Текст книги "Эми и Исабель"

Автор книги: Элизабет Страут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Элизабет Страут
ЭМИ И ИСАБЕЛЬ

Хочу поблагодарить Марти Фейнмана, Дэниеля Менакера и Кэти Чемберлен. Их поддержка была неоценимой

Глава 1

В то лето, когда уехал мистер Робертсон, жара стояла чудовищная и казалось, что река давным-давно умерла. Словно бурая змея, она безжизненно распласталась посреди города, только грязно-желтая пена пузырилась у берега. Проезжие автомобилисты поднимали стекла, чтобы не вдыхать тошнотворный запах сероводорода, и недоумевали, неужели кто-то еще может жить в этом зловонии, исходящем от реки и от фабрики. Но жители Ширли-Фоллс уже давно принюхались и даже в жуткую жару разве что спросонья слегка чувствовали запах. Нет, смрад здесь никого особенно не тревожил.

Что действительно беспокоило обитателей Ширли-Фоллс, так это небо – за все лето оно ни разу не было голубым. Городок стоял, спеленатый этим небом, словно грязными бинтами. Эти повязки стягивали все, что солнечный свет мог бы очистить, оживить, они не давали проявиться подлинным краскам, оставляли в воздухе зыбкую взвесь – вот что на самом деле вселяло в людей тревогу. Но было и еще кое-что: на полях выше по течению реки почти ничего не уродилось, фасоль измельчала, виноград высох, а морковь выросла с детский пальчик. Вдобавок на севере штата отчетливо видели два НЛО – поговаривали, что правительство даже отрядило туда специальную группу для расследования.

Те же тревожные слухи наполняли и фабричную контору, где горстка женщин день-деньской сортировала отчеты, составляла списки, клеила марки на конверты, для верности пристукивая их кулаком. Говорят, конец света не за горами, они, конечно, не очень-то верят в это, но действительно, не самая лучшая идея – посылать людей в космос только для того, чтобы прогуляться по Луне, как будто больше делать нечего. А жара тем временем не ослабевала, казалось, что от оконных вентиляторов только треск и никакого толку, и женщины вконец исходили потом, сидя за сдвинутыми по два большими деревянными столами. Не выдержав, они чуть расставляли ноги под столом и приподнимали волосы на затылке. «Нет, мыслимое ли дело!» – звучало время от времени.

Однажды босс Эйвери Кларк даже распустил их по домам раньше времени, но горячие дни сменяли друг друга, а никакого намека, что это в ближайшем будущем может повториться, не было. Видимо, судьба им сидеть в конторе и страдать, и они действительно страдали в этой жаркой комнате. Контора была большая – с высоким потолком и скрипучим дощатым полом. По всей длине комнаты стояли столы, сдвинутые попарно «лицом к лицу». Вдоль стен выстроились металлические шкафы с картотекой. На одном из них стоял филодендрон – его вьющиеся лозы были собраны и свернуты наподобие корзинки, но несколько сбежавших плетей свисали до самого пола. Это была единственная зелень в комнате. Несколько бегоний и традесканция, забытые на подоконниках, зачахли и побурели. Временами горячий ветер от вентилятора срывал и гнал по полу засохший лист.

Среди всеобщей истомы и вялости одна женщина стояла особняком. Точнее говоря, она «сидела особняком». Ее звали Исабель Гудроу, и, поскольку она была секретаршей Эйвери Кларка, ей полагался отдельный стол напротив застекленного кабинета шефа. Это странное сооружение было сконструировано из деревянных панелей и больших стеклянных витрин (очевидно, для того, чтобы босс мог присматривать за подчиненными, но он редко отрывал взгляд от стола), и служащие между собой называли его «аквариумом». Статус личного секретаря босса выделял Исабель Гудроу среди остальных женщин, но она и без этого отличалась от них. Например, безукоризненным стилем в одежде. И даже в такую жару она носила колготки. На первый взгляд она могла показаться хорошенькой, но, присмотревшись повнимательнее, можно было заметить, что до хорошенькой ей далеко – слишком заурядной была ее внешность. Обычные волосы – тонкие, темно-русые, стянутые в пучок или свернутые в узел. Эта прическа старила ее – придавала сходство с маленькой школьной училкой, а в карих глазах ее застыло вечное удивление.

В то время как остальные женщины то и дело отдувались и бегали к автомату с газировкой, жаловались на ломоту в спине и отеки на ногах, предостерегая друг друга ни в коем случае не снимать туфли, потому что их потом в жизни не наденешь обратно, Исабель Гудроу оставалась совершенно невозмутимой. Исабель Гудроу просто сидела за столом – колени вместе, плечи расправлены – и печатала с неизменной скоростью. У нее была необыкновенная шея. Для такой маленькой женщины она казалась несоразмерно длинной и вырастала из воротничка, подобно шее лебедя, который плавал тем летом в водах помертвелой реки, безмятежно скользя вдоль ее пенистых берегов.

Впрочем, такой шея Исабель представлялась ее дочери Эми – шестнадцатилетней девушке, которая с недавних пор испытывала неприязнь при виде не только шеи своей матери, а и вообще при виде своей матери и которой в любом случае было не до лебедей. Эми очень мало походила на свою мать. Если у матери волосы были тусклые и тонкие, то у Эми – густые и золотисто-пестрые. Даже теперь, подстриженные так коротко, что едва прикрывали уши, они выглядели сильными и здоровыми. Эми была высокой девушкой, большерукой и большеногой. Но в глазах, хоть они и были крупнее, чем у матери, нет-нет да и появлялось все то же осторожно-удивленное выражение. Тем, на ком останавливался этот взгляд, становилось не по себе. Однако природная застенчивость не позволяла Эми подолгу засматриваться на кого-либо. Она предпочитала быстро взглянуть на человека краем глаза, прежде чем отвернуться. В любом случае Эми не догадывалась о том впечатлении, которое производит ее взгляд, несмотря на то что прежде она потратила не один час, изучая в одиночестве свое отражение в каждом попавшемся на глаза зеркале.

Но этим летом Эми не смотрелась в зеркало. Надо сказать, она избегала зеркал. Она предпочла бы и с матерью не видеться, но это было невозможно – они работали в одной конторе. Еще месяц назад мать договорилась с Эйвери Кларком о работе для Эми на время каникул и сказала, что дочь должна быть благодарна ей за это, но Эми не испытывала никакой благодарности. Очень уж нудной была эта работа. В ее обязанности входило складывать на калькуляторе цифры, указанные в последней колонке каждого из оранжевых отчетных бланков, стопкой лежавших у нее на столе. Единственный плюс: время от времени ее мозг, казалось, отключался и засыпал.

Самое неприятное было весь день находиться поблизости от матери. Эми казалось, будто между ней и матерью пролегла черная линия – вроде карандашной черты, не более, но эта линия не исчезала никогда. И неважно, что кто-то из них выходил из комнаты в туалет или в коридор, к фонтанчику с питьевой водой, черная линия просто проходила сквозь стену и все равно связывала их. Они обе сделали что могли – во всяком случае, столы их находились далеко друг от друга и не были составлены «лицом к лицу».

Эми работала в дальнем углу комнаты напротив Толстухи Бев. Вообще-то это было место Дотти Браун, но Дотти сидела дома – выздоравливала после недавней гистерэктомии. Каждое утро Эми наблюдала, как Толстуха Бев отсыпает мерной ложкой биодобавку для похудения и энергично разбалтывает ее в крохотном стаканчике апельсинового сока.

– Счастливица ты, – как-то сказала Дотти, – молодая, здоровая и все такое. Уверена, ты даже и не вспоминаешь о своем кишечнике.

Эми стыдливо отвернулась при этом.

Прикончив апельсиновый сок, Толстуха Бев всегда закуривала. Это потом – через несколько лет – закон запретит ей курить на рабочем месте, от этого она наберет еще десять фунтов и уйдет на пенсию. Но пока что у нее была полная свобода глубоко затягиваться и медленно выпускать дым. Покончив с сигаретой, она ткнула окурок в стеклянную пепельницу и сказала:

– Вот верное средство запустить мотор.

Она подмигнула Эми, поднимаясь со стула, и понесла свою тушу в туалет.

Поразительно: Эми и в голову не приходило, что сигарета как-то связана с походом в туалет. Вовсе не для этого они со Стейси Берроуз курили в рощице за школой. И она бы никогда не подумала, что взрослая женщина без тени смущения может прилюдно рассуждать вслух о работе своего кишечника. Собственно, это и наводило Эми на размышления о том, насколько они с матерью отличаются от других людей. Толстуха Бев возвратилась из туалета и, усевшись со вздохом, сощипнула со своей необъятной безрукавки несколько крошечных шулежек.

– Так, – Бев потянулась к телефону, под мышкой на пройме ее бледно-голубой блузки проступил влажный полукруглый отпечаток, – самое время звякнуть старушке Дотти.

Она звонила Дотти каждое утро. Прижав трубку подбородком к плечу, Бев тупым концом карандаша набрала номер.

– Ну что, еще кровишь? – спросила она в трубку, постукивая розовыми ногтями по крышке стола, розовые пластинки ногтей были почти вдавлены в мякоть пальцев.

Цвет ногтей назывался «розовый арбуз» – Бев показывала Эми бутылочку с лаком.

– Идешь на рекорд? На работу не спеши – никто тут по тебе и не думает скучать.

Она взяла со стола каталог «Эйвон» и принялась обмахиваться им, откинувшись на спинку стула, стул под ней жалобно скрипнул.

– Вот и я об этом, Дот, гораздо приятнее смотреть на милую мордашку Эми Гудроу, чем слушать твое нытье. – Бев снова подмигнула Эми.

Эми уткнулась в калькулятор, складывая очередные цифры. В приятных словах Толстухи, конечно, не было ни капли правды. На самом деле она очень скучала по Дотти. Да и как могло быть иначе? Они дружили всю жизнь и просидели в этой комнате дольше, чем Эми прожила на свете, хотя для самой Эми это было непостижимо. К тому же надо учитывать, до какой степени Толстуха Бев любила поговорить. Она сама так и сказала: «Я не в состоянии заткнуться и на пять минут». Как-то раз Эми специально засекала время, и все в точности подтвердилось. Бев объясняла: «Это физическая потребность», и так оно и было, наверное. Казалось, необходимость болтать была такой же острой, как истребление мятных леденцов или курение, и Эми боялась, что своей замкнутостью, наверное, разочаровывает Толстуху Бев, которая ей очень нравилась. Совершенно неосознанно она винила в этом мать. Мать ее тоже не отличалась разговорчивостью. Сидит целыми днями и стучит на машинке – хоть бы к кому подошла, спросила, как дела, пожаловалась на жару, наконец. Наверняка мать знала, что ее считают зазнайкой. И уж точно такое отношение к матери не могло не сказаться на отношении к дочери.

Но Бев не подавала никаких признаков разочарования тем, что делит свой угол с Эми. Повесив трубку, она подалась вперед и, понизив голос, доверительно сообщила Эми, что во всем городе нет большей эгоистки, чем свекровь Дотти Браун. Дотти захотелось картофельного салата (а это очень хороший признак), но когда она сказала об этом свекрови, у которой этот салат получается отменно – это все знают, – так вот, Беа Браун предложила Дотти встать с постели и собственноручно начистить картошки.

– Кошмар! – согласилась Эми.

– Не то слово! – Толстуха Бев села на стул и зевнула во весь рот, она похлопала себя по мясистому второму подбородку, и глаза ее увлажнились.

– Детка, нужно выходить замуж только за того, чья мамаша уже в могиле, – сказала она, покачав головой.

Неопрятная фабричная столовая была запущенной и обветшалой. По одну сторону у стены выстроились торговые автоматы, а вдоль другой тянулось битое зеркало. Столики, покрытые обшарпанной клеенкой, стояли как попало, женщины сдвигали их по своему усмотрению и раскрывали пакеты с завтраками, выкладывая банки с газировкой, извлекая сэндвичи из вощеных бумажных свертков. Как всегда, Эми расположилась подальше от треснутого зеркала.

Исабель сидела за тем же столиком, она покачала головой, возмутившись словам Беа Браун в адрес Дотти. Арлин Такер предположила, что, видимо, все дело в гормонах – стоит повнимательнее глянуть на подбородок Беа Браун, и сразу заметишь, что у нее там пробивается борода, и Арлин была твердо убеждена – подобные женщины склонны к отвратительным выходкам. «Вся беда, – заметила Роззи Тангвей, – что за всю жизнь Беа Браун не работала ни дня». А потом разговор перестал быть общим, развалившись на части, голоса перекрывали друг друга. Короткий взрыв смеха сопровождал одну историю, другую слушали, сочувственно цокая языком.

Эми все это страшно нравилось. Все, о чем бы тут ни говорили, вызывало в ней живой интерес – даже рассказ о том, как в сломавшемся холодильнике растаяла, прокисла и жутко завоняла к утру двухкилограммовая порция шоколадного мороженого. Звучание голосов успокаивало, утешало. Эми безмолвно переводила взгляд с одного лица на другое. Нет, никто не запрещал ей участвовать, но то ли из приличия, то ли по нежеланию никто и не пытался вовлечь Эми в разговор. Эми могла ни о чем не думать. Конечно, если бы матери не было рядом, то Эми получала бы еще большее удовольствие, но легкая здешняя суматоха давала им возможность передохнуть друг от друга, несмотря на то что черная линия-тетива, связывающая их, по-прежнему висела в воздухе.

Толстуха Бев стукнула по кнопке автомата с содовой, и он с грохотом выплюнул в поддон банку диетической колы. Бев пришлось сложить свое могучее тело пополам, чтобы достать ее.

– Через три недели Дотти сможет заниматься сексом, – сообщила она.

Черная тетива между Эми и Исабель натянулась.

– Дотти предпочла бы все три месяца, – добавила Бев, открывая банку, – но, пожалуй, Уолли и так уже на взводе. И грызет удила!

Эми поперхнулась.

– А ты ему посоветуй кружок «Умелые руки», – сказал кто-то, и все засмеялись.

Сердце у Эми забилось быстрее, над губой выступили капельки пота.

– После удаления матки становишься холодной, – сказала Арлин Такер, многозначительно покачав головой.

– А я не стала.

– Так тебе же оставили придатки, – снова кивнула Арлин, уж она-то знала, что говорит. – А Дот выскоблили подчистую.

– А моя мама страшно мучается от приливов, – сказал кто-то, и сердцебиение Эми, к счастью, стало утихать, жар отхлынул от лица – озабоченный Уолли был забыт, все стали обсуждать климактерические приливы и затяжные истерики.

Исабель завернула недоеденный сэндвич и убрала в пакет.

– И правда, так тепло, что есть не хочется, – пробормотала она, обращаясь к Толстухе Бев. Эми еще не слышала, чтобы мать упоминала о жаре.

– Господи, хорошо бы! – хохотнула Бев, и ее могучая грудь всколыхнулась. – Но никакая жара не может умерить мой аппетит.

Улыбнувшись, Исабель достала из сумочки помаду. Эми зевнула, внезапно ощутив усталость, настолько сильную, что захотелось положить голову на стол и заснуть.

– Детка, ты меня удивляешь. – Толстуха Бев только что прикурила и разглядывала Эми сквозь облако дыма. Она сняла с губы табачную крошку и внимательно осмотрела, прежде чем сбросить на пол. – С чего это ты вдруг решила так коротко подстричься?

Черная тетива вибрировала, приглушенно жужжа. Эми невольно взглянула на мать. Исабель подкрашивала губы, глядясь в маленькое зеркальце. Рука с губной помадой замерла.

– Нет, стрижка очень миленькая, очень. Я просто удивилась – ведь у тебя была такая роскошная копна волос.

Эми отвернулась к окну, пощипывая мочку уха. Женщины поднимались со своих мест, выбрасывали в мусор пустые пакеты из-под завтраков, стряхивали крошки с одежды, позевывали, прикрывая рты ладонями.

– Наверно, так тебе прохладнее, – предположила Толстуха Бев.

– Да, намного. – Эми взглянула на нее и вышла.

Толстуха шумно вздохнула:

– Ладно, Исабель, пошли, пора нам снова в соляные копи.

Исабель легонько сжала накрашенные губы и защелкнула косметичку.

– Пошли, – сказала она, не глядя на Эми, – да уж, покой нам только снится.

Но у Исабель была собственная история. Много лет назад, когда она появилась в городке, сняла у старого Крейна дом на Двадцать втором шоссе и завезла туда нехитрые пожитки и малолетнюю дочь (дитя с кудрявой светлой головкой и серьезными глазами), то навела шороху как среди прихожан местной конгрегационной церкви, так и среди работниц фабричной конторы, куда она пошла работать.

Молодая Исабель Гудроу общительностью не отличалась. Все, что удалось из нее выудить: и муж, и родители ее умерли, а она переехала вниз по течению реки в поисках лучшей жизни и пристойного заработка. Больше ничего. Хотя кое-кто и заметил, что сначала у нее на пальце было обручальное кольцо, но вскоре исчезло.

Похоже, Исабель не стремилась обзаводиться друзьями. Врагов она тоже не нажила, хотя и получила серию повышений благодаря усердной работе. Конечно, всегда в конторе найдется кому побурчать, как, например, в последний раз, когда Исабель стала личным секретарем Эйвери Кларка, но никто не желал ей зла. Звучавшие то и дело за ее спиной шуточки да намеки, что, мол, ей пришлось хорошенько покувыркаться за повышение, с годами сошли на нет. На этой должности она была уже старожилом. И напрасно Эми боялась, что ее мать считается снобкой. Конечно, женщины не могут не сплетничать друг о друге, но Эми была слишком юной, чтобы понять, насколько тесны узы между обитательницами конторы и что ее мать тоже входит в этот почти родственный круг.

Но все же никто не мог утверждать, что знает Исабель. И уж никому в голову не приходило, что за адовы муки переживает бедная женщина в эти дни. Если кто и заметил, что она стала еще тоньше, чуточку бледнее, ну так жара же стояла ужасная. Даже теперь, к вечеру, зной поднимался над асфальтом, пока Эми и Исабель шли к парковке.

– Хорошего вечера вам обеим, – окликнула их Толстуха Бев, втискиваясь в свою машину.

Герани над раковиной пламенели алыми соцветиями размером с мячик для софтбола, но еще два листа пожелтели. Исабель, заметив это, бросила ключи и немедленно оборвала увядшие листочки. Если бы она знала, что лето будет таким жарким, то вообще не стала бы покупать герани. Не стала бы украшать окна снаружи горшками с фиолетовыми петуньями. И не сажала бы помидоры, бальзамины и бархатцы позади дома. Их постепенное увядание теперь навевало мысли о смерти. Погрузив пальцы в землю, она нашла ее даже чересчур влажной, ведь герани любят яркое солнце, а не такую липкую жару. Она бросила листочки в мусорку под раковиной и отступила на шаг, дав Эми пройти в кухню. Теперь Эми готовила им ужин по вечерам. В прежние времена (как теперь мысленно называла Исабель их жизнь до этого лета) они делали это по очереди, но теперь ужин стал обязанностью Эми. По обоюдному и молчаливому согласию. Не бог весть какой труд для Эми: открыть банку свеклы и поджарить гамбургеры. Она не спеша полезла в буфет, а потом принялась лениво разминать фарш.

– Руки помой, – сказала Исабель, направляясь к лестнице, но вдруг телефон, притаившийся в закутке, громко зазвонил, и обе разом встрепенулись: бывало, что за весь день телефон не издавал ни звука.

– Алло, – сказала Эми в трубку.

А нога Исабель так и приклеилась к нижней ступеньке.

– А, привет! – Эми прикрыла трубку ладонью и, не поворачиваясь, бросила матери: – Это меня.

Исабель побрела наверх. Она слышала, как Эми сказала кому-то на том конце провода:

– Ага!

А потом добавила, чуть тише:

– Как там твоя собака?

Исабель медленно вошла в спальню. У кого из Эминых подруг есть собака? В комнате, примостившейся под самой крышей, было душно, но Исабель нарочито громко захлопнула дверь, чтобы дочь услышала. Вот, мол, я не вмешиваюсь в твои личные дела. И конечно, Эми услышала, стоя внизу и наматывая телефонный провод на руку. Но она знала: мать только притворяется хорошей, чтобы выиграть пару-тройку очков.

– Я не могу, – сказала Эми в трубку, катая в пальцах остатки фарша, – нет, я ей не говорила еще.

А Исабель приросла к двери, даже не задумываясь, что просто подслушивает. От возбуждения она забыла, что надо умыться и переодеться, – ведь дочь все еще разговаривала с кем-то по телефону. Но похоже, разговор был коротким, и Эми скоро повесила трубку. Потом загремели кастрюльки и сковородки, и Исабель пошла в душ. После она прочтет молитву, и можно будет спуститься к ужину.

Но, положа руку на сердце, молитва давалась Исабель с трудом. Надо же, в ее годы Христос уже героически взошел на крест и терпеливо выносил на нем страдания, и уксусная губка касалась его губ. А перед тем он собрал все свое мужество в саду среди олив. А она? У нее в Ширли-Фоллс не было ни олив, ни сада, ни мужества (хотя дочь и предала ее, как Иуда). Так думала она, припудривая груди детской присыпкой. А может, и веры у нее не осталось. Теперь у Исабель появились серьезные сомнения, что Господу вообще есть дело до ее страданий. Он был воображаемым Богом, что бы там ни говорили.

«Ридерз дайджест» как-то писал, что если продолжать молиться, то способность к молитве упрочится, но, кажется, они там, в «Ридерз дайджест», слишком все упрощают. Она с удовольствием читала заметки вроде «Я – мозг Джо» или «Я – печень Джо», но вот статья под названием «Молитва. Терпение и труд все перетрут», если поразмыслить, – это уже чересчур.

Да и, в конце концов, она устала! Устала молиться из года в год. Но она снова попытается прямо сейчас, лежа на этом белом покрывале, блестя влажной кожей, уставившись в низкий потолок, попытается молиться о Его любви. «Просите, и дано будет вам». Хитроумное это занятие. Кто же станет просить о плохом, обращаться не по адресу? Не хочется предстать в глазах Бога хапугой, выпрашивая какую-то вещь, как это делают католики. Муж Арлин Такер специально ездил в Масс, чтобы помолиться о новой машине. Просить у Бога машину – это просто кощунство, уж если бы Исабель и стала молиться о чем-то конкретном, то попросила бы мужа или дочь получше. Впрочем, она бы все равно не стала («Пожалуйста, Господи, пошли мне мужа или хотя бы такую дочь, которую я смогла бы выдержать»). Нет, вместо этого, вытянувшись на покрывале, она снова попросит Господа лишь о любви и наставлении, постарается внушить ему, что она достойна и того и другого. Только бы он снизошел и послал ей какой-нибудь знак. Но знака не последовало, она почувствовала только, что капли пота выступили у нее над губой и под мышками, до того жарко было в спальне. Устала. И Бог, наверное, тоже устал. Исабель поднялась с постели, набросила халат и пошла вниз ужинать с дочерью.

Это было нелегко.

Они старались не встречаться взглядами, и Эми, казалось, вообще не собиралась общаться. «Моя чужая дочь». Хороший был бы заголовок в «Ридерз дайджест», если такого уже не придумали, – уж больно знакомым он показался. Нет, она не в силах больше думать об этом, это невыносимо. Исабель обхватила пальцами фарфоровый кувшинчик для сливок – нежный, похожий на хрупкую мерцающую раковину. Эми наполнила его сливками к чаю – мать любила чай в жаркую погоду.

Исабель сгорала от любопытства и мысленно убедила себя, что имеет полное право спросить.

– Кто это тебе звонил?

– Стейси Берроуз, – бесцветно ответила Эми, откусывая кусок гамбургера.

Исабель подложила себе свеклы из банки, пытаясь представить лицо этой Стейси.

– Та – голубоглазая?

– Что?

– Такая рыжая девочка с большими голубыми глазами?

– Кажется, да.

Эми слегка нахмурилась – ее бесила материна голова, покачивающаяся на длинной шее, – точь-в-точь змея, да еще этот противный запах детской присыпки!

– Кажется?

– Ну, не кажется, я имела в виду, да, конечно это она.

Тихонько звякало о тарелки столовое серебро, обе молчали и беззвучно жевали, их губы почти не двигались.

– А отец ее чем занимается? – вдруг спросила Исабель. – Он как-то связан с колледжем?

Исабель знала, что к фабрике он точно не имеет отношения.

– Мe-маю, – промычала Эми с полным ртом.

– А сама-то ты что думаешь? Где он работает?

Эми сделала несколько глотков молока и обтерла рот тыльной стороной руки.

– Пожалуйста! – Исабель закатила глаза.

Эми взяла салфетку и промокнула рот еще раз.

– Думаю, он преподает.

– Что именно?

– Психологию, кажется.

Что тут скажешь? Если так все и есть, то для Исабель это означало одно: отец Стейси Берроуз – чокнутый. И как это Эми угораздило подружиться с дочерью сумасшедшего? Исабель почему-то вообразила его бородатым и тут же вспомнила, что ужасный мистер Робертсон тоже носил бороду, и сердце у нее заколотилось так сильно, что даже дыхание перехватило. Грудь источала запах присыпки.

– Что? – Эми оторвала взгляд от тарелки, где лежал кусочек тоста, пропитанный мясным соусом.

Исабель покачала головой, следя взглядом за белой занавеской, которая еле заметно всколыхнулась у Эми за спиной. Она думала, что это похоже на последствие автомобильной катастрофы. Ты все спрашиваешь себя: «Ну почему тот грузовик не появился на перекрестке раньше, почему мы не разминулись?» Если бы только мистер Робертсон появился в городе до того, как Эми перешла в старшую школу! Но ты оказалась за рулем в том самом месте и в то самое время, когда грузовик, громыхая на крутом спуске, ворвался в город. И все – твоя жизнь уже никогда не будет прежней.

Исабель катала крошки кончиками пальцев. Пожалуй, теперь и не вспомнишь, как они жили до этого лета. Было множество тревог и забот – уж этого-то Исабель не забыла. Вечно не хватало денег, и колготки у нее были вечно со стрелками (нет, Исабель никогда не надевала колготки со спущенной петлей, за исключением тех случаев, когда она лгала сама себе, что это произошло только что). Вспоминаются школьные проекты Эми – какие-то дурацкие рельефные карты, на которые уходила уйма пластилина и пористой резины, ее домашние задания по кройке и шитью, которые тоже недешево обходились. Но теперь она ужинала гамбургерами и тостами со своей дочерью (такой чужой!), глядя, как лучи предзакатного солнца стекают по плите на пол, и тосковала об утраченной роскоши обыкновенных житейских забот.

Молчание становилось тягостным, но что-то мешало Исабель продолжать разговор о Стейси, поэтому она заговорила о другом:

– Бев слишком много курит. И слишком много ест.

– Знаю, – ответила Эми.

– Пожалуйста, возьми салфетку.

Исабель было невыносимо смотреть, как Эми слизывает кетчуп с пальцев, почти до тошноты невыносимо. А злость только того и ждала и немедленно нахлынула на Исабель тяжкой волной, наполняя холодом ее голос. Но пожалуй, то был не просто холод. Если быть до конца откровенной, почти ненависть звучала в ее голосе. А теперь Исабель ненавидела саму себя. Она бы и рада взять назад невольно сорвавшиеся слова, но было уже поздно, и теперь, рассеянно тыкая вилкой в ломтики свеклы, Исабель наблюдала, как дочь, помяв бумажную салфетку меж ладоней, положила ее на тарелку.

– Но она хорошая, – произнесла Эми, – я считаю, что Бев хорошая.

– Никто и не говорит, что она плохая.

Вечер тянулся мучительно долго, блеклый предзакатный луч почти неподвижно лежал на полу. Эми сидела, зажав руки между коленей и вытянув шею, – она напоминала глупую игрушечную собачку, которая сидит на заднем стекле автомобиля и качает головкой туда-сюда, когда машина притормаживает. «Да сиди же ровно!» — хотела сказать Исабель, но вместо этого устало произнесла:

– Можешь идти. Я сама помою посуду.

Эми не решалась.

В прежние времена одна никогда не вставала из-за стола, пока не поест другая. Этот обычай, своего рода жест вежливости, родился, когда Эми была еще полуторагодовалой малышкой и ела очень медленно, мама подкладывала ей на стул два каталога «Товары почтой», и Эми восседала на них, болтая тоненькими ножками.

– Мамочка, – просила она, видя, что Исабель уже поела, – подожди меня!

И мама всегда ждала. Много-много вечеров подряд. Конечно, она уставала, и ей очень хотелось лечь и расслабиться с каким-нибудь журналом в руках. Да и вообще, надо было бы встать из-за стола и хотя бы помыть посуду. Но Исабель никогда не торопила дитя, чтобы не повредить этому маленькому организму, этому крошечному пищеварительному тракту. Она ждала.

В те дни Эми приходилось оставаться у Эстер Хетч, пока Исабель работала. Ужасный дом на отшибе кишел детьми и кошками, там всегда воняло кошачьей мочой. Но ничего другого Исабель не могла себе позволить. Что ей оставалось? Ужасно было бросать Эми там, ужасно было то, что Эми никогда не говорила «до свидания», а шла прямиком к окошку и, вскарабкавшись на стул, смотрела маме вслед. Иногда Исабель не в силах была обернуться, просто уезжала, не взглянув на это злополучное окно. Какой-то комок застревал в горле при виде неулыбчивого и бледного дочкиного личика. Эстер Хетч говорила, что Эми никогда не плакала.

Она вообще поначалу ничего не делала. Сидела неподвижно на стульчике, и все. Эстер Хетч сетовала, что это ее нервирует, и сказала даже, что если Эми не станет бегать и играть, как другие дети, то она не сможет оставлять ее у себя. Исабель испугалась не на шутку. Она купила Эми дешевую куклу – пластмассовое создание с жесткой платиновой шевелюрой. Голова у куклы немедленно оторвалась, но Эми, казалось, полюбила ее. Да-да, она полюбила куклину голову, всюду таскала ее с собой и красила в красный цвет ее пластмассовые губы. Видимо, одинокие сидения на стульчике прекратились, во всяком случае Эстер Хетч больше о них не заикалась.

Вот потому-то и сидела Исабель со своей доченькой в кухне каждый вечер.

– Спей мне «Паутёк-паутёк»! – просила Эми нежно, теребя пальчиками слюнявчик.

Но, как это ни ужасно, Исабель отказывалась петь, она слишком уставала. А милашка Эми была так счастлива, что ее мамочка с нею рядом – стоит только руку протянуть, – что ее ножки сами собой начинали дрыгаться от восторга и смеющийся ротик приоткрывал розовые влажные десенки и зубки, похожие на белые камушки.

Занавеска снова дрогнула. Это был добрый знак, если бы Исабель была способна заметить это. Заметить, что воздух подвижен настолько, чтобы занавеска колыхнулась, что окрепший ветерок надул занавеску, как платье на животе у беременной, а потом она плавно опала, коснувшись складками стекла. Но Исабель не заметила ветерка, заметила лишь, что занавески пора бы постирать.

Оглядев кухню, она осталась довольна, что, по крайней мере, краны сияют, а на столешницах не видно беловатых разводов с крупицами чистящего порошка (бывало и такое). Она взглянула на фарфоровый сливочник – тонкий и хрупкий, похожий на мерцающую ракушку. Это Эми однажды достала его из буфета и предложила Исабель добавлять из него сливки в чай вечерами.

– Ведь это кувшинчик твоей мамы, – сказала она, – и ты так любишь его.

Исабель пришлось согласиться тогда. Но теперь она с ужасом подумала, какие опасности поджидают хрупкую вещицу на кухне: один неосторожный жест или взмах рукава, и от нежной ракушки останется лишь кучка осколков на полу.

Исабель встала и убрала в холодильник недоеденный гамбургер, завернув его в бумагу. Она мыла тарелки, наблюдая, как кружится в белой раковине красноватый от свеклы водоворот. И только когда вся посуда была вымыта и поставлена на полки, пришла очередь фарфорового сливочника. Исабель осторожно вымыла и аккуратно вытерла его, а потом спрятала на полку в буфет – подальше с глаз.