Текст книги "Колодец старого волхва"

Автор книги: Елизавета Дворецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– А как же дядька Ярец? – не сдавалась Медвянка. – И году нет, как он погиб, а мы и могилу забросили! Что же, одни Карна и Желя над ним карить будут вовек, словно у него и родичей нет! Стыд-то какой перед людьми!

– Да как же теперь и найти могилу-то? Там могил этих – что грибов в лесу!

– Да ведь Явор едет, он знает, где дядька схоронен!

– Верно, – со вздохом подтвердил Надежа. – Он сам же и хоронил…

– Батюшко, пусти меня в Мал Новгород! Раз Явор едет, ты и меня можешь пустить без опаски, уж он-то меня убережет! – принялась упрашивать Медвянка.

– И говорить нечего! – перебила ее мать. – Обезумела, прямо печенегам под петлю! Жизнь да воля тебе надоела! Люди, бегите за Обережей, – сглазили девку, может, хоть он ей разум воротит!

Но Медвянка не отставала. Отпор матери ее не смущал – она надеялась уговорить отца. И чем дольше она уговаривала, тем сильнее ей хотелось ехать. Ей любопытно было повидать Мал Новгород, Стугну, о которой столько говорилось вокруг нее. А как все в Белгороде удивятся, узнав, куда она поехала! Никому другому и в голову не пришло бы подобное, а Медвянке еще больше хотелось сделать то, чего никто не делал.

Сначала Надежа никак не позволял ей ехать, но под вечер сдался.

– Боги милостивые, нету моих больше сил! – объявил он, падая на ступеньку у порога и сжимая в ладонях гудящую голову. – Кто там едет-то? Явор? Вот ежели Явор тебя на свою голову возьмет – поезжай, и далее спрос не с меня!

Медвянка радостно взвизгнула и побежала на княжий двор искать Явора. Ее провожал крик неугомонной Зайки: «Я тоже хочу-у-у! »

– Ты что, господине мой, ума лишился? – недоуменно воскликнула Лелея. – Куда…

– Пущай бежит! – Надежа устало махнул рукой. – Может, хоть помирятся…

Причитая, Лелея, однако, затеяла печь блины в жертву умершему, варить яйца, а Зайка деловито принялась разрисовывать их разноцветными узорами.

* * *

Медвянка недаром укололась – целый день Явор только о ней и думал. Он то бродил по воеводскому двору, то сидел в шумной гриднице среди людей, никого не видя и не слыша, то уходил в дружинную избу, где ночевал, но нигде не мог найти себе места, везде ему было постыло. Мужчины, напившиеся на жальнике пива и браги в честь умерших, теперь распевали песни, а Явора это только раздражало. Все лица вокруг казались ему неприятны и пусты, он сделался мрачен и неразговорчив и чувствовал себя несчастным, как никогда в жизни. Надежда добиться ответной любви Медвянки оказалась сильнее, чем он думал, и от ее отказа он страдал сильнее, чем предполагал. Все теперь было Явору безразлично, день тянулся долго-долго, как год, а будущее выглядело тоскливо и безотрадно – впереди простиралась вереница таких же унылых и пустых дней. «Плачет тоска и рыдает, по белу свету блуждает, и тоски той есть не заесть, пить не запить, спать не заспать, никакой думой не задумать», – сама собой вертелась у него в голове старая песня, и на сердце было то же – тоска и отчаяние. Только Медвянка заставила его задуматься о женитьбе; казалось, она – суженая, единственная, данная богами. Думалось: вот судьба, и будет так, потому что не может быть иначе. Но Макошь и Лада только поманили его счастьем и жестоко обманули! В отчаянии Явор чуть не выбросил и платок Медвянки, теперь выглядевший пустой насмешкой, и перстенек, но все же не смог с ними расстаться. Они были ему дороги, как память о надежде. Мысль о другой девице даже не пришла Явору в голову: Медвянка казалась ему единственной на свете – милее света белого, милее солнца красного, а все другие рядом с ней были скучными и неприглядными. «Сорвался! – думал о себе Явор, вспоминая кабаний лов, и закрывал глаза, словно ему было больно смотреть на свет. – Лучше бы кабан меня тогда затоптал! » Явор стыдил сам себя – такие помыслы недостойны мужчины! – но ничего не мог с собой поделать. Ладно. Как рана – сожми зубы и терпи. Пройдет. Забудется.

Безо всякого участия выслушал Явор тысяцкого, велевшего ему взять завтра свой десяток и отправиться в дозор к Стугне, к Малу Новгороду. В другое время это поручение живо заняло бы Явора, а теперь ему было все равно, ехать куда-то или оставаться дома. Он думал о конях, об оружии, о припасах на дорогу, о выборе лучшего пути, о том, что не худо бы взять кого-нибудь, кто по-печенежски разумеет, Изрочена у тысяцкого попросить, – мало ли что повстречается? А в душе его, как вода подо льдом, все текла и текла боль. Наверное, протечет и забудется. Но не сразу.

– Я тебе когда еще велел щит отчистить? – сурово выговаривал Явор самому младшему из гридей своего десятка, только прошлым летом посвященного из отроков в кмети, Спорышу. Лицо Явора было спокойно, голос тверд, и никто не мог догадаться, что творилось в его сердце. – Рожу-то небось с утра умыл, волосья расчесал, а щит у тебя – будто на нем глину месили. Воину краса оружие, забыл, чему учили? Я тебе не кощунник, по три раза одно запевать не стану, – завтра увижу щит заляпанный, так вместо дозора к батьке в село поедешь, навоз отгребать.

Спорыш, румяный юркий парень восемнадцати лет, виновато склонил голову, молил Яровита пронести грозу и молчал – знал, что Явор любит оправдания не словами, а делами. И младший из Небесных Воинов услышал – краем глаза Спорыш заметил, что лицо Явора вдруг дрогнуло и изменилось и смотрит он не сюда, а поверх его головы на двери гридницы.

– Явора не видали? – послышался звонкий, всему Белгороду знакомый голос Надежиной дочки.

Смело и без смущения расталкивая всех по пути, девушка-огнецвет вбежала в гридницу, а Явор смотрел на нее и не верил своим глазам. Он никак не ждал увидеть ее сегодня снова и не желал этой встречи – ни сегодня, ни завтра, никогда! Она казалась ему чужой, но больно ранила одним своим видом. Ее оживление было так несхоже с его тоской, что на миг Явор даже возненавидел ее. Быстро повернувшись, Явор хотел уйти, но тут Медвянка его заметила.

– Вот ты где! – воскликнула она и устремилась к нему через гридницу с такой поспешностью, которая еще вчера сделала бы его счастливым. – А я тебя везде ищу – чего только про меня завтра говорить станут! Как не надо, так тебя конем не объедешь, а как надо, так не дозовешься!

– Чего же тебе надо-то от меня? – досадливо, зло спросил Явор. Он хотел бы сдержаться, быть спокойнее, но боль и ярость клокотали в нем и искали выхода. Как Медвянка не щадила его, так и он не собирался щадить ее теперь. Уперев руки в бока, он выпрямился и вскинул голову, нарочно выставляя напоказ свой сломанный нос. – Не ошиблась ли ты второпях, боярышне-свет, не княжича ли какого, ликом ясного, искала? Я-то, горшок чумазый, тебе не сгожусь!

Медвянка растерялась, запнулась в двух шагах от Явора, словно под ногами у нее вдруг треснула земля, и изумленно посмотрела в его непривычно жесткое лицо. Она не знала, что эта жестокость – от боли, и испугалась, как будто добрый домашний пес вдруг оскалил на нее зубы по-волчьи. Явор никогда не разговаривал с ней так резко и не смотрел так враждебно. Неожиданно она почувствовала, что может и не получить того, чего хочет. Чуть ли не впервые в жизни Медвянка не нашла слов – не знала, как с ним теперь говорить, и молчала.

Но как Медвянка была не жестока, а только легкомысленна, так и Явор был горд, но не обидчив и не мстителен. Видя смятение на лице девушки, он смягчился. Сорока она глупая, так не равняться же ему с ней! Тоже, нашел супротивника!

– Ну, коли правда меня искала, так вот он я, – чуть погодя сказал он. – Нашла – так говори зачем. Не тяни, мне дела много, тысяцкий завтра на Стугну посылает.

Его голос был почти спокоен, но отрывист, а лицо и глаза говорили: сказывай, чего надо, и уходи! Больше нам с тобой говорить не о чем.

– Вот затем и искала, – выговорила Медвянка, стараясь одолеть смущение. Взгляд Явора давил ее, какая-то сила толкала прочь, но она не сдавалась. – Возьми меня с собой в Мал Новгород.

– Чего?

Явор даже наклонился к ней, думая, что плохо расслышал. И Медвянка впервые заглянула ему в глаза. Впервые в жизни она обратила внимание на чьи-то глаза – до сих пор ей довольно было знать, что все восхищаются ею. Впервые за два года она заметила, какого цвета у него глаза – серые с зеленоватым отливом, и на миг забыла обо всем, вглядываясь в них. Глубокие глаза мужчины смотрели на нее с достоинством и отчуждением, и дубовый пол покачнулся под ногами Медвянки. Все вдруг стало не так, как она привыкла думать. Явор вдруг стал совсем не тот, и этот новый Явор был гораздо важнее и интереснее прежнего. Льдина оторвалась от берега и несла ее, покачивая, по бурной реке в неизвестные дали.

Почти бессознательно Медвянка повторила свою просьбу, но тут же овладела собой и стала настаивать с прежним жаром. Теперь ее влекло уже не к дядиной могиле и не к Малу Новгороду, а к самому Явору.

А Явор был так изумлен, что не заметил произошедшей в ней перемены. На лице его ясно виделось убеждение, что Медвянка сумасшедшая. И это выражение его лица, которое она только что видела на лице у своей матери, помогло Медвянке прийти в себя.

– Дядька мой Ярец там погребен, а мы на могилу его ни разу не ездили, – пояснила она свое удивительное желание. – Ты ведь знаешь, где его могила?

– Знаю, – растерянно согласился Явор, не в силах сразу охватить рассудком утреннюю жестокость Медвянки, ее нынешний приход, да еще вдруг возникшую тень дядьки Ярца. Медвянка и Мал Новгород, сердечные печали и обязанности службы не вязались в его сознании.

– Да как же ты не боишься? Пора ныне опасная, а еще на Стугну!

– А чего мне бояться? – Медвянка и в самом деле не знала страха, просто не верила, что ей что-то может грозить. – На наш берег печенеги просто так не ходят. А пошли бы – на витичевской веже огонь бы зажгли. А раз их нету, то и залаза нету. Возьми меня, ну что тебе стоит? Много ли трудов? – уговаривала Медвянка. Еще утром тот, прежний Явор готов был взять ее даже замуж, а вот что скажет этот, новый? Теперь Медвянка далеко не была уверена в своей власти над ним и так сладко улыбалась ему, так умильно заглядывала ему в лицо, как только умела.

И старания ее не пропали даром. Такого Явор от нее не дожидался раньше и не ждал теперь, сердце его теплело, только где-то в глубине еще оставалось недоверие. Медвянка тоже стала совсем не та, что утром, на забороле. В душе Явора мешались удивление, недоумение, даже любопытство, как к чему-то постороннему, и тянулся робкий росток надежды, что далекое снова станет близким, желанным и возможным. Так сразу в этом не разобраться – Явора снова потянуло к Медвянке, хотелось не разлучаться с ней никогда.

– А отец-то твой что говорит? – спросил он, последним усилием разума стараясь предотвратить явно безрассудную затею. Он понимал, что это безумие, но ему уже хотелось взять Медвянку с собой.

– А отец сказал: коли ты возьмешь, он отпустит! – с чистой совестью ответила Медвянка, не рассказывая, конечно, как добилась этого.

И Явор согласился. За этот день он пережил по вине Медвянки слишком много – во второй раз похоронил было свою надежду, а теперь вдруг обнаружил, что она не умерла, а снова потихоньку выползла на свет и грелась в лучах ясного взора Медвянки. Вера в ответную любовь живуча и упряма, она не хочет умирать. При первом же едва заметном проблеске тепла она оживает опять и готова мгновенно набрать силу.

* * *

На другой день на самой заре Явор постучался у Надежиных ворот. Детинец еще спал, нигде не скрипели двери, девки с ведрами не спешили к Обережиному колодцу, даже хозяйки не поднялись еще и не топили печки. Только на воеводском дворе уже слышался говор, конское ржанье, позвякивание железа и скрип ремней – десяток воев собирался в дозор. Новый день пришел буднично и трезво, принес нешуточные заботы, и Явор с удивлением оглядывался на вчерашнее: да полно, было ли это наяву или приснилось? Ведь он совсем уже простился в мыслях с Медвянкой, чуть не как с умершей, думал, что ни словом, ни взглядом с ней больше не разменяется, а вот – опять стучится у ее ворот, будто ни в чем не бывало. С замершим сердцем ждал Явор ответа на свой стук; выйди сейчас незнакомая баба, погляди на него, как на чужого, скажи, что никакой Медвянки здесь отродясь не живало, – он не удивился бы. Мало ли чего приснится?

Но томиться ему пришлось недолго – стукнула дверь полуземлянки, пролетели по двору легкие знакомые шаги – не приснилась она ему! – и по тому, как тяжело, неловко застучал с той стороны ворот засов, Явор сразу понял, что она сама, девушка-огнецвет, сражается там с засовом своими белыми нежными руками.

Засов со стуком упал, и Явор торопливо, с силой, чтобы избавить ее от лишнего труда, рванул за бронзовое кольцо. А Медвянка с той стороны всем телом налегла на створку ворот – и выехала на ней прямо в руки Явору и упала бы с размаху, если бы он ее не подхватил. И эта стремительная встреча так быстро и радостно опровергла их взаимные опасения, что Медвянка засмеялась – как дурочка, что смеется без причины! – и даже Явор усмехнулся.

Медвянка была румяна после умывания, с еще не совсем проснувшимися глазами – нечасто ей случалось подниматься в такую рань! – но радостно улыбалась. После разговора в гриднице, еще раз обдумав все произошедшее, она сообразила наконец, как сильно обидела Явора и насколько он сам и его любовь заслуживали иного обращения. Поняв свою неправоту, Медвянка не на шутку испугалась; а вдруг он так обиделся, что не простит ее, передумает брать с собой? Но Явор не передумал, и она была всей душой рада ему, рада, как никогда прежде. Впрочем, разве Явор когда-нибудь отказывался от своего слова?

– Проснулась, зорька ясная! – немного снисходительно приветствовал ее Явор. – А я думал, проспишь.

– Ничего не просплю! – только и ответила Медвянка, приглаживая косу на плече, и голос ее был непривычно мягок и даже ласков. Она чувствовала себя чем-то обязанной Явору и держалась с ним удивительно кротко.

На дворе было по-утреннему прохладно, эта свежесть бодрила, наполняла ощущением чего-то нового и увлекательного. Даже бревна тына и свиное корыто, прислоненное к стене хлева, постепенно вытаивая из предрассветных сумерек, казались какими-то новыми. Весь мир был свежим и чистым, радость разливалась в душе Медвянки, как заря под небом. А ей еще предстояло ехать так далеко, увидеть столько нового! Но больше всего ее занимал Явор, словно она впервые встретила его только вчера. Зоркие глаза Медвянки замечали в нем скованность, неловкость после вчерашнего: он и хотел ее простить, но еще не мог избавиться от темного осадка обиды и недоверия. И Медвянка – невиданное дело! – просила прощения, не словами, но ласковым голосом, смущенно-ласковыми взглядами, кротостью и послушанием.

На девушке была надета белая рубаха в знак скорби по дяде – ведь она ехала на могилу.

– Возьми у батьки одежку потемнее, накройся, – велел Явор. – Нечего тебе лебедью белой в степи светиться.

Сам он был покрыт зеленым плащом вместо привычного красного, рубаха на нем была из серого полотна, сапоги из простой коричневой кожи. Только с двумя серебряными гривнами на шее он не расстался – они были, и знаками его чина, и наградами за доблесть. Медвянка послушно убежала в дом, не возразив, а на двор вышли Надежа и Лелея. Хозяйка несла широкий горшок с блинами, мешок с пирогами и вареными крашеными яйцами. Она принялась было наставлять Явора, чтобы он получше смотрел за Медвянкой, но Надежа прервал жену.

– Да будет тебе, мати! Он и сам знает. Он десяток воев в битвы водил, неужели с одной девкой не управится?

– Не скажи, батюшко! – возразила Лелея. – С одной девкой шальной и тысяцкий не управится!

Явор усмехался украдкой, слушая их спор, и в душе готов был принять сторону Лелей. Управиться с Медвянкой трудно, но он раз уж взялся, так управится!

Надежа заметил его усмешку и усмехнулся в ответ, украдкой от жены подмигнул Явору на плеть, которую сам подарил после случая с Молчаном. Явору одному на свете он без боязни доверял свою любимую дочь, зная, что тот не будет с ней ни слишком суров, ни слишком мягок.

– Сама верхом поедешь? – спросил Явор у девушки, когда она вышла, покрытая отцовским коричневым плащом.

– И не думай! – воскликнула в ответ Лелея. Она хотела взмахнуть руками, но они были заняты, и городничиха встряхнула своими припасами. – Ей коня дать – она на нем прямо к печенегам и ускачет! Ты ее взялся везти, так сам и вези!

Явор повел плечами: сам так сам. На его свист из ворот воеводского двора выбежал конь, оседланный и готовый в дорогу. Лелея распихала по седельным сумкам свои угощенья, а Явор поднял Медвянку и посадил перед седлом. Она отвела глаза, но положила руки ему на плечи, и его бросило в жар: девку словно подменили! Что за шутки шутят Лада и Ярило? Явор старался сохранить невозмутимый вид, но это ему давалось нелегко.

Под ленивое тявканье первых проснувшихся собак десяток Явора проскакал по улицам детинца и Окольного города. Ворота были еще закрыты, и гридям пришлось крепко постучать в двери избушки, пока заспанные воротники в одних рубахах и портах не вышли открывать. На Медвянку, сидящую на коне Явора, они посматривали с изумлением – не мерещится ли спросонья?

– Ты что, Яворе, Змею дань везешь? – спросил один.

– Не дань, а приманку! – вместо Явора ответил Спорыш. Его щит сиял вычищенными медными бляшками на бурой коже, и он больше не боялся попадаться на глаза Явору. – Вот учует Змеюга девицу, выползет, а тут мы все девять голов и посшибаем! – Ну, Перун вам помочь!

Тяжелые, окованные железом ворота со скрипом растворились, и Явор первым выехал из города. Копыта застучали по деревянному мосту через ров, в лицо Медвянке пахнуло запахом земли, влажной от росы, свежим и густым запахом степных трав, и она даже зажмурилась от удовольствия, глубоко вдыхая радость нового дня. Как Денница-Заря из золотого небесного терема, она выезжала из ворот на простор, мир раскрывался перед ней широко-широко – скачи хоть до встречи неба и земли.

Так началась их поездка, и каждый из них думал сейчас вовсе не о том, ради чего ехал. Как птичка росу с перышек, Медвянка легко стряхивала с себя любые огорчения, но вчерашний день не прошел для нее бесследно. И сегодня она не могла избавиться от странного ощущения, что не она имеет власть над Явором, а он теперь имеет какую-то власть над ней. Даже его лицо, которое совсем недавно казалось ей некрасивым из-за сильного загара и сломанного носа, теперь приобрело в ее глазах смутную значительность, какой не имел ни один красавец. Живое и горячее любопытство тянуло ее к нему, ей хотелось обернуться и долго разглядывать его лицо, даже провести по нему пальцами, потрогать его перебитый нос, положить руку ему на грудь и ладонью ощутить, как бьется его сердце. Казалось бы, кого она знает лучше, – однако на деле вышло, что она совсем его не знает. Это вдруг сделался совсем не тот человек, над которым она привыкла посмеиваться и чьей привязанностью гордилась только потому, что ей завидовали другие девицы – особенно Веснушка, эта пучеглазая купальская кукла, обвешанная серебром. Явор, как оказалось, не побоялся совсем порвать с ней, и Медвянка стала уважать его заметно больше. Ведь не он пришел к ней мириться и не пришел бы никогда – это Медвянка поняла вчера, глядя в его жестокие от обиды глаза.

Но обернуться к Явору Медвянка робела, опасаясь, что он по ее лицу заметит перемену. Эта смесь робости и любопытства заполнила всю ее душу, и даже по сторонам Медвянка смотрела гораздо меньше обычного. Сидя перед седлом и оглядывая степь, она ощущала Явора у себя за спиной так сильно, словно у нее и глаза и уши были обращены только к нему; это ощущение тепла и силы бросало ее то в жар, то в дрожь, не давало думать ни о чем другом. Еще не разделяя тоски, так долго мучившей Явора, Медвянка стала смутно, неосознанно ее понимать, сама не зная, что же такое с ней делается. Она принималась то петь, то болтать, сама себя не слушая, но не могла успокоиться.

А Явору все хотелось протереть глаза – но ведь вот она, его беда и радость, сидит на его коне, и будет с ним весь день и сегодня, и завтра – и будет по своей доброй воле. Она сама запросила мира, как раз тогда, когда он отчаялся обрести с ней согласие. Но что с ним было бы иначе – само солнце погасло бы для него навсегда. Она сама вернула ему утраченную надежду и ничего не попросила взамен. Явор был всей душой благодарен ей за это, и снова, как в самую первую весну его любви, еще не обожженную насмешками и обидами, Медвянка казалась ему доброй, нежной, прекрасной, как лучезарная Денница. Какое счастье везти ее на своем коне, так близко, что теплый запах ромашки от ее волос касался его лица, – иного счастья и не придумаешь. Явор старался обратить свои мысли на дело, ради которого ехал, но сияние золотисто-медовых волос Медвянки постоянно было у него перед глазами, заслоняя все. Он понимал, что безумием было брать ее с собой в дозорный объезд к самой Стугне, но при мысли об этом ему хотелось смеяться. Ни одно трезвое и правильное решение не делало его таким счастливым, и ему хотелось, чтобы Стугна отодвинулась от Белгорода далеко-далеко – переходов на десять, не меньше. Должно быть, сам Перун-Громовик был так же счастлив, когда впервые вез на своем коне найденную невесту, голубоглазую богиню дождя Додолу. Явору казалось, что все эти чувства ясно отражаются на его лице; он стыдился своих гридей и скакал впереди, не оборачиваясь.

Может быть, впервые их чувства были схожи. Молчаливое и робкое, согласие уже сидело с ними на коне, но коню было только легче от такого седока.

Белгородцы хорошо знали окрестности, и отряд двигался без задержек, хотя никакой заметной дороги под копытами коней не было. Путь их лежал через широкие травянистые пространства, перемежаемые зеленеющими рощами и перелесками. На берегах степных речушек, где зелень была гуще, иногда встречались маленькие веси. В таких местах жить было легче – в реке ловили рыбу, а в роще прятались в случае опасности. Поселения состояли из полуземлянок, обмазанных глиной, и на каждой соломенной кровле лежало по старому тележному колесу – оберегу, защищающему дом от удара молнии. О приближении жилья предупреждали полевые наделы, раскинувшиеся по ровным местам, покрытые весело зеленеющими всходами ячменя и пшеницы. В каждой из весей отряд останавливался и расспрашивал смердов, не видел ли кто чужого следа в степи. Те в ответ поднимали руки к небу, благодаря богов и князя Владимира, – здесь все было спокойно. Эта земля находилась под защитой укрепленных валов, и сюда печенеги не заходили просто так.

В одной из таких весей над речушкой белгородский дозор остановился в полдень передохнуть. Мужчины были в поле или на реке, женщины и подростки собирали съедобные травы. Заслышав стук копыт и позвякиванье снаряжения большого отряда, из средней хатки показался обеспокоенный старик, высокий и худой, с жидкой полуседой бородкой и быстрыми бесцветными глазами, с давним шрамом на тонкой шее. Разглядев русское обличье всадников и услышав дружелюбное приветствие Явора, старик поуспокоился и с суетливым радушием стал предлагать свое гостеприимство. Он был здесь старейшиной – отцом взрослых мужчин и дедом детей. Сбежавшимся женщинам старик велел позаботиться о гостях, и те кинулись разводить огонь в маленьких печках, ставить туда большие глиняные горшки, потащили из погребков холодные корчаги с квасом. Подростков старик послал напоить коней. Те с восторгом бросились к настоящим боевым коням, у которых на седлах висели щиты с блестящими умбонами, луки с натянутыми по-боевому тетивами и тулами, полными стрел – ровных, длинных, красиво оперенных разноцветными перьями, с железными наконечниками.

Спорыш пошел с детьми и конями к речушке, посадив на свое седло самого маленького из ребят и придерживая за голую ножку. Беспортошный малец был горд, как сам воевода Ратибор, и долго еще будет вспоминать: на боевом коне ехал! Остальные гриди разошлись по хаткам и принялись готовить себе обед. Десятника старик зазвал в свой дом, где жил с двумя старухами – одна была его жена, а голову второй покрывал темный вдовий повой. Дети поменьше воробьиной стайкой уселись на порог и на края лавок возле входа, не подходя слишком близко к гостям и жадно разглядывая блестящее оружие Явора, серебряные гривны на его шее и бляшки с Владимировым знаком на поясе, зеленый плащ, разноцветную вышивку на подоле Медвянкиной рубахи и привески на алой ленте у нее на голове. Белгородские гости казались им на диво нарядными и богатыми. У своих родных они никогда не видели столько блестящего серебра и тонких ярких тканей.

Сами детишки были одеты в серые рубашонки из грубого конопляного холста, и у каждого на шее висел оберег – волчий зуб из прошлогодней отцовской добычи.

Тесная полуземлянка старейшины с глиняной печкой в углу и одним маленьким окошком показалась Медвянке убогой и неуютной. Если бы не открытая дверь, то здесь было бы совсем темно. Густо пахло дымом, курами, ночевавшими под лавками. Прежде чем сесть, Медвянка с неловким сомнением посмотрела на шершавую, ничем не покрытую лавку, боясь испачкать белую рубаху. Старуха в темном повое, неодобрительно косясь на чересчур нарядную девицу, потерла лавку своим передником. Медвянка села, Явор присел с хозяином к столу.

Старейшина по обычаю пригласил гостей к трапезе, но был рад убедиться, что хлеб и вяленое мясо они привезли с собой. Весна, когда запасы от старого урожая подошли к концу, а до нового еще далеко, была голодным временем. При всем радушии и желании задобрить княжеских воев хозяин мог предложить им только похлебку из рыбы, заправленную диким луком.

– Что так бедно живете? – спросил Явор у хозяина, заметив, с каким брезгливо-сострадательным чувством Медвянка разглядывает обмазанные глиной стены и закопченные горшки на земляном полу возле печи.

– Ас чего богатеть, да и на что? – без обиды ответил старик. – Печенеги налетят, дворы сожгут, что приглянется унесут, а мы все заново делай да наживай добро. А светлый наш князь после податей не так уж много нам оставляет, чтоб каменные палаты ставить. Да сам знаешь, сами ведь с нас дань собираете. Той осенью еще болгарин с вами был, все про бога какого-то нового толковал, он, дескать, добрее и лучше прежних. А что мне его бог? Кто меня с домом и детьми от степи убережет, тому и поклонюсь.

– Это он Ивана поминает, – усмехнувшись, пояснил Явор Медвянке. – Когда мы по весям ездим дань собирать, Никита своих болгар с нами посылает народ Христовой вере обучать. Одним-то им боязно, вот и учат раз в год. Тут где-то в весях есть один ведун, на Христовых людей злой, все подбивает народ их бить…

– И не страшно вам жить здесь? – спросила Медвянка. – Место у вас открытое, и спрятаться негде.

– Теперь не так, как прежде, – отвечал старик. Степняки были для него таким же привычным и неизбежным несчастьем, как засуха или болезни. Страх перед ними вошел ему в кровь, стал частью его самого. Но привычка притупила этот страх и научила приспосабливаться к нему.

– Теперь есть где и спрятаться, – удовлетворенно говорил старик. – А вот прежде худо было. Налетят, бывало, змеи степные, все пожгут, поля потопчут, скот угонят, людей уведут. И ведь не знаешь, когда их ждать. Теперь легче. Теперь по рекам княжьи городки стоят. Малую орду задержат, о большой упредят. Всякое время у нас мальчонка на старом кургане дозор несет. Как в Витичеве огонь – стало быть, печенеги на витичевском броде. Мы соберемся – да в Васильев, там отсидимся, пока орда уйдет, и опять по домам. Дворы погорят – новые поставим, лозняка да глины тут не покупать. Боги берегут в последние лета. Вон сколько добра нажил, – старик кивнул на внуков, – и ни одного не увели в полон проклятый.

– А все-таки хлопотно так жить, как зайцу под кустом, всякий час всполоха ожидать, – сказала Медвянка. Она начала понимать старика, но не могла вообразить для себя такой жизни. – Да в Васильев со всем добром бегать тоже, поди, неблизко.

– А ведь земля-то здесь какая! – воскликнул старик, внезапно оживившись. Хорошая земля, надежда на богатый урожай и сытую жизнь были его главной радостью. Ради них он, может быть, и жил здесь, на краю огненного моря, терпел этот пожизненный страх. – Видали, какие зеленя на полях? Пожалует нас Перун милостию, пошлет дождичка – мы голодны не останемся. Тут не то что в иных землях, где одно лукошко посеешь, едва три соберешь.

– Это верно, – негромко, с протяжным вздохом подтвердил Явор. – Здесь жить неспокойно, да сытно.

– А ты сам-то откуда? – спросил его хозяин.

– Из дреговичей. Там такие есть места, что одни лягушки хорошо родятся, а люди вместо хлеба сосновую кору да коренья больше жуют. А в голодные годы целые роды вымирают.

Явор замолчал, вспомнив свой далекий, глухой и болотистый родной край, само имя которого пошло от слова «дрягва» – «болото». Тринадцать лет назад воевода Ратибор со своей дружиной во время сбора дани заблудился и наехал на тихий, вымерший поселок. Взять дань здесь киевский воевода и не надеялся, он уже знал, что в этих местах выдалось очень холодное и дождливое лето, все посевы вымокли, ягоды и грибы не росли от холода, жители перебивались кое-как, а в некоторых поселках прошла черная болезнь, унесшая в могилу десятки ослабленных голодом людей. Ратибор хотел скорее выбраться отсюда и молил богов не дать его кметям подхватить заразу, а тут еще леший попутал – тропа растаяла в болоте, и Ратибор проклинал лесную нечисть, погоняя уставшего и по брюхо грязного коня, когда один из его кметей учуял в лесном воздухе слабый запах дыма. Вскоре деревья расступились, и показалось с десяток серых избушек под дерновыми крышами. Из крохотного окошка крайней избы ползла темная струйка дыма. Даже собаки не лаяли на чужаков – здесь не было собак. Ратибор с дружиной ехал по улочке, и над каждыми воротами видел засохшую ветку можжевельника, призванную загородить дорогу смерти и не сумевшую этого сделать. Во всем поселке нашлось всего несколько взрослых, не взятых повальной болезнью, и десятилетний мальчик, уже оставшийся круглым сиротой, – тощий, как ободранная липка, грязный, хворый от сосновой коры и желудей. Он взялся вывести воеводу с дружиной на тропу, а потом вцепился в стремя и взмолился взять его с собой, в теплые изобильные земли, к богатому и щедрому князю. Ратибор сперва хотел отпихнуть его – куда его тащить, он и так чуть жив! – но потом вспомнил своего сына Ведислава, ровесника дреговическому найденышу, и не смог отказать. Конь, на которого мальчишку посадили позади седла, даже не заметил прибавившейся тяжести, но найденыш так крепко держался за пояс везшего его гридя, что тот прозвал его Клещом. На киевском дворе Ратибора юный дрегович скоро откормился, с годами вытянулся в ладного и сноровистого парня, не уступавшего силой и ловкостью Ведиславу. Когда им сравнялось по двенадцать лет, Ратибор сам опоясал найденыша мечом и дал новое имя – Явор. И если бы не жребий, отобравший для белгородской дружины часть его гридей, Ратибор и теперь не расстался бы с ним.