и радостно их приветствуя. Потом мисс Хоз, потому что это была она, сделала грациозный реверанс Гризелде, которую представил мистер Спенсер, после чего она и мисс Питен-Адамс обменялись любезностями.
Рейф не сводил глаз с актрисы и внимательно ее разглядывал.
– Она не леди, – прошептал он на ухо Имоджин.
– Нет, – ответила та. – Но такая хорошенькая.
Мисс Хоз была самой миловидной девушкой, какую доводилось видеть Имоджин. В ней все было прелестно – от блестящих локонов до маленького треугольного личика и от огромных глаз до изящной фигурки. Она казалась воплощением женственности и одета была в розовое платье оттенка распускающейся розы. Костюм ее был тщательно продуман – он был пленительным, но не вульгарным.
– Да, – согласился Рейф. – Это большая удача для актрисы.
Мисс Хоз расточала улыбки мисс Питен-Адамс и без умолку болтала о роли миссис Ловейт. Она постаралась наглядно показать, насколько хорошо понимает характер этой роли. Внезапно ее облик изменился, и она приняла позу усталой светской дамы.
– Вы так не думаете? – воскликнула она, отбрасывая облик и манеры миссис Ловейт, будто скинула плащ небрежным движением плеч.
Имоджин изумленно заморгала. Это было самым странным зрелищем, какое ей доводилось наблюдать. Только что мисс Хоз была несколько усталой, капризной и жеманной красавицей, а в следующую минуту уже стояла перед ними в облике юной свежей девушки с невинным лицом.
– Вы не согласны? – спросила она мисс Питен-Адамс, несколько ошарашенную избытком энергии, источаемой мисс Хоз.
– Да нет, – слабо ответила та. – Вы совершенно правы. Боюсь, у меня немного болит голова. Может, мы возобновим этот разговор, когда начнем репетиции, после ленча?
Мисс Хоз одарила ее лучезарной улыбкой:
– Я к вашим услугам, когда вам только будет угодно.
– Конечно, – пробормотала мисс Питен-Адамс.
– Моя мать, – сказал Рейф Имоджин, – всегда сдабривала любителей хорошей дозой профессиональных актеров. И ты видишь, почему она это делала. Мы будем ощупью искать путь, натыкаясь друг на друга, а мисс Хоз, как она ни молода, поможет нам подтянуться.
– Да, – согласилась Имоджин. – Хотя я не уверена, что мисс Питен-Адамс хочется, чтобы ее подтягивали.
В этот момент Гейб подвел к ним мисс Хоз. Ее реверанс был хорошо рассчитанной смесью приветствия и изъявления почтительности.
И похоже, одной только мисс Питен-Адамс мисс Хоз не понравилась. Ее тон был излишне и неуместно резок, когда она подтвердила, что мисс Хоз знает всю свою роль. И голос ее стал немного резче, когда мисс Хоз сказала, что практически знает текст всей пьесы и будет счастлива еще исполнять и обязанности суфлера, хотя, сказала она, у нее нет сомнений, что все леди и джентльмены выучили свои роли.
– Нет! – бодро отозвалась Гризелда. – Вам придется помочь мне, милочка.
По-видимому, она поняла, что мисс Хоз отнюдь не похожа на образ безнравственной актрисы, которая заманила герцога Кларенса в свои сети и нарожала около дюжины незаконных отпрысков.
Рейф потянул Имоджин прочь от начавшейся дискуссии по вопросу о том, где должен расположиться суфлер, когда Гризелда окажется на сцене, чтобы показать ей театральные декорации, развешанные по стенам.
– Мать, – сказал он, – очень любила настенную живопись. У нее в спальне висела картина, изображавшая Диану-охотницу за любимым делом.
– Господи, – сказала Имоджин, глядя на довольно искусное и живое изображение принца Гамлета на башне замка. По крайней мере она решила, что это принц Гамлет, потому что упомянутый джентльмен сжимал в руке одновременно блестящий череп и кинжал. – И эта роспись в спальне все еще не тронута?
– Отец приказал закрасить ее после смерти матери, – сообщил Рейф.
– Почему? – нахмурилась Имоджин.
– На картине был изображен Актеон, подглядевший купание Дианы, – пояснил Рейф любезно. – Если ты помнишь, Диана превратила Актеона в оленя, и его собственные собаки растерзали его.
– Твой отец…
– По-видимому, он счел это завуалированным предостережением моей матери.
– Должно быть, твои родители были интересными людьми, – сказала Имоджин.
Поскольку такое предположение исходило от Имоджин, то он решил сказать правду:
– Мать, конечно, обожала театр. Но отец, судя по всему, любил мать Гейбриела.
Она подняла на него глаза.
– Должно быть, это было тягостным для твоей матери.
– Холбрук всегда был чопорным и холодным, – сказал Рейф, вспоминая отца. – Я думаю, он не любил мать, и нас тоже… Хотя, возможно, моего брата Питера он переносил лучше, чем меня.
– Как эгоистично! Не любить собственных детей, оттого что они были рождены в браке, в котором ты разочаровался.
– Да, – медленно выговорил Рейф. – Боюсь, что мой отец во многих отношениях был очень эгоистичным человеком.
Он подвел ее к другой панели. Упитанный Основа с изумлением оглядывался вокруг, а Пэк как раз напяливал на него ослиную голову.[17]17
Основа и Пэк – персонажи комедии Шекспира "Сон в летнюю ночь"
[Закрыть]
– Кто это? – спросила Имоджин.
– Ты читала «Сон в летнюю ночь»? – спросил Рейф.
– Думаю, да… О, это же мастеровой, которого одарили ослиной головой.
– Основа осмелился ухаживать за Королевой Фей, – сказал Рейф, испытывая странное чувство, – только когда на нем оказалась ослиная голова. Она была так прекрасна, что ему пришлось изменить обличье.
Он смотрел на Имоджин сверху вниз. Ее волосы были гладкими и блестящими, будто его руки никогда к ним не прикасались и не приводили их в беспорядок, словно он не видел их распущенными и упавшими на плечи и не ласкал ее, прикасаясь к ней гораздо грубее. Она смотрела на него снизу вверх с любопытством, и брови ее удивленно поднялись.
Но постепенно изумление уступило место какому-то другому чувству, она отвела глаза и поспешила удалиться к другой группе присутствующих.
Рейф с минуту стоял неподвижно. Он почти ощущал тяжесть ослиной головы на своих плечах.
