Текст книги "Янтарный сок"

Автор книги: Элла Боброва

 
Амур и Эрос, братья-близнецы
замешаны в горячей ссоре.
О том, кто всех сильнее (вот глупцы!)
ведут они бесплодно споры.
 
 
Звенит Амур: «Когда б своей стрелой
сердца не поражал я так умело,
скажи, где б жертвы брат ты, братец мой?»
Насмешка эта Эроса задела
(а был он, надо вам сказать,
горячего и вспыльчивого нрава,
и за себя не медлил постоять):
 
 
«Гордиться так имеешь ли ты право?
Мальчишка ты! Придуманный людьми,
силен ты только в их воображенье.
Я ж властвую с тех пор, как создан мир.
Я – жизнь сама. Я – жизни продолженье!»
 
 
Амур смеется: «Ты – сильней меня?!
Паришь ты, Эрос, лишь в животном мире.
Над человеком же – власть мне дана.
Лишь я, Амур, воспет поэта лирой!»
 
 
Рассержен Эрос: «Разум у людей
отнять, их одурманить – ты способен;
но удержать во власти их своей
ты без меня, без Эроса, попробуй!»
 
 
Был Гименей, старик, но полный сил,
свидетелем случайным этой ссоры.
С досадой молвил он: «Уймите пыл!
Властители!.. Мне с вами только горе:
коварны вы, и узников не раз
отнять у Гименея вы готовы;
им счастья обещаете мираж…
И что ж? Они ко мне приходят снова.
 
 
Хоть стонут иногда, что тяжко уз
моих нести им бремя; но поверьте,
что потерять людей – я не боюсь:
вас позабыв, мои они до смерти.
 
 
И все же врозь нам жить – никак нельзя.
Вы оба мне нужны; но не как слуги —
как преданные старые друзья.
Не лучше ль руку вам подать друг другу?»
 
 
Так мудрый Гименей закончил спор.
Решили близнецы, что будет лучше
совместно покорять людей; с тех пор
Амур и Эрос в жизни неразлучны.
 

Памяти В.Л. Савина

«Cada hiere,la ultima mata»

 
Прочла на старинных часах я когда-то:
«Ранит каждый, смертельно-последний.»
………………………………………………….
На поле он бранном судьбы был солдатом
отвагой богатым, наградами бедным.
Два фронта по-разному бешеных войн.
Два плена – два зверя. Свирепее – свой.
Разили: охрана, мороз, своры псов;
разили удары голодных часов.
 
 
Они шли ползком, но безжалостно били…
Он был безоружен, ударам распахнут…
…………………………………………………………
А раны? Присохли, но не залечились.
Дождался других он часов. И без страха,
с надеждою принялся слову служить.
О ранах забыл – так хотелось пожить!
Среди еще пахнувших краскою книг
час бил, но не больно – крылатый, как миг.
 
 
Без старых, ему опостылевших пут
на сердце легко: что ни час – Божий дар.
Вдруг стали… Проснитесь, о стрелки минут!
Где он? Где желанного часа удар?
 

Памяти Юрия Галанскова

 
Пушкин. Лермонтов. Лорка.
Сколько в самом расцвете
(вспомнить страшно и горько)
сгублено было поэтов.
 
 
Взяли в слуги мы атом,
Смерти пыл укротили.
Им – безоружным солдатам —
песни одной не простили.
 
 
Потьма. Хмурый край света
Маска. Ланцет хирурга
Снова в нашем столетье
лишились друга.
Музы – поэта.
 

Январь, 1973 г.

Ю. К. Терапиано.

 
Покрытый толщею свинцовой океана
и древними, в песок истертыми веками,
он ждал… Но горячо в нем сердце колотилось —
к желанному прыжку накапливал он силы.
 
 
Он помнил. Верил. Знал: уже вершиной горной
жил в юных он веках; и с ветром на просторе
под небом воевал; что в этот мир подводный
был сброшен не навек – что будет он свободным.
 
 
Он ждал. И день пришел: взорвался в сердце пламень,
вулкан стряхнул с себя всю тяжесть океана
и, с грохотом огонь и камень извергая —
вновь стал вершиной и… застыл, небес касаясь.
Он восторжествовал. И восхищенно люди
взирают ввысь к нему – раскованному чуду.
 

Памяти Авенира де Монфред

 
Там, помню, цвело мое первое белое лето.
Все помню… Я город моим нарекла навсегда,
Я знала его по стихам всех мне близких поэтов,
давно был он мил мне, в бессмертных твореньях воспетый
с ним встреча была, как большой незаслуженный дар.
 
 
Люблю его набережные, мосты и каналы,
живые потоки на Невском, люблю Летний сад;
и купол Исаакия вечером в отсветах алых,
и сумерек встречи с зарей, загулявшихся, шалых,
и снег в декабре на воздушных узорах оград.
 
 
Обнять люблю глазом; а сердцем – восторженно слушать
в аллеях забытых легенд разговор,
боясь волшебство словом, вздохом случайно нарушить:
люблю вызывать их плененные мрамором души
и в мыслях решать с ними страстный извечный их спор.
 
 
Все памятью слышу: аккорды в дворцовых колоннах,
и мягко звенящую трель в барельефных витках;
и шелест фонтанов, и колоколов перезвоны,
и белою ночью вздох парков в тиши полусонной…
…………………………………………………………..
Каким будут слышать Петрополь потомки в веках?
 

Клавдии Пестрово.

 
Россия… Нет, не плачу я, стремясь домой:
скорблю о том, что нет ее со мной.
 

 
Тебя я не хоронила,
твой лоб осенив крестом,
и бросив камнем в могилу
надежды последний ком.
 
 
Рассталась, детей спасая
на дымной, зажженной войной
земле: хоть сроков не зная,
но в сердце не допуская
сомнений: вернусь домой!
 
 
Минули десятилетья.
Чужой укрощен язык
(хоть ум мой к нему привык —
на родном продолжаю петь я).
 
 
Так живу… в стране безанкетной.
Что же дом? Ужели забыт?
Стала близкой страна мне эта:
здесь мир для меня открыт.
 
 
И клена чуждого ветка
мне, вольной птице, милей
из звезд построенной клетки,
где марш поет соловей
над землей иссохшей моей.
 
 
Но в Сан-Франциско, в Мадриде,
где беспечно гостит весь свет —
восторг мой теснит обида:
почему же тебя здесь нет?
 

 
Разум мой – барин, изнеженный, холеный,
гордый и втайне довольный собой.
Сердце же – странник голодный, оборванный,
вечно вступающий в схватки с судьбой.
 
 
Страннику небо синеет дождливое,
вспышки улыбок ему шлет гроза;
дикий пустырь расстилается нивою,
ночь для него открывает глаза.
 
 
Он на заре просыпается с пением,
мир весь готов он с любовью обнять.
Барин следит за ним с недоумением:
Разуму сердце – вовек не понять.
 

 
Сентябрь. Но небо словно в мае
слепит голубизной глаза.
С ветвей стремительно спадает
печально-пестрая краса.
 
 
Вот клена лист. Лежит, сраженный,
у ног моих на мостовой.
Один. А мир такой огромный!..
Что будет делать лист с собой?
 
 
Вчера – он, ветви украшенье,
смеялся солнцу и дождю.
Но, сбитый бурею осенней,
лист чует близкую беду.
 
 
Куда его погонит ветер?
Как долго будет лист в пути?
И сможет ли вдали от ветви
былую свежесть обрести?..
 

Р.Б.

 
Скрывая бровью мысли раздвоенье,
вновь у приемников склонился мир.
В эфире, спотыкаясь, сообщенья
несутся из военных штаб-квартир.
 
 
Взрыв… Раньше в джунглях, а теперь в пустыне —
в огне вода, трясина и песок.
Следы седых тысячелетий ныне
с булыжником стирают в порошок.
 
 
Перед Стеною Плача – ликованье:
навек един… границы больше нет!
И брату брат твердит как заклинанье:
Шолом, Шолом!.. Что слышит он в ответ?
 
 
«Я отомщу!» – несется из пустыни
(напрасно снится виноград пескам).
Она ему: «Сломи, сломи гордыню,
и пусть вражды не будет и в помине
в твоем ответном «Алейкум Салям!»
 
 
Вражду слепую унося с собой,
уходит брат один… И боя ждет другой
 

 
Шла я вдоль спеющий нивы и пела:
песни о детстве беспечном, голодном;
песни о веснах с их дерзкой надеждой —
горькие песни о позднем прозренье.
 
 
С памятью Муза моя подружилась
в песнях о невозместимых потерях…
Пусть не силен был мой голос, но люди
поняли: в песнях был гнев, но не злоба.
 
 
Шла я в раздумье. Потом осмотрелась —
радость волною меня захлестнула
и на чужом языке, как умела,
новый свой край я с любовью воспела.
 
 
Хор голосов подхватил, окрыленный
песней о крае, огромном, свободном,
с тонущим где-то вдали горизонтом,
песней о ставших мне близкими людях…
 
 
Где же друзей голоса? Тех, что прежде
слушали песни мои с одобреньем?..
Мимо идут. Скрылись вдруг за стеною.
Глухо доносится эхо молчанья.
В песню волью сердца жаркого пламень —
верю: холодный расплавится камень!
 

Н.Л. и А.С. Виссарионовым

 
Мы, женщины, все слабые созданья,
и гениями быть нам не дано.
Хоть горько этой истины сознанье —
не слишком удручает нас оно.
 
 
Нет, мы не ропщем: сердце нам большое
дал Бог, чтоб силу мускул возместить.
Мы это сердце отдаем героям
способным в мире чудеса творить.
 
 
Мы только женщины. Но мир качаем
легко рукой мы, словно колыбель.
Царей венчаем, их порой свергаем…
Вы помните. Забыли? Неужель?..
 
 
Всех в мире слабых женщин мы потомки;
поэты нас воспели на века.
В нужде, в войне, в изгнании – мы стойки,
хоть доля ваша вовсе не легка.
 
 
Предметом шуток наша слабость стала —
пословиц, остроумных афоризмов – тьма.
Они нас унижают так же мало,
как… моськи лай вдоль улицы – слона.
 
 
Простите столь обидное сравненье:
(мы рифмы ради все порой грешим):
отважны вы, в том нет у нас сомненья,
о слабостях же ваших – умолчим.
 
 
Мы – не враги: – мы жизни украшенье.
Вас не любить не можем мы никак.
До гроба иль на миг, для развлеченья —
не правда ли, приветствует нас всяк?
 
 
В одном, я знаю, вы со мной согласны:
в значении пред Богом мы равны.
Вы льстите нам: «Как женщины прекрасны!»
Поем (для виду) мы: «Как вы сильны!»
 

Памяти И. Юрьева

 
Вчера приснилось мне: все улицы пустынны.
Иду вперед. Вот повернул назад.
Беру часы – но слеп их циферблат.
 
 
Прислушался – идут. Но где же стрелки?
Но явственно я слышу ход в тиши.
Чу! Не замок ли осторожно щелкнул?..
Зияет дверь. Все тихо. Ни души.
 
 
Любого звука жажду, смеха, речи…
Неслышно говорят с тоской ворот
устало покосившиеся плечи:
тебе никто навстречу не придет.
 
 
Закрыты ставни… Как узнать причину?
Вот бьют часы! Но почему лишь раз?
Ужели возвещает половину
пути мой роковой последний час?..
 
 
Скорее к башне! Но и там нет стрелок…
Иду. Как долго шел я? Час? Иль век.
Подумал: уж не вымер ли поселок?..
Как вдруг – глазам не верю – человек!
 
 
Спиной ко мне, весь темном, неподвижен…
Заговорить? Боится он иль ждет?
Пойду! Пусть я преступника увижу,
но словом прорублю молчанья лед.
 
 
Когда же подошел и осторожно
коснулся я костлявого плеча —
упал навзничь… С пылью придорожной
смешалась кровь… Но человек – молчал.
 
 
Что с ним? Нет, я не мог прикосновеньем
убить его! Вдруг был он мертвецом?..
Не кровь – вода! Я вижу в изумленье
безжизненного пугала лицо.
 
 
Из-за угла внезапно на телеге
везут как бы в насмешку черный гроб.
Слепая лошадь в равнодушном беге
цепляет колесом телеги столб;
 
 
гроб падает, открылся… Цепенея
стою вблизи фонарного столба,
рука из гроба тянется ко мне, и…
я узнаю в покойнике – себя.
 

М.И. Могилянскому

 
Умру не в тот я день, когда на поле брани
со смертью жизнь скрестит в последний раз мечи.
Умру не в тот я миг, когда мое дыханье.
теплом не всколыхнет и пламени свечи.
 
 
Угаснет жизнь во мне, коль красоты виденья
уж больше не прервут желаний чуткий сон…
Угаснет дух во мне, коль совести веленья
сумеет усмирить бессмысленный закон.
 
 
Коль безразличие к истокам мирозданья
посеянное в мозг, даст плесени цветы.
И коль не захлестнет мне душу состраданьем
вид неприкрытых язв на теле нищеты.
 
 
Угаснет жизнь во мне, когда я без презренья
обмана урожай сам стану пожинать;
когда без трепета любые преступленья
возвышенной смогу я целью оправдать.
 
 
И в час, когда смогу бессильем равнодушье
ко злу я объяснить – наступит мой конец.
А если сам согнусь под плетью я послушно,
угаснет дух во мне: я – лишь живой мертвец.
 

ПЕРЕВОДНОЕ

 
Где ты, друг мой, далекий воин,
в час оттенков персидской сирени,
одинок, беззащитен, болен —
наблюдаешь небес погрустненье?
 
 
Обагренный вдали горизонт
кровь людскую земле расточает.
Распростершись на весь небосклон,
пурпур язвы нужды покрывает.
 
 
На войну ль променял ты мир,
увлеченный битвой ужасной,
приглашенный на адский пир,
где и смерть может стать прекрасной?
 
 
Иль, быть может, чтобы забыть
хаос, боя и в небе зарево,
ты за фронтом, наряден и сыт,
дни свои коротаешь, празднуя?
 
 
Опьяненный вином, желаньем,
прожигаешь свои вечера,
забывая – лишь до утра! —
нанесенные жизнью раны…
 

 
Ветер! Прерий оставь гнездо,
Горы оставь, прилети на восток.
Моряк и парус, мы оба, любя,
О ветер с запада, ждем тебя.
Вей, вей!
Зовем столько дней
Напрасно, не хочешь ты быть добрей.
Всё нежишься в люльке в ущельях гор,
Мой праздный парус тебе укор.
 
 
Сложу я его и мачту сниму,
Молить перестану тебя – к чему?
Веслом пригребу к тебе отдых ночной,
О сонный западный ветер мой.
Спать, спать,
Где холмы молчат,
Твой сон в дремных прериях сторожат.
Сложи усталые крылья во сне.
Весло подпевает тихо мне.
 
 
Август веселый смешит небеса,
Смеху их вторит каноэ и я.
Темны, темны
По бокам холмы,
С потоком быстрым сдружились мы.
 
 
Как в люльке, бьется меж скал река.
Вперед! На весло налегла рука.
Вглубь, вглубь,
Режь за клубом клуб,
Сквозь пену волн – не напрасен труд.
 
 
Быстрей помчалась река; и вот
Каноэ носом – в водоворот!
Кружи, кружи,
Не найти межи
В воронках опасных – от них бежим.
 
 
Вот близится рев – реки порог,
Берег разъеденный гол и полог.
Бей, бей,
Не страшись камней,
С пеной у рта рычит Водолей.
 
 
Крепись, о весло! Мужайся, каноэ!
Тебя я на бой зову с волной.
Вкруг, вкруг,
Киль застонет вдруг,
Но страха не знает каноэ, мой друг.
 
 
Позади пороги, далеко вперед
Река, успокоившись, нас несет.
Плеск, плеск,
Брызг капризных лес,
В звонком падении капель блеск.
 
 
А там, в поднебесной вышине,
Качается ель, как будто во сне.
Дрожит, дрожит
Изумруд в крылах,
В них песнь звенит моего весла.
 

 
Да, я Оджисту. Я жена его,
Мохаука, что мужества огонь
Вдохнуть умеет именем одним
В тех, что зовут его вождем своим.
Звезда-Оджисту я, его жена,
Он – жизнь, земля и небо для меня.
 
 
Но как он ненавистен лютым был
Гуронам – он, что в битвах их разбил.
Рука его – железо, сердце – сталь,
Но только для врага; со мной печаль
И радость делит, жизнь отдаст он мне —
Оджисту, избранной его жене.
 
 
Гуроны ищут силу тайных чар.
Не гаснет, нет, их ненависти жар…
И знают: страшною должна быть месть.
Что поразить им: гордость или честь?
Идти не смеют на него войной,
Внушает ужас им Мохаук мой.
 
 
Его стрела – что взгляд орлиных глаз;
Ножу недремлющему даст приказ,
Мгновенье – скальп врага уже в руке!
Мохаук не был побежден никем!
«О Нийо, дай найти план мести нам!»
И вдруг нашли: вождя звезда-жена!
 
 
Меня они пытались подкупить:
Хочу ль их повелительницей быть?
Мех? Вэмиум?… Всё, всё у гуронов есть!
С презреньем отвергая дар и лесть,
Бросаю им в лицо я: «Никогда!
Оджисту, помните, жена вождя!»
 
 
Одна средь них… Что сделают со мной?
Подходит самый страшный, самый злой…
Как бились мы! Гурон сильней: меня
Как свой трофей он бросил на коня,
Ремнями ноги, руки мне связал
И, вскакивая на коня, сказал,
Глумясь над унижением моим:
«Так мы, красавица, за мертвых мстим».
Несемся, как полярный ураган,
Злорадный клич – за нами по горам,
То лесом скачет, то рекой плывет
Конь взмыленный – вперед, вперед, вперед!
 
 
Гуроны. От костров я вижу дым…
О горе, мы всё ближе, ближе к ним.
Я – пленница. Он – похититель мой.
К его спине прижалась я щекой:
«Забудь, что мы враги, коня уйми…
Хочу обнять тебя, ослабь ремни…
За смелость нравишься ты мне… поверь,
Ты мне Мохаука милей теперь!»
 
 
Замедлил бег. Разрезал все узлы.
И не глядит уже таким он злым;
Ласкаю я лицо одной рукой,
А нож за поясом ищу другой.
 
 
Шепча: «Люблю тебя, ты жизнь моя…» —
Вонзила в спину нож по рукоять.
Скачу назад всех ветров я быстрей,
Пьяна нежданной волею своей.
Чуть не загнала бедного коня —
Скорей, Мохаук в горе без меня!
Вот от родных костров я вижу дым,
И, наконец, о счастье – снова с ним!
«Смотри, вот кровь врага; а я – чиста,
Мохаук, пред тобою, вот как та
Высоко в небе белая звезда.
Оджисту – все еще жена вождя».
 

 
Во Фландрии, в чужих полях,
Между могил склонился мак.
Кресты, кресты… – мест наших знак.
И жаворонки в небесах
Поют, хоть редко над землей
Их слышно сквозь орудий вой.
 
 
Нас больше нет. Была пора:
Рассвет мы знали, вечера…
Любили нас, любили мы —
И вот лежим, погребены
Во Фландрии.
 
 
Несите Вы наш спор к врагу!
Вам из слабеющих мы рук
Бросаем стяг; и если он
Не будет вами вознесен —
Мы не уснем,
Хоть рдеет в поле маков сонм
Во Фландрии.
 

 
Коль никогда не плакал ты навзрыд,
слез, вдруг прорвавшихся, ручьи глотая;
в бессилье не боролся с горем, зная,
что в нем судьбой ты заживо зарыт.
 
 
Коль никогда ты к небесам не слал
в восторге благодарственной молитвы;
коль, победив нежданно в трудной битве,
ты в мыслях звезды с неба не снимал.
………………………………………………
Коль чужд в душе ты этим буря был —
не говори, что ты когда-то жил!
 

 
Как в открытой книге, я читаю
в темной глубине твоих зрачков;
и напрасно губы то скрывают,
что твой взгляд давно сказать готов.
 
 
Плачь! Признаться не стыдись: когда-то,
может быть, любила ты меня.
Плачь! Одни мы; прятаться не надо.
Посмотри: ведь плачу также я!..
 

 
Все вздохи, сливаясь, нам ветра дают дуновенье.
А слезы с водой тихих рек море вновь заберет.
Скажи мне, о женщина: если предашь ты забвенью
любовь, – то куда она в мире уйдет?
 

 
Молчите, знаю: да, она надменна,
изменчива, капризна и тщеславна.
Скорей, чем чувство у нее проснется,
слезами горная скала зальется.
 
 
В душе ее змеиное гнездо:
в ней фибры нет, способной на любовь;
она, как статуя – мертва, бесстрастна,
но… Как она прекрасна!
 

 
По преданью, вначале была лишь вода,
всюду, всюду вода.
А потом вдруг посыпались камни дождем,
камни дождем, говорится в преданье.
И где прежде была лишь вода,
стала твердь, стола суша, земля.
И один человек на земле первозданной.
 
 
Но парила вокруг беспросветная тьма,
всюду, всюду лишь тьма.
Чтоб опору иметь, человек приседал
и, за землю держась, открывал: постепенно,
что един он. Откуда пришел
он не знал; но одно сознавал:
он был жив, он дышал – это знал он наверно.
 
 
Жизнь! Он жил и дыханьем себя согревал,
только это он знал.
А кругом была тьма и он видеть не мог;
находил он на ощупь вокруг только глину.
По преданью, в то время земля
только мертвою глиной была.
Человек же во тьме жил и знал, что один он.
 
 
Он ощупал себя: нос, глаза, уши, рот —
он живой человек,
но один на земле. И вперед он пополз,
боязливо и медленно полз он по глине,
чтоб найти что-то там в темноте.
Вдруг… повисла рука в пустоте —
у обрыва застыл он, рукою не двинет.
 
 
И задумал он, тьмой густой поглощен,
и чего-то он ждал.
Словно чье-то дыханье задело лицо:
слух поймал легких крыльев порханье.
Воробей сел – к живому живой —
человеку легко на ладонь.
Стало два существа, говорится в преданье.
 
 
Но, как прежде, один, тосковал человек
по такому, как он.
Чтоб не быть одному, он из глины слепил
человека другого себе по желанью.
И, слепив, он вдохнул ему жизнь —
человек человеку дал жизнь.
Но второй человек, говорится в преданье
 
 
был другой человек; себя с первым сравнив,
это он осознал.
И зубами он в ярости заскрежетал,
стал топтать с диким воем он землю ногами,
вкруг себя все стараясь разбить.
И ужас первый пришел человек —
уничтожить свое сам решил он созданье.
 
 
И схватил он за волосы крепко его,
к пропасти поволок.
Размахнувшись, он бросил его в глубину —
на земле это было злых духов рожденьем.
Твердый он вдруг нащупал предмет;
в глину этот предмет посадил —
древо первое выросло там, по преданью.
 
 
Стало много деревьев, родились леса,
много, много лесов.
Человек же ползком подвигался вперед,
воробей лишь был спутник его неизменный.
Он порхал и его развлекал.
А в лесах открывал человек
меж кустов и травы много разных растений.
 
 
Изучил их по листьям, познал аромат
многих разных цветов.
Видеть он их не мог: тьма царила вокруг.
Но ползком он узнал: у земли есть граница,
А за нею повсюду вода.
Была островом эта земля,
И решил он в глубокую пропасть спуститься,
 
 
чтоб открыть в глубине мир иной.
И преданье гласит:
сплел он крылья себе из ветвей;
А когда попытался он крылья расправить,
оперились и крылья, и тело его —
он узнал, что умеет летать.
Он стал Вороном. Землю он может оставить.
 
 
Эту землю теперь Ворон небом назвал,
так преданье гласит.
Полетели они с воробьем в глубину;
видеть сам он не мог и темноте непроглядной,
но ведь острые были глаза у товарища, у воробья.
Так земля на дне пропасти вновь была найдена.
 
 
Ворон землю и здесь украшал: насадил он леса,
насадил и кусты, травы, мхи и цветы.
Землю скоро он сделал живой, плодородной.
А потом, так преданье гласит,
сам из глины создал он людей и животных,
чтоб не были люди голодны.
 
 
И питаться животными он разрешил,
чтобы жизнь сохранить.
Эту новую землю он миром назвал.
И тогда всей земли населенье созвал он:
«Я вам землю и жизнь подарил,
как отца вы должны меня чтить,
как отца меня помнить», так людям сказал он.
 
 
Но в те дни, так преданье гласит,
тьма царила вокруг.
Мог лишь слышать отца своего человек.
Знал он звук, осторожное знал он движенье;
и, касаясь руками земли,
он на ощупь свой мир познавал.
На земле было трудно жить первым твореньям.