Текст книги "Янтарный сок"

Автор книги: Элла Боброва

Памяти Д.И. Кленовского

 
«В чужом плену моей родной земли
Я мертвым был…»
 

Д.К.

 
Зарождались стихи. Но поэт за стеной молчанья
Терпеливо вынашивал медленно зревший плод.
Стук заслышав в груди, говорил: погодите, рано…
Словно знал, что возьмет их с собой в заморские страны,
и когда-то домой ветер вольный их занесет.
 
 
Так случилось: ушел молча с ношей он нерожденной.
Русской беженкой Муза его появилась на свет.
И разносится голос задумчивый, полнозвонный…
Пусть всё ближе зима – вдохновенно, освобождено
нам о лете слагает десятую песнь поэт.
 
 
Первый крик… Долгий вздох. Миг рождения, умиранья.
Жизнь и вечность – на всем неразгаданных тайн печать.
Но прибой? Но сирень? Но любовь… Черепки мирозданья.
Их находит поэт и – о чудо! – легким касаньем
он умеет разрозненное в одно связать.
 
 
Взглядом вверх. Мыслью вглубь.
В стройном ладе его напевном
барабанной нет дроби. Торжественных маршей нет.
Но Нева? Но Лицей? Но холмы без крестов в тундре пленной?
Все забыть? Не могу. Не могу – отвечает миру поэт.
 

Елене Сергеевне Кобяковой

 
Был исход. Был отчаянья бег…
 

 
Начало двадцатого… Век золотой
в сияющих реял вершинах.
Вдруг – «Искра». И в реве пожарищ «Долой!»
Потом: Порт-Артур и Цусима.
…………………………………………………………………………..
 
 
Ей было четыре, когда с баррикад
подул первый ветер свинцовый,
наткнувшись на стену, отпрянул назад
(еще своей клятве был верен солдат) —
и трон устоял трехвековый.
Росла она – так хороша и стройна,
что звал ее Елкой любимый.
Задумчивости иль веселья полна —
никто не умел так сиять, как она,
озерами глаз густо-синих.
 
 
Гимназия. Позже – курс права. (Отец
был с чистой душой адвокатом.
Увидев цветущего века конец,
ушел он, не вынес заката…).
 
 
«Да здравствует!» чередовалось с «Долой!»
безвластьем в стране увлеченных.
«Вставай!..». «Отречемся!» – здесь век золотой
кончался. И хлынули мутной волной
«хозяева» новые в Смольный.
 
 
Знамена – ожогов следы в синеве,
открытые, смежив раны.
В день Мая хмельной потрясенной Москве
сказала она «До свиданья!»
 
 
Прилуки. Смягчил ее боль и испуг
несломленный бурею тополь.
И брат шел на брата – все дальше на Юг!
Там тысячью тысяч заломленных рук
Москвичку встречал Севастополь.
 
 
Движения Белого черные дни.
За морем, за морем спасенье!
Гудели с тоской, уходя, корабли…
Попала она на последний.
 
 
Вповалку – плечом у чужого плеча —
на чьих-то ногах головою.
Прислушивалась к чьим-то грустным речам:
«…а знаете, мне посвящен был «Колчан»
влюбленным в меня Гумилевым…»
 
 
Семь тысяч молитв. Ветра доброго пыл.
Уже позади Дарданеллы.
Без пресной воды и без угля доплыл
«Рион» в водах мраморных к цели.
 
 
Потом – страдный путь (мне ль его описать?)
Москвички и всех легионов,
что век Золотой помогали ковать,
что жертвенно кинулись век свой спасать —
ушел он, уплыл на «Рионе».
………………………………………………………..
«В Москве родилась я, в Москве и умру», —
сказала (а было ей восемь).
Все та же. И если не осень —
исполнит, быть может, желанье зима:
 
 
услышав, что с детства ей снилось,
решит: заслужила за верность она
желанный покой подмосковного сна —
судьбы запоздалую милость.
 

Лидии Чуковской

 
Враждуя, правят для меня незримо
и Раб, и Господин в душе моей.
Не знаю утром я: за Господином
пойду я или будет Раб сильней.
 
 
Свершится ль часто власти перемена,
зигзагом ли пройду дневной я путь,
кто дел и мыслей будет сувереном,
и строг ли будет с совестью мой суд.
 
 
Обижу ли я друга недоверьем,
предательством ли погублю его;
иль пожелаю выдать, лицемеря,
творение чужое за свое.
 
 
У нищего ль в погоне за наживой
я отниму котомки жалкий сбор;
посею ли завистливо и льстиво
яд клеветы, потупив скромно взор.
 
 
Снесу ли молча чести оскорбленье,
к земле трусливо голову склонив;
искать ли буду жадно наслажденья,
живой души в другом не пощадив…
 
 
И если он, несчастный, о спасенье
в беде меня напрасно призывал —
тогда я знаю: каждое движенье,
мой каждый вздох мне Раб продиктовал.
 

«Угнетение духа – самая жестокая

и законченная форма угнетения…»

Милован Джилас

 
Я прежде верил: в зареве небесном
гонца с востока шлет нам лучший век.
И слышалось мне в жаворонка песне:
настанет скоро утро, человек!
 
 
Я ждал. Я жертвовал… Хоть от лишений
был часто нестерпимым мой удел;
далеким утру, солнцу пробужденью
в надежде молодой я песни пел.
 
 
Как долго ждал я? Месяцы иль годы?
Или десятки трудных долгих лет?..
Но солнце не взошло на небосводе, и ночь
сменила розовый рассвет.
 
 
Потом из непроглядной тьмы-столетья
я к выходу путь ощупью искал.
И в поисках тех ничего на свете
так горячо, как утра, не желал.
 
 
Я шел на запад. Расправляя плечи и
не страшась камней любых дорог —
шел с новой верой: здесь я солнце встречу,
и только с ним я на восток вернусь.
 

4. ПОЭМЫ, ЛЕГЕНДЫ, СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

 
Вот страна – в свете Северных вечных сияний
и в густых кружевах ледниковых озер,
омываема водами трех океанов…
Покрывают одиннадцать меридианов
тундра, прерии, цепь вулканических гор.
Груды скал с тайной кованой тысячелетий…
Кто-то некогда яростно здесь бушевал.
Скажут: поле сражения войн межпланетных
или: «Бог, видно, Каину дал земли эти» —
так Картье, их впервые увидев, сказал.
А потом – райский остров, где пением, звоном
славят Господа поле, река, лес и луг;
где земля, щедро небом всегда напоенная,
благодарно рождает богатства бездонные,
и кишит жизнью глубь океана вокруг.
Берег материка, голый, тощий, голодный.
Но вот о дальнего озера мчится река:
пустыри разрезает, сильна, многоводна,
в берегах будит спящий порыв к плодородью —
как сестры бескорыстной и доброй рука.
Сеть Великих озер, как моря судьбоносных.
Вкруг – полотна просторолюбивых песков.
И стеною леса – кленов, елей и сосен —
то сердито густых, то отчаянно рослых,
дерзко рвущихся к флоту седых облаков.
Вдруг – светло. Нива – море. Как ветру просторно!
Как далек горизонт! Вот он вовсе исчез…
Расстилаются прерии мягкой, бесшовной
простынею натянутой, как бы покорно
принимая гнев, слезы и милость небес.
Но взлетают края к крышам гор заснеженным
вниз к подножью стремятся потоки с озер.
Принимают хребты, опираясь на склоны,
на себя смертоносную силу циклонов
как степей беззащитных извечный дозор.
Самый крайний – уперся в пески океана,
и не сдвинет его даже нежность волны.
Он стоит, то закатным лучом осиянный,
то вздремнет чутким сном на подушке тумана
и кует о Востоке неведомом сны.
 

 
Здесь – некогда потерянная странница —
Я воспеваю родину-избранницу.
 

 
Давно… Из страны опаленной войной,
сюда прибыла я с котомкой пустой;
не с целью ограбить, иль что-то отнять —
а как сирота, потерявшая мать.
Пришла и сказала: «Возьми меня в дом.
Тебе отплачу я трудом и добром.
Вот руки мои: волдырей не боюсь;
не все я умею, но верь – научусь.
Прекрасен твой дом… и простор в нем какой!
Мне кажется будто пришла я домой».
«Войди, – ты ответила, – многих детей
впустила я… встретишь и ты здесь друзей.
Останься. Дели с ними труд и досуг
сомкни смело цепь их протянутых рук.
Кишащие жизнью озера-моря,
и лес, что звучит голосами зверья;
в земле спящих руд вековые пласты —
все это найдешь, коль захочешь, и ты».
 
 
Я низко в ответ поклонилась тебе
и скрылась в детей твоих пестрой толпе…
Лен пышных полос. Темных глаз огонек
иль бронза ветрами отточенных щек;
певучий, гортанно-отрывистый смех;
прозрачный янтарь полу сросшихся век;
 
 
таинственный взгляд и медлительный шаг
(невольная мысль: друг он мне?.. или враг?)
Потом – говор частыми жестами рук
и голос, как песня: да, да, это друг!
Такой мне предстала впервые твоя
теперь уже близкая сердцу семья.
 
 
Не сразу влилась я в нее: моя язык
к наречью чужому не скоро привык.
Бывало в толпе средь смеющихся лиц
смахнуть приходилось слезу мне с ресниц.
Но с просьбою новой к тебе я не шла:
работать, учиться, читать – все могла
я здесь без запретов. А книг… Сколь их!
Вот он – на твоем языке первый стих.
 
 
Уже мне понятны и песни людей.
Вольна среди них выбирать я друзей.
Ни годы спустя, ни на первых порах
не ранил меня цепким холодом страх.
 
 
Доверчива ты: у меня есть свой храм.
Свободно встречаюсь я с братьями там,
хотя и в мечеть я войти не боюсь —
по вере отцов и пою, и молюсь.
 
 
Твой дом стал моим. Для меня с той поры
доступными стали все мира дары.
Сокровища для зачарованных глаз
я пью с благодарностью их и сейчас…
 
 
Могу ли я здесь чужестранкою быть?
Могу ли семью твою я не любить?
Хотела б воспеть я на всех языках
все, все, что нашла в твоих щедрых руках!
 

 
Свет увидел я в век лука и стрелы.
Знал я мир вещей, у них была душа.
Мне, как пенье птиц, их имена милы:
«Амо» и «Вигвам», не «уголь – нефть – поташ».
Все делило жизнь со мною: поле, луг,
воды чистых рек и лес… Зверь был мой друг.
Знал достоинство народ счастливый мой —
как вдруг… Захлестнул нас океан волной.
На клочке земли несусь теперь в волнах.
Берег виден мне, пристать – мешает страх.
Сколько там людей, проворных, молодых,
вширь и вглубь, и вверх стремятся, небо – их!
На меня одни насмешливо глядят,
трусом и глупцом, бездельником бранят.
У других в глазах участья вижу свет;
вот зовут меня: «Пойдем!» Пойти иль нет?
Поздно! Потерял я гордость, честь свою,
стрелы, лук сломал с пришельцами в бою…
Но мой внук подрос, и шаг его иной.
Ни к чему теперь клич деда боевой.
Зорок взгляд его и равномерен шаг,
он найдет слова – и другом станет враг.
Слышу голоса я молодого звон:
как Деганавида [3]3
  Полулегендарный вождь ряда племен, положивший конец междуусобным войнам.


[Закрыть]юный внук силен.
Свет неся в душе, не злобу и не месть —
мудростью себе он завоюет честь.
Равным он сойдет на берег, чтоб созвать
радостную здесь друзей и братьев рать.
 

 
Был первым в династии королей
пшеницы король Ред Файф.
Он прибыл сюда без анкет, без виз,
и фермер-шотландец в Онтарио,
Дэйвид Файф, королю спас жизнь [4]4
  Бык фермера сломал забор, желая полакомиться подопытным урожаем. Дэвид Файф спас несколько колосьев рыжей пшеницы, которой потом прославилась Канада.


[Закрыть].
 
 
Силен, безбоязнен и быстр умом
принц заморский на ферме рос.
Узнали скоро на Юге о том,
что в поле на ниве в стратегии он
сильней, чем злодей Мороз.
 
 
Меж тем в наших прериях беда стряслась:
в поле пал их пшениц король.
Войскам Розы, Крокуса, Лилии [5]5
  Эмблемы западных провинций Канады.


[Закрыть]пасть
пришлось – ненасытна Мороза пасть —
в лицах воинов печаль и боль.
 
 
Но, прериях войско нельзя сломить:
найден новый король – Ред Файф!
Мороза помог он им опередить
и поле па ниве его победить —
взят трофеем весь урожай!
 
 
Королей Дома Файф полюбил весь свет
за силу в сраженьях с врагом
(в полях, где, казалось, спасенья нет),
Морозом, Ржой и Жуком.
 
 
Но правит Дом Файф не силой одной,
способен он власть делить: князья:
Газ, Поташ, Жидкое золото —
сыновья той же славной земли.
Дом Файф наследником власти своей
наречет того, кто щедрей.
 

 
Ветви голые кленов ажурных
нежной зеленью вспыхнули вновь.
И под солнечным небом лазурным
обнажились морщины стволов.
 
 
Но под твердой корой в жилах клена
кровь забилась, быстрей потекла
и в листве светло-юно-зеленой
обещанья лучинки зажгла.
 
 
Станут пышною темною гривой
эти хрупкие листья потом…
Расцветут в сентябре буйным дивом
над притворно-бесстрастным стволом.
 
 
И когда он предстанет пред нами
вновь в предзимней своей наготе —
час приблизится кровопусканья:
потечет из налившихся тел
 
 
сок живительно-сладкий и чистый,
оживут клены рощ и лесов;
ведер звон, смех и топот ног быстрых —
сок течет! Клен готов! Клен готов!
 
 
Вот кружатся и прыгают пары:
веселится, поет стар и мал
у котла, где сиропом янтарным
сок клоповый над пламенем стал.
 

 
Скрестились в синеве, как бы не доверяя
друг другу в поисках, прожекторов мечи.
Налет. Народ с моста бежит, не озираясь.
Отчаян ной сирен, зенитка же – молчит.
 
 
Олег Ребров спешит: он только из больницы;
а завтра – вновь на фронт… Еще болит рука.
Кто эта девушка? Идет – и не боится!
Уверен шаг ее… По как она тонка!
 
 
Догнал. В лицо взглянул: «Вы слышите? Тревога!»
Взял властно под руку: «В убежище! Скорей!»
Широк был шаг его. Попасть пытаясь в ногу,
она бежала с ним покорно, всю дорогу
ни слова не сказав – Олег дивился ей.
 
 
Толпа в убежище валила. Становилось
теснее. Пробрались с трудом они к стене.
Теперь он не слыхал, что рядом говорили:
почти забыл, что там над ним сирены выли —
смотрел на девушку и думал лишь о ней.
 
 
Смотрел, смотрел…Печаль узнала, видно, рано:
вся мировая скорбь в миндалинах-глазах.
Вдруг та, что я искал – она, моя Татьяна?..
Но в радость робкую уже вцепился страх.
 
 
Нашел… На полчаса! Отбой – и потеряешь:
сейчас толпа ее волною захлестнет.
А встретишься потом – наверно, не узнаешь.
В войну состариться не мудрено за год.
 
 
«Вы верите в судьбу?» (Спросил и ужаснулся:
банально…) «Да.» Ему дал мягкий альт ответ.
Чтоб ей в глаза взглянуть, солдат слегка нагнулся:
«Представьте, что вот я, Олег Ребров, вернулся
с войны… Как вас зовут? «Жемчужина… Аннет.»
 
 
Взрыв. Дрогнула стена… Рукой уперся в камень,
чтоб оградить собой от натиска толпы
находку хрупкую, как тонкой свечки пламень.
Он знал: да сохранит зарубкой в сердце память…
А где-то наверху бетонные столбы
под натиском врага крошились без защиты.
 
 
Отбой. Их вынесла толпа. Как ярок свет!
Где мост?.. Удар в хребет – весь скорчился, разбитый.
«Как видите, назад уже возврата нет.
Куда?..»
«На лекцию. Учусь в пединституте.»
«Родные?» «Нет их. Там… Кто знал, что нас война
разлучит…» И солдат слов не нашел, как будто
разгром не чья-нибудь – его, его вина!
 
 
Рискуя встретить взгляд понятного неверья,
сказал: «Вот хлынет фронт назад, верней, вперед…
Уже не долго, вы их встретите, наверно…»
Остановила взгляд на нем: «Вот вам – я верю…»
Мгновенно понял… Но как знала, что поймет?
Сама дивилась: как могла с едва знакомым
быть безбоязненно доверчива она?
Взвила, смешала все понятья и законы,
как дерзкий смерч пески в пустыне раскаленной —
Война.
 
 
Но нет, но нет! Один – неписаный – корнями
ушедший в старину, лишь дрогнув, устоял:
остались девушки с смешными именами
Эпох, Надлен, Идей – порой чисты, как Тани.
Олег одну из них тотчас же опознал.
 
 
Ее вновь потерять? Нет, никогда! Есть почта…
«Вам можно написать? Нет?.. Да?! На институт?»
Уже забыт налет. На солнце щурясь, почки
пух слипшихся ресниц вот-вот и разомкнут.
 
 
Перрон. Но где?.. Свисток. Волнуясь, озираясь,
вбежал в вагон. К окну! Сказала, что придет…
А вдруг?.. «Пришла! Бежит… Увидела! Аннетт!
Анюта, Аннушка!» Но, скорость набирая,
умчался поезд. Был Олег Ребров – и нет…
 

 
Их было двое. В целом мире
песок… песок… Кругом – вода.
Загадка облаков в эфире.
Беззвучное во всем «когда?»
 
 
В своей стране они солдаты
двух армий, ратных двух миров.
Два флага. Лишь один когда-то
взовьется над землей отцов.
 
 
В смертельной схватке две идеи:
Какая чище? Чья сильней?
Но чья безумная затея
их ядом отравить детей?
 
 
Один: «Нас больше. Правда, с нами
Врагов мы вправе убивать.»
Другой: «Вы – чернь. Рабов умами
нельзя судьбу страны решать.»
 
 
Враги. Но на краю могилы
нежданно своевольный рок
послал судьей им третью силу,
взяв сердце каждого в залог.
 
 
Пред этой силой молчаливой
не устояла их вражда:
Звенит над морем смех счастливый
и ответ на страшное «когда?»
 
 
Но эхо уловило тонко
боль ожиданья в голосах:
и плач сменяет говор звонкий,
а ласку – ненависть в глазах.
 
 
Корабль! Корабль! Несет спасенье
вдали оживший горизонт!
Корабль?.. Кому освобожденье,
кому несет возмездье он?
 
 
Один: «Свои!!.» Другому – волны:
«Живым – не выпускать врага!»
Ложится на курок невольно,
привыкшая «карать» рука.
 
 
Залп… Алым украшеньем
вскипело кружево волны,
и горестного изумленья
глаза любимого полны…
 
 
Не эхо с чайками над морем
перекликаются стократ —
то плачет в безутешном горе
убийца, девушка-солдат.
 

 
Хотя чудес на этом свете
неисчерпаемый запас,
в двадцатом веке трудно, дети
увлечь простою сказкой вас.
 
 
Но расскажу сегодня я вам
о том, как Ласточка свила
гнездо на облаке кудрявом.
Где эту сказку я взяла?
 
 
В ленивый полдень рассказали
ее мне сами облака,
и в тишине ее слыхали
березы, берег и река.
 
 
Не может быть? – Но уверяю,
что это вовсе был не сон,
и облака, конечно, знают
подобных сказок миллион!
 
 
Вам кажется необычайным
поступок Ласточки? Ну, что ж,
она искала жизни тайну
не там, где день на день похож.
 
 
Земля… Но Ласточке здесь душно:
наскучило ей жить с толпой
согнувшихся, всегда послушных,
довольных миром и собой.
 
 
Решила Ласточка-бунтарка
уйти в мир вольных облаков
и там, под необъятной аркой
найти желанный новый кров.
 
 
Так, в силу превратив желанье,
ввысь понеслась она стрелой,
чтоб – о вершина всех мечтаний! —
стать белых облаков душой.
 
 
Ликуют, беспредельно рады
все обитатели небес.
Построен в тучах гостьи ради
дворец невиданных чудес.
 
 
Там что ни день, то украшает
дворец по-новому заря;
Луна аллеи устилает
Ковром из нитей серебра.
 
 
Шлет Ласточке все поднебесье
алмазы с Млечного пути;
поют там ветры… Лучших песен
на всей земле нельзя найти!
 
 
Что ж наша Ласточка? Довольна ль?
Открыт небесный ей простор;
но почему к Земле невольно
она свой обращает взор?
 
 
Быть может, ждет, что непроглядной
тьме искра гения блеснет,
и что из массы безотрадной
один отважится на взлет.
 
 
Один – бесстрашный, сильный, смелый —
непримиримый враг богов;
один – презревший страх тяжелых
давно ржавеющих оков.
 
 
Ждет Ласточка. И откровеньем
вдруг истина открылась ей:
он жив… Он жаждет избавленья,
как легендарный Прометей.
 
 
Не счесть на теле ран глубоких
от хищных коршуна когтей.
Он пережил – боятся боги! —
сто тысяч медленных смертей.
 
 
Пред Ласточкою в новом свете
далекий мир предстал людской;
и посвятить его планете
она решила подвиг свой.
 
 
Пылает наша героиня
к герою жалости полна;
и, жаждой подвига гонима,
взывает к небесам она:
 
 
«Гоните, ветры боевые,
вы туч флотилии с собой.
Блесните, молнии стальные,
под грома возмущенный бой!
 
 
С высот низриньтесь, вод громады,
несись к Олимпу, гневный нал!
Вскипи, ломая все преграды,
в песок стирая глыбы скал!»
 
 
Раскрылось небо… Бездна скрыла
Олимп дряхлеющих богов.
И спал с героя груз постылых
(хоть и невидимых) оков.
 
 
Омыли вековые раны
ручьи целительных дождей.
И вновь зажег дерзанья пламень
освобожденный Прометей.
…………………………………………….
Вернулась Ласточка на Землю,
свершив отважный подвиг свой.
Ее призыву тайно внемлет
поныне на Земле герой.
 

 
Да, зло… Но есть подвиг и вечная тяга к Добру:
Они на земле лишь с последним безумцем умрут.
 

 
«Именем Его Императорского Величества, Государя Императора
Петра Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому!» —
крикнул новый с безумною, дерзко
запрокинутой головой.
(громкий голос, звенящий и резкий,
подхватил коридор пустой).
Он был страшен: в глазах воспаленных
неподвижный горячий блеск;
а в рассудке больном, возбужденном —
странных мыслей дремучий лес.
 
 
Клок волос на лбу. Спутана грива.
Шаг решителен, быстр, тяжел.
Наготу стен больничных пытливо
взглядом зорким больной обвел.
В ванной: печь?.. котел?.. – Камера пыток!
Потолок в паутине труб…
«Кипятком! А-а! Бог мой, защиты!..»
Дикий вопль с искаженных губ.
«О, Георгий святой! Тебе тело
предаю, но не дух, о, нет!»
В сон провал. Лунный, мертвенно-белый
заливает палату свет.
 
 
Утром: «Доктор, вы так не смотрите.
Не понять вам души моей
(я же – в вашей читаю). Поймите,
мысль великую, общую… С ней
я везде и нигде. Я спокоен:
мне решительно все равно.
Но они все… За что? Каждый – воин.
Нужно ль это?..» Вдруг за окном
в цветнике видит он ярко-алый,
обжигающий маков цвет.
Встрепенулся рассудок усталый:
это – может, и есть ответ?
Иногда ночь дарила сознанье;
но лишь только рождался день —
все разумные воспоминанья
покрывала безумья тень.
 
 
Слышит: делится всем пережитым
с заключенными вяз в саду;
всех умерших, всех в войнах убитых
он в больничном видит аду.
Все они понимают друг друга:
для большого дела пришла
пора… Из порочного круга
выйдет он – и не станет зла.
Вот оно – среди клумбы алеет!
Он смертельный чувствует ток
и дыхания яд… Он сумеет
с ним сразиться один – с ним Бог!
 
 
О, тогда распадутся решетки
и раздвинутся камни стен;
сбросит жалкую мир оболочку —
в новой явится красоте.
Вот шагнул он к цветку… Но свинцово
на плечо вдруг легла рука:
«Рвать нельзя! Сумасшедших вас много…»
Распласталась в душе тоска.
 
 
О, несчастные! Слепы, не знают…
Защищают, боясь посметь.
Он же – видел: и, пусть погибая,
должен, должен зло одолеть!
Все в нем: опиум, желчь, кровь и слезы —
он невинен только на вид.
От него в мире молнии, грозы…
Нет, его он не пощадит!
……………………………………………………..
С выраженьем счастливо-усталым,
с верой светлой, что людям помог —
он застыл, сжав в руке смятый алый,
убивающий жизнь цветок.
 

 
Раз шел с охоты на дракона
Тьмы Аполлон.
Смеясь, шутливо Купидону
заметил он:
«Ну, что за стрелы! Что в них толку,
скажи, дитя?
Видал для штопанья иголки
покрепче я!»
 
 
Смолчал наш Купидон (для виду),
но затаил
на Аполлона он обиду —
и отомстил.
Поднялся тайно на Парнас он
с запасом стрел:
за Дафной, нимфою прекрасной,
следил пострел.
 
 
При виде Дафны пробуждались
цветы вокруг;
ее красою любовались
и лес, и луг.
То солнце зажигало пламя
вдруг в волосах;
их ветер поднимал, как знамя…
В ее глазах
 
 
слились в игре неповторимой
янтарь луны
и изумруд неуловимый
морской волны.
Вот Дафну Купидон свинцовой
стрелой настиг,
лишив красавицу покоя
в тот самый миг.
 
 
Она в необъяснимом страхе,
как лист, дрожит,
через ручьи, через овраги,
как лань, бежит…
А Купидон? Кует он мести
коварный план,
и в этом (здесь сказать уместно) —
он не профан.
Стрелою ранен золотою
бог Аполлон:
увидев Дафну, красотою
ее сражен.
Он полон клятвенных признаний
и нежных слов.
И, встретив раз, горит желаньем
увидеть вновь.
 
 
Любим ли он? Увы, сомненье
его грызет:
мольбам, увы, она не внемлет,
он не поймет,
чем вызван страх ее. Терзаясь,
спешит за ней —
она же, с ветром состязаясь,
быстрей, быстрей!
 
 
О, если б Дафна обернулась
к нему хоть раз,
и Аполлону бы взглянула
на миг в глаза —
читатель, не было б погони…
Ты был бы рад.
И не пришлось бы Купидону
торжествовать.
 
 
Бедняжка Дафна! Ей испуга
не превозмочь.
Как от врага, она от друга
несется прочь.
За нею Аполлон. Надеждой
он окрылен.
В мечтах уже плеч Дафны нежно
коснулся он.
 
 
Меж ними тает расстоянье,
вот обожгло
ее щеку его дыханье
и, быть могло,
уж руку протянул за Дафной,
ликуя, бог,
еще бы миг – стан нимфы властно
обнять бы мог
 
 
бог гордый Солнца… Здесь погоне
пришел конец.
«Спаси, спаси от Аполлона
меня, отец!»
Так Дафна к богу рек взмолилась.
Призвал Пеней
всех рек, ему подвластных, силу
на помощь ей.
 
 
Причину ль тайного испуга
он угадал
иль Аполлону дать в супруги
дочь не желал —
его веленьем образ девы
исчез навек,
чтобы расти лавровым древом
у ложа рек…
 
 
(Знать, боги не были всевластны:
могло на миг
порой и их коснуться счастье
и стать для них
таким же мнимо-достижимым
как для людей —
сгореть, сгореть невозвратимо
в огне страстей.)
 
 
У древа-Дафны бог могучий
застыл в слезах.
Его лицо темнее тучи.
В его глазах
слились отчаянье и нежность,
припав к стволу,
он повторяет безнадежно:
«люблю, люблю…»