Текст книги "Его глазами"

Автор книги: Эллиот Рузвельт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Глава девятая. От Каира и Тегерана до Ялты

Мое пребывание в Италии по окончании Каирской конференции не было отмечено никакими выдающимися событиями.

Так же осторожно, как и всякий солдат, начиная от рядового, я пытался выведать, получит ли моя часть назначение в Соединенное королевство. Примерно в то время, когда до меня начали доходить вести, что наши перспективы ухудшились, – а как показывает армейский опыт, это обычно означает, что они улучшились, – распространились неприятные слухи о подготовке решающего удара в обход тянувшихся через всю Италию германских укреплений на какой-то пункт, расположенный на западном побережье, вблизи Рима.

Речь шла о высадке в Анцио, но после всего, что мне было известно о стратегических планах, выработанных Объединенным советом начальников штабов сначала в Египте, а затем в Иране, я не мог поверить в серьезность такого предприятия.

Однако, прежде чем начались последние приготовления к этой операции, мне было приказано явиться в ставку генерала Спаатса в Англии. Прибыв туда, я получил следующее задание: реорганизовать все американские разведывательные авиационные части как 8-й воздушной армии (бомбардировщики дальнего действия), так и 9-й армии (легкие бомбардировщики ближнего действия) и руководить действиями этих частей, чтобы добыть все сведения, необходимые для вторжения в Европу. Вскоре после этого я узнал о высадке в Анцио. Но лишь спустя несколько недель, когда мне случилось встретиться с генералом Эйзенхауэром, я узнал, что Черчилль лично настоял на этой операции, которой он сам дал условное обозначение «Шингл». Это была, очевидно, его последняя – и предпринятая совершенно самовольно – попытка навязать нам вторжение в Европу с юга, а не с запада.

Моя часть влилась в накапливавшиеся в Англии американские войска 19 января, и мы тотчас же приступили к работе рука об руку с нашими английскими коллегами из Королевских воздушных сил. Так как мне случалось критиковать в этой книге некоторых английских военных руководителей, я хочу здесь отметить, что офицеры Королевских воздушных сил, с которыми мне приходилось работать с середины января до дня вторжения и потом вплоть до капитуляции нацистов, были в высшей степени квалифицированными людьми, прекрасно знали свое дело и не уступали никому – каждый в отдельности и все вместе – в трудолюбии и в своем стремлении поскорее выиграть войну. Их страна имела все основания гордиться ими. В большой мере благодаря их работе вторжение сопровождалось столь небольшими потерями. Заявляя, что успехом нашего оружия в Европе мы в значительной степени обязаны специалистам воздушной разведки из Королевских воздушных сил, я выражаю мнение всех американских офицеров, работавших с ними.

Прошли январь, февраль и март. В апреле появились первые реальные признаки того, что обсуждавшийся в Тегеране план организации «челночных» бомбардировочных полетов между Англией и Советским Союзом, а также между Советским Союзом и Италией начинает осуществляться. В штаб экспедиционных сил союзников прибыл советский генерал, который вел предварительные переговоры и затем вернулся на родину. В мае мне сообщили, что я должен буду сопровождать генералов Фреда Андерсона и Теда Кэртиса и нескольких штабных офицеров 8-й армии, отправлявшихся в Россию для осмотра намеченных для нас аэродромов и урегулирования всех подробностей перед началом челночных операций.

Мы были очень довольны, что русские приняли план челночных бомбардировок и согласились предоставить свои истребители для прикрытия наших бомбардировщиков и особенно тем, что они обещали разрешить нам производить воздушную фоторазведку. Конечно, именно в связи с последним обстоятельством я был командирован в Россию.

Мы летели над знакомыми мне местами: Касабланка, Тунис, Каир, Тегеран (где мы взяли на борт русского военного штурмана и радиста), и оттуда – в Москву. Это была первая из моих двух поездок в Россию за время войны. Мы пробыли там немногим больше недели, и поэтому мои впечатления о России несколько отрывочны, но все же чрезвычайно ярки. Я помню очень широкие улицы Москвы; банкет, данный в нашу честь видными офицерами Красной авиации, на котором меня усадили между двумя русскими, и мы вели разговор почти исключительно жестами. Я помню Кремль, куда мы отправились с визитом к Молотову, – огромное здание, превосходящее даже наш Пентагон и не похожее ни на одно из виденных мною учреждений: коридоры, устланные толстыми красными коврами, и комфортабельно обставленные комнаты. Помню великолепный оперный театр, где мы слушали «Снегурочку» Римского-Корсакова, поставленную и исполненную неизмеримо красивее и лучше, чем в нашем оперном театре в Нью-Йорке. Помню публику на спектакле: 90 процентов ее составляли люди в форме, но здесь можно было увидеть и элегантно одетых женщин. Помню я и обед в гостинице «Москва» с семью американскими корреспондентами; в короткое время, имевшееся в нашем распоряжении, они рассказали мне кое-что о стране, где они находились.

Они сообщили мне, что для русских лозунг «все для войны» означает действительно все для войны – в самом буквальном смысле слова.

И я помню полет, который мы совершили, осматривая аэродромы, выделенные для наших челночных операций; особенно мне запомнился аэродром в Полтаве, который до войны не уступал нашему аэродрому Рандольф в Техасе, а когда мы его видели, – находился еще почти в том же разгромленном состоянии, в каком его оставили нацисты. Здесь же я впервые увидел красноармейцев за работой и проникся уважением к энергии, с которой они преодолевают всякие препятствия. Чтобы построить аэродром, русским приходилось ставить на тяжелую физическую работу тысячи нестроевых солдат, и они поразительно быстро и хорошо справлялись со своим делом. Тут же работали и женщины – здоровенные амазонки, которым ничего не стоило перекидывать 50-галлонные бидоны бензина, как мячики.

С воздуха мы видели, как просто Красная Армия разрешила вопросы транспорта и снабжения. За отсутствием шоссейных дорог грузовые машины двигались напрямик, без дороги, а когда проложенная колея раскисала до такой степени, что машины начинали в ней вязнуть, они переходили на движение по обочинам, пока, наконец, весь путь не представлялся с воздуха, как протянувшаяся через всю степь утоптанная полоса шириною в 400 – 500 ярдов. Весь советский Южный фронт снабжался по одноколейной железной дороге. Приступив к своим челночным операциям, мы настояли на переброске нашего собственного 100-октанового авиационного бензина и бомб с Персидского залива и тем самым загрузили транспорт русских, но они охотно разрешили нам это.

* * *

У всех нас создалось впечатление, что русские явно стремились сойтись с нами поближе, сотрудничать с нами. Они выражали свое уважение к американцам, к американским машинам и к высокой организации американской промышленности. Джо Дэвис продемонстрировал, как легко сотрудничать с русскими. Печально, что наше правительство не считает больше нужным посылать людей типа Дэвиса на ответственный пост представителя США в Советском Союзе.

* * *

По возвращении в Лондон из этой командировки в Москву и на русский Южный фронт мне однажды представилась возможность несколько отдохнуть от все более и более напряженной работы по подготовке к вторжению в Европу. Я был приглашен на бридж к генералу Эйзенхауэру; мы с моим партнером Тедом Кэртисом потерпели позорное поражение в результате блестящей игры Айка Эйзенхауэра, партнером которого был его адъютант Гарри Бутчер. Мне запомнился этот вечер потому, что нас заставили рассказать все подробности поездки в страну Советов. Что это за страна? Что у них за армия? Каковы их летчики? Их дисциплина? Что они думают о нас? Моих собеседников интересовало не столько настроение официальных лиц, с которыми они встречались в Тегеране и Лондоне, сколько взгляды русских офицеров и солдат. Мы отвечали на вопросы, как могли.

– Решающим .для русских, – сказал я, – является второй фронт. Это будет капитальной проверкой того, что они думают о нас. Если второй фронт откроется, – все хорошо. Если же нет:

– Если? – проворчал Эйзенхауэр, – что означает это «если»?

Я ответил, что имел в виду обещание, данное отцом и английским премьер-министром в Тегеране, и дату 1 мая.

– Я ничего не знаю об этих обещаниях. Меня там не было. Но я знаю о вторжении во Францию. На этот счет русские могут не беспокоиться.

Наступил день вторжения. Началась операция «Оверлорд» и точно приуроченное к ней советское наступление. Немцы пустили в ход самолеты-снаряды.

Я прочитал в «Старс энд страйпс» сообщения о совещании в Думбартон-Оксе и порадовался тому, что «Большая тройка» уже достигла такого тесного единства в разрешении проблем мира. Из полученного от отца короткого письма я узнал кое-что о его сентябрьской встрече с премьер-министром в Квебеке, где обсуждались, в основном, вопросы войны с Японией. В течение лета и осени 1944 г. я дни и ночи занимался исключительно фоторазведкой над Францией, Германией и Голландией. Это была такая напряженная и утомительная работа, что я был искренне рад, когда меня послали в командировку по техническим делам в Соединенные Штаты. Это означало работу в военном министерстве, то есть посещение Вашингтона и возможность снова увидеться с отцом и со всей семьей.

Первым из членов семьи, кого я увидел в Белом Доме, была моя сестра Анна. Она рассказала мне, как чувствует себя отец, и все же, увидев его, я был несколько удивлен, главным образом потому, что во время только что закончившейся избирательной кампании ходило много толков о плохом состоянии его здоровья. Он действительно похудел и казался утомленным, но только и всего.

– А чего же ты ожидал? – спросил отец, протягивая мне руку, когда мне удалось не надолго проскользнуть к нему между двумя посетителями. – Эти поездки по стране для ведения избирательной кампании становятся несколько труднее, но мне они идут впрок.

Он постарел, но, несмотря на усталость, с его щек не сошел румянец. Он сказал мне, что надеется отдохнуть недели две, возможно в Уорм-Спрингс, и совершенно определенно намерен провести рождество в Гайд-парке.

– Нравится тебе такая перспектива?-спросил он.

– Конечно! Но я даже не знаю, где я буду к тому времени. Вероятно, снова в Англии. Это будет зависеть от моей работы.

Я спросил отца, когда он сможет рассказать мне о том, что произошло после нашего свидания в Африке, примерно год назад.

– Наоборот, мне нужно послушать тебя, – ответил он. – Я хочу, чтобы ты, как очевидец, рассказал мне обо всем, что касается войны.

Он заглянул в свой блокнот, вычеркнул оттуда что-то и сказал, что мы сможем встретиться в тот же вечер.

– Приходи после обеда. Если успеешь, почитай сегодня газеты. По-моему, это яснее всего покажет тебе, насколько наша страна уверена в близкой победе.

Я не стал напоминать отцу, что год назад он предсказывал победу над гитлеровцами к концу 1944 г. Но я успел просмотреть несколько газет и журналов и в тот же вечер заговорил об атом.

– Теперь я понял, папа, что ты хотел сказать. Все они пишут о послевоенной Европе, о том, что в «Большой тройке» нет достаточного единства, и спрашивают, почему ты не созываешь новое совещание «Большой тройки».

Отец кивнул головой.

– По-моему, – сказал он, – дело в том, что им хочется найти какой-нибудь повод для критики. К счастью, мы идем к победе.

Я спросил, не намечается ли новая встреча «Большой тройки».

– Разумеется, такая встреча должна состояться. Я надеюсь, что мы сумеем собраться примерно в конце января, вскоре после моего официального вступления на пост президента. Фактически не решен только вопрос о месте встречи. Сталин хочет, чтобы она состоялась в России.

– Опять?

– Да, и знаешь, ему в этом трудно отказать. Ведь он действительно возглавляет Красную Армию, а Красная Армия идет сейчас вперед.

В этот первый вечер отец, как он и угрожал мне, заставил в основном говорить меня. Он интересовался всем, что я мог сообщить ему о войне, и жадно слушал мои рассказы о боях. Он так долго держал меня в своей комнате, забрасывая вопросами, что у меня уже не осталось времени поменяться с ним ролями и задать ему хоть несколько вопросов. Однако спустя два-три дня такая возможность мне представилась. Генерал из военного министерства, к которому я должен был явиться с докладом, сообщил мне, что не сможет принять меня в этот день. Я тотчас же отправился в Белый Дом в надежде побеседовать с отцом до начала его работы. Отец указал мне на кресло; он, нахмурившись, просматривал какие-то официальные донесения. На полу валялись смятые в порыве раздражения утренние газеты. Отец продолжал читать еще несколько минут, сопровождая свое чтение недовольными восклицаниями.

Когда, наконец, он поднял голову и взглянул на меня, на моем лице было написано любопытство.

– Греция! – сказал отец. – Английские войска ведут бои против тех самых партизан, которые на протяжении последних четырех лет дрались с нацистами.

Отец не пытался скрыть свой гнев. Я лично читал лишь одно, довольно туманное и явно не полное сообщение на эту тему в какой-то вашингтонской газете. Подробные сообщения появились в печати только через несколько недель.

– Как осмелились на это англичане! – воскликнул отец. – На что они только ни пойдут, чтобы вернуть прошлое!

Кофейник кипел. Отец взглянул на него, заметил, что кофе готов, налил себе чашку и пригласил меня составить ему компанию.

– У меня здесь найдется лишняя чашка, – сказал он.

– Чудесно!

– Если бы Уинстон попросту заявил, что он поддерживает греческих монархистов, – продолжал отец, – я бы не удивился. Это было бы вполне в его духе. Но убивать греческих партизан! Посылать на такое дело английских солдат!

– А может быть, используя и полученное по ленд-лизу американское оружие, – вставил я.

– Это-то я выясню, – сказал отец. – Хотя навряд ли я смогу многое сделать, – добавил он.

– Может быть, публичное заявление?

– С осуждением англичан? – отец покачал головой. – Нет, не теперь. Будет еще время поднять этот вопрос при встрече с Уинстоном в феврале. И во всяком случае: Лицо его внезапно прояснилось.

– Во всяком случае, что? Отец вдруг переменил тему.

– Знаешь, примерно год назад здесь, в Белом Доме, была с визитом королева Вильгельмина. И мы с ней поговорили, – отец улыбнулся, – или, вернее, я заставил ее говорить о колониях Голландии и об их участи после войны. Речь шла о Яве, Борнео, словом, обо всей Голландской Индии. Мы всесторонне обсуждали этот вопрос более шести часов, на протяжении двух или трех вечеров. Я указал ей, что эти колонии будут освобождены от японцев американскими вооруженными силами – американскими солдатами, моряками и морской пехотой. Я упомянул и о Филиппинах. – Отец улыбнулся при этих словах. – И, знаешь, Эллиот, она согласилась принять нашу политику на Филиппинах за образец для Голландской Индии после войны. Вилыельмина обещала мне, что сразу же после победы над Японией ее правительство объявит о своем намерении предоставить народам Голландской Индии для начала статус равноправного доминиона и самоуправление. Затем, если после создания в Голландской Индии своего собственного правительства народ свободным голосованием решит требовать полной независимости, он ее получит – точно так же, как мы предоставляем независимость Филиппинам. Это уже определенное обязательство, и оно знаменует собою решительный отход от английского руководства. Подумай только, какое это будет иметь значение для Сталина! Ведь это покажет ему, что могут сделать западные государства после войны и что они сделают!

Я высказал предположение, что об этих беседах с королевой Вильгельминой отцу напомнило вызывающее поведение англичан в Греции.

– Верно! – сказал он, – совершенно верно! Поэтому-то я и не считаю необходимым делать публичное заявление, осуждающее действия англичан в Греции, не говоря уже о том, что державы оси могли бы использовать такое заявление для своей пропаганды. Дело в том, что мы сможем оказать на англичан нажим, чтобы заставить их действовать в согласии с нашей линией во всех колониальных вопросах. Тут все связано: и Голландская Индия, и Французский Индо-Китай, и Индия, и английские экстерриториальные права в Китае: В конце концов мы все-таки добьемся того, чтобы двадцатый век был двадцатым веком, вот увидишь!

Раздражение, охватившее было отца, совершенно рассеялось, и он с жаром развивал свои планы внешней политики, которая не только не будет зависеть от английского министерства иностранных дел, но и вынудит эту цитадель империализма признать необходимость прогресса. Я понял, что на ближайшем совещании «Большой тройки» отец намерен добиться пересмотра всей международной политики.

* * *

Спустя несколько дней я покинул Вашингтон по личному делу самого радостного свойства. 3 декабря в Аризоне я обвенчался с Фей Эмерсон. Я ожидал вызова обратно в Европу примерно через две – три недели. Но как раз перед 16 декабря я неожиданно, и к своему удовольствию, получил отпуск, или, точнее, получил предписание задержаться в Штатах для выполнения «временных обязанностей» до конца рождественских праздников. Этот приказ прибыл как раз накануне 16 декабря – дня, когда Гитлер прорвал наш фронт в Арденнах. Когда сообщение о прорыве было получено военным министерством, я был ошеломлен. Одна из главных задач воздушной разведки заключается именно в собирании сведений, располагая которыми командиры не могут быть застигнуты врасплох. Между тем, как выяснилось из сообщений, полученных в военном министерстве, а впоследствии и из официальных коммюнике, наступление противника застало нас, если не спящими, то, во всяком случае, довольно крепко дремлющими. Опасаясь, не был ли прорыв результатом оплошности моей части, я прежде всего попросил в соответствующих инстанциях разрешения вернуться на самолете в штаб экспедиционных сил союзников и выяснить, что же случилось. Однако мое начальство заняло весьма разумную позицию: оно решило, что упущенного не воротишь, а мое присутствие или отсутствие не могло иметь существенного значения для успешной ликвидации прорыва. Поэтому, застряв в Вашингтоне, я мог лишь строить догадки насчет того, что произошло. Дело было не в погоде, так как фоторазведка обязана выполнять свои функции в любую погоду. Только покончив со своим заданием в Вашингтоне и вернувшись в свою часть, я узнал, что на самом деле наша разведка действовала безукоризненно, что сведения о сосредоточении вражеских войск к востоку от Арденн были собраны и переданы в «соответствующие инстанции», но затем-задержаны или положены под сукно каким-то безответственным офицером разведывательного отдела штаба.

Последние дни своего отпуска я провел в семейном кругу, в Гайд-парке. Это было последнее рождество, проведенное с отцом. Как это ни странно, вопреки тону газетных заголовков и господствовавшей над всем атмосфере войны, для нас это были дни глубокого спокойствия и удовлетворенности. На краткий миг мы выключились из всего мира и снова были единой семьей, тем крепче сплоченной, что, как заметил отец год назад в Каире в День Благодарения, это была большая семья.

Стоявший посреди большой гостиной стол был отодвинут, а на его место водружена нарядно убранная елка. Для каждого из нас была приготовлена куча пакетов с подарками. В сочельник отец уселся в свое любимое кресло-качалку рядом с камином и открыл знакомую всем нам книгу; мы разместились вокруг него. Я растянулся на полу у камина, в котором приятно потрескивал огонь. Читая знакомую с детства «Рождественскую песнь», отец ритмично повышал и понижал голос. Мои мысли бродили где-то далеко и вдруг совсем исчезли. Тут Фей толкнула меня локтем в бок и сердито прошептала: «Ты храпишь, сядь!» Я виновато взглянул на отца, но он, не улыбаясь, подмигнул мне и продолжал читать. Я заметил, что он почему-то забыл вставить свой искусственный передний зуб в нижней челюсти. То же самое вдруг заметил и мой трехлетний племянник Крис, сын Франклина младшего. Он подался вперед и звонко сказал, прервав чтение:

– Дедушка, ты потерял зуб!

Это было утверждение, не требовавшее ответа, а поэтому отец, только улыбнулся и продолжал читать. Но Крис уже потерял всякий интерес к «Рождественской песни». Он встал, подошел к отцу, прислонился к нему и, протянув указательный палец к самому его рту, настойчиво продолжал:

– Дедушка, ты потерял зуб. Ты его проглотил?

На этот вечер с «Рождественской песнью» было покончено.

– В нашей семье слишком развит дух соперничества, чтобы читать вслух, – рассмеялся отец и захлопнул книгу.

– В будущем году, – сказала моя жена, – мы будем праздновать мирное рождество и будем слушать, как примерные дети.

– В будущем году, – сказала мать, – все мы снова соберемся дома.

В первый день рождества, когда все подарки уже были развернуты и оберточная бумага убрана, я подошел к отцу. Он сидел за своим письменным столом и тщательно наклеивал в альбом марки – один из самых приятных для него подарков. Я шутливо сказал что-то о марке Объединенных наций, которой в один прекрасный день он пополнит свою коллекцию,

– Так оно и будет, Эллиот, не сомневайся, – ответил он, – и даже раньше, чем ты ожидаешь. – Отец откинулся назад и протянул мне свою лупу.– Как странно, ведь и я только что думал о такой марке. Не поставить ли мне этот вопрос на повестку совещания, которое состоится через месяц? – Отец засмеялся. – Или они заподозрят меня в низменных филателистических побуждениях?

– Значит оно уже определенно состоится через месяц?

– Настолько определенно, насколько это возможно в нашей жизни. Я с удовольствием ожидаю этой встречи. Перемена обстановки будет мне полезна.

– Не понадобится ли тебе адъютант?

Отец улыбнулся. – Это зависит от твоего начальства, Эллиот. Надеюсь, что дело уладится.

– Я тоже надеюсь.

– Но если даже из этого ничего не выйдет, мы во всяком случае скоро снова увидимся. Я серьезно подумываю о поездке в Англию в конце весны или в начале лета. По-моему, это лучший способ убедить английский народ и английский парламент в том, что Англия должна связать свои надежды на будущее с организацией Объединенных наций – со всеми Объединенными нациями, а не только с Британской империей, и не должна рассчитывать на то, что англичане могли бы втянуть другие страны в блок, направленный против Советского Союза.

Я спросил отца, действительно ли он верит в такую опасность.

– Этого следует ожидать, – ответил он очень серьезно. – Именно к борьбе против нее мы и должны сейчас готовиться. – Помолчав, отец продолжал: – Впрочем, это неподходящая тема для рождества. – Мать, подошедшая к нам, решительно заявила:

– Именно это я и хотела сказать. Мы ведь договорились не заниматься сегодня никакими деловыми разговорами.

* * *

Я усадил Фей в поезд, отправил ее в Голливуд, а два дня спустя сам попрощался с отцом, матерью и остальными членами семьи. К новому году я уже был снова в своей части и с головой окунулся в работу. Через три недели я прочитал в «Старс энд страйпс», что церемония по случаю вступления отца на пост президента будет очень простой; мне было приятно думать, что Фей сможет вернуться в Вашингтон и присутствовать на этом торжестве. И вдруг: небеса разверзлись, и я оказался вовлеченным в новую войну.

Я не вижу надобности писать здесь о «деле Блеза» [9] . Если бы Фей и нуждалась в каких-нибудь доказательствах риска, с которым связано вступление в семью Рузвельтов, то она их получила. На Капитолийском холме стало довольно жарко. В мой штаб явился сам генеральный инспектор, рассчитывая найти здесь бог весть что: И в довершение всего, по редкостному стечению обстоятельств, как будто по какому-то дьявольскому умыслу, как раз в это время на письменном столе отца оказался присланный военным министерством список лиц, представленных к производству в генеральские чины. В этом списке было и мое имя: меня представил Дулиттл с одобрения Спаатса и Эйзенхауэра. Как впоследствии рассказывала мне Фей, отец, который обычно утверждал такие списки механически, на этот раз серьезно колебался и долго раздумывал, прежде чем поставить свою подпись. Он всегда предоставлял своим детям самим выпутываться из трудных положений. На этот раз он, очевидно, позволил себе роскошь изменить своим правилам: он заявил моей жене, что, по его убеждению, я заслужил производства – и точка! Он решительно утвердил список, направил его в сенат и тотчас же написал мне об этом, объясняя, что он предоставил сенату решить, достаточно ли обосновано доверие моего командующего. Я вооружился терпением и стал ждать. Разумеется, конгресс назначил новое расследование.

Но на этом мои несчастья не кончились. В конце января Гарри Гопкинс прибыл во Францию и разыскал меня в штабе экспедиционных сил в Париже. Я с благодарностью вспоминаю, с каким тактом он сообщил мне неприятное известие. Он как бы невзначай упомянул, что местом встречи «Большой тройки» уже окончательно избрана Ялта, в Крыму, и что он приехал в Европу именно в связи с этим. Затем Гарри сказал, что сейчас отец уже находится в пути на крейсере «Куинси», сопровождаемом специальным отрядом. Видя, что роковой вопрос готов сорваться с моего языка, Гарри поспешил предвосхитить его. Отец хотел, чтобы я и на этот раз выполнял обязанности его адъютанта, сказал Гарри, но он не решился просить об этом военное министерство. По словам Гарри, отец не хотел ставить военное министерство в щекотливое положение, так как было совершенно очевидно, что республиканцы в конгрессе подымут страшный вой.

Я был глубоко разочарован. Но Гарри тут же сказал, что с отцом едет моя сестра Анна. Разумеется, я вздохнул с облегчением. Я знал, что отец любил иметь при себе кого-либо из родных, с кем он мог бы чувствовать себя свободно и кому он мог бы довериться. Поэтому я был рад, что Анна поехала с ним. В заключение, конечно, чтобы несколько смягчить нанесенный мне удар, Гарри пригласил меня пообедать с ним. По его словам, ему хотелось побеседовать со мной кое о чем перед отъездом на Мальту, где он должен был встретить отца. К этому времени я уже понял, что держал себя во всем этом деле несколько по-ребячески, и быстро овладел собой.

За обедом Гарри проявил все свои таланты: он был обаятельным, интересным, содержательным и остроумным собеседником, и мы с ним прекрасно провели время. До этого он имел разговор с Айком Эйзенхауэром и теперь предсказывал, что сопротивление нацистов будет сломлено к июлю. Я посмеялся над ним и предложил пари, что это произойдет не позднее конца апреля. Гарри сказал мне, что Черчилль уже носится с планом нового вторжения с юга; он называет это отвлекающим маневром в северной части Адриатического моря, чтобы сдвинуть фронт в Италии с мертвой точки. Нам показалась аабавной эта новая попытка бросить союзные войска на Балканы раньше, чем туда придут русские; Гарри твердо заявил, что американские начальники штабов никогда не допустят, чтобы крайне необходимые в Тихом океане десантные суда были использованы для целей, которые ставит себе английский премьер-министр.

По словам Гарри, отец был уверен, что после встречи в Крыму до конца войны уже не будет необходимости в совещаниях «Большой тройки». Крымская конференция посвящалась почти исключительно проблемам обеспечения мира, создания организации Объединенных наций, вопросам власти и управления в различных странах Европы и Азии, которые могут оказаться без всякого аппарата управления, если сейчас не будут приняты необходимые меры.

– Кроме того, – продолжал Гарри, – ваш отец настаивал, чтобы «Большая тройка» особо обменялась мнениями по вопросу об аппарате, который должен быть создан для установления мира с тем, чтобы сразу же после прекращения военных действий побежденные страны начали расплачиваться за свои преступления. Ваш отец хочет обеспечить такое положение, при котором после разгрома гитлеровцев и после организации нашего военного управления на командных постах не смогли бы оказаться бывшие заправилы крупных концернов, заинтересованные только в воссоздании немецких картелей.

К концу обеда я пришел в хорошее настроение. Гарри должен был на следующий день уехать в Рим, чтобы встретиться кое с кем в Ватикане, а затем отправиться на Мальту и продолжать дальнейшее путешествие с отцом. Я дал Гарри несколько поручений к отцу, поблагодарил его за участие и вернулся к своей работе.

Итак, я не попал в Ялту. И, что гораздо важнее, я уже больше не видел отца живым.