Текст книги "Эми и Исабель"

Автор книги: Элизабет Страут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Послышались шаги Эми, она вышла из своей комнаты и остановилась наверху лестницы. Она свесилась с перил и сказала:

– Мама, а Стейси беременна. Вот что я хотела тебе сказать.

Глава 2

Река делила город надвое. Главная улица в его восточной части – приветная и широкая – плавно огибала здания почты и муниципалитета и устремлялась туда, где река была всего четверть мили шириной. Здесь улица превращалась в мост со специальными пешеходными дорожками по обе стороны. Пересекая реку по мосту с востока на запад, можно было полюбоваться тыльной стеной фабрики и ее мрачным подбрюшьем, сложенным из облепленных пеной гранитных глыб. Сразу за мостом у самого берега был разбит небольшой парк. Именно сюда стекал стремительный зимний закат, окрашивая горизонт розоватым золотом, еще резче очерчивая суровую наготу облетевших вязов у кромки набережной. Никто не гулял подолгу в этом ничем не примечательном сквере с полуразрушенной детской площадкой и щербатыми скамейками. Разве что подростки зябко жались друг к дружке на жердочках сидений, пряча в кулаке сигарету. Иногда они собирались группами и пускали по кругу косячок, опасливо озираясь в сторону Фабричного шоссе.

Ведь сразу за мостом Главная улица становилась Фабричным шоссе. Оно и в самом деле вело к фабрике, проходя сквозь строй магазинов торгового квартала. Тут был древний универсам «A&D» с опилками на полу, мебельный магазин с полинялыми козетками в витринах, несколько магазинов одежды, парочка кафе и аптека с пыльными пластмассовыми фиалками, уже многие годы кокетливо выглядывающими из эмалированного носика больничной утки.

А фабрика была совсем рядом. И хоть река находилась в самой ужасной своей поре, разлагаясь в желтой пене, само здание фабрики, возведенное в прошлом веке из красного кирпича, было исполнено того самодовольного изящества, которое оно усвоило столетие назад, будучи центром города. Для рабочих, два поколения назад приехавших с семьями из Канады, фабрика и была центром, центром всей городской жизни, и дома их здесь же, неподалеку, разбегались по узким улочкам, вперемежку с бакалейными лавками, мигающими голубыми огоньками пивной рекламы.

Эта часть города называлась Бейзин, хотя вряд ли кто мог припомнить, почему именно. Многие здешние дома были трехэтажными – по квартире на этаж, – большими и ветхими, зачастую с покосившимся парадным крыльцом. Но здесь встречались и домики на одну семью – крохотные, крытые черепицей. Вечно не запертые двери гаражей являли всеобщему обозрению пирамиды старых шин, велосипеды, рыболовную снасть. Домики были бирюзовыми, лиловыми, а некоторые даже розовыми. В каждом дворе – непременная статуя Девы Марии или купель, полная петуний и мусора, которая зимой превращалась в причудливый сугроб. В Рождество кое-кто выставлял в снег пластмассовых оленей и ангелочков, украшенных мигающими елочными гирляндами. Промерзший на заднем дворе цепной пес мог ночь напролет пролаять на такого оленя; по ту сторону реки уже давно позвонили бы хозяину, но здесь это никому не приходило в голову. Здешние обитатели, видимо, не настолько ценили спокойный ночной сон.

На противоположном берегу, именуемом Ойстер-Пойнтом, селились немногочисленные доктора, дантисты и адвокаты Ширли-Фоллс. Здесь были и школа, и местный колледж, выстроенный пятнадцать лет назад вдоль Ларкиндейлова луга. Конгрегационная церковь тоже находилась по эту сторону реки. Аскетичное белое здание церкви с простой звонницей очень отличалось от католической громады с витражными окнами, которая возвышалась на холме в Бейзине. Не где-нибудь, а здесь – в протестантском Ойстер-Пойнте, ни минуты не колеблясь, и поселилась Исабель Гудроу. И никакие причины не заставили бы ее переехать в один из лиловых домиков с белоглазой Девой Марией у крыльца. Она бы просто вернулась в свой город выше по реке, вернулась туда, откуда приехала. Но счастливый случай (или Бог, как поначалу думала Исабель) распорядился так, что старый крейновский дом как раз был не сдан, и сюда, на окраину Ойстер-Пойнта, в дом на Двадцать втором шоссе привезла Исабель свою маленькую дочку.

Оказалось, в этом домике с плохой теплоизоляцией было душно летом и холодно зимой, но во всем остальном он их вполне устраивал. Домик был построен на рубеже веков и поначалу служил конюшней для нескольких лошадей. Потом его переоборудовали в сторожку, но вскоре случился пожар, и все имение Крейнов сгорело дотла. Почему случился пожар, так и осталось загадкой. Возможно, виновато замыкание электропроводки. Но ходили сплетни, что у достопочтенного судьи Крейна была любовница, которая и подожгла дом. По другим версиям, судья самолично совершил поджог, но сперва он убил свою жену, нацепил ей на голову чепец и поехал кататься за город с ее трупом.

В общем, люди болтали всякое. Но это было уже давно и неправда. Во всяком случае, наследник, внучатый племянник (ныне уже весьма почтенных лет), все отстроил заново, включая и этот самый домик. Домик много лет сдавался в аренду. Сперва в нем целое лето трудился над книгой профессор из Бостона. Потом домик снимали библиотекарша, стриженная под мальчика, и воспитательница детского садика (правда, старика Крейна жилицы смущали, и он вздохнул с облегчением, когда они съехали).

Несколько раз в домике ненадолго останавливались канадцы, прибывшие вниз по реке в поисках работы на фабрике, но старый мистер Крейн неохотно сдавал жилье рабочим, поэтому какое-то время домик пустовал.

Он оставался незанятым, когда Исабель впервые приехала в Ширли-Фоллс, чтобы предварительно разузнать, есть ли у нее возможность нормально растить здесь ребенка и найти мужа, что, собственно, и было главной ее мечтой. Маленький белый домик сейчас же покорил ее как «замечательное временное жилище». Исабель так и сказала мистеру Крейну, а тот стоял посреди гостиной, засунув руки в карманы и кивая лысиной, испещренной старческими веснушками. Он предложил Исабель покрасить стены и позволил ей самой выбрать цвет. Ей понравился неяркий, вбирающий свет колер, который в магазине назывался «Райские врата». Исабель сшила занавески, которые до сих пор висели на окнах, посадила садик на заднем дворе, уставила подоконники ящиками с фиолетовыми петуньями и розовой геранью, и старый мистер Крейн остался очень доволен. Много раз он предлагал Исабель купить этот дом на очень хороших условиях, но она всегда отказывалась, хотя у нее и осталось небольшое наследство от матери: для нее это было лишь временное пристанище.

Но нет ничего более постоянного, чем временное. Они прожили здесь уже четырнадцать лет. Порой при мысли об этом Исабель физически мутило, как будто она нахлебалась затхлой стоячей воды из пруда. Жизнь шла своим чередом, как и положено, а у нее по-прежнему не было твердой почвы под ногами, словно у птицы, сидящей на заборе. А однажды и этот забор может рухнуть, если, не дай бог, мистер Крейн умрет. Она не знала, как деликатно выспросить у мистера Крейна, что в этом случае будет с их договором об аренде. Но чтобы выкупить дом – об этом она и слышать не хотела, невыносимо было думать, что ее настоящая жизнь так и пройдет без нее где-то в другом месте.

Тем временем лишенный подвала и чердака дом совершенно не защищал от летнего зноя. И особенно этим летом. Негде было укрыться от жары, негде спрятаться друг от друга. Даже спальни под самой кровлей не могли стать местом уединения, потому что были разделены очень тонкой перегородкой. Исабель боялась оставлять вентиляторы включенными на ночь – а вдруг замкнет проводка, и поэтому душными ночами дом был неподвижен и тих, через тонкую стенку был слышен малейший шорох.

Эми лежала в трусах и футболке, свесив голые ноги с края кровати, и ей было слышно, как мать пукнула, коротко и приглушенно, словно спохватившись. Эми провела рукой по лицу и принялась вглядываться в темноту. Поднявшись к себе после ужина, она достала из ящика стола маленький дневник – подарок матери на прошлое Рождество, и записала фразу: «Вот и еще один восхитительный день прожит». Разумеется, мать прочтет ее. Она все время читала записи в дочкином дневнике. Едва развернув рождественский подарок, Эми сразу сообразила, что так оно и будет. «Я подумала, в твоем возрасте хочется иметь что-то в этом роде», – сказала мать, но то, что она при этом избегала смотреть дочери в глаза, открыло правду. «Какой красивый! – ответила Эми. – Спасибо, мамочка!»

Поэтому Эми всегда была начеку. Она писала, к примеру: «Сегодня мы со Стейси приятно провели вместе ланч», что означало: они выкурили по две сигареты в рощице за школой. Но все лето Эми каждый вечер писала в дневнике одну и ту же фразу: «Вот и еще один восхитительный день прожит». Она в тринадцатый раз аккуратно вывела эту строчку прямо под датой, а потом бросила дневник под кровать и улеглась на спину. Она слышала, как с размаху защелкнулась дверца буфета, знала, что мать сейчас пойдет в гостиную и будет листать «Ридерз дайджест», покачивая ногой. Эми чувствовала, что черная тетива между ними до сих пор (и всегда) на месте, теперь она протянулась из ее спальни прямо к матери вниз. И вот Эми внезапно встала и крикнула, свесившись с перил: «Мама, а Стейси беременна. Вот что я хотела тебе сказать».

Итак, дело сделано.

А теперь – темнота, ее мать пукнула в темноте, обеим некуда деваться. Разве что уснуть, но в такую жару уснешь нескоро. Эми уставилась в потолок. Фонарь над крыльцом на ночь не выключался, его свет проникал в окно: прямо над Эми на потолке расплылось пятно размером с подстановочную тарелку. Всего лишь потеки: зимой на крыше подтаял сугроб, и это была катастрофа. «Какой кошмар!» – выдохнула той ночью Исабель, стоя в дверях комнаты Эми. «Какой кошмар, ужас какой!» – она произнесла это, как будто вид расплывающегося пятна сейчас будет стоить ей жизни.

Но для Эми это было напоминание, словно друг, причиняющий боль, потому что именно той зимой – в январе, за день до случившегося она познакомилась с мистером Робертсоном.

Она не любила ходить в школу, не любила плыть по течению вместе с остальным школьным планктоном. Но она знала, что не была одной из тех нелепых и фальшивых личностей, которые сильно выделялись на общем фоне. Правда, ее половое созревание имело дерзость наступить раньше, чем у остальных, и тогда, несколько лет назад, ей казалось, что она отличается от всех. На самом деле она просто благополучно следовала мимо них, за исключением неожиданной дружбы со Стейси Берроуз, а Стейси была из тех девочек, которые пользовались успехом. Тем не менее однажды осенью именно она впервые предложила Эми сигарету и до сих пор была преданна совместным набегам в лесок в обеденное время. Зачастую для Эми эта встреча была единственным светлым пятном за весь день. Обычно она прятала лицо за пышными золотыми волнами – кажется, роскошные волосы были ее единственным достоянием. Даже популярные девчонки частенько говорили ей у зеркала в туалете: «Боже, как я завидую твоим волосам, Эми». Но она вела тихую и незаметную жизнь, была натурой застенчивой, часто испытывая растерянность и смутную неловкость.

И вот в тот самый день, как раз когда работник старого домовладельца счищал сугробы с крыши бывшей конюшни, Эми входила в кабинет математики. И конечно, ничто не предвещало ничего интересного. Она терпеть не могла математику и ненавидела математичку – мисс Дейбл. Ее все ненавидели. Она была старухой и жила с братом – тоже стариком. Годами школьники отпускали шуточки на их счет, мол, мисс Дейбл занимается сексом с собственным братом. По правде сказать, шуточки сами по себе были гнусные. Обсыпанная перхотью голова старухи местами была покрыта проплешинами, ярко-розовыми, как заживающая рана. Даже зимой она носила блузки без рукавов, и всякий раз, поднимая руку, чтобы написать что-то на доске, демонстрировала под мышкой спутанные заросли с прилипшими катышками засохшего дезодоранта.

Но мисс Дейбл в классе не оказалось. В тот самый день вместо нее у доски стоял какой-то человек. Он был невысок, с курчавой шевелюрой цвета жареного кофе и такой же темной пышной бородой, из-за которой рот его был совсем не виден. Он стоял, легонько поглаживая бороду, и смотрел сквозь очки в коричневой оправе на входящих в класс учеников. Его неожиданное явление внезапно заставило Эми почувствовать себя частью группы ребят, которые вошли вместе с ней, она даже переглянулась с самой Карен Кин. Одноклассники как-то непривычно смирно занимали свои места. Да и сам класс без мисс Дейбл выглядел совершенно иначе – и доска, строго раскинувшая свои зеленые крылья, и часы, показывающие точное время: десять часов двадцать две минуты. В воздухе повисло всеобщее заинтересованное ожидание. Элси Бакстер ерзала на стуле и хихикала, как дурочка, но ни один мускул не дрогнул на его лице, словно так и надо. Помедлив несколько мгновений, он представился:

– Меня зовут Томас Робертсон.

Никто до сих пор ни разу его не видел.

Он мягко добавил, слегка подавшись вперед, заложив руки за спину:

– Я пробуду с вами до конца учебного года.

Эми ощутила, как где-то в потаенном уголке ее сознания нахлынула мощная волна перемен. «Интересно, сколько ему лет?» – подумала она. Юным его не назовешь, но и не старый старикашка. Около сорока, наверно.

– Итак, прежде чем мы начнем, – сказал мистер Робертсон низким, глубоким голосом (у него был замечательный голос – играющий, тембристый), он прохаживался по классу взад и вперед, глядя в пол прямо перед собой и заложив руки за спину, – мне бы хотелось, – он обшарил класс цепким изучающим взглядом, – мне бы хотелось услышать, что скажете вы.

Сквозь кудрявую бороду показались розовые губы, он улыбнулся, обнажив широкие желтоватые зубы, а в уголках глаз разбежались лучики морщин.

– Да, я хотел бы услышать, что скажете вы.

Он опустил веки, словно подчеркивая важность сказанного.

– О чем? – Элси Бакстер не удосужилась поднять руку.

– О том, кто вы, что вы сами о себе думаете.

Мистер Робертсон подошел к пустому столу и уселся прямо на него, поставив ноги на стул.

– Прежде чем мы погрузимся в пучину чисел, – в его речи слышался массачусетский выговор, – мне бы хотелось послушать, какими вы видите себя в ближайшие десять лет.

Он приветливо поднял брови и окинул взором класс, скрестил руки на груди и сжал ладонями рукава пиджака на предплечьях.

– Так что подумайте и расскажите мне, какими вы видите свои ближайшие десять лет.

Учителя никогда не спрашивали их об этом. Кто-то нервно заерзал на стуле, кто-то застыл и погрузился в размышления. Зимнее небо за окном было высоким-высоким. А классные стены и крашенный масляной краской пол обрели значительность, ибо в этом классе, наполненном смесью запахов мела и юношеского пота, происходило нечто важное, тут витали и смутный восторг, и неясные надежды.

– А что с мисс Дейбл? – вдруг спросила Элси Бакстер, опять не поднимая руки.

Мистер Робертсон кивнул:

– Да, конечно, вы же хотите знать.

Эми, сидевшая неподвижно с начала урока, сложила руки на коленях и подумала: «Уж не умерла ли старуха?» Почему-то она не почувствовала ни капли сожаления по этому поводу.

Нет, не умерла. Просто упала с чердачной лестницы и, по всей видимости, получила травму черепа. Она в больнице, состояние ее стабильно. Но такие переломы заживают долго.

– Кто хочет, может послать мисс Дейбл открытку, ей будет приятно, я уверен, – сказал мистер Робертсон.

Желающих не было. Но что-то было в мимике мистера Робертсона такое, что удержало кое-кого от соблазна поерничать на тему «послать мисс Дейбл».

Он постоял молча, уставившись в пол, уважение к тяжелому состоянию мисс Дейбл требовало некоторой паузы. Потом он посмотрел на класс и тихо произнес:

– Мне по-прежнему интересно услышать о каждом из вас.

Флип Роули, красавчик с добродушным лицом и всеобщий любимец, неуверенно поднял руку. Он откашлялся и сказал:

– Я бы хотел стать профессиональным баскетболистом.

Мистер Робертсон хлопнул в ладоши:

– Чудесно! Красивейшая игра, чем-то сродни балету. Мне кажется, она напоминает прекрасный танец.

Эми заинтересованно глянула на Флипа, как-то он воспримет сравнение с балетом, но Флип только кивнул, соглашаясь. Мистер Робертсон в воодушевлении спрыгнул со стола и ринулся к доске.

– Смотрите сами!

Он быстро нарисовал схему некой баскетбольной игры.

– Ну разве не чудесная игра? – И ответил сам себе, бросив мел обратно на полочку: – Если она хорошо сыграна, конечно. – Он обтер руки о собственные вельветовые брюки и кивнул Флипу: – Удачи в достижении вашей мечты.

И тут взметнулся лес рук. Мэрианн Бамбл рассказала, что мечтает стать медсестрой. «Чтобы помогать людям». Однако мистер Робертсон только кивнул, пощипывая бороду. Лицо Мэрианн разочарованно вытянулось: она явно рассчитывала, что мистер Робертсон начнет восхищаться ее чудесной мечтой.

– Кто следующий? – спросил мистер Робертсон.

Эми выглянула из-за шторки волос, разглядывая его.

Да, он маловат ростом, но силен и крепок, широкая грудь и размах плеч впечатляли мощью и энергией, несмотря на несолидную розовую сорочку. Волосы у него были несколько длиннее, чем положено мужчине средних лет. Будь он моложе, сошел бы за своего у хиппарей в местном колледже.

Однако поверх розовой сорочки на мистере Робертсоне был бордовый галстук и коричневый пиджак спортивного покроя того же цвета, что и вельветовые штаны. В том, что он взрослый, наделенный властью человек, сомнений не было, стоило только услышать его голос.

– Тогда позвольте, я скажу, – мистер Робертсон поднял руку, – что в вашей жизни наступает переломный момент. Вы больше не дети. – Он прохаживался между рядами, и головы поворачивались следом. – Необходимо, чтобы вам задавали вопросы обо всем на свете. – Он решительным жестом подчеркнул важность сказанного.

Взметнувшиеся было руки медленно опали, словно засомневавшись.

– Теперь вы юные взрослые. И никому в этой комнате нет нужды считать себя ребенком.

И все-таки класс не сдавался, несмотря на прекрасный голос этого человека. Они и так давно уже не считали себя детьми, и многие подозревали, что их попросту хотят купить, хотя «купить» не совсем правильное слово.

– Вы вступили в такую пору, – продолжал учитель, – когда вам просто необходимо, чтобы вам задавали вопросы обо всем.

Эми подумала, уж не коммунист ли он. Эта борода и длинные волосы. Того гляди свернет на тему марихуаны и споров о ее легализации.

– Обо всем абсолютно, – повторил он, отставляя в сторону пустой стул.

У него были такие большие руки, как будто природа задумала его более крупным и высоким человеком. А стул он отодвинул с каким-то благородным изяществом.

– Просто для тренировки мышления. Только для того, чтобы держать мозг в тонусе.

Нет, никакой он не коммунист.

– Неужели овсяные хлопья – именно то, чего вам хотелось сегодня за завтраком? – Он обвел взглядом класс.

Нет, он все-таки чудак.

– Или же вы ели эти хлопья просто по привычке? Потому что мама велела?

Прямо у Эми за спиной Элси Бакстер громко зашептала, что никаких хлопьев она на завтрак не ела, но Эми пропустила это мимо ушей, а Флип Роули посмотрел на Элси исподлобья, давая понять, что той пора заткнуться. Таким образом, голоса распределились в пользу мистера Робертсона.

– Итак, – голос мистера Робертсона снова звучал оживленно и дружески, – кто мы есть? Я весь внимание. Я так хочу услышать вас.

Кевин Томпкинсон решил стать юристом. Никто никогда не слышал, чтобы этот заика говорил так много. Его кузину изнасиловали, когда та была еще маленькой, и насильник остался безнаказанным. Вот Кевин и решил стать юристом. Мистер Робертсон задал ему кучу вопросов и внимательно выслушал ответы, а Кевин ужасно заикался и все время облизывал губы.

– До чего интересно жить! – подытожил мистер Робертсон.

Маленькая стрелка на циферблате стенных часов тихонько щелкнула и передвинулась к следующей цифре.

Он указал пальцем на Эми.

– Я?

– Да, вы. Кем бы вы хотели стать?

Эми едва не сомлела.

– Я хотела бы стать учительницей, – ответила она, но голос ее, сдавленный и дрожащий, выдал ее с головой.

Как ужасно, что все заметили ее отчаяние. И он заметил.

Мистер Робертсон долго и пристально смотрел на нее. Она вспыхнула и уставилась на крышку парты, но сквозь завесу волос заметила этот его бесстрастный внимательный взгляд.

– Неужели? – наконец спросил он.

Голову Эми окатило жаркой волной. Она смотрела, как его пальцы неторопливо поглаживают бороду прямо под нижней губой, где выделялось рыжеватое пятно.

– Знаете, а я думал, актрисой, – сказал он, задумчиво глядя на нее.

Краем глаза Эми заметила, что Флип Роули заинтересованно повернулся в ее сторону. Наверное, весь класс теперь вот так же удивленно уставился на нее.

А мистер Робертсон так и стоял, опершись на подоконник, как будто всю жизнь только и делал, что обдумывал сказанное.

– А может быть, поэтом.

Сердце Эми чуть не выскочило от этих слов. Откуда он знает про тетрадку ее стихов в обувной коробке под кроватью? Как он узнал, что несколько лет назад она выучила наизусть стихи Эдны Сент-Винсент Миллей и осенним утром шла в школу, восклицая в душе: «Мир, как тебя покрепче мне обнять?» А потом уныло брела после школы домой, вышаркивая усталыми ногами слова: «Грусть, как бесконечный дождь, в душу мне стучит».

Не мог он знать об этом! Но он все же знал, иначе сказал бы, что поэтом станет Мэрианн Бамбл или этот заика Кевин Томпкинсон.

– Как ваше имя?

– Эми.

Он приложил ладонь к уху, приподняв брови, а она откашлялась и повторила:

– Эми.

– А фамилия?

– Гудроу.

Учитель повернулся и снова прошел по классу, прислонился к доске и ненароком уперся в стену отставленной ногой. Он смотрел мимо нее, и Эми решила, что на этом разговор о ней закончен. Но вдруг последовал еще один вопрос:

– Эми, неужели вы на самом деле хотите быть учительницей?

И она уже готова была признаться, что нет, что она с удовольствием стала бы поэтом, но тут он совершил промах:

– А может, просто ваша мама считает, что так было бы хорошо? – спросил он, подняв подбородок.

Обиднее всего, что это была правда. Конечно, это Исабель решила, ведь она сама когда-то мечтала стать учительницей. Собственно, ничего плохого в этом не было. Эми так и представляла себе большую часть своей жизни.

– Я хочу стать учительницей, – тихо ответила она и почувствовала, что он поставил на ней крест своим равнодушным «хорошо».

Сара Дженнингс решила пойти в клоуны и уехать с цирком шапито. Мистер Робертсон дружески закивал, выражая самую горячую поддержку и уважение.

Эми его возненавидела. Она ненавидела его манеру сидеть на столе, поставив одну ногу на стул, и привычку закатывать рукава. За исключением первого дня, он больше никогда не надевал пиджака. Зато потерял галстук и стал закатывать рукава рубашки. Она ненавидела, когда он кивал, как петух. Когда ерошил испачканной мелом пятерней свою курчавую шевелюру, когда он спрыгивал со стола и устремлялся к доске, писал цифры, рисовал треугольники и с такой силой ставил точку, что мел ломался надвое, куски рассыпались по полу, а он порой даже не подбирал их, словно объяснение было слишком важно, слишком существенно, чтобы отвлекаться на какой-то там мел.

Она ненавидела то, что он нравился ее одноклассникам. Что они приходили в восторг от его неожиданных глупых вопросов (как-то раз он прислонился к доске, посмотрел на Элси Бакстер и спросил: «А у вас не бывает ощущения подавленности?»). И как все балдели от этих вопросов! Только и слышно было: «Мистер Робертсон такой классный! Он крутой». Ей он казался просто лицемером.

– Возомнил о себе невесть что! – жаловалась она Стейси Берроуз, прикуривая сигарету за школой.

Стейси было пофиг. В классе тупиц, где она училась, преподавала миссис Уэзербай. Но Стейси было бы фиолетово в любом случае.

– Все мужики – мудаки, – заметила она, выпуская дым через ноздри.

Эми сказала матери, что вместо мисс Дейбл у них теперь какой-то странный мужчина с бородой.

– Маленького роста? – спросила Исабель из ванной, полоща в раковине колготки.

– А ты что, видела его? – спросила Эми обескураженно.

– Нет, – покачала головой Исабель и повесила колготки сушиться на крюк для душа, – но невысокие мужчины часто отпускают бороду. Она придает им мужественности.

Эми восхитило, как здорово мама во всем разбирается.

– Твое дело – трудиться, и только это имеет значение, – сказала Исабель.

И Эми прилежно склонялась над партой в жарком и душном классе под гудение батарей в углу. Флип Роули больше не смотрел на нее как на будущую актрису, что не мешало ему списывать, скашивая глаза в ее тетрадь. Ее длинные локоны скрывали большую часть лица, пока она трудилась над решением уравнений, стараясь ни на что не обращать внимания.

Пока мистер Робертсон не спросил однажды:

– Эми, отчего вы прячетесь за своими волосами?

Что-то горячее кольнуло ее под мышкой.

Он стоял в обычной своей позе, прислонившись к стене, скрестив руки и упираясь в стену одной ногой, выпятив грудь колесом. Стукнуло что-то внутри радиатора. Кто-то уронил карандаш.

– У вас великолепные волосы, это любой скажет. Но вы за ними прячетесь. Нам почти не видно вашего лица. Вы это осознаете?

Конечно, она не могла не осознавать.

– Вы словно черепаха, Эми, – он отошел от стены, – только черепаха без панциря – карапаксом вам служат волосы.

В классе раздался смешок, как будто он сказал что-то неприличное, хотя никто, включая саму Эми, не знал, что означает слово «карапакс».

– Недавно мне попалась в журнале одна карикатура, – продолжал мистер Робертсон, идя между рядами к своему столу, – я смотрел на нее и думал о вас.

Тупая, тошнотворная боль вступила Эми в голову.

– Встретились две черепахи. Одна приветливо высунула голову из панциря, а вторая спряталась в домике. Приветливая черепаха и говорит: «Выходи скорее, тебя уже все заждались».

Класс снова засмеялся, а мистер Робертсон постучал костяшками по столу.

– Так выходите скорее, Эми Гудроу, все вас уже заждались.

Ненависть, которую она испытывала к нему, была такой чистой, сродни утешению, словно Эми ненавидела мистера Робертсона всю жизнь. Она уставилась в тетрадь, бездумно обводя уже написанные цифры, и представляла длинную шею своей матери, и ей хотелось плакать при мысли о том, что она – черепашье отродье, что мужчина, который недавно видел в ней поэта (и актрису), теперь сравнил ее с черепахой. Звонок промчался по классу, затрезвонил в коридорах, где уже открывались двери классов, громко стучась о стены. Заскрипели стулья, захлопали учебники. Он окликнул ее уже в дверях:

– Одну минуту, Эми, я бы хотел с вами поговорить.

Эми покорно остановилась, прижимая книги к груди. Одноклассники, проходя мимо, переводили взгляды с нее на мистера Робертсона. Он дождался, пока класс опустеет, а потом тихо и серьезно, словно открывая Эми большой секрет, сказал:

– Кажется, я обидел вас. Я не хотел, примите мои извинения. Я очень сожалею.

Она кивнула, глядя мимо него. Они были почти одного роста. Эми нарочно косолапила, чтобы ее рост не бросался в глаза, но все-таки она была высока, настолько, насколько он был мал ростом, и потому лица их были близко-близко.

– Давайте дружить? – сказал он и чуть склонил голову, словно специально образуя угол с ее головой.

Если бы только Эми была кем-нибудь другим, ну, скажем, Карен Кин! Будь она Карен, то скорчила бы забавную рожицу и ответила: «Ну конечно давайте!» И ему бы это понравилось, и все обернулось бы шуткой. Но Эми ничего не ответила, даже выражение лица у нее не изменилось. Она чувствовала, что лицо ее неподвижно, как маска, прикрытое спасительными локонами.

– Ладно. Вижу, что дружбы не выйдет.

В его голосе Эми послышался какой-то тяжелый металлический призвук. Он повернулся и вышел.

Она написала матерное слово на стенке в женском туалете. Она раньше никогда и ничего не писала ни на одной стене. Ручка выводила корявые, раздерганные буквы, а она чувствовала себя сродни тем, кто в прошлом году разгромил спортзал, словно это она виновата, что выбиты окна, как вот здесь, в туалете, где переплеты присыпаны мокрым снегом.

Раздался второй звонок. Эми опоздала на урок труда. Раньше она никогда не опаздывала. Она еще кое-что дописала на туалетной стенке, потому что, если задуматься, уроки труда – то еще дерьмо.

С тех пор он оставил ее в покое. Но она с волнением ждала каждого урока математики. Главное, она начала понимать математику совсем по-другому, и однажды посреди мглистого январского дня, когда за окном висело невыносимо-серое небо, как-то незаметно для себя она стала поднимать руку и отвечать на некоторые вопросы мистера Робертсона, чего раньше не бывало. Она волновалась, особенно когда кто-то тянул руку и отвечал неверно, и мистер Робертсон, стоя у доски с мелком в руке, обводил взглядом класс и спрашивал: «Кто-нибудь еще хочет попробовать?»

Его взгляд мгновенно встречался с ее взглядом, и тогда она изнемогала от желания поднять руку, но ужасно боялась ошибиться.

Напрасно боялась. Мистер Робертсон не раз и не два поворачивался к доске и сам решал задачу или же, если в том была нужда, добивался, чтобы кто-то из учеников в конце концов дал верный ответ – тот самый ответ, который Эми дала бы сразу, если бы только решилась.

И он бывал очень суров иногда. Он оставил после уроков бедного забитого и прыщавого Алана Стюарта только за то, что тот щелкал ручкой. Элси Бакстер, мужеподобную деваху с вечно сальным носом, он тоже чуть не наказал за то, что она надула огромный лиловый пузырь из жвачки, пузырь лопнул и залепил ей лицо. Тем не менее, когда Элси извинилась и выкинула жвачку, мистер Робертсон смягчился и даже шутил с ней. По ее пунцовому лицу было видно, что она от него без ума (как сказала бы Эмина мама: «Элси немного надо»).

Никто не хотел его сердить. Он был популярен, потому что он не такой, как все. Да, он бывал порой импульсивен, но зато не давал классу просто расслабленно пребывать на уроке, держал каждого в тонусе. Даже ненавидевшей его Эми иногда просто не было времени на ненависть.

Однажды под конец урока, объясняя очередную теорему, мистер Робертсон хлопнул ладонью по доске.

– Неужели вы не видите, как это прекрасно? – Он обращался к Алану Стюарту, зевавшему на задней парте. – Народ, если вы не бесчувственные чурбаны, вы должны бы разрыдаться от радости, увидев ее.

Несколько человек захихикали, но тут же осеклись, ибо мистер Робертсон нахмурился и сказал:

– Ради бога, это не смешно! Нам даны три линии. Три простые линии, – он обвел их мелом еще раз, – но взгляните, сколько в них красоты! – В его голосе послышалось разочарование, и те, кто только что смеялся, заерзали на стульях.