Текст книги "Эми и Исабель"

Автор книги: Элизабет Страут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

А Эми во все глаза смотрела, как он чертит на доске, и вдруг в ее сознании промелькнула строчка из знакомого стихотворения: «Евклид узрел нагую красоту – лишь он один!»[1]1
  Из стихотворения вышеупомянутой поэтессы Эдны Сент-Винсент Миллей (1892–1950), написанного в 1922 г.


[Закрыть] Глаза мистера Робертсона, пробежав по лицам учеников, снова на миг задержались на ней, он вскинул подбородок в ее сторону:

– Что? – но спросил он так устало и угрюмо, что Эми затрясла головой и опустила взгляд. – Ну что ж, ладно. Урок окончен.

На перекуре во время ланча у Эми раскалывалась голова. От сигареты ее мутило, и она села, прислонясь к поваленному дереву, наблюдая, как Стейси шарит в карманах в поисках спичек. Прикуривая по второй, Стейси спросила:

– Чего ты?

– Ненавижу школу.

Стейси кивнула:

– Я тоже. Меня все утро рвало, я так хотела остаться дома, но мать меня погнала в школу.

– Тебя рвало?

Стейси кивнула снова.

– Моей матери пофигу. Она прижгла мне руку плойкой.

– Ты шутишь?

Стейси пожала плечами и закатала рукав синей куртки.

– Мать у меня ебнутая на всю голову, – процедила Стейси, зажав сигарету в зубах. Прежде чем опустить рукав, она осторожно потрогала красноватый ожог на запястье.

– Боже мой, Стейси! – Эми бросила окурок в снег и наступила на него.

Стейси выдохнула дым.

– Меня теперь все время тошнит.

Да, уж лучше головная боль, чем такое. Даже если голова болит весь день, как это частенько бывает у Эми, когда приходишь из школы с головной болью, садишься за стол в холодной кухне, делаешь уроки, а голова не проходит. Она взяла за правило сначала делать математику, а потом, когда мама возвращалась с работы и уходила к себе, долго разглядывать свое отражение в зеркале. Эми понятия не имела, как она выглядит. Сидя на туалетном пуфике (вообще-то это был старый бочонок, а Исабель задрапировала его розовым чехлом и положила сверху подушечку), Эми пыталась представить, как она выглядит со стороны.

У нее высокий лоб и широко расставленные глаза, и то и другое, по словам Исабель, является признаком ума, но для Эми это значения не имело. Она хотела быть хорошенькой. А хорошенькой она была бы, по ее разумению, только при невысоком росте и маленькой ножке. Даже если широко поставленные глаза – это хорошо, то все равно в них ничего особенного – ни сияющей синевы, ни таинственной черноты. Какая-то болотная зелень. И кожа бледная, особенно зимой, когда еще темнее становятся синеватые круги под глазами.

Хоть волосы не подвели. Она всю жизнь только и слышала: «И откуда только берутся такие волосы?» Совершенно незнакомые люди в супермаркете говорили об этом ее матери, когда она катила тележку, в которой на откидной полочке сидела маленькая Эми. «Вы только посмотрите на эти волосы!» – говорили они, гладили ее по головке, запускали пальцы в сплетение кудрей, тянули.

Однако Эми понимала, ведь дети кое-что знают («Дети знают все», – поправит ее потом мистер Робертсон): мама недовольна, что незнакомые люди прикасаются к волосам ее дочери. Наверное, тогда Эми впервые почувствовала себя виноватой, ведь ей так нравилось, когда кто-нибудь ее касался, она тянулась к этой ласковой незнакомой ладони, поворачивалась к ней лицом и вслушивалась в чужой, но добрый голос: «Милая девочка, кто подарил тебе такие чудесные волосы?»

Только не Исабель – это было ясно каждому с первого взгляда на темный невзрачный пучок на ее затылке. Значит, волосы Эми – это отцовское наследство. И оттого мать так неодобрительно поджимала губы – Эми осознала это много лет назад. Правда, она думала, что это потому, что отец умер вскоре после ее появления на свет. У него случился сердечный приступ в Калифорнии, прямо во время игры в гольф. «А зачем он поехал в Калифорнию?» – частенько спрашивала Эми, но всегда получала один и тот же ответ: «По делам», и ни слова больше. И все же, кем бы он ни был, она была ему благодарна за такое наследство, причесываясь перед зеркалом этим зимним вечером. Локоны разных оттенков желтого струились по плечам.

И вот однажды, выйдя из столовой чуть раньше (Стейси не пришла в школу), Эми наткнулась на мистера Робертсона, который как раз выходил из учительской.

«Привет», – хотела сказать Эми, но пересохшие губы раскрылись совершенно беззвучно. Эми потупилась и пошла дальше.

– Эми Гудроу, – сказал мистер Робертсон, идя следом за ней по коридору, Эми слышала стук его каблуков за спиной.

Она оглянулась и увидела, что он ее разглядывает. Он медленно покачал головой и сказал:

– Один только Бог, дорогая, способен любить тебя и только тебя, а не твои золотые волосы.

Через полгода Исабель, сидя на краешке кровати, дрожащими руками перелистает ее дневник в бесплодных попытках понять, когда же это началось, но найдет лишь вот эту запись: «Старуха Дейбл свалилась с лестницы и очень удачно разбила себе голову».

Глава 3

Вентиляторы стрекотали в конторских форточках. Было еще рано – самое начало дня. Тихое время, когда женщины еще пахнут душистым мылом, а когда они здороваются друг с другом, дыхание у них все еще свежо от зубной пасты. Сейчас они сидят на своих местах и трудятся куда спокойнее, чем в любое другое время. То звякнет, захлопываясь, металлическая дверца картотеки, то корзина для мусора скрипнет по полу. Эйвери Кларк стоял в дверях своего кабинета, закатав рукава рубашки.

– Исабель, пожалуйста, зайдите ко мне на минуту.

Бедняжка Исабель! Если бы она знала, что будет сегодня писать под диктовку, то надела бы льняное платье. Ну, не чисто льняное, но лен в нем есть, и оно василькового цвета («Веселенький цвет веселее носится», – сказала улыбчивая продавщица). Исабель старалась надевать васильковое платье пореже. Если она будет привлекательной слишком часто, все привыкнут, и будет особенно заметно, когда она плохо выглядит.

Как сегодня, например. У нее опухшие и воспаленные глаза – она плохо спала. (Долго не решалась спросить, стоя в дверях Эминой комнаты, что же Стейси собирается делать с ребенком. Но спросила. А Эми ляпнула, ворочаясь в постели: «Наверное, избавится от него».) Конечно, Исабель совсем не выспалась, а теперь, ища свой блокнот для стенограмм, она к тому же переживала, что Эйвери увидит ее в этой унылой клетчатой юбке – слишком длинной и не дающей никакого представления о ее фигуре.

Блокнот все не находился. Содержимое всех ящиков: пожелтевшие листы бумаги, скоросшиватели и помятые папки лежали на столе, но блокнота не было. Дурацкая ситуация для такого организованного человека, как Исабель.

– Одну минуту, пожалуйста – сказала она, покрываясь испариной, – я, кажется, куда-то задевала…

Но Эйвери только рассеянно кивнул и, уперев руки в боки, окинул взглядом работающих в комнате.

– Ну и дуреха же я! – Исабель прихлопнула ладонью блокнот, который все время преспокойно лежал на столе. – Миссис Дуреха, – пошутила она.

Но Эйвери пропустил шутку мимо ушей и вальяжно отступил на шаг, давая ей пройти.

Исабель всегда чувствовала себя в его кабинете как на витрине: внешние стены были практически полностью стеклянными, хотя в такой прозрачности не было никакой нужды. Стекло якобы помогало Эйвери присматривать за вверенным ему женским коллективом, но на самом деле не в его характере было закручивать гайки и заставлять ходить по струнке. В те редкие моменты, когда ему приходилось вызывать какую-нибудь нерадивую работницу «на ковер» (или вот, был ужасный случай в прошлом году, когда от одной женщины так дурно пахло, что другие не могли находиться с ней рядом и беспрестанно жаловались Эйвери. Он как-то признался Исабель, что никогда не забудет эту неприятность), все обитательницы конторы могли с интересом наблюдать за беседой начальника и подчиненной и тихонько отпускать реплики вроде: «Ну, как там дела в аквариуме?»

Но Исабель была его личным секретарем, и никому не было дела до ее присутствия в кабинете. И никто, пыталась она внушить самой себе, никто не видит ее смущения, кроме самого Эйвери. А Эйвери это безразлично, по всей видимости. Перебрав бумаги на столе, он просто спросил:

– Можем начинать?

– Я готова.

За все эти годы Исабель не одну ночь провела без сна, воображая, как лежит на больничной койке, а над ней склоняется осунувшееся и взволнованное лицо Эйвери. То ее госпитализировали из-за крайнего переутомления, то машина сбивала ее на переходе, то ей отрезали руку или ногу. А вчера в нее стреляли, и бандитская пуля чудом не задела сердце, и снова бледное и несчастное лицо Эйвери искажалось болью, когда тревожно сигналил монитор и кривые на экране бежали все быстрее.

Спохватившись, она чуть не сгорела со стыда, что думает об этом прямо сейчас, сидя напротив него с блокнотом на коленях, обтянутых клетчатой юбкой. Озабоченное, рассеянное выражение его лица: под белым светом конторских дневных ламп был отчетливо виден красноватый порез – след неудачного утреннего бритья, выражение это отделяло ее от бескрайних, наполненных всевозможными деталями просторов его жизни (она даже не знала, какое у него любимое блюдо, не знала, стоит ли в его доме фортепиано и какого цвета, вдруг пришло ей в голову, какого цвета было бумажное полотенце, которым он промакивал кровь на подбородке сегодня утром?).

– Начнем, – буднично сказал он, – «Хетвелл-Лентрекс корпорейшн». В трех экземплярах. Уважаемый сэр… Нет, не сэр, уточните сами в документе, кому именно надо адресовать.

– Да, конечно, – ответила она, зачеркнула слово и положила ручку на колени, – это будет совсем не трудно.

Как долго она пыталась представить себе всю ту кучу деталей, из которых состоял этот мужчина. Воображала даже, каким он был в детстве. И сердце ее трепетало, потому что он, скорее всего, был долговяз и неловок. Она представляла его в день свадьбы – в костюме, зажатого и официального, с тщательно приглаженными волосами (он, наверное, втайне боялся, как и все мужчины). Мысленно она открывала его жизнь, как гардеробную: строй его рубашек на вешалках, стопки пижам в ящике комода…

– В контракте ясно указывается, что все риски принимает на себя покупатель (пункт четыре, третья строка). – Тут Эйвери замолчал, изучая бумагу, лежащую на столе.

Исабель сжала губы – они были какими-то припухшими.

– Исабель, перечитайте мне все, пожалуйста.

Она перечитала.

– Подождите, пока я проверю.

Исабель сидела, пока он просматривал разные бумаги. Но ей было ужасно больно, потому что раньше они бы пили вместе кофе в перерыве, она сидела бы здесь и рассказывала ему, как от растаявшего снега потекло под карнизом или как иногда молоко в холодильнике покрывается ледком, а он почти всегда знал, как и что нужно исправить…

– Ну, Исабель, думаю, вы все сделали правильно. Теперь новый абзац. – Он мельком взглянул на нее. – Обращаю ваше внимание на то, что в конце июня месяца текущего года…

Господи боже.

В конце июня, меньше месяца назад, ее жизнь рухнула. Рассыпалась. Словно все эти годы ее руки, ее ноги в безупречных колготках были сделаны из песка. И самое невыносимое, что это падение случилось на глазах у Эйвери Кларка. А когда на следующее утро она пришла в контору, красная, с заплаканными глазами, и спросила: «Пожалуйста, скажите мне, может ли Эми все-таки приступить к работе с понедельника?» – он ответил, не поднимая глаз: «Конечно». Чего еще она ожидала от него?

Но с тех пор они больше не пили вместе кофе. С тех пор они больше никогда не беседовали ни о чем, кроме работы. Крякнул стул – это Эйвери подался вперед.

– …три недели на то, чтобы установить, что товары не были доставлены.

Если бы он хоть что-нибудь ей сказал, хоть бы просто спросил: «Как дела, Исабель?»

– Письменный отказ прилагается. Пометьте, пожалуйста.

Она закрыла блокнот, вспомнив тот день в октябре, когда пожаловалась ему на диаконову жену Барбару Роули. Та заявила, что не подобает украшать алтарь цветами паслена и осенними листьями, как это сделала Исабель, и это очень обидело Исабель. «Но эти листья были прекрасны, – уверял ее Эйвери, – мы с Эммой одновременно сказали об этом друг другу».

Он чуть кивнул, и это все, что ей тогда было нужно. Хотя уж лучше бы не слышать об Эмме – надменной Эмме Кларк, которую она часто видела возле церкви в дорогих тряпках и с вечно кислым выражением лица.

– Отправьте это сегодня же утром, пожалуйста, – сказал Эйвери.

– Да, конечно, – ответила Исабель, вставая.

Он откинулся на спинку кресла и, подперев щеку, стал смотреть сквозь стеклянную стену на то, как женщины снуют туда-сюда, то входя, то выходя из конторы. Исабель выпрямилась и быстро пошла к двери, чтобы не демонстрировать слишком долго свой зад, страшно уродливый в этой бесформенной юбке.

– Исабель, – мягко окликнул он, когда она уже закрывала за собой дверь.

Она так соскучилась по этой интимной интонации, с которой он произнес ее имя.

– Да? – ответила она нежно, в тон ему.

Но он заглянул в верхний ящик стола, слегка наклонив седую лысеющую голову.

– Я сказал – в трех экземплярах? – Он задвинул ящик. – Сделайте лучше четыре.

Толстуха Бев прицельно отправила банку из-под сока в металлическую мусорную корзину, и посреди дремотной конторской тишины раздалось тусклое дребезжание. Бев обтерла губы тыльной стороной руки и мельком взглянула на сидящую напротив Эми. Бедная девчушка. Толстуха сама троих девок вырастила, и эта уж точно какая-то не такая. Слишком уж покорное у нее выражение лица. Конечно, недолго и приуныть в этой духоте, в окружении теток далеко не первой молодости. (Она принялась обмахиваться журналом, который Роззи Тангвей шлепнула утром на стол со словами: «Вот, Бев, почитай, до чего доводят всякие излишества», – эта зануда Роззи, вечно грызущая морковку за обедом.) Обмахиваясь, Бев пристальнее вгляделась в лицо Эми: да уж, тут есть что-то, кроме скучной работы и жары.

Например, она никогда не жует жвачку. Толстухины девчонки жевали постоянно, выдувая громадные пузыри, которые лопались с вызывающим грохотом. Младшая – Роксана – и теперь еще жует, в свои-то двадцать с хвостиком. В те редкие выходные, когда она приезжает по субботам домой постирать в машине, Бев никогда не видела ее без жвачки за щекой и тусклых потеков макияжа, оставшегося еще с вечеринки накануне.

Вот кстати, зря Эми не пользуется косметикой. Подвела бы глаза, чуть-чуть теней тоже не помешает. Но Эми даже стрелки не рисует. Роясь в сумке в поисках сигарет, Бев подумала, что эта девочка страшно застенчива. Вечно сидит потупившись, как собака, которую вот-вот станут тыкать носом в лужу. И это очень плохо. Почему девочку-подростка не привлекают ни лаки для ногтей, ни духи? Она никогда не листает женские журналы, которые лежат на ее столе, никогда не болтает об одежде, не звонит подружкам по телефону.

– Хочешь, позвони кому-нибудь, – предложила ей как-то Бев, видя, что девочка скучает, но Эми, смущенно улыбнувшись, помотала головой. – Ну ладно, – сказала Бев.

Н-да… Это неестественно.

И что она сотворила со своими волосами? Кто в здравом уме обкорнает такие чудесные волнистые волосы? Конечно, у девчонок бывают заскоки в определенную пору, Бев знала это не понаслышке. Ее старшая дочь выкрасила волосы в красный цвет и долго выглядела как дурочка, а Роксана испортила волосы какой-то жуткой химией и потом долго сокрушалась об этом. Но обстричь такую красоту! Стрижка была ужасна, собственно, и стрижки-то никакой не было. Откровенно говоря, иногда у Бев холодок пробегал по спине – так выглядят волосы у тех, кто проходит курс радио– или химиотерапии, как там бишь ее. У Клары Сван была похожая прическа после поездки в Ганновер на лечение от рака. Ну, не совсем, конечно. У Эми не было никаких проплешин, просто оболванили девочку, и все.

Ужасно.

Бев закурила. Вот, вспомнила про рак и разнервничалась. Кларе Сван было всего сорок три. Правда, у нее была опухоль мозга, не рак горла. А опухоль мозга может случиться у любого, как кому повезет. Если бы Бев удостоилась опухоли мозга, то первым делом она бы как можно скорее постаралась всячески пожить в свое удовольствие напоследок. Она выдохнула дым, разогнала его рукой. Что там эта Роззи Тангвей вещала в столовой? «Не понимаю, как можно курить после всех научных исследований!»

Научные исследования. Пусть засунет все эти исследования в свою костлявую жопу. Уж Бев-то знала, зачем курит. Затем же, зачем и ест. Это давало ей возможность жить в ожидании чего-то. Все очень просто. Со временем жизнь становится унылой и бесцветной, и тебе нужно чего-то ждать. Когда она только вышла замуж за Билла, то каждый вечер с нетерпением ждала, когда они лягут с ним в постель в своей тесной и душной квартирке на Ганновер-стрит. Боже, как же хорошо им было вдвоем! Забывалось все: скулеж из-за денег, грязные носки, лужи вокруг унитаза – мелкие неприятности, которые появляются в твоей жизни вместе с мужем. Но постель искупала все.

Забавно, как быстро стирается все хорошее. Увы, это произошло. Родив первого ребенка, Бев как будто утратила всякий интерес. Ее стали раздражать домогательства Билла, который по-прежнему каждую ночь ее хотел, хотел всегда. Просто она измучилась от бессонных ночей, от дочкиного плача. Как изменилась ее грудь, после того как голодное дитя до трещин истерзало соски. С тех пор она так и не похудела. Тело ее пухло как на дрожжах, и – мать честная – она снова забеременела.

И к тому времени, когда ее жизнь, ее дом обрели размеренный уклад, она уже ощутила невосполнимую утрату. Ох, может быть, теперь это и не так важно. У них это еще случается время от времени – всегда молча и всегда в темноте. А в начале их семейной жизни они могли прокувыркаться в постели все выходные, при свете солнечных лучей, пробивавшихся сквозь занавески.

Бев загасила окурок. Нет, она и не думала жаловаться, она ведь давно не ребенок. Но боль так и засела где-то внутри. А в других уголках ее памяти гудели и трепетали отголоски радости и желаний, которые были так необходимы прежде, а вот теперь не нужны. И это было непонятно. Ей, в отличие от многих, посчастливилось найти хорошего мужа, родить желанных детей, здоровых и жизнерадостных. Тогда откуда эта боль? Глубокая, саднящая рана, багровая прорва, которую Бев безуспешно пытается заполнить леденцами, картошкой фри, гамбургерами, шоколадными пирожными и так далее. Неужели кто-то всерьез думает, что ей нравится быть толстой? Веселушка Бев, Толстуха Бев… Нет, ей не по душе быть толстой. Но багровая боль не покидала ее, боль, похожая на страшный, засасывающий омут.

Эми Гудроу чихнула.

– Будь здорова, – сказала Бев, обрадовавшись поводу хоть что-то сказать. От долгого молчания, пожалуй, свихнуться можно. Она всегда говорила своим дочкам: «Если вам плохо, ищите себе собеседника».

– Спасибо, – робко улыбнулась Эми.

– У тебя насморк? Вот дурацкая погода, не знаешь, какую бациллу подцепишь.

Бедной девочке не хватило духу что-либо ответить.

Н-да… Бев зевнула и поглядела на часы. Мало радости жить бок о бок с Исабель. Правильно говорила Дотти: «Яблочко от яблоньки недалеко падает». С большим приветом она, эта Исабель Гудроу. Типичная Дева. Не то чтобы неприятная, но до ужаса чопорная. Жалко ее, думала Толстуха Бев, отодвигая телефон в поисках укатившейся конфетки, но никто понятия не имеет, что у Исабель на душе. Знакомая тяжесть внизу живота заставила Толстуху Бев встать со стула с почти чувственным наслаждением. Подумать только: успешная работа кишечника может оказаться одним из человеческих удовольствий.

Эми наблюдала поверх стопки оранжевых бланков, как мать, судя по едва заметному движению руки и опущенному взгляду, пишет под диктовку в кабинете у Эйвери Кларка. Наблюдала неприязненно, тыкая в кнопки калькулятора и чувствуя где-то под ложечкой отвратительное посасывание: ее мать неравнодушна к этому человеку.

– Тебе хорошо – твоя мать не замужем, – сказала Стейси как-то раз на перекуре в роще, когда уже начинало холодать, – и тебе не надо воображать, как она занимается этим.

– О, только не это. – Эми судорожно затянулась.

Стейси закатила глаза: подведенные карандашиком, эти глаза казались слегка раскосыми, когда Стейси на мгновение опускала тяжелые, бледные веки.

– Я рассказывала, что видела родителей голыми?

– Нет, – ответила Эми, – ужас.

– Да, мерзко. Как-то в субботу я шла мимо их спальни, а дверь была приоткрыта. Оба они спали совершенно голые. – Стейси воткнула окурок в трещину коры. – У отца такая белая, уродливая жопа.

– Боже, – только и сказала Эми.

– Ага, вот, радуйся, что у тебя нет папаши. И тебе нет нужды воображать его за этим делом.

Положа руку на сердце, тогда Эми вообще никого не могла бы вообразить за этим делом. Она вообще смутно представляла, что, собственно, это такое. Живя с бдительной Исабель, она и помыслить не могла о том, чтобы хоть одним глазком увидеть фильмы для взрослых, как это удавалось некоторым ее сверстницам. (Взять, например, Стейси – она как-то описывала Эми сцену, в которой белый мужчина и негритянка занимались этим прямо в ванне.) Не было у нее ни старшего брата, ни сестры, у которых под кроватью завалялся бы откровенный журнал. В общем, Эми была очень мало осведомлена.

Конечно, она знала кое-что о своих месячных, знала, что это нормально, но и только. Как-то раз, несколько лет тому назад, Исабель кратко просветила ее насчет яйцеклеток, но зато очень подробно насчет запаха («Держись подальше от собак, а то выдадут в любой момент»). Она вручила Эми розовый буклет с какой-то диаграммой, и Эми думала, что все поняла.

А потом в женском туалете на стене кто-то нацарапал жирным черным фломастером: «Пяти минут пребывания члена во влагалище достаточно, чтобы забеременеть», и для Эми это было логично. Правда, учительница физкультуры сказала девочкам, собравшимся в раздевалке, что информация на туалетной стене не совсем верна, а школьное начальство решило ввести в программу половое воспитание, которое возложили на учительницу домоводства. Эми слабо представляла, какая именно часть туалетной информации была неверна, но уроки домоводства не внесли никакой ясности.

Учительница домоводства, женщина крайне нервная, с большими ступнями и коленями, выпирающими, словно пара апельсинов (класс от души потешался над ними), продержалась всего год. «Итак, девочки, – сказала она, – наше половое воспитание мы начнем с гигиены». Порывшись в сумочке, она добавила: «Качество ваших волос напрямую зависит от качества вашей расчески». И так продолжалось неделя за неделей. Она рассказывала, как правильно подпиливать ногти, как чистить кончики, а однажды написала на доске рецепт дезодоранта (смесь талька, питьевой соды и немного соленой воды) и велела им законспектировать его «на всякий пожарный случай». Затем последовал рецепт зубной пасты, который состоял из тех же ингредиентов (минус тальк). И наставляла их, что нужно употреблять слово «перспирация» вместо слова «пот». Девочки сучили под партами ногами и смотрели на часы. А Элси Бакстер отправили к завучу за то, что та вслух сказала, что все это «сраная скучища».

Ну да ладно, кажется, с тех пор уже много лет прошло. Эми была теперь совсем другим человеком и точно знала, что хотя ее мать и не делает этого, однако она неравнодушна к своему начальнику – этому отвратительному сухарю. Прежде, когда дочь и мать еще разговаривали друг с другом, это проявлялось в том, как Исабель произносила его имя: «Эйвери считает, что мне нужна машина. У него есть знакомый продавец, и он обо всем договорится для меня». И в том, как она по утрам красила помадой губы, выпячивая их вперед, и говорила: «Бедный Эйвери так много работает в последнее время».

Но Эйвери Кларк был старым и невзрачным, кто на такого позарится? Они с женой каждое воскресенье сидели на лавке в церкви и были очень похожи на пару сухих стручков. Уж они-то не делали этого по меньшей мере лет сто.

Эми чихнула (послышалось Толстухино: «Будь здорова») и снова бросила взгляд на аквариум. На этот раз мать вставала, одной рукой сжимая блокнот, а другой оправляя сзади мятую юбку. Эйвери качал своей дурацкой лысиной – поверх лысины были старательно зачесаны волосы, будто никто не догадывался о ее существовании. Вдавив кнопку калькулятора, Эми представила себе лягушачий рот Эйвери Кларка, его траченые зубы, нечистое дыхание, которое чувствовалось, когда он передавал блюдо для церковных пожертвований. А эти стариковские туфли с декоративными дырочками! Эми просто воротило от него.

Он, видимо, произнес материно имя, потому что Исабель остановилась в дверях кабинета. Эми заметила, как бледное лицо матери озарилось надеждой, но в тот же миг погасло. В животе у Эми разверзлась дыра: как невыносимо было это видеть – видеть обнаженное лицо матери. Ведь Эми любила ее. Вспыхнул и прокатился по воображаемой тетиве-проволоке мощный заряд любви от дочери к матери. Но мать уже садилась за свой стол, заправляла бумагу в пишущую машинку. И тут же Эми захлестнула ненависть к уродливой длинной шее матери с прилипшими мокрыми волосками. Но ненависть, похоже, только усиливала какую-то отчаянную любовь, и под ее тяжестью натянулась и задрожала черная проволока-тетива.

– Кстати, что поделывают летом твои подруги? – спросила Эми Толстуха Бев, отправляя в рот красненький леденец. – Мне показалось, я видела Карен Кин за стойкой в «Макдональдсе»?

Эми кивнула.

– Ты с ней дружишь?

Эми кивнула снова и нажала кнопку «равно». В глубине глазниц плескались горькие слезы нежданной заботы и печали. Эми еще раз посмотрела на маму. На этот раз она печатала; бегония, вовремя эвакуированная матерью с жаркого подоконника, подрагивала на столе. Эми разглядела крошечный бутончик – будто капельку в гуще листьев.

– Дети должна работать на каникулах, – во время разговора леденец похрустывал у Толстухи Бев на зубах, – мои все начали лет в двенадцать, кажется.

Эми кивнула неопределенно. Ей хотелось, чтобы Бев продолжала, ей нравилось звучание ее голоса, но она не хотела отвечать ни на какие вопросы. Особенно на вопросы о Карен Кин. Воспоминание о Карен усиливало тоску. Они дружили давно, когда были маленькими. Вместе играли в классики на детской площадке, вместе удирали от ос, роившихся над мусорным баком. Однажды ей довелось ночевать у Карен, в большом белом доме под кленами в переулке Валентина. Это был красивый, солнечный, шумный дом: с криком носились мальчишки, сестра Карен сушила полотенцем волосы и болтала по телефону. А Эми было неуютно и тоскливо. Она проплакала в ванной весь ужин, потому что представила себе, что ее мамочка в это время одиноко сидит за столом в пустой кухне. Но бывали и хорошие времена. Как-то раз Карен пришла к ним в гости, и Исабель разрешила им самим напечь булочек. Эми до сих пор вспоминала, как они лакомились булочками, сидя на заднем крыльце, а Исабель что-то пропалывала в саду.

– Все меняется, когда переходишь в старшие классы, – вдруг сказала Эми, а Толстуха Бев не услышала, потому что полезла под стол собирать раскатившиеся из разорванного пакета леденцы.

– Что, детка? – переспросила она, но тут зазвонил телефон, и Бев, вытянув палец в сторону Эми, сказала в трубку: – И что твоя свекруха учудила на этот раз?

Но что бы Эми ей сказала? На самом деле Эми не собиралась посвящать Бев во все изменения, которые случились с ней после перехода в старшую школу. Что у нее намного раньше, чем у других девчонок, начала округляться грудь и она даже спала на животе, безуспешно пытаясь остановить ее неумолимый рост. Как мама, будто просто так, обмерила сантиметром у Эми под грудью, а потом заказала ей лифчик из каталога «Сирс». А когда пришла посылка, оказалось, что лифчик делает грудь еще заметнее и она выглядит по-дурацки взрослой. А в школе у мальчишек была такая игра: проходя мимо нее, кто-то из них чихал и спрашивал громко: «Ни у кого нет салфетки?»

«Не обращай на них внимания, – советовала мама, – это никого не касается».

Но ее это касалось.

Как она испугалась однажды утром, обнаружив на трусиках темно-красное пятно размером с четвертак. Она принесла трусики матери на кухню, и та ахнула:

– Эми, ах, Эми, доченька, ну вот.

– Что?

– Эми, сегодня необыкновенный, особенный день.

Она шла в школу, испытывая омерзение и страх: низ живота отяжелел, странная, тянущая боль в бедрах и запасная гигиеническая прокладка в коричневом бумажном пакете для ланча (тогда еще не принято было носить в школу сумочки). А в школе ее вызвали к доске составить схему предложения. У нее ноги подкашивались от стыда, когда она стояла перед всем классом и думала, что сквозь вельветовую юбку всем видно чудовищно неуклюжую штуку, зажатую у нее между ног. Мама посоветовала Эми записать это событие и вести календарь в записной книжке, чтобы месячные не заставали врасплох (однако Эмины месячные были себе на уме и даже теперь частенько наступали неожиданно). А в субботу пришла Карен Кин, Эми только вышла из ванной и увидела, заходя к себе в комнату, что Карен, сидя на ее кровати, быстро захлопнула записную книжку. «Извини, – пробормотала она, накручивая прядь волос на палец, – я никому не проболтаюсь, честное слово!»

Но слова она не сдержала. И проболталась. И девчонки шептались у нее за спиной, а Элси Бакстер вслух спросила: «Эми, а что у тебя сегодня в пакете для ланча?» Она чувствовала себя каким-то уродцем. Даже потом, когда остальные девчонки одна за другой отрастили груди и у них тоже начались месячные, Эми не могла избавиться от чувства, что она ненормальная, не такая, как все, что-то вроде упыря.

– Моя невестка говорит, – буднично сказала в трубку Бев, – что она целых полтора месяца кровила. Нет, не потоп, ничего подобного, чуть-чуть подтекало.

Она поймала взгляд Эми и протянула ей упаковку леденцов. Эми улыбнулась и тряхнула головой. Никого она, кажется, никогда не любила так, как любила в эту минуту Толстуху Бев. Старая добрая Толстуха Бев, которая может и глазом не моргнув говорить о кишечнике, о менструации, словно это самые обыденные вещи на свете. А Бев, слушая в телефоне голос Дотти Браун, с удивлением заметила мимолетную перемену выражения нежного девичьего лица, какой-то еле уловимый страстный излом.

Тем временем мистер Робертсон преподал Эми урок, урок собственного достоинства, гордости, учтивости. Настоящий урок. Он сказал однажды (а тем временем уже наступил февраль, что-то изменилось в дневном свете – он стал более золотистым, в проблесках надежды), проходя между рядами парт:

– До чего же красивое платье.

Эми склонила голову над тетрадью, прикрыв лицо волосами, даже и не подозревая, что он обращается к ней.

– Эми, – он повторил, – у вас красивое платье.

Она подняла глаза.

– Очень красивое, – повторил он, идя между рядами, кивнул и одобрительно шевельнул густыми бровями.

– Это она сама, – тут же влезла Элси Бакстер, – Эми сшила его своими руками.