Текст книги "Богатырь сентября"

Автор книги: Елизавета Дворецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 7

Шли легко, на дорогу падала тень берез, оберегая от знойных лучей, из глубины леса веяло свежестью. Гвидон был бодр и даже насвистывал. Потом запел вполголоса:

 
Сухота ты сухота,
Полынь, горькая трава.
Эх-хо, эх-хо-хо,
Полынь, горькая трава.
 
 
Уж я пашенку пашу,
Сам на солнышко гляжу.
Эх-хо, эх-хо-хо,
Сам на солнышко гляжу.
 
 
Уж как добрыя жены
Мужьям есть принесли.
Эх-хо, эх-хо-хо,
Мужьям есть принесли.
 
 
А моя шельма-жена,
Позабыла про меня.
Эх-хо, эх-хо-хо,
Позабыла про меня…[1]1
  Из книги «Ласковое словечушко» Н. П. Павперовой (Свадьбы, хороводы, прибаски, побасенки, частушки, сказки, и песни Самарского Края), Самара, 1996.


[Закрыть]
 

– Эх ты, пахарь! – насмешливо окликнул его Салтан. – Когда же это ты пашенку пахал?

– Да я не пахал. Так, вспомнилось… Это белка наша пела, бывало. Она множество этих песен знала – и веселых, и грустных. Но веселых больше. Как примется скакать, платочком махать, только пятки мелькают – стар и млад засмотрится, заслушается, и всем весело.

Они шли дальше, и скоро Гвидон опять запел:

 
Позабыла по меня,
Позапамятовала.
Эх-хо, эх-хо-хо,
Позапамятовала.
 
 
Уж я вырежу лозу
На свою шельму-жену.
Эх-хо, эх-хо-хо,
На свою шельму-жену…
 

Потом Гвидон замолчал, будто опомнился, коснулся мешочка на шее.

– Знаешь, бать, – он обернулся к Салтану, – мерещится мне, что тут в мешочке что-то шевелится.

– Шевелится?

– Ну. Иду, а оно как будто копошится…

– Оно живое? Этот выкуп?

– А черт морской его ведает. Я так пощупал – оно вроде яйца какого и твердое. На, сам потрогай.

Гвидон остановился и подал Салтану красный мешочек, висевший на шее. Салтан осторожно взял его в руку. Сквозь красный бархат прощупывался округлый, но чуть продолговатый твердый предмет, гладкий на ощупь, поменее куриного или утиного яйца, а скорее как яичко болотного луня. И – Гвидон был прав: пока Салтан держал мешочек в руке, ему показалось, что яйцо под бархатом вздрогнуло раз и другой.

– То не яхонт, не кольцо – жаро-птицино яйцо! – продекламировал Гвидон, как видно, тут же сочинив.

Салтан усмехнулся:

– Может, и так, да как бы та жар-птица у тебя за пазухой не вылупилась! А то улетит наш выкуп – и поминай как звали!

– Я шнурочки-то попрочнее завяжу! – пообещал Гвидон. – Если и вылупится, то из мешка не улетит.

– А с мешком?

– Тогда и со мной вместе! – решительно заявил Гвидон и сунул мешочек под кафтан.

Они тронулись дальше, и вскоре Гвидон снова пел в задумчивости:

 
Подъезжаю ко двору,
Жена ходит по двору.
Эх-хо, эх-хо-хо,
Жена ходит по двору.
 
 
Уж ты женушка-жена,
Где, сударушка, была?
Эх-хо, эх-хо-хо,
Где, сударушка, была?
 

Когда миновал полдень, они присели на низкий ивовый ствол в тени у реки, раскрыли заплечный мешок от Медоусы. Припасы там оказались самые простые: каравай хлеба, пироги с курятиной и кашей, копченое сало, несколько печеных яиц.

– Да уж, это тебе не с царской поварни! – подмигнул отцу Гвидон, однако с молодым задором набросился на еду. – А что, – пробурчал он с набитым ртом, – тетка Ироида и правда так стряпала хорошо?

– Да вроде хорошо. – Салтан постучал печеным яичком о ствол, на котором сидел. Как многие молодые люди, имеющие дело, он дома почти не замечал, что именно ест. – На войне я и таком яичку бывал рад, а как домой воротился, да как узнал, что с вами сделалось, так и вовсе мне белый свет стал не мил, все противно. Любой пирог мне был горек, что кора осиновая…

Они поели, потом немного подремали на траве, пережидая самое жаркое время. Серое перо сидело на стволе у них над головами. Салтан, ночью спавший мало, подремал бы еще, но Гвидон торопил его в дорогу: ему не терпелось добраться до Волотовых гор и вызволить жену. Салтан понимал его – и самому хотелось поскорее покончить со всем этим и к Елене вернуться, – но причин сильно спешить он не видел. От этого края, открытого и прекрасного, до сумрачных Волотовых гор, куда солнце заходит только ночью, было еще очень далеко…

Но вот перо сорвалось с ветки и затрепетало в воздухе, призывая в путь. Салтан снова надел дорожный мешок, Гвидон взял на плечи лук в налуче и колчан со стрелами, и они тронулись дальше. Пересекли широкую, но неглубокую реку по выступающим камням, а на том берегу начинался густой лес – в него и нырнула дорога, сделавшись тропой. Шагая по ней, Салтан оглядывался – не появится ли вновь всадница из тумана или из огня? Но никаких существ, способных к разговору, им за весь день не встретилось – как и человеческого жилья. Зато зверей было немало: то лисица перебежит дорогу, то куница, то заяц. То промчится за елями олень, раз показались два лося, задумчиво жующих хвою. При виде их Гвидон, как выяснилось, страстный охотник, хватался за лук, но Салтан останавливал его – некогда им возиться с добычей, да и много ли они сумеют унести? Как припасы кончатся, вот тогда, а сейчас в мешке еще что-то осталось…

Порой тропа вновь выходила из леса на открытое пространство, и становилось видно, что солнце постепенно клонится к горизонту. Отец и сын шли прямо за ним – на запад, а значит, серое перо вело их в сторону темного света. Они обсуждали: каков туда вход? Салтан вспоминал, что ему об этом известно из сказок:

– Скорее всего, это будет колодец глубокий или просто дыра в земле. Надо будет туда лезть. Но может и другое что оказаться. Дерево с дуплом. Не хотелось бы, чтобы… Может, повстречается нам жаба величиной с быка, или собака, тоже огромная, а в пасти пламя пышет. И скажет: полезайте ко мне в пасть. Придется лезть. Вход на тот свет и такой бывает. Ты смотри, не сробей, дружище.

– Я не сробею… дружище! – Гвидон, усмехаясь не без самодовольства, хлопнул Салтана по плечу.

Тот улыбнулся: хорошо бы. Сынок вышел неробким от природы – да и в кого бы? – но много ли он опасностей видел за свою младенческую жизнь? Даже зимы со снегом – и то не видел.

– Я ж, батя, в бочке родился! – со смехом добавил Гвидон. – Ну, не прямо в бочке, но до нее ничего не помню, мал был. А как стал понимать – вижу, мы в бочке. Мать плачет, говорит, погибель нам, а я думаю, может, нет еще. Слышу, у бочки снаружи волна плещет, играет нами. Я и давай просить: не губи, мол, наши души, выплесни ты нас… Услышали ведь, Понтарховы дочки! Повидаться бы теперь с ними, хоть спасибо сказать…

Вечерело, тьма сгущалась. Снова ощутив голод, Салтан оглядывал окрестности в поисках подходящего места для ночлега. Ни шатров, ни одеял у них с собой не было, но в теплую ночь можно было поспать и под ветвями, лишь бы не дождь не пошел. Однако перо летело вперед, и хотя Салтан обращался к нему с речью, а Гвидон пробовал подозвать свистом, не останавливалось. Может, знало лучше их, где сегодняшний конец пути.

И вот, когда уже лишь холмы рисовались темными громадами на фоне красновато-желтого закатного неба, впереди показался огонек.

– Смотри, там дом! – Гвидон схватил отца за плечо. – Бать, там изба, гляди!

И правда – такой огонек не мог быть ничем, кроме светящегося оконца избы. Первое жилье за полный день пути через край, казалось, незнаемый людьми, и обрадовало, и насторожило. Вокруг избы не имелось ограды – никаких черепов на кольях или ворот из берцовых костей, – и это обнадеживало. Приближаясь и выискивая взглядом дверь, Салтан невольно мечтал: вот бы открыть дверь и снова увидеть внутри Медоусу! Хорошо бы – сразу молодой…

Беспрепятственно они приблизились к двери, и Гвидон постучал. До того им слышался из оконца слабый шум, но теперь он стих. На стук их не было никакого ответа.

– Избушка, избушка! – позвал Салтан. – Нам в тебя лезти, хлеба-соли ести!

Они еще немного выждали, потом изнутри раздался голос: робкий, дрожащий, и, скорее всего, женский.

– Кого это бог несет на ночь глядя?

– Не бойся, хозяюшка! – приветливо ответил Салтан. – Не воры мы, не разбойнички, путь держим… в сторону закатную. Пусти переночевать, мы не обидим.

– Как же вы меня нашли? Кто вам путь указал?

– Медоуса-Стражница в дорогу снарядила и перо дала путеводное.

Стукнул засов, дверь отворилась, стал виден желтый свет лучин внутри.

– Медоуса! – с явным облегчением ответили ими. – Так и сказали бы сразу: Медоуса, мол, прислала… А я-то, дура бестолковая, таких хороших гостей за порогом держу! Заходите, сделайте милость! Да много ль вас? А то у меня тесно…

Наружу высунулась хозяйка – немолодая, но и не старая, средних лет полная женщина. Салтан досадливо крякнул про себя: мало того, что хозяйка была некрасива, так еще и крива на один глаз! Нет уж, эту он к себе в постель не пустит! Девичье ее положение выдавала тонкая засаленная косичка тускло-рыжего цвета, порядком растрепанная.

Впрочем, вспомнил он, вслед за кланяющейся хозяйкой проходя в избу, Медоуса поначалу показалась ему в облике еще худшем. И, не решись он поцеловать сгорбленную и бородатую, что греха таить, старушенцию, не провел бы ночь с молодой пышногрудой девой.

– Как вас, гостюшки, звать-величать? – Хозяйка щурила единственный глаз, стараясь рассмотреть их при лучине.

– Я – Салтан Салтанович, из Деметрия-града, а это… – Салтан взглянул на сына, – приятель мой Гвидон.

– Салтан… Салтанович? – Толстуха попятилась и выпучила на него свой единственный глаз. – Не признала я… впотьмах-то…

– Ты разве меня знаешь?

– Наслышаны… мы… – Хозяйка пятилась, пока не уперлась спиной в стол. – А это, стало быть, сын твой?

Она впилась взглядом в Гвидона, и тот, невольно кривясь, принудил себя поклониться.

– Пристанища, стало быть, ищете? – помедлив, сказала хозяйка и поджала губы, словно ее убогая изба была слишком хороша для царя с наследником.

– Уж не прогони, дай переночевать, – попросил Салтан. – Весь день шли, притомились, а иного жилья, кроме твоей избушки, не встретили.

– Хе! Откуда ж тут взяться другому жилью? – Слова эти, как видно, насмешили хозяйку. – Это мне, горемычной, судьба-долюшка такая выпала… А уж я ли чем провинилась… Одно горе-горькое во всю жизнь и знала, полной ложкой хлебала! Замуж бы кто взял, да кто возьмет, когда у тебя приданого-то два полотенца из дубового поленца да серьги-двойчатки из ушей лесной матки! А года-то и выходят…

– Тебя-то как звать-величать, к… кхозяюшка? – Салтан прервал ее жалобы, грозившие сравняться с морем по бесконечности. Кашлянув, вовремя поправился, поскольку назвать ее красавицей было бы явным издевательством.

– Харитина меня звать… Дадоновна, – пробормотала хозяйка. Помолчала и словно опомнилась: – Вот ведь дура я, стала у голодных и холодных выспрашивать! Располагайтесь, гости дорогие…

Целоваться, к радости Салтана, не предложила. Харитина Дадоновна оказалась не только страховидна, но еще и неопрятна. Мятый сарафан не пойми какого цвета был давно не стиран, засален на груди и на животе, подпоясан криво сидящей вытертой тесьмой. На нем висела тряпка вместо передника, тоже уставшая ждать замены. На земляном полу под ногами хрустел всякий сор, кости, щепки, ошметки не пойми чего. По углам и под лавками громоздились поленья, горшки, целые и битые. С полатей свисало грязное тряпье, на бревнах паутина росла клоками. Вместо печи у нее имелся выложенный камнями очаг посреди пола, сейчас не горящий, над ним висел большущий закопченный котел, кажется, пустой. Тем не менее в избе было жарковато, по круглому, щекастому лицу хозяйки лился пот.

Салтан и Гвидон осторожно прошли в глубину избы – при одной лучине видно было мало что, и они опасались споткнуться. Гвидон держал руку на груди – загадочное яйцо в мешочке задергалось, и он опять подумал: как бы птенец наш не вылупился прямо сейчас.

– Садитесь, гости дорогие. – Харитина сорвала с пояса тряпку и размашисто потерла ею скамью возле стола. – Угощу вас, чем бог послал.

Отец и сын переглянулись и сели. Обоим вспомнились палаты Медоусы, но тут было иное дело. Однако обижать хозяйку отказом не следовало, да и куда деваться? Тьма за узким оконцем уже сделалась непроглядной, а как знать, что творится в этом краю, когда скрывается солнце? Салтан поискал глазами иконы, но красный угол оказался закрыт серой от грязи занавесочкой, и не видно было, иконы там или что другое.

Харитина стала подавать на стол, огромным колобком катаясь к голбцу[2]2
  Голбец – чулан возле печи. (Примечание автора.)


[Закрыть] и обратно. Устав от долгого пути теплым днем, отец и сын первым делом накинулись на квас, передавая друг другу кринку: тот оказался слишком кислым, однако холодным и очень освежал. Напившись, взялись было за еду… но тут хозяйка их не порадовала. Наготовлено было вроде много, но от каши несло гарью, хлеб оказался плохо пропечен и сырой внутри, пережаренная рыба – тощая, костлявая, будто ее собрали из иголок.

– Это что это у тебя, хозяйка… цыпленок такой чудный? – спросил Гвидон, с подозрением рассматривая рубленую жилистую тушку в треснутой деревянной миске.

«Да не крыса ли это?» – с опасением подумал Салтан.

– Это, князь ты мой прекрасный, не цыпленок, а ворона, – пояснила хозяйка. – Кур-то нету у меня, вот и обхожусь, чем бог послал…

Салтан и Гвидон переглянулись, поневоле перекосив лица. Несмотря на голод уставших молодых мужчин, охотников есть ворону не нашлось.

Утолить голод почти не удалось: любое блюдо, за которое гости брались, словно бы противилось попыткам едоков. От досады и хозяйка им казалась еще уродливее, чем была, да и запах застарелой грязи и несвежего белья аппетита не добавлял.

Из вежливости Салтан пытался завести беседу, но Харитина только отмахивалась: сирота я, дескать, горькая, ни отца, ни матери, одна как перст, живу, перебиваюсь… Почему она живет в этом месте и откуда взялась, Салтан спрашивать не решился. Подумал, Медоуса направила их сюда переночевать, а что хозяйку дала такую страховидную… видно, чтобы больше ценили ее собственное гостеприимство.

– Палат каменных да перин пуховых нет у меня, – отвечая его мыслям, сказала Харитина. – На лавках ложитесь, а я уж на полатях.

Она стянула с полатей пару тюфяков – при этом сверху посыпался сор и повеяло затхлым. Развернула – тюфяк оказался в дырах, где свили гнездо мыши, и две или три шустрых твари мелькнули, спасаясь под лавкой. Посыпалось мышиное дерьмо…

– Уж лучше б мы в лесу переночевали, – уныло шепнул отцу Гвидон, пока хозяйка собирала какое-то тряпье, чтобы сделать им подушки. – Чем у этой пухлой мыши… с мышами в обнимку!

– Ладно, поспим да уйдем спозаранку, – ответил Салтан. – Я уже шевельнуться не могу, так устал.

– Да и я… – Гвидон широко зевнул и опять схватился за грудь. – Да тише ты! Это я ему – яхонту моему, жаро-птицину яйцу. Такое, знаешь, бойкое яйцо попалось…

Салтан сел на приготовленный для него тюфяк, моргнул на подозрительные грязные пятна. Но спать уже хотелось неимоверно: ломило во лбу, глаза слипались, руки и ноги одеревенели. Тянуло голову приклонить, хоть куда-нибудь, хоть на кочку…

– Дедушка Сидор… – сквозь зевоту бормотал рядом Гвидон, – гнет бабушку сидя… Уж я сейчас ту бабушку загну – вовек не разогнется…

Салтан сильно вздрогнул, обнаружив, что таки заснул сидя и чуть не клюнул носом себе в колени.

– Кафтан-то сними… дедушка Сидор! – пробормотал он сыну.

– Агаааа! – Зевая во весь рот, Гвидон потащил с плеч кафтан.

На белой сорочке мешочек из красного бархата бросался в глаза, словно кровавая рана. Отгоняя эту мысль, Салтан склонился к вороху тряпок, назначенных быть ему подушкой… и уснул, как умер.

Глава 8

Внезапно проснувшись, Салтан ощутил сразу множество неудобств. Болела голова и спина: лежал он как-то очень жестко, в неудобной позе, вытянувшись, лицом вверх. По глазам метались пятна света и тени. Было отчаянно жарко, по всему телу ползли ручейки пота.

С трудом подняв непослушные веки, он увидел, что изба полна огненного света, но не сразу вспомнил, где находится. Рядом слышалось движение, топот и какой-то гул, похожий на человеческий голос. Салтан попытался встать – и обнаружил, что ему мешают засаленные веревки, плотно стянувшись запястья и щиколотки.

– Что за черт!

Салтан дернулся, с усилием приподнялся… Он лежал на столе – на том самом, за которым пытался ужинать подгорелой кашей и жареной вороной в гостях у толстухи Харитины Дадоновны. И сама хозяйка оказалась совсем рядом. Раскрасневшаяся, так что пот лился градом по круглому полному лицу, выпучив единственный глаз, она взбесившимся колобком скакала вокруг стола, размахивая огромным мясницким ножом, притоптывала и неразборчиво пела диким голосом.

– Эй! – хрипло крикнул Салтан. Не считая веревок и креста на груди, он был совершенно голым, но это его сейчас волновало меньше всего. – Ты что, хозяйка! Сбесилась? А ну развяжи меня!

Но Харитина, не слыша его, продолжала скакать вокруг стола, размахивая ножом, повторяя свою песню. В этой песне Салтан разобрал что-то знакомое.

 
Кабы я была царица,
Говорю я вам, девица,
То на весь крещеный мир,
Приготовила б я пир!
Кабы я была царица…
 

– Ух, ух! – заухала она, хлопая себя по бокам. – Русский дух сам на ложку садится, сам в рот катится!

– Гвидоооон! – закричал Салтан, пытаясь заглушить эту песню. – Где мой сын, куда ты его дела, жаба переодетая! Если ты его тронула, я тебе все кости переломаю! По одной!

Он напрягся, забился, пытаясь вывернуть руки из веревок, но те, хоть и была повязаны неумело, держали.

– Батя… – донеся до Салтана хриплый, удивленный голос. – Ох ты, черт морской!

Гвидон проснулся от удара в лоб – чем-то небольшим, но твердым. С трудом проморгавшись, успел заметить, как что-то мелькнуло перед лицом – и снова ударило его в лоб. Хотел поднять руку, отмахнуться – не смог, руки почему-то не поднялись.

– Гвидооон! – отчаянно звал хриплый от ярости голос отца. – Где ты? Ты жив? Отзовись!

– Я здесь… Бес перехожий, батя, я связан!

В ответ раздалось рычание, напугавшее Гвидона сильнее, чем зрелище обезумевшей хозяйки с острым ножом в руке.

– Ах ты, тварь!

Бархатный мешочек на груди отчаянно дергался, как будто и в нем какой-то пленник рвался на свободу. Это он и бил Гвидона в лоб, как тот сейчас сообразил. Гвидон спустил ноги с лавки, сел и напрягся, проверяя крепость пут. Салтан, тоже связанный и голый, приготовленный к разделке, лежал на столе, вокруг скакала безумная баба с ножом, и от этого зрелища в жилах Гвидона вспыхнула такая ярость, какой он за собой не знал.

Подняв к лицу связанные руки, он вцепился зубами в путы на запястьях. По зубам его пробежал огонь, засаленные веревки вспыхнули, так что на руках его появились браслеты из пламени. Несколько мгновений – и веревки сгорели, осыпались черными хлопьями гари. Выхватив с пояса нож, Гвидон перерезал путы у себя на ногах и вскочил.

– А ну прочь от отца моего, чертовка кривая!

Не обращая внимания на головную боль, Гвидон вскочил и ринулся на Харитину. Заметив его, она взвизгнула и метнулась прочь. Князь гонялся за ней вокруг стола, но та, несмотря на полноту, оказалась так проворна, что молодой здоровый парень не мог ее догнать. Они бегали по избе, вокруг очага, где уже горел яркий огонь и закипала вода в огромном котле, и толстуха ловко пряталась за облаком пара. Гвидон бросал в нее то ложку, то полено, то горшок – что попадалось под руку, но не мог попасть.

Вот она опять метнулась к столу, занося нож над грудью Салтана; тот, хрипло рыча, изогнулся, пытаясь сползти со стола на пол. Мешочек на груди Гвидона скакал на шелковом шнурке, как бешеная собака на привязи.

– Да чтоб тебя гром побил!

Гвидон сорвал мешочек с шеи метнул в толстуху. На сей раз попал – та повалилась копной, раскинув руки и ноги. Нож выпал из пальцев и откатился в сторону. Гвидон кинулся к Харитине. Она уже пыталась встать и, когда он ее схватил, ловко извернулась и вцепилась зубами ему в руку. Вскрикнув от неожиданной острой боли – это была первая рана, полученная им в жизни, – Гвидон, себя не помня от злобы, подхватил толстуху, поднял на вытянутых руках и запустил головой в котел.

Горячая, почти кипящая вода расплеснулась морской волной – разлетелась по всей избе, брызнула и Салтана на столе, и Гвидона. Рукавом стирая воду с лица, князь невольно облизнулся: вода была соленой, точно как в море.

– Отца моего сварить задумала, жаба! – с трудом выдохнул он. – Теперь сама на корм псам пойдешь.

В котле шла отчаянная возня, тот раскачивался на цепях, как лодчонка в бурном море. Бешеными змеями шипели угли, пара было что в бане. Когда пар несколько развеялся, из бурлящей воды высунулась голова.

– Помогите! – тонким заполошным голосом закричала голова – облепленная мокрыми волосами, неузнаваемая. – Боже святый, Николай Милостивый, Параскева Пятница! Спасите помогите, душеньку мою не губите!

– Ишь, о святых вспомнила!

– Вынь ее, – хрипло велел Салтан. Ему удалось подняться, и он сидел на столе, глядя сверху в котел. – Сдается, я ее знаю. Да и ты тоже.

– Ну… – Гвидон почесал в затылке, убрал растрепанные мокрые волосы с глаз. – Как скажешь, бать.

Он подошел и вытащил из котла… кого-то совсем незнакомого. Это была не толстуха Харитина; тоже женщина, но тощая как щепка и повыше ростом.

– А это что за диво? Откуда взялась? Сколько ж вас там?

Ошарашенный Гвидон заглянул в котел, где почти не осталось воды, но ни Харитины, ни еще кого там не обнаружил.

От огня остались мокрые угли, свет резко упал. Тощая баба тряслась возле очага, обхватив себя за плечи и согнувшись. С насквозь мокрого сарафана и тонкой косы ручьем лилась вода. В темноте сияние Гвидона усилилось, и он рассмотрел, что это девица – помоложе Харитины, с длинным узким лицом, с длинным носом. Оба зажмуренных глаза по виду были здоровы. И что-то он видел в ней знакомое…

– Ты кто такая?

– Ир… Ир… Иро… Ироида я-аа, – стуча зубами, выговорила та. – Ди… Диевна. Тетка твоя, князь Гвидон Салтанович.

– Что ты брешешь? – Гвидон нахмурился, изумленный таким диковинным враньем. – Бать?

– А похожа, – сказал со стола Салтан. – Сына, развяжи меня уже наконец!

Гвидон подошел к столу, огляделся, но брать мясницкий тесак не стал, а вместо этого нашел свой нож. Осторожно разрезал веревки, и Салтан наконец слез со стола, потирая запястья – в яростных попытках освободиться содрал кожу. Сидя на столе, уставился на девку из котла: та сидела у очага, сжавшись в комок, обхватив коленки и уткнувшись в них мокрым лицом. Тускло-рыжие волосы, тоже насквозь мокрые, свисали с плеч сосульками. Поглядев на нее, потом на себя, Салтан принялся искать впотьмах свою одежду.

– Сына, иди посвети!

Гвидон подошел в лавке, куда хозяйка уложила Салтана спать. Тот стал разбирать валяющееся рядом тряпье и снова выругался: кафтан-то он перед сном снял, но сорочка оставалась на нем, и ее безумная баба разрезала, чтобы стянуть с бесчувственного тела.

– Я з-зашью… – услышал Салтан всхлипывающий голос, пока вертел сорочку, не зная, что теперь с ней делать.

Натянув штаны, он набросил на плечи кафтан и подошел к очагу. Мокрая девка, не разгибаясь, приподняла лицо и устремила на него испуганный, виноватый, смущенный взгляд. Дешевый синий сарафан плотно облепил тощее тело.

– Встань!

Даже полуголый, Салтан умел приказать, не повышая голоса, но очень убедительно: сказывался опыт тринадцати лет на троне.

Мокрая девка поднялась, бросая на гневного царя робкие взгляды. С растрепанными черными волосами, с золотым крестом, сверкающим среди темной поросли на груди, уперев в бока сильные руки, с нахмуренными бровями, Салтан был истинно грозен, как повелитель грома небесного, и даже наброшенный на плечи алый кафтан сейчас напоминал крылья из пламени.

– Не погуби, государь-батюшка… – Девка хотела было упасть в ноги, но Салтан движением брови заставил ее замереть. – Не виноватая я… Колдовство, чары черные…

– Ты ведь Ироида? Елены сестра? Повариха?

– Ироида я… Диевна… Свояченица твоя.

– Как сюда попала?

– Да вот как… город исчез, а меня сюда забросило. И сказала мне ведьма-колдунья: коли ты такая охотница пиры готовить, будешь тут сидеть и путников проходящих… на мясо пускать…

– И многих ты уже съела? – ужаснулся Гвидон. – Ты нас ли не пыталась человечиной кормить? Бать, меня сейчас вывернет!

– Никого, князь-батюшка, не съела, Алатырь-камнем клянусь! Вы первые и пришли…

– Тебя заколдовали в это страшилище? Постой!

Салтан движением руки пригласил Гвидона подойти ближе – посветить, другой рукой взял Ироиду за подбородок.

– У тебя оба глаза здоровы! Ты излечилась!

– Излечилась, милостью божьей! – Ироида бросила обиженный взгляд на Гвидона. – А то как куснула меня вредная мошка… а за что? Что я сделала? За мое-то усердие, за умение, за всегдашнее трудолюбие, в прислугу при родной сестре меня определили, да еще и зрения лишили!

– Ладно, ладно! – прервал ее недовольный Салтан. – Завела музыку! Вернемся домой – выдам тебя замуж. Найду боярина какого, вдовца, что поесть любит.

– Правда ли? – Ироида всплеснула мокрыми руками.

– Слово мое царское! Только ты смотри, ворон и лягушек ему не жарь!

– Да разве ж я… – Ироида вспыхнула от радости и даже стала почти миловидной. – Это ж все проклятье мое – всякую дрянь варить, и чтобы ни одно кушанье не удалось, все то недожаренное, то перепеченное… Такая была доля моя, пока не пришел добрый молодец, не избавил меня от горюшка лютого…

– А чем ты ее успокоил-то, сынок?

– Жаро-птицевым яйцом. Под руку попалось…

Вспомнив о яйце, Гвидон отошел от них и стал выискивать его на полу.

– Ничего себе! – охнул Салтан. – Да оно ж разбилось небось!

– Вон! – Углядев красный мешочек среди сора, Гвидон схватил его и осторожно ощупал. – Не! – Он радостно засмеялся. – Целенько мое яичко!

Он снова надел мешочек на шею.

– Оно, бать, меня и разбудило. А то спал мертвым сном…

– Ты нас опоила чем-то, да? – Салтан снова взглянул на Ироиду. – Квас был непростой?

– Ну… – Она потупилась. – Уж больно я на тебя, царь-батюшка, сердце держала досадливое. Сестру нашу младшую ты так отличил, а нас с Варей служить ей заставил. А мы ли были в чем виноваты? Вся вина наша – что приданого сито с обечайкой да веник с шайкой…

– Будет тебе приданое! Уймись только да больше пакостей не твори.

– А давайте спать! – Гвидон широко зевнул. – Умаялся я от таких пиров…

Остаток ночи прошел спокойно. Ироида, переменив платье, залезла на полати и свернулась там, тихая как мышь. Утром поднялась спозаранку и принялась тихонько греметь посудой возле очага. Салтан слышал эту суету сквозь сон, но, поднявшись, оценил усердие свояченицы: не в пример вчерашнему, она наварила хорошей каши, испекла румяные золотистые оладьи. Посуда сделалась почище: простая, деревянная, однако уже не треснутая и не засаленная.

– Вы, царь-батюшка, повремените еще малость, – предложила Ироида, пока они вдвоем с Гвидоном ели. – Рубаху тебе зашью, а то не царское это дело – в рванье ходить.

Она была права: ходить в разорванной сверху донизу рубахе Салтану не подобало, приходилось задержаться. Видя, как Ироида не слишком ловко вставляет нитку в иголку, Салтан вдруг вспомнил и спросил:

– А сестра твоя, Варвара, где обретается?

– Ох, не знаю, государь-батюшка, – вздохнула Ироида. – Люди княжьи уложили нас с ней спать в светелке, а проснулась я уже здесь, одна. Куда ее чары злые занесли – ведать не ведаю.

– Кто же тебе сказал, что будешь людей резать? Кто заклятье наложил?

– Голова лошажья.

– Кто?

– Сижу я, государь-батюшка, в себя прийти не могу. А вдруг засовывается оттуда, – Ироида показала на оконце, – лошажья голова мертвая и человеческим голосом говорит: мол, будешь тут жить, путников на мясо пускать, а как приготовишь пир, явятся к тебе гости, до человечины охочие. Может даже, сказала, замуж кто возьмет – и засмеялась так… по-лошажьи. – Ироида передернулась. – Голос был вроде женский, знакомый даже, только мороз от него пробирал. Потому и знаю, что ведьма-колдунья меня сюда определила.

– Медоуса? – Гвидон нахмурился.

– Ну… – Ироида бросила на него странный взгляд, – видать, она. Не сама же я, государь-батюшка! – Она жалобно взглянула на Салтана. – Разве я б своей волей стала тебя резать, хоть и нанес ты мне обиду горькую…

– Шей давай! – велел Салтан и, позвав за собой сына, вышел из избы.

Сидеть в избы бело скучно, да и унылый вид свояченицы только усиливал его тоску по Елене и досаду от собственных былых оплошностей.

Выйдя наружу, отец и сын немного отошли и растянулись на траве, на склоне пригорка, где стояла изба. Теперь, при свете дня, они рассмотрели то, чего не заметили в темноте: вместо камней под основание сруба были подложены огромные ржаные караваи – похоже, успевшие закаменеть от времени, – а кровля была крыта не дерном и не соломой, а блинами, засохшими и жесткими.

Вид отсюда открывался приятный: петля реки, луг, вдали опять лес.

 
Родила жар-птица в ночь,
Не то сына, не то дочь,
 

– в ритме колыбельной запел Гвидон, лежа и опираясь на локоть.

 
Не цыпленка, не кукушку,
А прыгучую зверюшку…
 

Растрепанные золотистые кудри упали ему на лоб, лицо немного осунулось. Впервые в жизни он остался без женского попечения – до того с ним всякий день была сперва мать, потом жена. Но не мне же его причесывать, подумал Салтан. Пусть сам учится, здоровый вон какой… младенец годовалый.

При этом Гвидон осторожно ощупывал яйцо сквозь мешочек.

– Не треснуло? – спросил Салтан.

– Да вроде нет. Оно такое, знаешь, твердое…

– Может, это и не яйцо вовсе, а камень-самоцвет?

– Камни такими шустрыми не бывают. Оно же шевелится все время. И ты знаешь, – вспомнил Гвидон, – это ж оно меня разбудило. Прыгало и по лбу било.

– Яйца тоже такими шустрыми не бывают. Они лежат себе в гнезде…

– Ох, посмотреть бы, что там за яйцо!

– А что, Медоуса разве говорила, что нам с тобой этого яйца видеть нельзя?

– Нет. – Гвидон задумался. – Не говорила. Напротив того: сказала, что я могу, если хочу, яйцо себе оставить, только тогда мне Кики не видать. На это я не согласный. Но посмотреть – это же не значит себе взять?

– Не значит.

– Посмотрим?

Поколебавшись, Салтан согласился:

– Давай.

Гвидон сел, снял с шеи мешочек. Развязал шелковый шнурок и осторожно вытряхнул содержимое на ладонь…

По глазам ударил золотой блеск, так что оба отшатнулись. Потом снова посмотрели.

– Ого! – Салтан просвистел, Гвидон рассмеялся.

– Вот тебе и яйцо! Батя! – Князь взял диковинку в пальцы. – Ты смотри! Да это ж орех! Точно такие моя белка грызла… Милитриса Кирбитьевна!

– Золотой орех… – Салтан взял у него сокровище.

Орех из чистого золота был заметно крупнее обычного, округлый, чуть заостренный с одного конца, а с другого упрятанный в золотые, плотно сидящие листики. Ровно ничем он не отличался от настоящего, кроме того что был весь из золота, и как ни рассматривали его отец и сын, не нашли ни швов, ни спаек, ни еще каких-то признаков того, что его сделали человеческие руки. Ну или хотя бы нечеловеческие.

– Вот же бесова поделка… Может, отлит он таким, целиковым. Но тогда там внутри ничего нет.

Орех ощутимо дрогнул в руках у Салтана, и тот от неожиданности его чуть не выронил.

– Ну и знатный же изумруд внутри сидит! – воскликнул Гвидон. – С перепелиное яйцо будет! Только я мою Кику на него не променяю, пусть бы он хоть с гусиное яйцо был!