Текст книги "Янтарный сок"

Автор книги: Элла Боброва

ЭЛЛА БОБРОВА. ЯНТАРНЫЙ СОК: Поэмы, легенды, стихи разных лет. (Торонто: «Современник», 1977)

 
Хотела б воспеть я на всех языках
Всё, всё, что нашла в твоих щедрых руках!
 

1. ЗЕМЛЯ – ВОСТОРГ

 
Здесь в озеро небо всю синь расплескало,
пойду – с головою в нее окунусь;
а солнце в траву все лучи разбросало, —
хочу – и ладонями их зачерпну.
Здесь так – по пасхальному – чисты березы,
что светят стволы мне в прогулке ночной;
так вечером низко спускаются звезды,
что с той вот сосны достала б рукой.
Озерная гладь в предрассветном тумане.
Раздался гагары тоскующий крик…
Вот он – первый луч! И, как взрыв ликованья,
птиц разноголосое чирик-чирик.
У сонного леса запутаны кудри:
мне хочется их гребешком расчесать;
а это росою умытое утро
поймав, как ребенка, высоко поднять.
 

Озеро Баптист. Канада

 
Казалось, солнце закатилось.
Но вот, откуда ни возьмись,
последний луч… Леса покрылись
вдруг золотом церковных риз.
 
 
От восхищения немею:
средь расцветающей весны
сентябрь внезапно пламенеет
на темной зелени сосны.
 
 
Но лишь на миг. В тени глубокой
вновь тонут рощи и леса.
А где-то за горой далекой
манят опалом небеса.
 

 
Вот в этот золотой закатный час
Счастливей, чем сейчас,
Я не была.
 

Ирина Одоевцева.

 
Без оглядки бегут часы,
торопливо летят мгновенья.
За горами иль за углом
ждет меня мой последний день —
не желаю знать: я ловлю
их в неведении блаженном;
то спешу, то гляжу им вслед,
в дом впустив чаровницу-лень.
 
 
Потянувшись сладко, она
в парк иль к озеру приглашает:
не сбегут ведь книги, стихи,
отложи-ка их на потом.
Как соблазн ни велик – борюсь;
но все чаще я уступаю
и, подставив ветру лицо,
выхожу, оставляя дом.
 
 
Ты – со мной. В синеве нет дна.
Осень кажется мне бескрайней…
Потому: коль тебе случайно
ворон праздный откроет тайну
моего рокового дня —
спрячь ее, мой друг, от меня.
 

 
Вот поражает… В небе очертанья
закатом обагренных облаков,
и рыцаря Ламанчского страданья,
и в марте робких капель обещанья,
и вкруг утеса волн бессильных рев.
 
 
Земля – восторг. Мешают счастью звезды.
В них мне мерещится предвестье бед.
Не с Млечного пути… Не белых – гроздья,
а дальняя одна: не всех ли грозных
она пожарищ порождает свет?..
 

 
Лежит передо мной как на ладони город:
сверкающей змеей ползет вдали река;
причудливо встают на горизонте горы,
снег голубых вершин купая в облаках.
 
 
Взвилися над рекой, подобно быстрым ланям
в стремительном прыжке, изящные мосты.
Над парком волчника парит благоуханье,
в гирляндах радужных камелии кусты.
 
 
Брожу по городу и на душе отрадно:
не вижу бедности, ни старости морщин —
то поражает блеск красавиц шоколадных,
то забавляет шик бородок у мужчин.
 
 
Здесь небо ясное – гость редкий и желанный:
обрадует на миг дразнящей синевой,
капризно спрячется за пеленой тумана
и… разрыдается вдруг тучей дождевой.
 
 
Мне город этот мил, и в утро расставанья
я грустно шлю ему неслышное «прощай!»
Но из-за тучи луч блеснул мне: «До свиданья!» —
дорогу осветив как будто невзначай.
 

 
Июль. Жара. Полупрозрачным газом
белеют клочья легких облаков.
Вдали встают холмы, как бы на страже
лениво развалившихся лугов.
 
 
Бежим от улиц, запыленных, душных,
чтоб синевы и тишины испить,
чтоб жалобы подслушать звезд падучих,
не думать ни о чем, а просто быть…
 
 
А вот и лес. Свернули с автострады.
Мила нам даже легкая здесь пыль.
Нам скоро скажет озера прохлада
неслышно: небоскребы? – Это быль!
 
 
Забыта раскаленная земля:
здесь небо в озере… и радость бытия.
 

Татьяне Фесенко

 
Здесь не печальная осень вдовица:
ветру, видавшему виды, пришлось
встретить не часто тщеславней девицу —
как ведь умеет и любит рядиться!
Редко заметны следы ее слез.
Там, в волосах, еще молодо-пышных,
бант завязала – ну, чистый кармин!
Здесь же подол свой пытается вышить
охрой умело – посмотришь, и вышел
наилегкомысленнейший кринолин!
Тучи, влюбленные в осень, ревниво
метят от солнца красавицу скрыть.
Солнце сильнее: лучами игриво
вдруг рассмешит и поникшую иву!
Может ли осень его не любить?
Может ли грустною быть?..
 

Канада, 1970 г.

Андрею Фесенко

 
Осенний ветер, старый Казанова,
опять флиртует с листьями ветвей.
Но никогда успеха он такого
в беспечной жизни не знавал своей.
 
 
Березы, клены, даже ветви дуба
стыдливо краской счастья залились;
пылая страстью, Казановы губы
леса и парки за ночь подожгли.
 
 
И, облачаясь в новые наряды,
в старанье Казанове угодить,
они постылых платьев зелень рады
на пестроту беспечную сменить.
 
 
Но Казанова озорник бывалый,
и за нарядом падает наряд,
чтобы ковром лоскутьев – желтых, алых,
все тротуары твердые устлать.
 
 
Стыдятся белой наготы березы.
Осины плачут. Гневен гордый дуб.
Но Казанове ненавистны слезы:
он сушит их прикосновеньем губ.
 
 
Деревья же – лобзаниям не рады.
Внушает жалость их печальный вид.
Осенний ветер, лишь забавы ради,
их обнажая, все кружит… кружит…
 

 
Люблю знакомый город мой в тумане:
он словно спит, но борется со сном.
Автомобиль мой – остров в океане,
веду его, и мне послушен он.
 
 
За каждым поворотом ждут сюрпризы:
вот башня – чудо! – в воздухе висит.
Там – знаю, мост на тросы был нанизан,
но молоком густым канал залит.
 
 
В стране я (волю дав воображенью)
все новых, полуведомых чудес:
вдруг вырос мост костлявым привиденьем,
минута… оглянулась – он исчез!
 
 
Вставало б так же чудом полужданным
и Завтра, как мой город из тумана!
И знать бы мне, где омут, где овраг;
не мучиться б: а вдруг неверен шаг?..
 

 
Автомобиль мой – как живое чудо:
из детской сказки он ковер мой самолет.
Порой стыжусь: меня одну несет,
а рядом под дождем бегут и мокнут люди.
Вперед, назад… Закон – мое желанье.
Скажу: вдоль озера! Он мчит меня туда.
Всегда ждет новая там красота…
Вот пароход застыл в шифоновом тумане,
иль вдруг пред восхищенною луной
склонился богатырь в серебряной кольчуге,
вот ветер воду взрыл, как пахарь поле плугом,
иль заиграла гладь воды парчой.
Гроза? Не страшен град и ливень нам!
Забавно видеть, как играют в небе в прятки,
как быстроногих молний лишь сверкают пятки —
их неуклюжим не догнать громам!
 
 
В день праздный ветер гонит паруса
(и ближе горизонт, и волны зеленее);
веселый тренер, он и в небесах
подхлестывает тучи: ну-ка, кто скорее?
Сегодня же – как будто наравне
несемся с серыми живыми облаками:
то дышит злейший из январских дней,
не в силах справиться с упрямыми волнами…
 
 
Я рада: нет, он вольных не скует
Любуюсь: словно по небу несет
меня ковер мой авто-самолет.
 

 
Спешит незваным гостем дождь на землю.
За ним мороз сердитый по пятам.
Дождь просить пощадить, мороз не внемлет.
Кто победит? Не верю я глазам.
 
 
Мороз силен: он каждую дождинку
повсюду настигает на лету.
Не пощадил он ни одной травинки,
сковал оковы каждому кусту!
 
 
Они согнулись. Стонут… В сожаленье
предвижу смерть и веток, и кустов.
И все же не могу без восхищенья
смотреть на редкий ледяной покров.
 
 
Заре тысячекратным отраженьем
в хрусталь одетые деревья льстят.
Лучи проснувшиеся, с наслажденьем
играя в прятки, по ветвям скользят.
 
 
И молят понапрасну солнце ветви:
оно мороз не хочет прогневить;
купает щедро их в холодном свете,
но не спешит оковы растопить.
 
 
Сильней всех тополь: гордо, непреклонно,
он словно молит: время не пришло.
Крепитесь, ольхи, ивы, дубы, клены —
мороз не вечен, вновь придет тепло.
 

 
Я вижу… С горечью красавица-сосна
не сводит глаз с берез-кокеток рядом.
Как их балуют лето, осень и весна!
Как щедро дарят им свои наряды!
 
 
Их плечи белые в прозрачный изумруд
любовно облачают ветры мая.
Березы ненасытно летний зной зовут,
в шуршащий шелк тщеславно наряжаясь.
 
 
И даже осень (нет, не бедная вдова!)
на пурпур не скупится – все березам!
Их наряжая, шепчет нежные слова
и даже улыбается, сквозь слезы…
 
 
С невольной завистью так думала сосна.
Подслушав эти мысли, луч бездомный
сказал ей: «Да, конечно, плакать ты вольна,
но жалобы твои, сосна, нескромны.
 
 
Мне кажется, друзей своих не ценишь ты,
Завидуя березам понапрасну.
Ты – символ неизменной, вечной красоты,
и строгой зеленью ты всех прекрасней.
 
 
Одета ты зимой теплей, нарядней всех.
Березы зябнут, руки простирая, —
но мастерит лишь для тебя наряды снег,
алмазами их солнце расшивает.
 
 
Заря вечерняя, как звезды, на тебя
сапфир, рубины и янтарь роняет.
Луна застенчивая скромно, но любя,
фатою голубой тебя венчает.
 
 
Ужели ж пестрота изменчивых берез
тебя, царицу, хоть на миг прельстила?»
Целует луч ресницы, мокрые от слез —
сосна, в улыбке вспыхнув, заискрилась…
 

 
Казалось, что дорога будет длинной,
что в жалкой наготе предстанет лес.
Но словно чтоб меня утешить, Иней
передо мной открыл страну чудес.
 
 
Зажег седым пожаром ветви кедров,
окутал белым дымом стан берез;
на провода же нанизал он щедро
алмазы собранных морозом слез.
 
 
Как справедлив он, бородатый Иней!
Всех одарил: и рощу, и пустырь,
и мудрый дуб, и глупую былинку,
и древний бор, и юные кусты.
 
 
Соткал для всех он праздничный наряд —
всех пригласил на зимний маскарад.
 

Марии Решке

 
Я не боюсь зимы. Но осень
бронзовокудрую не стану торопить.
Цветут еще – пусть зябко – розы,
осенней синевы они спешат испить.
 
 
Я не боюсь. Я жду. Жду встречи за порогом.
Благословенье шлю и лету, и весне:
всегда колосьев, звезд, цветов и песен много
с веселой щедростью они дарили мне.
 

2. ЭТО БЫЛО?

 
Ты никогда так долго не молчал…
 

 
Не могла тебе, друг мой, закрыть глаза,
и щекою к щеке прильнуть;
волю дать долго скованным в сердце слезам,
их излив на затихшую грудь.
 
 
Не могу теперь больше просить в письме:
«Береги себя, дорогой…»
В декабре не придет телеграмма мне:
«Поздравляю… любящий… твой».
 
 
Верить? Нет… Но ее письмо слез полно:
«Было трудно… Стало трудней…»
И теперь только мыслям моим дано
над могилой кружить твоей.
 

Моей дочери

 
Я в облаках. Я вновь над облаками.
Рассвет. Там – на востоке – плавят медь.
А рядом юность с жадными глазами…
Исполнилось горевшее веками
желание прапрадедов – взлететь.
 
 
Прильнули к окнам молодые лица:
«There! Look, the sky!» Как взгляды их горят
В них радость «открывателей» искрится.
А эхо-память (иль мне это снится?..):
Смотри, смотри! Десятки лет назад.
 
 
Студентка я. Завзятая туристка.
Несет с Подола вверх меня трамвай…
Нева. Исаакий. По ступенькам быстро
взбираюсь к небу – вот он, вот мой рай!
 
 
Москва. Скорей, на Воробьевы горы!
Ничто так не влечет, как высота.
Потом… Я с передачей в Химках. В горе
оделась радость. И саван – красота.
 
 
Камней и глины груды. Котлованы.
Где он? Где этот Гордый Человек,
что с песней вышел утром росно-ранним,
чтобы сломить привычный ход упрямый
Москвы и Волги – древних вольных рек?
 
 
Но люди – толпы безымянных, серых,
не видя неба, роют, вглубь ползут.
Где высота? Во всем другая мера:
не сокол – номер. Страх в душе – не вера.
И голый голод – кость грызущий спрут.
 
 
«Ты – здесь?!» Все затопила радость встречи
сторожевую будку и конвой…
Вопросов град, поток бессвязной речи
и взгляд мужской, подернутый слезой…
Но вдруг: «Проснись! Проснись… Ты плачешь, мама?»
Очнулась. «Где?..» «Ламанш пересекли!»
Отхлынула волна воспоминаний.
Джет разрезает полосу тумана…
Нарциссы в парках Лондона цвели.
 

 
С тобой внезапно расцвела весна
там, где листвою осень пламенела.
Где паутину ткала тишина —
там жизнь, взмахнув крылами, зашумела.
 
 
Походкой легкой, словно молодой,
как юноша, я шел с тобою рядом;
и взор мой излучал огонь такой —
что и у встречных загорались взгляды…
 
 
Я вновь один. Но рока не кляну:
пленить не вправе осень солнце мая.
Без горечи тебя благословляю
за ту неповторимую весну…
 

 
Делили радость мы не долгими часами:
крылатыми мгновеньями она,
нам будни осветив, скрывалась за горами
и снова прилетала, нас дразня.
 
 
Последним каждый раз казалось нам свиданье.
Печаль за радостью кралась, как тень.
Рождалось и росло в сердцах у нас желанье
взять радости не миг, а целый день.
 
 
Увы, мой друг, вдвоем – мы утро не встречали;
мечта о том не раз срывалась с уст.
Миг встречи пролетал, рассеивались чары…
Ждала всегда нас расставанья грусть.
 
 
Судьба решила: нам с тобой не по дороге.
В опасной глубине ль спокойных вод,
в стремнинах ли обманчивых порогов —
где каждого из нас вновь радость ждет?
 

Г.И. Г-ой

 
Зачем мне знать, что был другим ты прежде?
Зачем внимать мне шепоту молвы
о том, что не знаком ты с чувством нежной
и бескорыстно преданной любви?
 
 
А вдруг?.. Вдруг правда, и душе холодной
забавою я быть осуждена,
и скрыт в тебе лишь Казанова модный,
которому доверчивость смешна?..
 
 
Но нет! Другим сама тебя узнала
и безотчетно полюбила я.
Поверь, сильнее, чем сомненья жало
во много раз к тебе любовь моя.
 
 
Зачем мне знать, что ты вчера, играя,
грел сердце у запретного огня?
Хочу одно услышать от тебя я:
что ты, сегодня любишь лишь меня.
 

 
Сомненья нет: меня ты не полюбишь.
Напрасно я так терпеливо ждал.
Немы упрямо сомкнутые губы,
но правду горькую я угадал.
 
 
Я знаю, что ты искренно пыталась
забыть любовь к другому всей душой;
но, верно, ты не раз воображала,
что пред тобой не я – а тот, другой…
 
 
А я за радость редкостных мгновений
расплачиваюсь горечью двойной:
та нежность, что казалась пробужденьем
твоей любви ко мне – была игрой!
 
 
В смятенье чувств моих – нет места гневу:
без ропота приму я жребий свой.
Ты – как огни в закатном ярком небе —
останешься несбывшейся мечтой.
 

 
Я в любовь давно уже не верю,
и признаний позабыл слова.
Взвешивает радость новой мерой
не кружась, как прежде, голова.
 
 
Встреч ищу. Но в сердце нет горенья;
дрожь волненья голос не прервет.
Чужды мне любовные сомненья,
чужд непролитых слез тайный гнет.
 
 
Нет, любви я больше не поверю:
дорог мне души моей покой.
Почему же гаснет в дымке серой
свет заката, прежде золотой?
 
 
Почему бегут бесцветно весны,
ночь длинна, но сон не шлет утех;
почему в горах и в чаще леса
эхо мой не повторяет смех?..
 

Моему сыну

 
Помню все. Был ноябрь. Первый снег.
Было первое в жизни горе.
Как вчера – у ворот следы
от резиновых черных шин.
Вновь ноябрь. Полегло меж мной
и родным моим домом море
Так вошел он в судьбу мою
горевестником странно-злым.
 
 
Но потом – был другой ноябрь:
хлопья снега в легком круженье
заметали следы иных,
бороздивших память утрат.
Первых елок в витринах свет,
предрождественское волненье —
Весть «оттуда»?.. Вернулся, жив!
Первой (первой!) внучки рожденье…
О, заморский ноябрь! Дарил
ты мне много звенящих дат.
 

3. …КТО ВЕК СВОЙ КОВАЛ…

Ирине Одоевцевой

 
Предо мной необычный портрет
в светящейся «лунной» раме.
Акварелью? Маслом? О, нет!
Написал свой портрет
в красках слова поэт.
Ну, а я (вдруг у вас его нет…)
Опишу его здесь стихами.
 
 
Полотно соткано из улыбок отчаянья,
любви к жизни, раскаянья…
Сколько, сколько в нем красок,
тонкой кистью начертанных масок!
 
 
Вот глаза голубые:
то кокетливо-нежно-живые,
то вдруг темные, мукой залитые,
горем, горем убитые…
Но всегда умно-добрые
и лучистые, звездоподобные.
Лишь порой – гневно-бешено-гордые.
Искрометен в «Портрете» смех
и невинно-беспечен «грех».
Своенравная мысль – царица:
лунной нитью засеребрится
и… спешит в легкой шутке скрыться.
 
 
(«Во всем виноват верблюд.
Отдать верблюда под суд!»)
 
 
А каноны, предначертанные законы – для других.
Вольным-волен в «Портрете» стих.
Разностопны ямбы? Так что же?
Краски раду – в слово!
Оно все может:
 
 
(«В лунном свете блекнет повилика,
В лунатичности серебряного лика
Воскрешает призрачно и дико
Прошлое на новый лад…»)
 
 
Вы осудите: много цитат…
А ведь стих здесь – оттенок цвета.
Упущу – не будет портрета.
 
 
Но каким же я вижу поэта
на «Портрете»?..
 
 
Грусть и радость живут в нем, как сестры, рядом;
а слеза дуновенью веселья рада.
 
 
(«Как мне грустно, как весело мне!
Я левкоем цвету на окне,
Я стекаю дождем по стеклу,
Колыхаюсьтенью в углу…»)
 
 
Светлой верностью дружба озарена;
а любовь – сердцем-памятью сохранена.
Чувствую молодость в новом портрете
(как в виденном прежде, в мягком берете).
И нового века вижу черты
в лице прежней «невской» красоты.
 
 
(«лейте, лейте херувимы,
как на розы Хирошимы,
райский ужас между слов!..»)
 
 
В «Портрете» – ни Пиренеев, ни Сены:
есть свет петербургских ночей весенних.
 

А.И. Солженицыну

Когда правда загнана в подполье,

она, задыхаясь, ищет выхода с такой силой,

что в неминуемый момент взрыва – погибает все вокруг…»

Эмиль Золя. «Я обвиняю».

 
Не сплю. Меня контрапунктом сложным
всю ночь будоражит хор голосов.
Глушат их века, камни стен острожных,
радар, электрон – их убить не может
ни сила стихии, ни власть богов.
 
 
Пусть слов чужеземных иль русских, древних
я смысл не всегда могу понять;
но слышу мелодии септим гневных
в попытке основы октав прорвать.
 
 
Здесь соло вдруг тонет. В фальцете, в свисте
я слышу: измена… клевета… позор!
Но вновь прорывается голос чистый,
в нем дрожь страдания, в нем сила истины,
 
 
и он – один – покрывает хор,
как колокол: «Требую правды, света…
Я обвиняю: царит в стране
бесправие… всех виновных – к ответу!
 
 
Погибну я, но не буду нем!
То было… Как, было в нашем столетье?
Ведь явственно слышу фальцет и свист,
и вот он – полный презренья к смерти
разносится эхом по всей планете
над всем смелый голос, печален и чист.
 
 
Так будет: на Сене, Москве-реке, Арно…
Где б рот ни закрыли любимцу муз
рукою невежественно-коварной —
в ответ прозвучит на весь мир
 
 
J’Accuse!
 

В.А. Сумбатову

 
Перо и Кисть – вот герб двух светлых муз;
Как благодатен тесный их союз!
 

 
Художник и Поэт в нем жили рядом.
Перо учило кисть уменью петь,
и радуга была ему наградой:
перо впитало жадно красок радость,
сулила юность – вместе ввысь лететь.
Им надломила крылья вдруг война,
перо и кисть сломив одним ударом.
Но смерть минула храброго гусара:
богатой в мире жатвою она
впервые так была поглощена.
(В поход шел воин с верою поэта:
Руси открыта в будущее дверь.
Ей нужен мир, теперь пора расцвета…
Помочь необходимо ей! Наветам,
злым, разрушительным – не верь, не верь.)
Недвижна кисть. Но обморок пера
повторно прерывает голос Музы.
Недуга медленно снимая узы,
настойчиво зовет: «Вставай, пора!»
Пот; очнулся. Но в бреду металась
страна его: в беспамятстве толпа
от вековых традиций отрекалась,
колонны храмов и дворцов взрывала,
от ярости, зажженной в ней, слепа.
Вдруг… Счастье? Да. Он больше не один.
Старинный дом – гнездо их на Покровке —
Вдвоем. Камин. Кофейник на спиртовке…
Пусть в городе восстанье, залпы, дым —
ничто не разлучит их. Вместе – в Крым!
 
 
Кто там?.. В матроске мальчик и кадет
с перрона машут. Лица их знакомы…
Толпа чужая. И не те знамена —
прощался с детством, с юностью поэт.
За Перекопом – Севастополь… Трое
теперь в гнезде их. Но в душе больной
предчувствие потерянного боя —
в Константинополь!.. Нет нигде покоя:
повсюду солнце «с траурной каймой».
Вдруг в семихолмном Риме видит он
берез (берез!) «зеленые фонтаны».
Стал шире и яснее горизонт.
Перо и кисть запели в унисон
Он счастлив: с ним всегда его Роксана.
И хлынули стихи на полотно,
с палитры – брызги красок на страницы;
торопится он солнцем насладиться,
боясь: не затемнилось бы оно…
Десятки лет спустя: не может мгла
отнять у памяти тот «полдень-диво»,
всё – даже облако над полуспелой нивой,
что кисть его тогда пленить смогла —
поэт вновь пред собою видит живо.
Он, побеждая зреньем новым тьму,
поет о мире, видном лишь ему.
 

Надежде Мандельштам

 
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.
 

Осип Мандельштам

 
Боязливость ребенка. Бесстрашие льва
и святого презренье, —
в светлой раме является мне обновленный портрет.
Кистью друга воссоздан для будущих он поколений.
Мир узнал, вопреки искаженьям судей,
их запретам презренным:
был в России двадцатого века затравлен поэт.
 
 
Не умел семенить за судьей. Отрекаться.
Челом бить с повинной.
Как герой из Ламанча копье, поднимал голос свой.
(А Россия теряла в бессильи сына за сыном).
О грузине всевластном сказал:
«Что ни казнь у него, то малина…»
Волки приняли вызов: был злобен их скрежет и вой.
 
 
Слежка. Обыск. Вот груда стихов на полу.
На сонете Петрарки
дописал перевод полицейский сапог.
За окном где-то ворон привычно-пророчески каркнул,
и поэта, подвластного злейшей
в истории всех олигархий,
увели за порог майской ночи, за жизни порог.
 
 
Друг-жена и свидетельница
Долгих с Музою споров поэта
в память сердца сумела подслушанное заключить.
Защитив от Серпа и от Свастики черных наветов,
пронесла она клад свой бесценный,
чтоб снова отдать его свету —
низко хочется голову мне перед нею склонить.