Текст книги "Александр II. Весна России"

Автор книги: Эллен Каррер д'Анкосс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Гигант Бакунин

Последний по порядку, но не по значению, представитель плеяды интеллектуалов, которые в России или за ее пределами хотели, поняв прошлое и судьбу России, обеспечить преобразование страны, Михаил Бакунин. Будучи на два года моложе Герцена, и также дворянского происхождения, он провел детство в либеральной среде, в которой, правда, ограничивались словопрениями. Получив, как и большинство дворян, военное образование, затем протомившись в литовском гарнизоне, он познакомился со Станкевичем, который открыл ему немецкую философию, прежде всего Гегеля. Но ответы на беспокоящие его вопросы Бакунин нашел у Фихте. Вскоре он уволился из армии и начал посещать московские кружки, в которых вращались друзья Станкевича, Белинского, Грановского, пытаясь обрести собственное понимание философии истории.

Уже тогда он производил впечатление на окружающих, в частности на В. Белинского, неистовым темпераментом и непомерным честолюбием. С помощью Герцена ему удалось эмигрировать в Германию, затем в Швейцарию, а в своей публицистике он развивал то, что станет доктриной анархизма.

Невозможно в полной мере описать, насколько необычен был этот аристократ, близкий к славянофилам, гегельянцам, Белинскому и Герцену. Он одновременно являлся и представителем интеллигенции 40-х годов XIX в. и провозвестником радикальных настроений и действий 70-х годов. Это был не только настоящий интеллектуал, но и человек действия, принимавший участие во всех революциях, что не помешало ему прийти к самобытному видению судьбы России. С 1842 г., едва прибыв в Германию, философские течения которой некоторое время занимали его мысли, он отходит от философии, чтобы посвятить себя, как он сам пишет, людям, их будущему, практической деятельности. Он презирает теорию, которая, по его словам, тормозит действие. В Париже, где он обосновался впоследствии, он тут же был принят в клуб интеллектуалов и политиков, которые вели бесконечные дискуссии о революции: Жорж Санд, Прудон, Луи Блан, Жюль Мишле, одним словом, большинство тех, кто станет действующими лицами революции 1848 г. Там он встретился с Марксом, который с другими эмигрантами намеревался привлечь немецких социалистов к сотрудничеству с «Форвертс». Париж накануне 1848 г., был тем местом, где встречались немецкие и русские эмигранты. Маркс смотрел на последних с удивлением, ощущая до некоторой степени свое превосходство. Революционный энтузиазм русских дворян казался ему странноватым. Впрочем, не Маркс был в центре внимания Бакунина. Он предпочитал французских и польских социалистов немцам и наиболее близким себе считал Прудона. Оба подозревали немцев в стремлении «приправить» социализм деспотизмом.

Русское правительство установило слежку за Бакуниным и настолько боялось этой сильной личности, что предписало ему вернуться в страну. Бакунин ответил категорическим отказом, что обошлось ему в 1844 г. лишением гражданских прав и дворянского достоинства. По возвращении ему угрожали сибирская каторга и конфискация имущества. Возмущенный, он опубликовал на Западе большую статью, в которой сообщал обществу о реалиях взаимоотношений деспотической власти и дворянства. В ней он заявлял, что закрепощенный русский народ готов к восстанию. И что в дворянской среде часть молодежи, охваченная либеральными настроениями, склонна принять участие в деле освобождения крестьян: «Они сочувственно следят за успехами цивилизации и свободы в Европе и жертвуют всем на свете, чтобы приблизиться к народу… Они ищут друг друга в этой глубокой ночи, в этой атмосфере, отравленной рабством, доносительством и страхом, которая их окутывает».

Но Бакунин добавлял, что надеется на то, что эта часть дворянства будет бороться за дело свободы «не потому что они дворяне, а несмотря на то, что они дворяне». Он опасался, впрочем, что по слабости своей, под давлением среды, эта молодежь может изменить своим идеалам. Он выпустил такое количество деклараций, манифестов и призывов к восстанию в России, что его наконец выдворили из Франции. После пребывания в Брюсселе он вернулся туда для участия в Февральской революции, о которой скажет потом, что это были его «счастливейшие дни».

Его деятельность в 1848 г. во Франции, затем в Германии[40]40
  Арестованный в мае 1849 г., за активное участие в восстании в Дрездене, он в 1850 г. был приговорен к смертной казни, передан Австрии, откуда бежал в Швейцарию (последнего эпизода в его биографии не было. – Прим. пер.) и, наконец, был выдан России.


[Закрыть], привела к тому, что, после множества процессов, он был вынужден искать убежища в Швейцарии, от которой русское правительство добилось, наконец, в мае 1851 г., выдачи «государственного преступника»[41]41
  Бакунин был выдан России Австрией. – Прим. пер.


[Закрыть]. Его заключили в Петропавловскую крепость, и именно там по настоянию императора он пишет «Исповедь», документ, который предложил ему составить граф Орлов, возглавлявший III отделение. Бакунин изложил в ней свои взгляды на внешнюю и внутреннюю политику и предложил программу преобразований России, близкую той, что в начале 20-х годов XIX в. выдвинул Пестель в «Русской правде», а позже Герцен. Как и они, Бакунин считал, что Россия не создана для парламентской модели по западному образцу; что она должна считаться со своим особым характером, со стремлениям к крайностям и с историей, не похожей ни на чью другую. Николай I внимательно прочел документ, оставил в нем свои замечания и передал наследнику с ремаркой: «Стоит тебе прочесть. Весьма любопытно и поучительно».

Не странно ли, что подобный документ был отправлен узником, считавшимся опасным, своему тюремщику? Что узник общался с тем, кто его заточил, на равных, давал ему советы, и что Николай I читал эту исповедь, как будто она исходила от равного ему, как будто они заочно ведут дружеский диалог? Только в России могли установиться столь неформальные отношения между хозяином империи, стремящимся ее сохранить, и тем, кто жаждал ее уничтожения.

Впрочем, любопытство Николая I не привело к прощению. Бакунин провел три года в Петропавловской крепости, затем был переведен в печально известную Шлиссельбургскую крепость[42]42
  Шлиссельбург, известный в начале XVIII в., как Нотебург, крепость, которую шведы отняли у Новгорода. В 1702 г. город был взят Петром Великим, давшим ему название Шлиссельбург, сохранявшееся и впоследствии.


[Закрыть]. Царь Иван VI, «узник номер один», был заключен в нее в 1746 г. императрицей Елизаветой и убит в 1764 г. часовым при попытке к бегству в царствование Екатерины II. Затем Бакунин был сослан в Сибирь, а поскольку Александр II был не более, чем его отец, склонен проявлять к нему милосердие, ему оставалось только бежать, что он и сделал в 1861 г. Определенно, Бакунин, исповедь которого Николай I читал с таким интересом, представлял собой угрозу!

Идеи, которые он отстаивал в изгнании и в «Исповеди» объясняют страх, который он внушал обоим государям и их желание держать его на расстоянии от любой политической деятельности. Хотя во внешнеполитическом плане его платформа в некоторых отношениях могла устроить Николая I. По Бакунину, Россия должна следовать предначертанному ей судьбой и осознавать потенциальную угрозу Запада. Николай I черпал здесь аргументы для обоснования собственного видения внешней политики: Россия должна воспользоваться своим могуществом, чтобы защитить себя и одновременно обеспечить сохранение существующего порядка в Европе, соблазненной опасными революционными идеями.

Это внешнее совпадение взглядов на Европу революционера Бакунина и консервативно настроенного монарха, на самом деле, следствие недоразумения. То, что называли панславизмом Бакунина, выходило за рамки проблем собственно славян. Если он и взывал к национальным чувствам славян, которые столь ярко проявились в 1848 г. в Польше и Богемии, то хотел не поощрить их национализм как таковой, а использовать для поддержки революционных движений. Таков смысл его «Воззвания к славянам», опубликованного в Лейпциге в 1848 г. Предназначение Славянской федерации, упомянутой им тогда же, также объединение славянских народов в борьбе за дело революции; федерация, таким образом, не конечная цель, а средство революционеров. Впрочем, как мы уже говорили, Николай I настороженно относился к панславизму. В его – в противоположность бакунинскому – восприятии это орудие, служащее славянскому национализму, которым Россия не смогла бы воспользоваться с выгодой для себя.

В «Исповеди», искренность которой, впрочем, вызывает сомнение, учитывая письма, которые он одновременно писал семье, Бакунин выражал разочарование крахом революции 1848 г. «Счастливые дни» обернулись для него кошмаром поражения революций, в которые он верил. Он больше не возлагал надежд на европейский революционный дух. Чего ждать от Европы, которая после кратковременного революционного безумия подчинилась вчерашним хозяевам? Как и Герцен после 1848 г., он больше не верил в революционный потенциал Франции, где он столько ожидал от Прудона и Луи Блана. Одним словом, он как и другие, возложил надежду на Россию, на возможность ее радикального преобразования.

Этот акцент на России и ее революционных возможностях объясняется также неприятием Бакуниным Германии, которое только усугубили его сложные отношения с Марксом. Написанную им в молодости работу он озаглавил «Кнуто-Германская империя и социальная революция». По его мнению, немецкие социалисты, во главе с Марксом, по природе своей приверженцы государства и организации. Бакунин же, напротив, считал, что энергия, способная изменить мир, накапливается в низах общества. В этом отношении, казалось ему, ни одно общество не могло сравниться с русским, что подтверждал ход истории. Крупные крестьянские восстания, периодически вспыхивавшие в России, свидетельствовали о революционном потенциале мужика. Русский крестьянин всегда был готов идти за теми, кто призывал его восстать, будь то Стенька Разин или Пугачев, потому что в отличие от немцев у него не было никакого государственного мышления, никакого стремления к организованности. В то же время для мужика характерна готовность к бунту, способная проявиться в любой момент.

Бакунин всегда настороженно относился к революционному непостоянству элит, но тем не менее надеялся, что увлеченные свойственным русскому народу революционным настроением, они сумеют присоединиться к нему, и поддержать его борьбу. Он написал позже: «Одною из главных обязанностей революционной молодежи должно быть установление всеми возможными средствами и во что бы то ни стало живой бунтовской связи между разъединенными общинами. Задача трудная, но не невозможная, так как история указывает нам, что в смутные времена, напр., в лжедмитриевской междуусобице, в стеньки-разинской и пугачевской революции, а также и в новгородском бунте, в начале царствования императора Николая, сами общины, собственным движением, стремились к установлению этой спасительной связи».

Крестьяне и община, структурная единица организации крестьянства, – таковы, в глазах Бакунина, основные составляющие грядущей революции. Ибо «крестьяне говорят не „земля нашего хозяина“, а „наша земля“. Таким образом, характер социальной революции уже определен, она уходит корнями в сам характер народа и его организации в общины. Земля принадлежит общине, у крестьянина только право ею пользоваться». Именно эта организация, присущая только России, должна была, по его мнению, придать социальный характер будущей русской революции.

Понятно, почему бакунинские призывы к новым Пугачевым обеспокоили монарха настолько, что он позаботился о том, чтобы заточить его в крепость, пользующуюся мрачной репутацией. Из всей интеллектуальной элиты, без конца обсуждавшей будущее России, мятежный Бакунин, с его отрицанием всех организованных структур, безусловно, воспринимался как самый опасный, как враг, от которого следовало навсегда избавить русский народ. Николай I и его окружение уже видели в его учении ростки анархизма, который окажет на Россию в будущем столь глубокое влияние.

Со страстным призывом Бакунина к противостоянию любым формам порядка и подчинения закрывается период интеллектуальной истории России, начатый заговорщиками 1825 г. С восстания на Сенатской площади до 1855 г. протекли три десятилетия, в ходе которых ожесточенность интеллигенции постоянно росла, готовя почву для все более радикальных идей. Все началось с увлеченности конституцией молодых дворян-утопистов, еще плохо осознававших необходимость социальной базы у любого протестного движения. Незнакомые с этим политическим требованием, заговорщики 1825 г. поплатились за это жизнью. Уроки, которые вынес из этого преемник Александра I, объясняют вектор эволюции режима в России и противостоящего ему движения. Ужесточение внутренней политики, недоверие к элитам, характеризующие царствование Николая I, не оставляли никаких шансов организованной оппозиции. Вот почему, перед лицом этой самодостаточной власти, создавшей систему жесточайшей цензуры и приравнявшей в Своде законов 1832 г. любые попытки ограничить власть монарха или изменить способ правления к государственным преступлениям, оппозиция не могла даже самоорганизоваться. Интеллигенция, родившаяся в это время, которое Ламартин применительно к России так удачно назвал «неподвижность мира», была порождением ситуации, оставлявшей возможность мыслить только в рамках маленьких групп. Где дискутировать? Где собираться, не рискуя нарваться на окрик властей, если не в этих кружках, во множестве плодящихся в обеих столицах, Москве и Петербурге, в университетах и некоторых великосветских салонах?

Их появлению способствовали развитие образования, поощрявшееся монархом, и эволюция элиты, которая им воспользовалась. Долгое время образованием знати занимались частные учителя, затем военно-учебные заведения, а в университет шли прежде всего выходцы из средних слоев общества: духовенство, мелкие чиновники, купцы, свободные крестьяне. Именно их называли разночинцами; университет обеспечил их определенной общей идентичностью и возможностью найти свое место в крайне иерархизированном обществе. Но с конца 30-х годов XIX в. социальный состав студентов университета меняется. Дворянство начало интересоваться высшим образованием и отправлять детей в Московский университет, где те смешивались с разночинцами, разделяли их образ жизни и мыслей и в конечном счете оказывались в эпицентре дискуссий, происходивших вокруг идейных вождей славянофилов или западников.

Таким образом, за десяток лет, с 1830 по 1840 г., социальные контуры того, что называли интеллигенцией – образованные русские, недовольные миром, в котором живут, занятые поиском выхода из положения – изменились. Дворянство, которое в 1825 г. и в начале 30-х годов составляло эту элиту, открывается тем, с кем пересекается на университетских скамьях. Примечательная черта интеллигенции, которая тогда формировалась и расширялась в социальном отношении, в том, что она определяла себя только через свой бунтарский дух, свое умонастроение, а не какие-то социальные связи. Это не социальная группа, и тем более не класс: это состояние духа, сообщество обеспокоенных людей, отказывающихся принимать мир, к которому они принадлежат, и находящихся в поисках путей усовершенствования этого мира.

Другой характеристикой этой элиты может служить то, что за обилием дискуссий стояло полное отсутствие действий. Интеллигенция была изолирована от всего общества: в первую очередь из осторожности, ибо мысли вслух были, по мнению властей, на грани преступления и потому что осознавала свою неспособность действовать. Отсюда бесконечные споры, которых будет так много в чеховских пьесах.

В этом кругу, обреченном на подпольное существование, интеллектуалы занимались обсуждением проблем развития России, и в первую очередь той, что владела умами еще с XVIII в.: крепостного права. По отношению к крепостному, все остальные слои общества находились в привилегированном положении, и сохранение этой привилегии в XIX в. воспринималось как позор для общества и даже для морали. К концу правления Николая I интеллигенция оперировала не столько политическими, сколько моральными категориями, глубоко переживая свою вину, уверенная в неотвратимости расплаты. Вина, расплата: какими бы ни были религиозные воззрения интеллигенции, понятия для дискуссий заимствовались из языка Церкви, они отражали апокалиптическое видение истории России и призывали к радикальным мерам.

Представители всех течений русской интеллектуальной мысли разделяли это видение. К концу 50-х годов XIX в. интеллигенция ждет перехода от слов к действиям, перехода к борьбе за дело крестьян, которых чуть ли не обожествляет. Открыт путь к крайним мерам, подготовленным мыслями тем более радикальными, что до сих пор им еще не удалось воплотиться в дела. Но стоит умереть деспоту, стоит измениться системе, и интеллигенция сможет выплеснуть свое возмущение. Такой поворот событий наиболее предсказуем в связи с тем, что на рубеже 60-х годов ее ряды все активнее пополняют люди с более низким уровнем культуры и меньшим кругозором, иногда более циничные, те, кто внесет свой вклад в готовящиеся преобразования.

Глава IV.ОТМЕНА КРЕПОСТНОГО ПРАВА

Николай I, жандарм Европы, которого повсюду называли деспотом, скончался в своем дворце 14 февраля[43]43
  18 февраля. – Прим. пер.


[Закрыть] 1855 г. в присутствии близких, попрощавшись с каждым из них. Своему старшему сыну и наследнику он сказал перед смертью: «Мне хотелось, приняв на себя все трудное, все тяжкое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение судило иначе».

Тем не менее, по крайней мере, в одном Провидение проявило милосердие к наследнику, получившему этот завет: наследование на этот раз произошло мирным, законным путем, без распрей и протестов, что было непривычно для российского престолонаследия. Все прошло по правилам, которые в России почти никогда не соблюдались. Александр наследовал государю, едва объявили о смерти последнего. Манифест от 15 февраля[44]44
  18 февраля. – Прим. пер.


[Закрыть] провозглашал Александра императором, а его старшего сына, тринадцатилетнего великого князя Николая Александровича, наследником. Нормальный порядок наследования казался гарантом стабильности строя в тот самый час, когда, как признавал покойный император, Александра II ждали тяжелые испытания.

Удача не приходит одна, и новому государю посчастливилось получить в семье неожиданную поддержку младшего брата Константина. Последний в прошлом часто выступал в роли соперника, поскольку был более ярким, возможно, чуть более легким в общении, чем старший брат, и даже более популярным. Но он без колебаний принес присягу на верность Александру II, объявив: «Я хочу, чтобы все знали, что я первый и самый верный из подданных императора». С этой минуты соперничество, омрачавшее отношения братьев, сошло на нет, и великий князь Константин Николаевич стал самой прочной опорой старшего брата, помогая ему со всей своей энергией и со всей силой просвещенного духа приступить к реформам, которых ждала страна.

Сразу же после похорон Николая I великий князь предложил безотлагательно начать в России реформы. Итоги предыдущего царствования говорили сами за себя: казна пуста, армия истощена, вооружение устарело, паровой флот, некогда гордость России[45]45
  Во время Крымской войны две трети черноморской эскадры составляли парусные суда, а имевшиеся паровые серьезно уступали англо-французскому флоту. – Прим. пер.


[Закрыть], не способен восстановить равновесие сил. Какой контраст по сравнению с Европой, на достойное место в которой претендовала Россия! Сохранение крепостного права, о котором уже позабыли на остальном континенте, телесные наказания, уже давно отмененные в других странах, мздоимство, процветавшее в судах и бюрократическом аппарате на всех его уровнях – все это было поводом для стыда всей образованной России. Видя такое положение дел, великий князь Константин предложил государю объявить о решительном разрыве с прежней системой. Но Александр II, хотя и был согласен с оценкой ситуации, занимал более осторожную позицию: «Мы действительно столкнулись с крахом всего, – говорила императрица Мария, выразительница мнения своего венценосного супруга, – но нам нужно соблюдать какое-то время тишину, чтобы сохранить память о нашем отце. Воздвигнем ему памятник, а потом начнем реформы».

Памятник воздвигли на Исаакиевской площади – неподалеку от Сенатской, где Николай I подавил восстание декабристов – и торжественно открыли в 1859 г., но Россия тогда уже шла по пути коренных перемен, за которые четырьмя годами ранее ратовал Константин.

Оттепель

Задолго до кончины Николая I всех свободомыслящих людей России угнетало то, что в основании системы лежит ложь. Погодин, которого вряд ли можно заподозрить в оппозиционных настроениях, уже советовал Николаю I: «Ложь тлетворную отгони далече от твоего престола и призови суровую, глубокую истину», а Валуев, тогда курляндский губернатор, отмечал, что устройство государства российского основано на «всеобщей официальной лжи». Эта ложь, несомненно, способствовала тому, чтобы государь оставался в неведении о реальном положении дел в стране, пока крымский разгром не развеял иллюзии.

Александр II соприкоснулся с властью, находясь в тени отца, которого он чтил, и не мог до 1855 г. высказывать вслух свои сомнения, если они у него и были. Не будучи наследником, великий князь Константин, и это подтверждает его дневник, в своих суждениях всегда отличался большим здравомыслием и свободой. С самого начала царствования при Александре II восторжествовал принцип духовной честности, пусть даже царь считал, что до настоящего разрыва с прошлым необходимо соблюдать приличия. Но он понимал, что нужно признать катастрофу и вступить на путь правды, которой добивались во что бы то ни стало Хомяков, Аксаков и многие другие. Сразу же, несмотря на уважение памяти отца, несмотря на полученное образование, призванное сделать из него подобие Николая I, он, не колеблясь, вступил на этот путь – путь правды, свободы слова, гласности, которую полтора века спустя введет в моду другой российский реформатор – Горбачев. И, пытаясь остановить войну, добиться почетного мира, он одновременно прощает опальных, что лучше всяких слов свидетельствует о начале разрыва с прошлым.

Всего через несколько месяцев страна почувствовала, что атмосфера репрессий, характеризовавшая предыдущее царствование, становится менее удушливой. Правила приема в университеты, до тех пор довольно жесткие, стали более либеральными, и студентам вновь разрешили выезжать за границу. Цензура, которой подвергались все сочинения, ослабла, и многие запрещенные труды были, наконец, опубликованы. В религиозной сфере старообрядческие толки и согласия, находившиеся под постоянным контролем, были от него освобождены. Эти либеральные меры были распространены и на католическую церковь в Польше. Коронационным манифестом прощались податные недоимки для беднейших подданных империи, а районы, пострадавшие от Крымской войны, освобождались от налогов. Сложение налоговых повинностей распространялось и на евреев. Наконец, была объявлена амнистия всем политическим заключенным или ссыльным, в первую очередь декабристам. Только Бакунин остался обойденным милостью монарха[46]46
  В 1857 г. по повелению Александра II пожизненное тюремное заключение было заменено сибирский ссылкой. – Прим. пер.


[Закрыть].

В Манифесте после объявления мира государь намекал, что за этими частичными мерами «с помощью Божественного Провидения» в России могут последовать настоящие реформы: «Да утвердится и совершенствуется ее внутреннее благоустройство; правда и милость да царствуют в судах ее […] и каждый под сенью законов, для всех равно справедливых, все равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодами трудов невинных…» Несомненно, это пока еще осторожная декларация о намерениях, пусть доброжелательных, но все-таки расплывчатых. И тем не менее и для помилования опальных, и для Манифеста характерен совершенно новый тон. Амнистия тех, кто был осужден за противостояние системе, внимание к обездоленным и маргиналам (старообрядцы, евреи и даже католики), упоминание о законах, «для всех равно справедливых»: сколько предложений, открыто осуждавших дух царствования Николая I и демонстрировавших, насколько этот дух чужд его сыну. Несмотря на то, что на заре своего правления Александр 11 собирался защищать добрую память о своем отце, первые же его действия были приговором николаевскому строю. Наряду с законодательными инициативами рассуждения Александра о правде и справедливости были сочувственно приняты всем обществом, ожидавшем многого от нового государя.

Смена действующих лиц в его окружении тоже воодушевила тех, кто надеялся, что настанут новые времена. Сразу же после заключения мира министр иностранных дел К. В. Нессельроде, имя которого ассоциировалось с поражением, уступил свое кресло князю А. М. Горчакову. Чуть позже морской министр Меншиков был заменен великим князем Константином, у которого не было недостатка в проектах реформ военно-морского флота, но известного в первую очередь своими либеральными воззрениями. Едва получив назначение, он призвал под свои знамена людей, преданных идее не только технических, но и политических преобразований. Эволюцию в этой сфере можно проследить при чтении печатного органа министерства – «Морского сборника», – который из журнала, посвященного проблемам флота, превратился в политическое издание, уделявшее значительное место размышлениям о проблемах общества и власти. Вокруг великого князя объединились либералы, приглашенные в правительство, и он стал символом и глашатаем проектов реформ.

Именно в его окружении распространяли устный псевдозавет умирающего императора – в действительности апокриф – своему наследнику: «У меня было две мысли, два желания, – и ни одного из них я не смог исполнить… Первое, освободить восточных христиан из-под турецкого ига; второе: освободить русских крестьян из-под власти помещиков. Теперь война и война тяжелая, об освобождении восточных христиан думать нечего, обещай мне освободить русских крепостных крестьян». Фраза была, разумеется, выдумана от начала до конца, но она была предназначена для того, чтобы подготовить тех, кто апеллировал к авторитету покойного государя, к тому, чтобы в конечном счете принять реформы и, возможно, даже поучаствовать в их проведении.

Будучи человеком осторожным, Александр II поначалу не высказывался в пользу ни одной из сторон. В марте 1856 г. он, выступая перед представителями московского дворянства, заявил так: «Слухи носятся, что я хочу объявить освобождение крепостного состояния. Это несправедливо… Я не скажу вам, чтобы я был совершенно против этого, мы живем в таком веке, что со временем это должно случиться. Я думаю, что и вы одного мнения со мною; следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, чем снизу…» Эти внешне противоречивые предложения не воспринимались противоречивыми в России конца 50-х годов XIX в. и причина тому очевидна: все понимали, что хотя крестьянство затаило дыхание в ожидании не просто реформы, а «великого передела» земель, хотя интеллигенция внимательно следила за всеми действиями государя, в дворянско-помещичьей среде за малым исключением идея аграрной реформы встречала яростное сопротивление. Монархи, которые задумывались над этой проблемой – Екатерина II и Александр I, – так и не осмелились покуситься ни на дворянство, ни на его привилегии. И никто не рассчитывал на то, что оно примет русскую версию ночи 4 августа[47]47
  Национальное собрание Франции на ночном заседании 4 августа 1789 г., названном «ночью чудес», объявило о «полном уничтожении феодального порядка» и отмене наиболее одиозных сеньориальных прав. – Прим. пер.


[Закрыть].

И тем не менее Александр II открыл дискуссию и постепенно создавал инстанции, которые бы позволили перейти от намерений к действиям. Император был убежден, что, несмотря на предполагаемую оппозицию, в России не могло сохраняться крепостничество. За несколько десятилетий, отделявших его от предшественников, изменилась не только Россия, изменился весь мир. В Европе постепенно устанавливались законы рыночной экономики, росла конкурентная борьба за рынки сбыта, и крепостничество ни в коей мере не вписывалось в новые экономические потребности страны. Прибавим к этому, что крепостные крестьяне работали спустя рукава, не принося дохода своим хозяевам, которые часто нищали вплоть до того, что сами едва могли прокормиться. Крепостное право, а император и его сторонники это отлично знали, способствовало во второй половине XIX в. не только экономическому отставанию России, но и негативному отношению к ней в цивилизованном мире.