Текст книги "Холм демонов"

Автор книги: Елизавета Абаринова-Кожухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– Во временной гробнице? Да-да, разумеется, Савватей Пахомыч, – почти радостно отвечал пристав, отправляя золотые в широкий карман служивого кафтана. – Не извольте беспокоиться, все будет сделано в наилучшем виде. – И, обратившись к своим помощникам, Силин велел: – Выносите!

– Благодарю вас, не буду мешать. – Сопровождаемый тоскливым взором Ефросинии Гавриловны, Савватей Пахомыч бочком выскользнул в коридор.

* * *

Глава Царь-Городского сыскного приказа за долгие годы службы привык добросовестно и основательно исполнять свои обязанности. Вот и сейчас, стараясь не думать об угрозе, нависшей над Кислоярским царством, Пал Палыч внимательно читал сводку за минувший день. Особое его внимание привлекло следующее сообщение:

«Было проведено разыскание среди торговцев мылом, и некий городской коробейник, именем Петрушка, показал, что около трех недель назад продал одному прихрамывающему человеку вельми мрачного вида три куска мыла, одинакового с тем, которое было использовано при нападениях на князя Владимира и боярина Андрея. Сказал оный Петрушка также, что после того несколько раз видел вышеозначенного человека и готов его распознать».

– Хорошо бы, – вздохнул Пал Палыч. – Чую, что это как-то связано и с осквернением могилы князя Владимира.

Пал Палыч продолжил чтение:

«Вблизи пятнадцатой версты Белопущенского тракта замечен летающий предмет – ступа, управляемая женщиной с помощью метлы».

– Что за чепуха! – изумился Пал Палыч. – Ягорова же сидит в темнице и до сих пор не бежала, – тут он печально вздохнул, – в отличие от Каширского. Или верно говорят, будто нечисто место пустым не бывает. – И глава приказа стал читать свои любимые сообщения из Боярской Думы:

«Едва началось очередное заседание, боярин Илюхин вскочил с места и потребовал дать объяснения по поводу того, куда Рыжий девал тела убиенных близ его терема князя Владимира и боярина Андрея. Не дождавшись вразумительного ответа вследствие отсутствия в Думе господина Рыжего, боярин Илюхин обвинил в убийствах лично царя Дормидонта и призвал бояр и воевод поднимать стрельцов и народ, дабы идти к царскому терему и вздернуть Государя, Рыжего и Борьку на копья и секиры. Когда председатель повелел в очередной раз вывести боярина Илюхина из Думы за непотребное поведение, то охранники отказались это делать и высказали союзность с Илюхиным и его единоумышленниками».

– Все, это конец, – обреченно прошептал Пал Палыч.

* * *

Лишь поздно вечером Дубов смог наконец-то приняться за список со свитка, найденного в гробнице. И, глянув на последнюю строчку, где значилось «Анисиму и Вячеславу за попа – семь золотых задатка», горестно взвыл.

– Что с тобой, Савватей Пахомыч?! – всполошились скоморохи, которые уже готовились отправиться ко сну.

– Дьявол, что мне стоило прочесть эту бумагу чуть раньше! – жестоко корил себя Дубов. – Тогда отец Нифонт остался бы жив. Ах я дурак!..

– Да не убивайся ты так, Пахомыч, – стал успокаивать его Мисаил.

– Скажи, мы чем-нибудь можем тебе помочь? – участливо спросил Антип.

– Можете. – Василий уже преодолел приступ отчаяния и был как никогда деловит и собран. – Устройте мне встречу с вашей подругой, с Ефросинией Гавриловной. И как можно скорее.

– Нет ничего проще! – Скоморохи выскочили из горницы, а уже через несколько минут возвратились вместе с хозяйкой постоялого двора. Она выглядела встревоженной, но уже не жестикулировала, как незадолго до того в комнате покойного.

– Скажите, почтеннейшая Ефросиния Гавриловна, – приступил к расспросам Василий, – то, что случилось с отцом Нифонтом – это и вправду несчастный случай?

– Да как вам сказать, Савватей Пахомыч, – чуть замялась хозяйка. – Слава богу, господин пристав именно так и считает.

– А вы считаете иначе? – многозначительно понизил голос Василий.

– Ну право и не знаю, – задумалась хозяйка. – Сколько помню, с этой доски никто еще не падал. Даже в самом горьком подпитии. А отец Нифонт уж на что был тверезый человек.

– Вы не замечали ничего подозрительного? – напрямик спросил Дубов. Ефросиния молчала. – Вы что-то видели?! – чуть не вскричал Василий. – Умоляю вас, ответьте! Это зачтется вам там, на высшем суде. – Последнюю фразу детектив произнес столь вычурно театрально и произвел при этом столь выразительный жест, что Константин Сергеич Станиславский наверняка сказал бы свое знаменитое «Не верю!». Однако Ефросиния Гавриловна не была знакома с теориями великого реформатора театра, и ее старое скоморошье сердце дрогнуло:

– Сегодня тут чуть не весь день околачивался какой-то очень уж противный господин. Я еще заметила, как он разговаривал с отцом Нифонтом, царствие ему небесное.

– Как он выглядел? – спросил Дубов.

– Ну, одет прилично, с тонкими усиками, лицо такое длинное, а волосы как будто чем-то напомажены. Ах да, еще синяк чуть не с полрожи.

«Это он!» – мелькнуло в голове детектива. Приметы совпадали с тем субъектом, с которым его судьба свела позапрошлой ночью на узкой улочке. «А отец Нифонт говорил, что у его племянника было двое друзей, по имени Анисим и Вячеслав. И один из них тоже показался ему очень неприятным типом…» Василий бросил взгляд на листок – последние строчки так и мелькали двумя этими именами.

– Савватей Пахомыч, что с вами? – оторвал его от раздумий голос хозяйки. – Я вам говорю, а вы как будто ничего не слышите.

– Ах, извините, – оторвался Дубов от своих мыслей. – И вы все это сообщили господину приставу?

– Да ну что вы! – замахала руками Ефросиния. – Я еще жить хочу.

– Ну а мне зачем рассказали?

– Сама не знаю, – вздохнула хозяйка. – Хотя нет, знаю – отец Нифонт нынче несколько раз спрашивал вас. Будто бы собирался сказать вам что-то очень важное. Но не дождался и куда-то ушел. А когда вернулся… – Ефросиния снова горестно вздохнула. – Ну, я пойду. Спокойной вам всем ночи.

– Погодите минуточку, – остановил ее Василий. – У меня будет к вам маленькая просьба, Ефросиния Гавриловна. Не сдавайте хотя бы до завтра комнату отца Нифонта. Я хочу там побывать – может, узнаю, о чем он хотел мне сообщить.

– Да-да, конечно, – закивала хозяйка, – если постоялец умирает, то обычно я его горницу неделю никому не сдаю.

– Ну и второе. Есть ли у вас на примете… – Дубов слегка замялся, подбирая нужные слова. – В общем, такие лихие молодцы, которые охраняют ваш постоялый двор от других лихих молодцев?

Ефросиния сразу поняла, о чем речь:

– Есть, как не быть. Пьяного утихомирить, или там поговорить с должником, чтобы за постой заплатил. А как же без них!

– Не могли бы вы устроить с ними встречу, и как можно быстрее?

– Да сколько угодно! Как раз утром они придут сюда за месячной платой.

– Ну вот и прекрасненько! – радостно потер руки детектив. – Спокойной ночи, Ефросиния Гавриловна, и спасибо вам за помощь.

Еще раз пожелав спокойной ночи Савватею Пахомычу, Антипу и Мисаилу, хозяйка удалилась. Ее тяжелые шаги долго еще раздавались по затихшему коридору. А Василий мысленно корил себя, что для нейтрализации киллеров вынужден прибегать к помощи рэкетиров. Но, похоже, другого выхода для него сейчас просто не оставалось.

ГЛАВА ПЯТАЯ
ЧЕТВЕРГ. ПОСЛЕ ДОЖДИЧКА

Утром Василий встал пораньше, когда скоморохи еще спали, и, вооружившись одолженным накануне у Ефросинии ключом, отправился в номер, который до вчерашнего дня занимал отец Нифонт. Правда, детектив не очень-то рассчитывал на успех – хотя бы потому, что все сколько-либо ценные вещи, включая медальон его племянника, были увезены вместе с покойником и теперь хранились в сыскном приказе до той поры, пока объявятся родные и близкие.

Первым делом Дубов полез в платяной шкаф, но там обнаружил только запасную рясу отца Нифонта, которую пристав Силин или просто не заметил, или не счел нужным брать на хранение. Однако же, внимательно осмотрев рясу, детектив не нашел там ничего, что могло бы его заинтересовать. Тогда он открыл дверцу прикроватной тумбочки – и оттуда выпал наполовину исписанный листок. С трудом разобрав первые строки, Василий понял, что это – письмо отца Нифонта к его земляку, некоему Ивану Сидорычу: «Многоуважаемый и почтеннейший Иван Сидорыч! Я должен был бы обратить это письмо к своей сестре, но у меня не хватает духа написать ей то, что я должен сообщить. Если письмо придет раньше, чем я возвращусь в Каменку, то прошу тебя – осторожно, исподволь, как ты умеешь, подготовь ее к тому страшному для любой матери сообщению, что ее ждет.

Как ты прекрасно знаешь, любезнейший Иван Сидорыч, я много лет неустанно воспитывал своих прихожан в Божеском духе, и навряд ли кто-либо может упрекнуть меня в отступничестве от христианских заповедей. Но, похоже, я оказался плохим пастырем: племянник мой Евлампий, оказавшись в Новой Мангазее, сием Содоме Кислоярского царства, забыл Божеские наставления и нарушил одну из главнейших заповедей. И Господь его за это жестоко, но справедливо покарал. Это я узнал почти наверняка – и сегодня, должно быть, получу решающее доказательство: ко мне на постоялый двор должен придти один из тех, кто именовал себя друзьями Евлампия. После встречи с ним я продолжу письмо…»

На этих словах рукопись обрывалась. Василий извлек из-за пазухи копию «могильного» свитка и стал внимательно перечитывать: «…Анисиму и Вячеславу за Манфреда – двадцать золотых. Прости, Петрович, но ты слишком много знал. Садовой за (тут следовало примечание Мисаила: „Имя тщательно замазано“) – десять золотых; „имя замазано“ за воеводу – двадцать пять золотых; Анисиму и Вячеславу за „имя замазано“ – пятнадцать золотых; им же за Данилу – двадцать золотых». И последняя строчка – «Анисиму и Вячеславу за попа – семь золотых задатка».

– Все это как-то связано, я непременно должен разобраться! – в возбуждении пробормотал Дубов, но тут за окном отчетливо заслышался цокот копыт. Василий выглянул в окно (комната отца Нифонта выходила на улицу) – прямо перед входом на постоялый двор стояла телега, запряженная тройкой черных рысаков. Колеса телеги слегка поблескивали – Василию даже показалось, что они были обиты позолотой.

С телеги слезли два человека, и Дубов сразу понял, что это те самые «лихие молодцы», с которыми его обещала «сосватать» Ефросиния Гавриловна. Они были одеты в одинаковые тулупы, подбитые кожей, а на ногах у обоих красовались огромные, явно не по размеру, кожаные сапоги.

Прошло пару минут, и их тяжелые шаги прогремели по доске. Василий спрятал бумаги за пазуху и вышел в коридор, чтобы встретить «новых мангазейских», как он про себя окрестил господ из позолоченной телеги.

Когда гости появились в коридоре, Дубов сумел разглядеть их получше: оба среднего роста, с широкими сытыми ряхами и с коротко остриженными волосами, причем одинаково и на голове, и на лице. Только у одного волосы были темными, а у другого – рыжеватыми. На бычьих шеях у обоих болтались одинаковые цепи из дутого золота, с той лишь разницей, что у темноволосого на цепи висел огромный золотой крест, а у его товарища – несколько бубенчиков, также золотых.

– Ну, хозяин, в чем вопрос? – тут же деловито заговорил темноволосый, едва они прошли в комнату. – Выкладывай скорее, время – деньги.

– Нужно проучить одного, – столь же деловито, хотя и несколько неопределенно отвечал Василий.

– Кто таков? – попросил уточнить рыжеволосый.

– Имени не знаю, но в последнее время он часто здесь крутится. Такой из себя… – И Василий весьма толково описал приметы человека, который – теперь детектив уже не сомневался в этом – следил за ним ночью на базаре, а вчера вечером столкнул с доски отца Нифонта.

– А, знаю! – уверенно заявил темноволосый. – Это ж Аниська. То бишь Анисим. Будет сделано.

– А еще у него есть такой приятель, по имени Вячеслав, – осмелел детектив. – Нельзя ли и его тоже того?..

– Знаю и его, – повторил «новый мангазейский». – Сделаем. Деньги гони, хозяин.

Дубов запустил руку себе в карман и извлек оттуда заранее приготовленные десять золотых:

– Надеюсь, хватит?

– Хватит, – мотнул головой рыжеволосый, отчего бубенчики на его цепи жалостно забренчали, и недвусмысленно приставил руку себе к горлу.

– Нет-нет, этого не надо, – пошел Василий на попятный. – Проучите их эдак на шесть, на семь монет. Ну, чтоб неделю из дома не могли выйти.

– Как закажешь, – несколько разочарованно кивнул темноволосый. А его товарищ вынул из кармана замусоленный листок – как чуть позже сообразил Дубов, это был прейскурант предоставляемых услуг.

– Пять монет, – сказал рыжеволосый, поводив по бумажке толстым пальцем, который украшал увесистый перстень с бриллиантом.

– Ну вот и прекрасненько. – Василий протянул пять золотых.

– Когда? – отрывисто справился темноволосый, почесав себя крестом по стриженому затылку.

– Желательно побыстрее, – сказал Дубов. – Лучше бы прямо сегодня.

– Еще одну за срочность, – опять заглянул в «прейскурант» рыжеволосый.

Василий протянул золотой, и гости удалились, громко топоча и скрипя сапожищами.

– Так, одно дело сделано, – детектив удовлетворенно потер руки. – Ба, совсем забыл – мне же пора на завтрак к Миликтрисе Никодимовне! – И Василий, аккуратно заперев комнату отца Нифонта, бросился в свой номер. Ему еще нужно было подобрать в скоморошьем гардеробе наряд, в котором не стыдно было бы показаться на глаза к неизвестному пока работодателю.

* * *

Соловей Петрович стоял посреди дороги и бормотал себе под нос:

– Всех зарежу… Всем кровь пущу… – При этом он вжикал свои кухонные ножи один о другой.

Девица в кожаном армяке сплюнула в придорожную пыль:

– Слушай, Петрович, может, хватит скрипеть?

Петрович посмотрел на нее исподлобья.

– Ты меня лучше не трогай, – тихо проговорил он, – я сейчас на все способен. И ежели кого сей миг не пограблю, то за себя не ручаюсь.

И тут очень удачно (смотря для кого, конечно) из-за поворота вылетела богатая карета, запряженная тройкой черных коней. При виде кареты Петрович воспрянул духом.

– Зарежу! – завопил он – Кровь пущу!.. – И вихляющимся аллюром припустил навстречу экипажу.

То ли от удивления, то ли еще почему, но кучер резко осадил коней.

– Фто там есть такое? – раздался из кареты раздраженный мужской голос с заморским акцентом.

– Здесь есть я! – гордо выкрикнул Петрович, подскакивая к дверце. – Ща буду резать и убивать!

– Их бин спешить, – снова заскрипел господин из кареты. – Кто там мешать?

И дверца кареты открылась. В ней появился странный человек с длинным лицом и прилизанными черными волосами. Шею его опоясывал белый гофрированный воротник, а на груди блистал и переливался массивный золотой кулон, усыпанный драгоценными камнями. Взгляд Петровича уперся в сокровище.

– Сейчас будем грабить, – мечтательно произнес он. – Ну и, конечно же, убивать.

– А насиловать? – подал голос долговязый злодей.

– И насиловать будем… – как эхо, откликнулся Петрович.

– А штаны потом стирать? – ухмыльнулась дама в армяке.

– И штаны… Кто сказал – штаны? – встрепенулся грозный атаман и поднял глаза чуть выше кулона.

А сверху с жутковатой улыбкой, достойной разве что крокодила, смотрел на него заморский путник.

– Ты кто? – насторожился Петрович.

– Барон фон Херклафф к фашим услугам, херр разбойник, – все так же улыбаясь отвечал тот.

– Петрович, – подал голос длинный, – он тебя обозвал!

– Сам слышу, – огрызнулся Петрович. – Не нравлюсь я ему, поди.

– О найн! – еще пуще расплылся господин. – Найн, я люблю таких маленьких и румяненьких. Их бин хуманист.

– Пора рвать когти, – пробормотала девица, но было поздно: длинная сухая рука вцепилась Петровичу в рубаху.

– Сейчас я буду тебя… как это гофорят? – прошипел заморский гость. – Ах да – ку-у-ушать.

– Что? – вскрикнул Петрович.

– Ням-ням! – уточнил улыбчивый господин.

– Спасите! – заверещал Петрович. – Помогите! Убивают!

Но все его злодеи уже неслись беспорядочной толпой в сторону леса.

– Ой, маманя! – продолжал голосить Петрович. – Не надо!

– Надо, майн херц, – ощерился длинными и острыми зубами кровожадный иноземец. – Надо!

И спасла Петровича от страшной погибели его гнилая рубаха. В самый смертельный момент она порвалась. А иначе быть бы Соловью главным блюдом на обеде заморского людоеда. Сначала он плюхнулся на дорогу, но тут же подскочил и с небывалой прытью понесся вослед за своей бандой, все так же продолжая голосить:

– Убивают!!! Помогите!!!

А господин из кареты с досадой осмотрел кусок холстины, оставшийся в его когтистой руке.

– Качестфо – гофно, – грустно пробормотал он и кинул тряпицу на дорогу. – Такой фкусный есть убежать. Шайсэ!

И карета, волоча за собой пыльный шлейф, покатила дальше.

А бледный и трясущийся Соловей сидел на верхушке дуба, вцепившись в дерево мертвой хваткой.

– Я же невкусный, – бормотал он, – совсем невкусный…

– Эй, Петрович слезай! – кричали ему снизу злодеи. – Он уже укатил. Не боись!

Но Соловей будто не слышал их:

– Я совсем невкусный лиходей и душегуб… Зачем меня ням-ням?..

* * *

Барон фон Херклафф, столь непочтительно обошедшийся с Грозным Атаманом, следовал в Белую Пущу аж из самой Ливонии, где почитался персоной уважаемой и влиятельной. И о его влиятельности весьма красноречиво говорит история, случившаяся в Риге несколько лет назад.

Заполучив мешок с золотом, господин Херклафф сдал его на хранение под проценты двум солидным рижским купцам – герру Лунду и герру Трайхману, а сам отправился в одно из своих длительных путешествий.

Откуда он взял этот мешок и какого рода были его длительные путешествия – это вопрос отдельный, к которому мы возвратимся чуть позже. Что же до почтенных купцов, то они сразу по отъезду господина Херклаффа угодили в весьма неприятную переделку.

Во все времена и во всех странах находятся такие люди, для которых деньги являются не просто ценными бумагами или металлическими кружочками, но Идолом. Страшным языческим идолом, требующим кровавых жертв в свою честь. И имя этому идолу – золотой телец. Так вот, в Риге в ту пору был такой человек, который фанатично поклонялся этому божеству. Звали его Хейнер фон Трепш, но что самое скверное – он служил хранителем Рижской городской казны. Был он худосочен телом и изворотлив умом. А уж в душе его просто мухи дохли. Так вот, этот хитрый казначей возжелал ограбить и обесчестить преуспевающих купцов. Для этого он стал распускать по Риге слухи, что их предприятие является дутым и что его хозяева, прибрав к рукам денежки простодушных горожан, собираются сбежать к псковскому князю. Это было, конечно же, грязной ложью, так как купцы вели свои дела честно и толково. И именно поэтому господин Херклафф вложил свои деньги в их дело: не только сохранятся, но и приумножатся. А с псковским князем купцы действительно вели дела, но сбегать к нему, естественно, не собирались: Рига была куда как более выгодным местом для торговых дел. Через нее двигались товары из восточно-славянских земель в Европу: меха, мед, икра, водка. И во встречном направлении: дешевые яркие одежды, уже вышедшие из моды у куртуазных галлов; «чудодейственные» лекарства, сваренные немецкими алхимиками. Да в огромных количествах неочищенный спирт «Рояль», что значило по-ихнему – королевский. Хотя ни один монарший двор Европы к этой отраве руку не прикладывал. Разве что какой-нибудь доморощенный король бродяг и проходимцев Робин Гуд.

А коварный фон Трепш, затевая черное дело против купцов, решил к тому же совратить и их супружниц, почтенных купчих. Это было не слишком трудно, потому что сами купцы мало уделяли внимания женам – они большую часть времени проводили в своей конторе, иногда там же и ночуя. Они трудились не покладая рук над приумножением своего дела и денег, вложенных как крупными вкладчиками вроде барона Херклаффа, так и мелкими городскими обывателями, которые вносили по несколько талеров и получали по ним скромные дивиденды: кому жене на сапожки, кому на новую бричку. И трудолюбивые купцы даже не подозревали, что их степенные жены бегают к их будущему палачу в городскую ратушу, что на площади Лучников. Там у этого хитрого негодяя был за кабинетом устроен тайный будуар, где он и занимался дикими непотребствами с купчихами. Мы не будем здесь описывать их развратные оргии, но по городу ходили вполне близкие к истине слухи, в которые никто не верил – правда всегда звучит неправдоподобно. К тому же совершенно непонятно, для чего казначей это делал – ведь совращение и растление купчих не имело отношения к его денежным делам. Значит, остается предположить, что он делал это из любви к разврату в сочетании с мелочной подлостью. Мало ему было ограбить людей, так нет: надо было их еще и самих очернить, и жен их превратить в уличных девок.

В то время церковь св. Иакова приобрела за двести рижских талеров новый колокол. Для лучшей слышимости его повесили снаружи под небольшой кровлей, вроде голубятни. Видимо, поэтому колокол и прозвали «голубиным». Так вот, с этим колоколом было связано поверье, что он начинал звонить сам по себе всякий раз, когда мимо проходила неверная жена. Наши купчихи, уже растленные подлым казначеем, уговорили своих мужей посодействовать в съеме «голубиного» колокола. И простодушные купцы герр Лунд и герр Трайхман приложили все свое влияние на это дело, и в их головах даже мысли не возникло, что их жены им не верны.

А коварный фон Трепш уже готовил последнюю сцену этой драмы. И вот когда распускаемые им слухи наконец вылились в первые проблемы торгового дома наших купцов, он и возник на сцене. Казначей предложил Лунду и Трайхману принести ему на сохранение всю имевшуюся наличность, обещая выдать им грамоту, гарантирующую поддержку со стороны городской казны. Но большая часть денег находилась в обороте, и купцы передали фон Трепшу как раз тот самый мешок с драгоценностями, который оставил им барон Херклафф. Заполучив в свои алчные руки вожделенный мешок, двуличный казначей пригласил купцов в подвал Рижского замка, дабы отведать славного мозельского.

И вот все трое спустились в мрачное подземелье замка. Впереди шествовала худосочная и согбенная фигура жадного казначея. В его скрюченных от скаредности пальцах дрожал жестяной фонарь, озарявший неверным светом сырые своды подвала. И откуда вдруг в этом истощенном стяжательством и развратом тщедушном теле взялась такая ловкость и сила? Одного из компаньонов он толкнул в бочку с мозельским, где тот и захлебнулся, а второго ударил по голове черпаком. Затащив еще теплые тела в отдаленный угол винного погреба, злодей засыпал их всяким хламом: рыцарскими штандартами и ржавыми доспехами. Сделав свое черное дело, Трепш вернулся к вожделенному мешку золота. Он блестящими от возбуждения глазами разглядывал небольшие слитки со странными буквами «ц.ц.ц.п.».

На следующее утро горожане, придя к торговому дому герра Лунда и герра Трайхмана, обнаружили на дверях огромный замок и сообщение городского рата, что оба купца с деньгами исчезли в неизвестном направлении. Бюргеры, вложившие свои кровные трудовые талеры, пришли в крайнее возмущение и тут же устроили стихийный митинг. Этот митинг перерос в беспорядки, распространившиеся по всему городу. Во время беспорядков была, в частности, разрушена резиденция Магистра Ливонского ордена – Рижский замок, который был потом восстановлен лишь через несколько лет, как раз за год до описываемых в нашей книге событий. Во время ремонтных работ старые подвалы были засыпаны, и останки трудолюбивых, но доверчивых купцов были погребены окончательно.

Однако радость преступного казначея оказалась недолгой – вернувшись и не обнаружив в городе ни купцов, ни мешка с золотом, господин Херклафф тут же отправился в городскую ратушу, в кабинет к фон Трепшу. А точнее – в его тайный будуар, где подлый казначей как раз приятно проводил время с почтенными фрау Лунд и фрау Трайхман. Ныне безутешными вдовами. Они втроем барахтались по огромной постели и занимались совершенными непотребствами. И вдруг массивная дверь затрещала и упала вовнутрь казначейского вертепа, а на пороге возник собственной персоной господин Херклафф. Его глаза метали шаровые молнии, а клыки хищно лязгали, будто наточенные дамасские кинжалы. Обе купчихи, дико заверещав и прихватив что успели из верхней и нижней одежды, кинулись в соседнюю комнату, но страшный гость, не обращая на них ни малейшего внимания, грозно двинулся к побледневшему и съежившемуся казначею.

– Чем могу служить, господин Херклафф? – дрожащим голосом осведомился фон Трепш.

– Отдавай золото, мошенник! – нетерпеливо зарычал Херклафф.

– Какое золото? – пролепетал казначей.

– То, которое ты взял у Лунда и Трайхмана. Меня не волнует, куда ты девал этих купцов, давай золото!

Трепш мелко дрожал, обуреваемый одновременно страхом и жадностью, причем второе явно брало перевес над первым…

Когда шум стих и почтенные купчихи решились вернуться, то они застали лишь раскиданную по комнате казначейскую одежду, а на кровати, где они только что предавались невинным утехам, лежал тщательно обглоданный скелет фон Трепша…

А господин Херклафф, как ни в чем не бывало выходя из ворот городского рата, ковырял в зубах изящной зубочисткой и печально приговаривал:

– Кашется, их бин погорячиться. Теперь я так и не узнаю, куда этот фкусненький казначей подефал мое золото…

* * *

Миликтриса Никодимовна отворила, едва Дубов позвонил в дверь.

– Ну где ты шатаешься! – вполголоса напустилась она на Василия, – мы тебя уже давно ждем!

Стол в гостиной был накрыт белой скатертью. A на столе красовался блестящий самовар в окружении дорогих вин и разных вкусных разносолов. За столом непринужденно восседал потенциальный работодатель – и Дубов сразу же его узнал. Вернее, узнал его бороду, которую просто невозможно было перепутать ни с какой другой. Борода эта, в основе седая, но с отдельными, расположенными безо всякой симметрии темными вкраплениями, принадлежала тому самому господину, которого Василий видел при въезде в Новую Мангазею в компании с Царь-Городским головой князем Длинноруким.

«Стало быть, от меня что-то понадобилось самому Мангазейскому мэру», – не без удивления и, что греха таить, некоторой доли тщеславия подумал детектив, как ни в чем не бывало присаживаясь за стол. Предполагаемый градоначальник глядел на него открытым и дружелюбным взором.

А Миликтриса Никодимовна заливалась соловьем:

– Дорогие господа, позвольте вас познакомить. Это – Савватей Пахомыч. А это…

– Ну што вы, Мывиктьиса Никодимауна, – смущенно перебил ее седобородый, – не надо угромких имен. – И, обернувшись к детективу, добавил: – Зовите меня просто Седой. Так меня увсе тута зовут. За гваза, конешно.

«Какой скромный человек, – с симпатией подумал Василий. – Ведет себя естественно, не козыряет своим высоким положением». Вслух же заметил:

– Извините, но мне это прозвище напоминает, еще раз прошу прощения, воровскую кличку. – При этих словах детектив искоса глянул на своего собеседника, однако тот остался столь же спокоен и непринужденен:

– Ну, тогда зовите меня… – Он на мгновение замялся. – Уж соусем по-пвостому – дядя Митяй.

– Согласен! – широко улыбнулся Василий. «А ведь он не врет, – промелькнуло в голове сыщика, – в тот раз Миликтриса как раз величала его Димитрием… Вот отчества не припомню – какое-то мудреное».

Тем временем Миликтриса Никодимовна встала из-за стола:

– Ах, господа, извините, я должна вас ненадолго покинуть! Но я скоро вернусь. – С этими словами хозяйка, подметая пол подолом красного шелкового платья, отплыла в направлении «будуара».

Дядя Митяй отставил в сторону недопитую чарку:

– Ну што жа, Савватей Пахомыч, давайте певейдем к деву. Я свышал от Мивиктрисы Никодимауны, што у вас твудности с деньгами. И я могу пьедвожить вам возможность немного заваботать.

– И что это за работенка? – живо заинтересовался Дубов. – Надеюсь, ничего предосудительного?

Дядя Митяй задумчиво подергал себя за бороду:

– Это смотвя как увзглянуть, Савватей Пахомыч. Но по большому шшоту – совсем не пьедосудительно, а очень даже наоборот. Ведь вы, конешно же, знаете, в каком состоянии находится наше госудавство?

– Вообще-то я не интересуюсь такими вещами, – равнодушно откликнулся Дубов.

– Тогда я поясню. Под угвозой единство Кисвоярского царства и даже само ево шушествование. – Седой замолк, как бы ожидая отклика со стороны Савватея Пахомыча. Однако и тот внимательно молчал. Тогда дядя Митяй продолжил: – Вы, конешно, свышали о подметных письмах этого мевзавца князя Григория? – Дубов молча кивнул. – Но этого мало – его подвучные убирают с пути увсех, кто может помешать их зводейским замысвам! И смевть воеводы Афанасия тоже на их совести, ежели утаковая у них есть.

Дядя Митяй произносил все это настолько искренне и убедительно, что Василий склонен был ему поверить. Единственное, что его смущало – так это то, что встреча происходила в доме Миликтрисы Никодимовны, которую весьма нелестно аттестовали и покойный воевода Афанасий, и его сподвижник Данила Ильич, тоже покойный. А дядя Митяй заговорил как раз о Даниле Ильиче:

– У Афанасия быв помощник – и того убиви, когда он отказался им помогать!

– Да, все это весьма печально, – разомкнул уста Василий, – но чем я-то могу вам помочь?

– О, можете, можете! – дядя Митяй так взмахнул рукой, что чуть не снес со стола тарелку с капустным салатом. – В наше время твудно на ково-то повожиться, а вы – чевовек надежный, я это вижу, я это чувствую. И ваш священный довг перед Очечеством – высведить этого негодяя и вырвать у него изо рта змеиное жало!

– Какого негодяя? – слегка опешил Василий.

– Того, котовый пытался подкупить Данилу Ильича, ну, то есть бывшего помощника воеводы, на выдачу госудавственных тайн, а когда тот отказався, то поджег его лавочку увместе с ним самим. И ежели мы с вами его не остановим, то сами понимаете, чево он еще натворит!

– Ну что же, если это зависит от меня, то я готов помочь вам в поимке этого негодяя, – проникновенно сказал Василий. – Но, почтеннейший дядя Митяй, известно ли вам, кто он? Хотя бы каково его имя?

– Спасибо, довогой Савватей Пахомыч! – вскричал дядя Митяй. – Я знал, что могу на вас ращщитывать. А имя – оно давно известно: Васивий Дубов.

Василий Дубов ожидал чего угодно, но только не этого. Однако очень быстро пришел в себя:

– Вы располагаете какими-то приметами этого Василия Дубова?

– Вот девовой разговор! – одобрительно кивнул дядя Митяй. Осторожно, стараясь не помять, он извлек из кармана какую-то бумагу и, развернув, протянул ее Дубову. Это был портрет не то чернилами, не то тушью, Василия Николаевича Дубова в его первоначальном виде – то есть до того, как он изменил внешность с помощью чудо-мази. Лишь много позднее детектив сообразил, что этот портрет был перерисован с фотографии годовой давности из газеты «Вечерний Кислоярск», опубликовавшей о Дубове статью.