Текст книги "Смерть и «Радостная женщина»"
Автор книги: Эллис Питерс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
– Боже! – возмутился Дакетт, въезжая на стоянку. Полицейский криво улыбнулся, так, чтобы это видели только они, но не публика. – Что это Грокотт таскает сюда всяких дикарей? Уж не спятил ли он?
– Нет, сэр, они сами притащились. Утверждают, что у них есть важные сведения.
– Стало быть, нализался, да еще привел с собой полгорода, – недовольно заключил Дакетт и оглядел чопорных, исполненных достоинства детей, которые спокойно смотрели на него, словно точно знали, кто тут дикарь. Они не были чистокровными цыганами с загадочными мягкими чертами, влажными глазами и хрупким сложением выходцев из Индии; вылепленные из другого теста, они казались крепкими и жилистыми, а грязноватая кожа с оливковым оттенком делала их немного похожими на дикарей.
– Кто это такие? – резко спросил Дакетт. – Леи?
– Нет, сэр, Криви.
– Какая разница? Никто не знает, кто на ком женат и чьи у кого дети. Криви, Леи, все едино.
Он вошел в участок и поднялся на третий этаж, в свой кабинет. Джордж шел за ним. Грокотт явился, не дожидаясь вызова.
– Ладно, – сказал Дакетт, – давай разберемся. Это пони Джо Криви, не так ли?
Джо Криви (или Лей) почти никогда не ссорился с законом. Изредка напивался в стельку, когда дела шли хорошо. Он собирал старое тряпье и металлолом. Лишь однажды он напал с каминным совком на жену, которая была сама виновата, но никаких серьезных прегрешений за ним не числилось. Он зарабатывал детям на пропитание, занимался своим делом, не очень докучая другим, и, несомненно, был счастливым и вполне устроенным человеком.
– Да, сэр. Джо внизу с Локиером. Он явился чуть больше часа назад и сказал, что располагает важными уликами по делу Армиджера.
Джо хорошо знали в дешевых районах на окраинах Комербурна, которые он регулярно объезжал, чтобы собрать утиль, и многие жители уже привыкли отдавать ему свои обноски. Сегодня утром он наведался в тот обшарпанный, но респектабельный уволок города, где проживала миссис Харкнесс, и, забрав ее мешок с тряпьем, на всякий случай заглянул в мусорный ящик, в надежде найти что-нибудь стоящее. В ящиках частенько попадается старая обувь, еще вполне, по меркам Джо, приличная и годная. Обуви он не обнаружил, зато нашел перчатки, старенькие, но дорогие, кожаные, с плетеной тесьмой и инициалами «Л. А.». Джо машинально взял их и только потом как следует рассмотрел. Тогда-то он и увидел, что правая перчатка испачкана чем-то темным, а кожа затвердела и покрылась коркой. На левой тоже были бурые пятна. Джо знал, кто живет у миссис Харкнесс (она была одной из его постоянных клиенток) и что означают инициалы «Л. А.». Он знал, или был убежден, что знает, какая именно жидкость пропитала кожу перчаток, испортив их, и почему их засунули в мусорный ящик. И, конечно, знал, что необходимо сообщить в полицию. Но по пути в участок было аж четыре бара, и спустя два часа все жители Комербурна, кроме глухонемых и заткнувших уши, уже знали, что Лесли Армиджер убил своего отца и у Джо Криви есть тому доказательства.
– Растрепал по всему городу и, понятное дело, привел с собой целую процессию. Он не так уж пьян, но изрядно навеселе. Тебе он нужен?
– Нет, – отвечал Дакетт. – Пусть малость протрезвеет. Мне нужны перчатки и, наверное, сын Армиджера тоже. Если Джо не врет и не ошибается, самое время поговорить с Лесли. Но сперва давайте-ка взглянем на перчатки.
Они лежали на столе ладонями вверх, и бурые пятна на них были совсем не похожи на запекшуюся кровь.
– Итак, что это, по-твоему, Джордж?
– Возможно, креозот, – тут же откликнулся Джордж, нюхая заскорузлые пальцы перчаток. – Но не только.
– Не только. Есть и следы битумной краски. Пусть Джонсон отправит их в лабораторию, а там посмотрим.
– Ты ведь не собираешься держать Джо всю ночь? – спросил Грокотт.
– Что? Всю ночь? И отправить всю эту ораву детей в ночлежку, когда в этом нет никакой необходимости? Да уполномоченный по работе с несовершеннолетними растерзал бы меня на части! Вот что, Джордж, поезжай и привези сюда этого парня.
Джордж постарался как можно лучше справиться с неприятным заданием. Он тихонько вошел в кабинет управляющего и попросил, именно попросил, а не потребовал, позвать Лесли. Тем не менее, поднявшись наверх и увидев Джорджа, Лесли побледнел и застыл на месте. Лишь узнав, зачем пришел полицейский, он немного успокоился, и лицо его опять порозовело, а взгляд сделался твердым и вызывающим. Он легкой поступью зашагал рядом с Джорджем, словно тот был его старым приятелем. Пройти можно было либо через магазин, либо через двор, и Джордж надеялся, что поступил правильно, выбрав второй путь. Во дворе собрались люди, которые знали и понимали Лесли.
Разумеется, они сразу догадались, в чем дело, и теперь им хватит пищи для пересудов на весь остаток смены. Водитель фургона перехватил взгляд Лесли и с улыбкой показал ему поднятый большой палец, а один из упаковщиков нарочито преградил им путь и протянул Лесли мятую пачку сигарет. Все это скорее раздосадовало, чем ободрило Лесли, но, тем не менее, он улыбнулся и взял сигарету. После первой затяжки складки вокруг его рта разгладились. Он сел в машину, несколько раз глубоко вздохнул, чтобы обрести душевное равновесие, и ценой немалых усилий подготовился к предстоящему разговору.
– Мистер Фелз, – сдавленно начал он, когда Джордж остановился у светофора, – не могли бы вы оказать мне услугу? Я буду весьма признателен, если вы зайдете к моей жене и все расскажете.
– Не далее чем через час вы сами увидите ее, – невозмутимо ответил Джордж.
– Увижу?
– Это зависит только от вас.
– Надеюсь, вы правы, – выпалил Лесли. – Полагаю, вы не можете рассказать мне, в чем дело?
– Правильно. Скоро узнаете, но не будем забегать вперед. Позвольте задать вам один вопрос, который прежде не приходил мне в голову. Это вы убили отца?
– Нет, – спокойно, почти весело ответил Лесли.
– Тогда отправитесь домой к жене. В самом худшем случае немного задержитесь. Она вас простит. Как и нас – за то, что нагнали на вас страху.
Как ни странно, тон Джорджа успокоил Лесли, и он даже не отреагировал на обидный намек. Он бодро вошел в полицейский участок, но вдруг заметил, что Джорджа нет рядом, и принялся озираться по сторонам. Инспектор беседовал с мальчиком, облаченным в школьную форму.
– Мой сын, – объяснил он, догоняя своего подопечного. – Он надеется, что я смогу отвезти его домой. У меня кончается рабочий день.
– О, тогда послушайте, – Лесли оживился, и глаза его заблестели. – Мне очень не хочется задерживать вас. Я могу прийти в другое время.
– Молодцом! – Джордж одобрительно похлопал его по плечу. – Так держать, и все будет в порядке. При непременном условии, конечно, что вы говорите нам правду. Пошли, нам на третий этаж. Увы, налогоплательщики не обеспечили нас лифтом.
Доминик наблюдал, как они поднимаются по лестнице и исчезают за углом. Возможно ли, что все уже кончилось? Лесли Армиджер не похож на убийцу. Хотя кто знает, как должен выглядеть убийца? И все же Лесли не похож на душегуба.
Некой потаенной, мятежной частицей своего естества Доминик поневоле отождествлял себя с теми, кто, по стечению обстоятельств, оказался в беде, кого (заслуженно или незаслуженно) поймали в сети, загнали в угол сплоченные фаланги законопослушных граждан. Чувствовал в себе демона и трепетал, понимая, что силы лукавого беспредельны. Он не мог не отдать хотя бы толику своего сострадания преследуемым. Ведь и он мог очутиться на их месте. И, что еще ужаснее, дичью мог стать другой человек, бесконечно дорогой Доминику, безоглядно любимый им. Это могла быть Китти! Впрочем, Доминик отнюдь не радовался тому, что сейчас в роли дичи был молодой бедолага в дорогом, но поношенном костюме, с вымученной улыбкой и настороженным взглядом.
Он устыдился охватившего его чувства облегчения и поспешил укрыться от любопытного, хотя и дружелюбного взгляда дежурного сержанта. Выйдя на улицу, Доминик очутился в безликом сентябрьском мире, на который вот-вот опустятся сумерки, и уселся на одну из скамеек в палисаднике, чтобы дождаться отца.
Тут-то он и увидел красную «карманн-гиа», которая грациозно свернула с дороги и остановилась возле телеги старьевщика; распахнулась дверца, и показались длинные стройные ноги Китти. Сердце Доминика словно перевернулось в груди и сделалось таким огромным, что, казалось, вот-вот вырвется наружу.
С несвойственной ей медлительностью Китти закрыла дверцу машины и опасливо побрела по бетонной площадке ко входу в участок. По мере приближения поступь ее делалась все медленнее, и в нескольких ярдах от ступенек крыльца Китти остановилась, ломая руки. Было видно, что она терзается сомнениями. Она посмотрела по сторонам, собираясь с силами, и тут вдруг увидела Доминика, неподвижно сидевшего на краешке деревянной скамьи и судорожно прижимавшего к себе портфель.
Ее глаза радостно вспыхнули, но Доминик боялся верить своему счастью. Ведь она считает его просто случайным знакомым. Да и вспомнит ли ту давнюю встречу? Но в глазах Китти появился волшебный огонек, по лицу скользнула тусклая улыбка, тотчас сменившаяся выражением страха и тревоги. Китти подошла к Доминику, и он вскочил. Сердце колотилось так громко, что он едва расслышал ее первые слова.
– Доминик! Как я рада тебя видеть!
Он вынырнул из облака блаженства. Мгновение спустя Китти уже сидела рядом с ним и держала его сцепленные руки в своих. Ее огромные глаза казались манящим лиловым омутом.
– Лесли там, в участке? – уже во второй раз спросила она. – В магазине сказали, что его увезла полиция. Это правда? Он там, у них?
– Да, – отвечал Доминик, запинаясь, – он приехал с моим отцом. – Мальчик вернулся с небес на землю, и это было болезненно, но боль проходила, потому что Китти помнила его имя, потому что бросилась к нему с такой неподдельной радостью. Похоже, он этого не ожидал. Но негоже раздумывать о всякой ерунде, когда на лице Китти такая страшная тревога.
– О Боже! – воскликнула она. – Он арестован?
– Не знаю. Не думаю… Пока нет…
– Значит, твой отец тоже там? Лучше уж он, чем кто-то другой. Доминик, я должна с ним поговорить.
Глубоко вздохнув, она отпустила его руки и исполненным безысходности движением отвела со лба прядь гладких светлых волос.
– Я должна ему сказать, – тихо и устало продолжала она. – Потому что иначе они навесят это на бедного Лесли. А на него и так уже свалилось немало бед. Я не позволю им тронуть его. – Она подняла голову и посмотрела Доминику в глаза бесхитростным взглядом ребенка, признающегося в своих грехах и готового принять наказание, лишь бы сразу избавиться от невыносимого бремени своей вины. – Видишь ли, это я убила его отца.
Глава VIII
Доминик на мгновение утратил дар речи, а когда снова обрел его, голос его неожиданно изменил тональность и показался ему настолько ужасающе мерзким, что мальчик подумал: ну все, теперь мне конец. Но Китти, похоже, ничего не заметила.
– Ты не должна так говорить. Даже если… если ты чувствуешь себя в чем-то виноватой, все это ерунда, и ты не должна так говорить.
– Но я это сделала, Доминик. Так получилось, я не хотела. Он подошел ко мне и сказал: «Сейчас вышвырну Лесли отсюда раз и навсегда, вот будет потеха. И я должен кое-что тебе сказать. Не здесь, приходи в амбар, там нас никто не потревожит. Дай мне только минут пятнадцать, чтобы отделаться от его высочества, и тогда приходи». Я туда не собиралась. Уже выехала на шоссе и покатила домой, но потом передумала, вернулась по объездной дороге, поставила машину под деревьями и вошла во двор через задние ворота. Я думала, что, если еще раз попрошу его как следует, может, он и уступит, может, помирится с Лесли и начнет обращаться с ними по-человечески. В конце концов, Лесли его сын. Я не могла поверить, что разрыв окончательный, не по-людски это как-то. В амбаре был только Альфред. Он принялся делиться со мной своими великими планами на будущее. Был возбужден и доволен собой. На одном из столиков стояли большая бутыль шампанского и бокалы. О, Доминик, если бы ты знал, как все это было нелепо и непристойно…
У Доминика свело губы. Он не имел права говорить ей все то, что хотел сказать. Сердцу стало тесно в груди.
– Китти, я хотел бы как-то тебе помочь, – севшим голосом пробормотал мальчик.
– Ты мне и так помогаешь. Ты так добр ко мне. Ты продолжаешь относиться ко мне как к другу и не отвернулся от меня. Но еще отвернешься, вот увидишь!
– Ни за что! – возмущенно выдохнул он. – Никогда!
– Да, пожалуй, ты не из таких. Но позволь мне продолжить. Так легче, и к тому же, о Господи! мне нужно порепетировать. Представляешь, как тошно мне будет признаваться в таком деле.
Он схватил ее за руки. Теплые сильные пальцы Китти, чуть подрагивая, благодарно прильнули к его ладоням.
– Его осенила гениальная идея, – с сердитым смешком проговорила Китти. – Если Лесли не женится на мне и не вступит в дело, то он сам это сделает! Он хотел на мне жениться! Отсюда и это шампанское, и это возбуждение. Он меня даже не спрашивал, он просто сообщал о своем решении. Даже не притворялся, что испытывает ко мне какие-то чувства. Когда он меня обнял и хотел поцеловать, я даже не почувствовала отвращения, словно он просто заключал сделку, и все. Я пыталась заговорить с ним о Лесли, но он даже не слушал. Я так рассвирепела от ужаса и омерзения, что совсем потеряла голову и думала только об одном: как бы вырваться оттуда. Я оттолкнула его, будто беса. Мы стояли у стола на верхней площадке, куда он принес шампанское и бокалы. Не знаю, как это случилось: он подался назад, нога соскользнула с верхней ступеньки, и он покатился вниз, пытаясь ухватиться за что-нибудь руками, а потом рухнул на пол. Я бросилась к двери, боялась, что он встанет и схватит меня. Я не испытывала страха перед ним, просто все было так омерзительно, что я не выдержала бы нового разговора с ним. Но он лежал, уткнувшись носом в пол, и не двигался. Мне не пришло в голову остановиться и посмотреть, что с ним. Я побежала к своей машине, бросив его на полу. Вот видишь, я убила его и теперь должна признаться. Я не нарочно. Только сев за руль, я подумала, что он мог серьезно пострадать. Но, как ни крути, а вина моя, и я не допущу, чтобы они подозревали Лесли.
Она умолкла и внимательно посмотрела на него, уже жалея, что в минуту слабости открыла эту жестокую и унизительную тайну ребенку, достаточно взрослому, чтобы страдать, но еще не доросшему до умения правильно оценивать события. Но Доминик смотрел на нее не как мальчик, а как мужчина, пусть совсем юный, но в этот миг, несомненно, превосходивший ее мудростью. Он крепко держал ее руки, а глаза Доминика не давали ей отвести взгляд.
– О Господи! – в изнеможении молвила она. – Я негодяйка, потому что втягиваю тебя в это дело.
– Нет, Китти, ты правильно поступила, ей-богу, правильно. Я тебе докажу. Больше ничего не было? Ты уверена, что это всё? Ты его толкнула, он упал с лестницы и потерял сознание?
– Разве этого недостаточно? Ведь его нашли уже мертвым.
– Да, мертвым. Но ты его не убивала. – Он знал, что сейчас сделает, и это было ужасно. Это почти перевешивало ощущение радости от сознания ее невиновности, от того, что он может протянуть Китти ее собственный образ и показать, насколько он непорочен. Никогда прежде, даже в далеком шумном детстве, Доминик не болтал о том, что слышал от отца, но теперь он решился, и пути назад уже не было.
– Китти, послушай. В газетах писали, что Армиджер умер от травмы головы. Больше ничего. И вовсе он не упал с лестницы. Я знаю об этом от отца. Не говори никому, что я тебе сообщил. Когда Армиджер лежал без чувств, кто-то взял бутылку шампанского и умышленно размозжил ему голову, нанеся девять ударов. Эти удары прекратились, лишь когда разбилась бутылка. И это была не ты, верно?
Китти уставилась на него. В глазах ее ужас боролся с недоверием.
– Нет… нет, не я, я не могла, не могла… – прошептала она.
– Я знаю, что не могла. Конечно, ты не могла. Но кто-то это сделал. А ты, Китти, не убивала его. Ты ничего такого не делала, только оттолкнула его и случайно оглушила. Потом кто-то вошел и забил его до смерти. Вот видишь, тебе вовсе не обязательно что-то им рассказывать. Ты ведь не будешь, верно? Эта история с перчатками – ерунда, Лесли они не тронут, вот увидишь. Повремени хотя бы, пока все выяснится.
Она не слышала и половины его речи. Будто впотьмах, Китти ощупью тянулась за тонкой ниточкой, предложенной им и ведущей назад, к свободе. Заметив, что ее лицо окрасилось теплым румянцем, а глаза загорелись надеждой, Доминик преисполнился неведомым ему дотоле горделивым смирением.
– Ты серьезно? Ты не утешаешь меня волшебными сказками? Нет, ты бы не мог! О, Доминик, неужели я и впрямь не убийца? Ты не представляешь, как мне было скверно вчера утром, когда я узнала, что он умер.
– Конечно, ты не убийца. Я рассказал тебе правду. Но никому ни слова, ладно?
– Ну нет, – заспорила она, – я должна рассказать. Доминик, что бы я без тебя делала? Понимаешь, раз я не убийца, мне теперь все нипочем, но ради Лесли я обязана им рассказать. Я могу доказать им, что Армиджер был жив после ухода сына. Я могу доказать, что Лесли его не убивал. – Китти опечалилась, увидев на лице Доминика негодование, но она уже твердо знала, что должна делать. – Я и так запуталась и не пойду на попятный. Довольно с меня. Это сокрытие фактов. А так я буду знать, что Лесли не пострадает и его оставят в покое.
– Но тебе нельзя этого делать, – возразил Доминик, хватая ее за руку и усаживая на скамейку. – Ты можешь доказать, что Лесли его не убивал только в то время, когда ты сама была там. Но он вполне мог вернуться. Ведь кто-то туда приходил. И неужели не ясно, что, если ты расскажешь им все это, они подумают, что ты недоговариваешь, что задержалась там и прикончила его.
– Не понимаю, почему ты так говоришь, – глаза Китти округлились. – Ты же мне веришь. Почему они не поверят?
– Да потому, что им не положено никому верить. Да и доказательств у тебя никаких.
– Никаких, – согласилась она, чуть побледнев. – Но теперь я не могу отступить, я этого не выдержу. Ты не должен больше обо мне беспокоиться. Ты уже сделал для меня все, что мог.
Не скажи она этих слов, не коснись легонько кончиками пальцев его разгоряченного лица, он, возможно, нашел бы в себе силы продолжить спор и даже разубедил бы Китти. Но это прикосновение лишило его дара речи. Онемев, окаменев и затаив дыхание, он смотрел, как она уходит. А когда Китти оглянулась и скороговоркой произнесла: «Не бойся, я тебя не выдам», Доминик едва не расплакался от злости и отчаяния, потому что никак не мог набраться решимости крикнуть ей: да не о себе я пекусь, плевать мне на себя, я за тебя переживаю, а ты совершаешь чудовищную ошибку, и это невыносимо, потому что я люблю тебя.
Она ушла. Темный дверной проем поглотил ее, и теперь уже ничего нельзя было сделать. Доминик снова сел, сжавшись в комочек на краешке скамейки и мучительно борясь с собой, пока в голове снова не прояснилось и дело не предстало перед ним в самом ужасающем свете, словно сознание, подобно самоуверенному фокуснику, одним движением выхватило из колоды туза. Он лишил Китти возможности оправдаться, сославшись на неведение. Именно он, и никто другой. Если она придет туда и расскажет им то же, что рассказала ему, они сразу же увидят зияющую брешь, непременно увидят, как увидел он сам. Они спросят ее об орудии убийства и о ранах, а она сделает вид, будто не понимает, о чем речь. Ее недоумение будет выглядеть безупречно правдиво. А еще хуже то, что она так и не скажет им о его предательстве, не объяснит, откуда у нее эти сведения, чтобы не навлекать беду на него, Доминика. Стоит ей чуть обмолвиться, и они тут же заподозрят, что она знает, как произошло убийство. А уж тогда-то ничто не помешает им считать убийцей ее саму. Ведь о подробностях преступления известно лишь горстке людей, да еще убийце. Что же я наделал, ужаснулся Доминик. Ведь я вынес ей приговор.
Только что испытанное непривычное и пьянящее ощущение возмужания таяло. Доминику хотелось пойти в участок следом за Китти, признаться в своей ошибке, но ему не хватало смелости, и сознание этого обстоятельства вызывало дурноту. Разумеется, боялся он не за себя. Под угрозой оказалась карьера его отца. Работники следственных органов не должны обсуждать свои служебные дела с домочадцами.
Но у Фелзов исключительно дружная семья, и преданность всех ее членов друг другу не подлежит сомнению. В ней нет места условностям, потому что Фелзы безгранично верят друг другу. И это правильно, но лишь до тех пор, пока солидарность нерушима. А он ее нарушил. И теперь его отец скомпрометирован. Придется признаваться. Только так можно хоть немного исправить причиненное Китти зло. Но признаваться надо отцу, в разговоре с глазу на глаз, и никак иначе. Может быть, Китти еще удастся оправдаться, и тогда признаний не потребуется. Что, если, скажем, отец захочет уйти в отставку или…
Как же ему хотелось, чтобы Джордж поскорее вышел и отвез его домой. Тогда можно было бы попытаться выпутаться из этого ужасного положения. Но когда по кафелю вестибюля застучали каблуки и Доминик резко повернулся, чтобы посмотреть, кто вышел, оказалось, что это Лесли Армиджер. Он почти бежал и явно испытывал облегчение, будто заново родился. Старые перчатки, выброшенные им после покраски садового сарайчика, оказывается, впитали множество всевозможных жидкостей, включая креозот, битумную смолу, масляные краски и лаки, но крови на них не было. Едва увидев их, Лесли с облегчением рассмеялся. А он-то, дурак, навоображал себе черт-те что, вконец извелся. И все – из-за каких-то древних безобидных перчаток, выброшенных на помойку. По сути дела, его положение после этой бури в стакане воды не изменилось, но теперь ему верили гораздо охотнее. В итоге Лесли и сам почувствовал себя куда лучше. И это чувство освобождения, пожалуй, с лихвой возместило ему все пережитые страхи.
Сержанта-детектива Фелза вызвали с допроса, потому что к нему пришел посетитель, но Лесли не знал, кто он и связан ли визит с расследованием убийства его отца. Не знал и знать не хотел. Он держал путь домой, к Джин, был на свободе и, более того, почти полностью реабилитирован. Лесли поклялся себе, что больше никогда не позволит страху так легко овладеть им.
Спустя десять минут Джордж, наконец, вышел поговорить с сыном, да и то лишь затем, чтобы сообщить, что ему все-таки придется задержаться, возможно, на несколько часов, и что Дому лучше отправиться домой на автобусе. Стало быть, здесь ему не очистить душу признанием, это очевидно. Не успел он разомкнуть одеревеневшие губы и вымолвить хоть слово, как отец скрылся за дверью.
Чувствуя себя потерянным, Доминик поднялся и пошел домой. Больше ничего и не оставалось. На вопросы Банти он отвечал односложно, с унылым видом сел пить чай, безучастно проглотил его и уединился в своем уголке с учебниками, которых даже не замечал, потому что терзался тревогой и был как в тумане. Мать заподозрила, что у него начинается простуда, но Доминик с таким раздражением отверг ее попытку поставить ему градусник, что диагноз пришлось пересмотреть. У него что-то с головой, решила мать. И ему нужна не я, ему нужен отец. Интересно, что у них за дела?
Джордж вернулся только без двадцати десять, усталый и телом, и душой; в таком настроении к нему лучше было не лезть с расспросами. Банти покормила его и оставила в покое, прекрасно понимая, что в голове мужа бродят тревожные мысли и вскоре он поделится ими с нею. Наконец Джордж устало откинулся на спинку кресла и без малейшей радости в голосе проговорил:
– Что ж, всему конец, остались ликованья. Мы только что арестовали подозреваемого по делу Армиджера. Обвинение предъявлено Китти Норрис.
Восклицание Банти потонуло в громком скрипе стула Доминика. Он вскочил и, дрожа, пискляво выкрикнул:
– Нет! – а потом с тупым отчаянием обратился к отцу: – Пап, ради бога, мне надо поговорить с тобой об этом деле. Это очень важно. – Он умоляюще посмотрел на мать, губы его дрожали. – Мамочка, очень тебя прошу, ты не против, если…
– Ладно, ладно, дорогой, – сказала Банти, неторопливо нагружая поднос, словно ничего необычного не произошло. – Пойду мыть посуду.
Благодаря матери все, как обычно, вдруг предстало в спокойном, обыденном обличье, и Доминику захотелось попросить ее остаться, но он должен был поговорить с Джорджем наедине. Она убрала со стола, легонько задела Доминика по уху сложенной скатертью, когда убирала ее в шкаф, и унесла поднос на кухню, плотно закрыв за собой дверь. Отец и сын остались одни и беспомощно смотрели друг на друга. Никто больше не сомневался, что в семье наметился серьезный разлад.
Джордж не меньше Доминика хотел бы избежать его: он устал и пребывал в скверном расположении духа. А тут еще этот несчастный ребенок нарывался на ссору, которую, возможно, не удастся предотвратить даже обоюдными усилиями.
Что проку гадать, как лучше подойти к делу? Главное – сделать его.
– Ты знаешь, я был возле участка, когда Китти Норрис пришла просить о встрече с тобой, – в голосе Доминика слышались нотки отчаяния. – Я разговаривал с ней. Она рассказала мне всю эту историю о том, как столкнула Армиджера с лестницы, потому что он… он оскорбил ее. Но она говорила, что убила его, а ведь это не так! Она его не убивала! Ты должен мне поверить. Она ушла и оставила его там без сознания, только и всего. Она сказала…
– Не знаю, с какой стати мы вообще должны обсуждать эту тему, – проговорил Джордж, стараясь выказать терпение, но не имея ни малейшего желания копаться в деле, с которым все было ясно, – но если ты ждешь, чтобы я доставил тебе удовольствие, пожалуйста. Если она оставила его там оглушенным, то как же она узнала, что голову ему проломили бутылью шампанского? Если она его не убивала, если ушла с места преступления, а кто-то вошел и прикончил его, то как она узнала, каким образом это было сделано? В газетах сообщалось только о том, что он скончался от черепных травм. Вот и скажи мне, откуда она это узнала, если невиновна?
Значит, они выудили у нее эти сведения своими ловкими приемами, спрашивали и переспрашивали, вставляли хитрые замечания, пока она не выдала себя. Доминик возненавидел их всех, даже отца, но больше всего – самого себя, за то, что допустил такой ужасающе глупый просчет. Ему следовало бы знать, что она настоит на своем и выложит им все. Ведь Лесли нужно спасать любой ценой, этого Лесли, который, слава Богу, не пожелал на ней жениться, дурак несчастный, Лесли, которого она все еще так безумно, так мучительно и безнадежно любила. Медленно и осторожно Доминик сел за стол, оперся потными ладонями о его полированную поверхность и громко, но хрипло заявил:
– Она знала, потому что я ей сказал.
Он был рад, что сидит. Так оно безопаснее, и черт с ним, с достоинством. Кабы он стоял, у него могли бы подогнуться колени. Джордж подался вперед и тяжело встал. Упершись руками в стол, он тучей навис над сыном, и Доминик сник. Ему захотелось закрыть глаза, но он решил держаться до конца, потому что сам напросился на скандал и жаловаться ему было не на кого.
– Что? Что ты сделал? – переспросил Джордж.
– Сказал ей. Я считал, что ей не надо было признаваться вам в присутствии на месте преступления. Ведь Китти собиралась сказать вам, что убила Армиджера, но не знала, что его забили насмерть. Китти думала, что он разбил себе голову, когда свалился с лестницы. Но я-то знал, что это не она, поэтому обязан был развеять ее заблуждение. Я должен был ей сказать. Не мог не сказать. – Преисполненный отчаянной решимости, он с вызовом выпалил: – Я поступил правильно!
После страшного молчания, похожего на падение в пропасть, Джордж сказал:
– Спустить бы с тебя шкуру.
Доминик всем своим измученным сердцем жаждал именно такого наказания, но чутье подсказывало ему, что порки не будет. Уже два года как отец перестал хвататься за ремень. Теперь Доминику придется заплатить гораздо более высокую цену, а душевная боль будет острой и долгой, как никогда прежде.
– Я знаю, – уныло проговорил он, – но я должен был так поступить. Ничего другого не оставалось. А теперь вот вижу, что только напортил ей вместо того, чтобы помочь.
– Напортил или нет, но из-за тебя мы теперь не сможем оценить степень ее искренности. Полагаю, о других последствиях ты догадываешься сам, – сурово сказал Джордж.
Да, Доминик знал. Он подточил фундамент дома, расшатал опоры, на которых держится крыша. Он не допускал и мысли, что мог натворить такое. На миг его сердце разорвалось на две половинки. Одна принадлежала потрясенному и строгому отцу, другая – несправедливо обвиненной и брошенной в тюрьму Китти. Доминик даже пожалел, что не может лечь и умереть.
– Придется доложить об этом шефу, – сказал Джордж. – Себя я виню больше, чем тебя. Остается лишь признаться начальству, что я уже давно стал болтуном. Я не имел никакого права делиться с тобой сведениями, это было противозаконно. Я обязан был знать. Глупо было надеяться, что ты будешь всю жизнь держать язык за зубами.
И все же Джордж надеялся. Даже был уверен. И никогда не ставил под сомнение свою осмотрительность.
Ну, а Доминик только теперь осознал, сколь велика была цена безвозвратно утраченного доверия отца.
– Мне было трудно сделать это, – признался он и поежился. – Ведь раньше такого никогда не бывало.
– Одного раза достаточно. Утром я должен буду пойти к суперинтенданту Дакетту и взять всю вину на себя. Это будет честно и справедливо.
– Извини, – уныло сказал Доминик. – Ты обязательно должен это сделать?
– Обязательно. Это будет справедливо по отношению к тебе и Китти. Он имеет полное право потребовать моей отставки. – На самом деле Джордж был уверен, что отделается символическим выговором: дело почти закрыто, и никаких важных сведений Доминик не выдал. – Но впредь, – продолжал он, – мне, конечно, придется быть осторожнее и не говорить о работе в твоем присутствии. Больше этого не будет. А ты немедленно дашь мне слово не лезть в это дело. Ты уже и так наломал немало дров.
– Да не могу я! Не сделаю я этого! Говорю тебе: Китти не знала, пока я не сказал ей. Ты должен мне верить. Неужели ты не видишь, что против нее нет никаких улик, кроме этой? Пап, вы должны отпустить ее, разве не понятно? Вы не имеете права задерживать ее теперь, когда я все тебе рассказал. Она невиновна, и, если ты этого не докажешь, тогда, ей-богу, я сам это сделаю!
Терпение Джорджа лопнуло. Он уже открыл рот, чтобы сказать нечто такое, о чем, разумеется, тотчас пожалел бы и что стоило бы Банти нескольких дней кропотливых искусных переговоров, призванных примирить отца с сыном, но тут гневный детский голос вдруг сорвался, и это спасло Джорджа от необдуманного высказывания. Он пристально вгляделся в бледное сердитое лицо, в полные боли глаза. Доминик не испугался испытующего взгляда отца. Дело было слишком важное, на карте стояли честь и достоинство, а все остальное казалось сущим пустяком.
