Текст книги "Улица Пяти Лун"

Автор книги: Элизабет Питерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– А Пьетро принадлежит к тем людям, которые позволяют делать копии со своих драгоценностей?

– Именно.

– Но зачем? Ведь он богат, как Крез. У него виллы и дворцы, напичканные древностями, роскошные автомобили, слуги... Зачем ему принимать участие в этих грязных делах?

– Вики, Вики! Это доказывает, что ты, как и мои родители, происходишь из бедных, но честных слоев. Наверное, ты никогда не покупаешь вещи, если не можешь за них расплатиться.

– Ну да, я не покупаю вещь, если не могу за нее расплатиться! – отчеканила я, припомнив свой белый плащ с серебряными пуговицами и баснословные цифры на ценнике.

– Вот потому-то ты и относишься к заслуженным беднякам. А граф Караваджо из незаслуженных богачей, он может зайти в магазин и выйти из него с новым «роллс-ройсом» под мышкой, а о такой низменной материи, как деньги, наш друг Пьетро даже не вспомнит. В конце концов ему придется записать покупку себе на счет, но ты поразишься, как долго может продолжаться этот упадок, прежде чем наступит крах. Пьетро уже продал большую часть своих коллекций; половина картин во дворце – это копии. Ты их не осмотрела, так как сосредоточилась на драгоценностях. Поместье заложено и перезаложено, а слугам не платят годами. Пьетро отчаянно нуждается в деньгах, дорогая, как и многие люди его круга и положения. Если бы Пьетро не был благородных кровей, он давно перестал бы покупать черную икру и кожаные туфли ручной работы и объявил о своем банкротстве, но честь семьи Караваджо никогда не позволит ему стать бедняком.

– Очень красноречиво. – Я скептически скривила губы. – И очень убедительно... Видимо, ты крайне невысокого мнения о моих умственных способностях?

– Дорогая моя девочка, что ты имеешь в виду?

– Дорогой мой мальчик, все, что ты тут обрисовал, – никакая не кража, если не считать самой первой сделки. Вероятно, ты решил, что я клюну на твои россказни и не замечу того факта, что никакой закон не запрещает Пьетро продавать свою собственность. И никакой закон не запрещает ему развешивать по стенам копии.

– Но попытаться-то стоило, правда? – улыбнулся Джон.

– Что ж, твоя попытка в очередной раз задурить мне голову потерпела крах. Так в чем же состоит истинный замысел? Нет, не надо говорить, все и так ясно. Пьетро не продает свои драгоценности, он продает копии! Судя по всему, ни сам Пьетро, ни его подручные сбытом не занимаются, этим занимаешься ты! Коллекционеры искренне считают, что приобретают краденое, поэтому и помалкивают о своих покупках. Копии, сделанные Луиджи, способны пройти любые экспертизы, какие только можно придумать. Если твой покупатель прочтет в газетах, что графиню Хохштейн видели в опере в фамильных изумрудах, то попросту решит, что она надела стекляшки! Вот так обстоит дело. Я права?

– В сущности, да. Дело обстоит именно так.

– Невероятно, – пробормотала я.

– Я бы употребил слово «блестяще», – самодовольно уточнил Джон. Он пододвинулся ко мне: – Ну, Вики, что ты скажешь? Разве я не был прав, утверждая, что никто не пострадал? Большинство этих драгоценностей в конечном итоге окажется в музеях, как прославленный бриллиант Хоупа [19]19
  Один из крупнейших синих бриллиантов, весит 45,5 карата. Назван по имени одного из его владельцев, лондонского банкира Томаса Хоупа.


[Закрыть] и другие знаменитые драгоценные камни. Музеи получат копии, что вполне соответствует их целям – выставлять предметы, обладающие необычайной красотой или представляющие исторический интерес. Копии, сделанные Луиджи, ничем не хуже оригиналов, которые, в конце концов, всего лишь куски неких минералов. Честное слово, только замшелый педант может называть это занятие аморальным.

– Так просто ты от меня не отделаешься, – сурово сказала я. – В моем возрасте уже не обижаются, когда обзывают. Может, я замшелый педант, но в твоих доводах есть изъяны. Начнем с того, что мне не нравится, когда крадут из музеев.

– Вообще-то из музеев мы не крадем, – возразил Джон. – Талисман Карла Великого был всего лишь пробным образцом. Красть из музеев слишком опасно. Там современные охранные системы, а мои люди – любители, которые совсем не походят на типов, ограбивших Топкапи [20]20
  Известный музей в Стамбуле.


[Закрыть]. Мы никого не грабим, мы лишь крадем, и только у тех, кто может себе позволить быть обкраденным. Это столь же бесчестная публика, как и мы, иначе они не стали бы покупать ворованные ценности.

– Нет, – упрямо сказала я. – Ты меня не убедишь!

– Почему?

Я почувствовала, как щекам вдруг стало жарко. Мое поколение иногда обвиняют в том, что для нас нет запретных слов. И это правда, бог знает какие непристойные ругательства найдутся в моем лексиконе. Когда такое словечко ненароком вырывается у меня в присутствии шведской бабушки Андерсен, старушка опрометью несется за мылом, чтобы как следует отдраить мой «поганый рот». Но сейчас я пребывала в замешательстве и краснела оттого, что требовалось разъяснить свои моральные принципы.

– Весь вопрос в... цельности, – запинаясь, заговорила я. – В честности. В наши дни лгут все: от политиков и государственных деятелей до авторемонтников или маляров. И у всех находится оправдание, почему один околпачивает другого. Где-то нужно остановиться. Я знаю все твои доводы, слышала сотни раз. «Если бы эти люди по сути своей были честны, мы попросту не смогли бы их обманывать. Эти невежественные подонки не заслуживают того, чтобы владеть прекрасными вещами. Да они даже не в состоянии отличить подлинник от подделки». Ведь это ты хотел сказать, правда? Но ведь и специалисты поддавались на обман... впрочем, не в этом дело... А дело в том, что если ты обладаешь талантом, мастерством или знаниями, то нельзя пускать свое богатство на неправедные дела. Ради самого себя нельзя! Нет никакой разницы между человеком, который грабит старушку, живущую на пособие, и мошенником, который обманывает мерзкого и жадного нефтяного магната. Жулик всегда остается жуликом. А я по горло сыта жуликами!

К тому времени, когда я закончила, мои щеки отчаянно пылали. Я ждала, что Джон рассмеется... или накинется с поцелуями... Мужчины почему-то думают, что с помощью ласки можно избавить женщину от угрызений совести.

Но Джон сидел совершенно неподвижно, склонив голову.

– Если ты так считаешь, – тихо произнес он, – тогда я не смогу тебя отговорить, даже если захочу. Пойдем в полицию?

Я облизнула губы:

– Нет... Я сама намерена раскрыть это дело, дорогой профессор Мориарти. И после того как все выясню, я дам тебе двадцать четыре часа, чтобы ты мог исчезнуть. Я у тебя в долгу.

Джон поднял голову, в его глазах мелькнула веселая искра.

– Только не воображай, будто я не стану ловить тебя на слове. Я не столь благороден, как ты, моя милая Вики.

– Но ты должен помочь. Мне могут понадобиться твои показания.

– Я дам тебе кое-что получше. У меня есть документальное свидетельство.

– Что?!

– Я не столь наивен, как это может показаться, – заметил Джон, пытаясь напустить наивный вид, правда на сей раз без особого успеха, – и давно научился принимать меры предосторожности. Только учти, то, что у меня есть, не является неопровержимым доказательством... Я дам тебе список копий картин, сделанных Луиджи, а также список людей, которым принадлежат эти копии. Они могут понадобиться, если Пьетро уничтожит все бумаги и разрушит мастерскую.

– Списки, конечно, помогут. Я вполне сознаю, что потребуется время, чтобы запустить неповоротливую машину правосудия. Сразу в такое грандиозное мошенничество никто не поверит.

– Отлично, меня это вполне устраивает. Предположим, мне удастся забрать свои бумаги. Они хранятся в банке вместе с некоторой суммой, каковую у меня хватило ума приберечь на черный день. А вот с паспортом возникнут сложности.

– Господи... Без паспорта ты не сможешь выехать из Италии.

– Из Италии я могу выехать, за этим дело не станет. Но я не смогу вернуться в Англию.

– А зачем тебе возвращаться в Англию? Я-то думала, что ты направишься прямиком в Сахару или в Южную Америку.

– Нет, это глупо. Проще всего затеряться среди себе подобных. Иностранец в любой стране на виду, словно Эйфелева башня. А дома у меня есть друзья.

– Впрочем, твое будущее меня мало волнует, ты волен распоряжаться собой по собственному усмотрению! – объявила я холодно. – Как ты предполагаешь вернуть себе паспорт? Ведь он, скорее всего, на вилле?..

– Не имеет значения. О паспорте я позабочусь.

– На твоем месте я бы предпочла, чтобы кто-то всегда знал о моем местонахождении. – Мой голос звучал поистине зловеще.

– На тот случай, если вдруг не вернусь? – Джон слабо улыбнулся. – И что ты сделаешь, Вики? Ворвешься с шестизарядным пистолетом?

– Вызову полицию.

– Гм... Надо обдумать это предложение. Да, я могу представить ситуацию, когда такая перспектива может показаться мне утешительной. Ладно. В Риме есть одно тайное местечко...

– Где ты хранишь полдюжины паспортов? Нет, неважно, не отвечай. Знать ничего не хочу о твоих преступных делишках!

– И правильно делаешь. – Джон уронил голову на руки. – Черт, кажется, у меня мозги окаменели. После такой безумной ночи надо хоть немного поспать.

– Не самая плохая мысль.

Сзади его шея выглядела тонкой и беззащитной, как у маленького мальчика. Я цинично подумала, сознает ли Джон, какое воздействие вид этой беззащитной шейки оказывает на дамочек.

– Возможно, ничего хорошего в этой мысли нет. Думаю, нам лучше уйти отсюда поскорее. – Но он не двинулся с места, а продолжал, сгорбившись, сидеть. Ну просто воплощение стоицизма и страдания. – Они наверняка сообразили, что мы могли уехать только на машине. Автобусы так поздно не ходят. А в предрассветные часы машин на дорогах не так много...

– Значит, Пьетро могло прийти в голову расспросить про нас в Тиволи, – закончила я его мысль. – Да, ты прав. Но у нас в запасе несколько часов, наши водители вернутся в Тиволи не раньше полудня. Так где твое тайное местечко? Надеюсь, ты никому не говорил о нем?

Джон взглянул мне в глаза. На мгновение его лицо приобрело забавное выражение. Потом он покачал головой.

– Тогда мы можем не спешить, – сказала я. – Ляг и поспи. И дай мне денег.

– Зачем? – подозрительно спросил он:

– Схожу в аптеку, если они уже открыты. И в магазин. Надо купить хлеба, вина... И пенициллин.

В Италии вам продадут любые лекарства, на которые в Штатах потребовали бы рецепт, Я поведала аптекарю, что мой друг упал с велосипеда и весь исцарапался. Тот отнесся очень сочувственно.

Возвращаясь, я была почти уверена, что Джона в комнате не окажется, но он крепко спал. Пришлось разбудить его, дабы оказать первую медицинскую помощь. Пулевое ранение при дневном свете выглядело воистину ужасно. Джон корчил из себя героя, стискивал зубы и мужественно подавлял стоны. Я перебинтовала руку и достала шприц. Джон так и подскочил:

– Нет! Где, черт возьми, ты раздобыла эту мерзкую штуку?

– Купила в аптеке, – объяснила я и, профессионально прищурясь, посмотрела на кончик иглы. – Снимай штаны.

– Ни за что!

– Вот уж не думала, что ты такой стыдливый.

– При чем тут стыдливость? Если ты полагаешь, что я позволю какой-то любительнице втыкать что попало в мое самое беззащитное место...

– Послушай, да у тебя в крови небось столько бактерий, что хватит на целую деревню. Ты же не хочешь заболеть именно сейчас, когда находишься в бегах?

Джон закусил губу и еще сильнее вжался в матрас.

– Ну же, хватит кочевряжиться. Я прекрасно знаю, как делают уколы. Аптекарь мне все понятно объяснил. Очень просто! – Разумные доводы ни к чему не приводили, пришлось перейти к угрозам: – Если ты откажешься, я сейчас же прямиком пойду в полицию!

Джон затих и затравленно покосился на шприц. Честно говоря, я даже восхитилась собственным мастерством – так ловко всадила иглу, словно всю жизнь занималась этим по десять раз на дню. Наверное, из меня вышел бы превосходный эскулап. Но поведение Джона меня изумило еще сильнее: за все наше бегство он ни разу не испугался, а при виде шприца затрясся как осиновый лист.

– Ну вот, совсем не больно, правда? – Профессиональная утешительница могла бы позавидовать моему тону.

– Я предпочел бы гангрену.

– Не говори глупостей. Вот еще таблетки. Их надо пить по одной каждые четыре часа.

Со стоном мученика Джон приподнялся:

– Уже поздно. Нам надо отсюда уходить.

Сначала мы отправились в банк. Я ждала снаружи, пока Джон не вышел с большим толстым конвертом.

– Забрал документы?

– Да. Вот они. И деньги тоже.

– Дай немного.

– Ничего другого от женщины не услышишь, – неприязненно буркнул Джон. – Зачем тебе деньги, скажи на милость?

– Одежду купить. Пока я здесь торчала, мне сделали три непристойных предложения. Юбка слишком узкая и короткая.

– Для чего узкая? Ладно, возможно, это неплохая мысль. Честный домовладелец, чью бельевую веревку мы обокрали, может сообщить о пропаже. Купи что-нибудь не слишком бросающееся в глаза. И шляпку. Твои светлые волосы в Риме слишком приметны.

– А как же твои?

Мы отошли в уголок за мраморные колонны банка. Джон отсчитал несколько купюр от свернутой пачки размером с каравай и протянул мне.

– Я тоже куплю шляпку, с перьями. Или лучше рясу. Как по-твоему, мне пойдет образ странствующего монаха-францисканца?

– Нет, у тебя слишком лживый взгляд.

Джон посмотрел на часы. Должно быть, хорошие часы, раз выдержали купание, бесчисленные удары и прочие разрушительные действия.

– Встретимся в час у моста Мильвио на этой стороне реки. Вместе пообедаем.

– Отличная мысль, – с благодарностью отозвалась я.

– Я думаю не о твоем аппетите, дорогая. Тебе не кажется, что ты обзавелась несколькими лишними фунтами с тех пор, как мы с тобой познакомились? Я же тебя предупреждал, что кухня Пьетро разрушительным образом скажется на фигуре... Мое тайное местечко находится в районе Трастевере, и вход в дом караулит очень любознательный консьерж. Но после обеда он дрыхнет, как и все истинные итальянцы, поэтому именно в это время мы сможем проскользнуть мимо него незамеченными.

При любых других обстоятельствах я бы лишь расхохоталась, скажи кто-нибудь, что мне отводится всего час на покупку нового наряда, но в то утро управилась за пятнадцать минут. Полотняная юбка цвета хаки, белая блузка, платок на голову и сумка через плечо, достаточно большая, чтобы вместить бумаги Джона, – вот и все. Для старой одежды продавщица дала мне бумажный пакет, и я выбросила его в ближайший мусорный бак, напомнив себе, что за мной должок, семья из Тиволи вправе рассчитывать на компенсацию.

Мост Мильвио выглядел ужасно. Словно сошел с глянцевой открытки. Удивительно, как мост живьем может выглядеть так ярко и пошло? Может, всему виной мое взвинченное состояние? Красновато-коричневая башня замка Сан-Анджело сейчас не казалась мне причудливым пришельцем из Средневековья, я вдруг вспомнила о первоначальном назначении замка – служить гробницей.

Теперь, когда у меня было время спокойно подумать, вдали от Джона с его красноречием и дьявольским обаянием, мое поведение предстало во всей своей ошеломляющей глупости. Куда я направляюсь?! Мне следовало немедленно, сию же секунду, мчаться со всех ног в полицию. По крайней мере, я чувствовала бы себя в полной безопасности, сидя в грязной, но такой уютной тюремной камере. Но ведь сначала надо побеседовать с полицией... а я вовсе не горела желанием разговаривать с римскими карабинерами. Они вполне могут подумать, что я просто-напросто рехнулась. Да и как же иначе? Обвинить одного из самых уважаемых жителей Рима в серьезном преступлении?! Хотя бумаги Джона кое-что доказывали, они никого не убедят, если мой рассказ прозвучит неправдоподобно. А видит бог, правдоподобием он и не пахнет. Кроме того, придется признаться, что я позволила уйти одному из членов банды. Чем больше я размышляла, тем в большее уныние впадала.

Дойдя до моста, я оперлась на парапет и попыталась сообразить, что же мне делать дальше. Нет, не так... Я знала, что мне делать дальше. Найти телефон и позвонить в Мюнхен. Герр Шмидт поверит каждому слову моего безумного рассказа, а потом все просто: мюнхенская полиция свяжется со своими римскими коллегами, и последние примут меня уже совсем иначе, как человека, имеющего вполне определенный профессиональный статус. Да, разумнее всего поступить именно так. Но я стояла на мосту и раздумывала. Раздумывала над тем, почему не спешу звонить в Мюнхен.

Джона в аляповатой спортивной рубашке и брюках, которые висели мешком, я не сразу узнала. Нос он уткнул в путеводитель. Путеводитель был на немецком, и Джон служил воплощением прилежного студента: дешевые очки в пластмассовой оправе, непроницаемо-серьезное лицо. Портила картину только шляпа. Такие соломенные шляпы-канотье, с прорезями на тулье для ушей, сицилийские фермеры надевают на своих ослов. Джон остановился рядом со мной, близоруко вглядываясь в книгу.

– Если это твое представление о не бросающемся в глаза одеянии, – начала я, – то...

– Давай на сегодня воздержимся от сарказма. – Джон неловко дернул плечом. – У меня недобрые предчувствия.

– Что случилось?

– Ничего. Даже не пойму, почему так нервничаю. Угораздило же Господа наградить меня столь тонкой и чувствительной натурой! Знаешь, такие перипетии не по мне.

– Давай пообедаем.

– Хорошо. – Джон захлопнул книгу и покосился на меня через очки. – Fraulein, du bist sehr schon. Hast du auch Freundschaft fur eine arme Studenten? [21]21
  Девушка, ты очень красивая. Ты не испытываешь дружеских чувств к бедному студенту? (нем.).


[Закрыть] – И он протянул мне руку.

Я сжала его ладонь.

– Уж не знаю, что ужаснее: твой немецкий или твои манеры.

– По-английски у меня получается лучше.

– Я заметила.

Трастевере – любимый район туристов. Здесь много очаровательных трактирчиков и ресторанчиков, в большинстве из которых цены слишком высоки, а народу слишком много. В минуты треволнений у меня всегда разыгрывается аппетит, так что я в мгновение ока проглотила тальятелли по-болонски, отбивную по-милански, что-то там по-римски и еще кучу всякой вкуснятины. Джон уныло ковырял вилкой.

– Тебе лучше поесть, – невнятно сказала я с набитым ртом. – Силы понадобятся. Ты хорошо себя чувствуешь?

– Плохо, конечно. И не могла бы ты избавить меня от своей нежной материнской заботы?

Поскольку нам пришлось ждать, когда освободится столик, а потом я долго не могла насытиться, из ресторанчика мы вышли довольно поздно. Пора было идти на тайную квартиру Джона.

Она находилась в одном из тех своеобразных переулочков в Трастевере, где на углу расположен непременный фонтан, а в стене прямо над фонтаном выбита ниша для поклонения. У ног жутковатой статуэтки Мадонны лежали цветы, проход во внутренний дворик загораживала железная решетка. Народу на улице было не много – время сиесты, когда все магазины закрыты.

Дворик был пуст, если не считать жирного черного кота, развалившегося на солнцепеке. Джон поднес палец к губам, и мы на цыпочках прокрались мимо. Кот открыл один глаз, посмотрел на нас с непередаваемым презрением и снова зажмурился.

У каждой из четырех стен дворика прилепилось по лестнице, ведущей в квартиры. Хотя лестницы – это громко сказано. Здесь все, кроме холеного кота, выглядело запущенным и ветхим. Лестница воняла чесноком. Мы бесшумно поднялись по ней, никого не встретив. На верхней площадке Джон достал ключ и открыл дверь.

Я находилась в таком взвинченном состоянии, что ждала какого-нибудь неприятного сюрприза. Вот сейчас Джон откроет дверь, и на нас с утробным рыком кинется Бруно... Но в квартире было пусто. Внутри царил пыльный запах давным-давно заброшенного жилища. И все же мои ноздри уловили другой, куда более слабый запах, хотя его почти заглушил аромат чеснока, идущий из коридора. Джон тоже унюхал странный запах. Ноздри его затрепетали. Через несколько секунд он пожал плечами и прошептал:

– Мои вещи в спальне... Жди здесь.

Автоматический пружинный замок у нас за спиной защелкнулся. Джон направился к двери спальни, а я огляделась: в дальнем конце гостиной крошечный холодильник, плита с двумя конфорками. По всей видимости, никаких других помещений в квартире не было – только гостиная, спальня и, вероятно, ванная.

Джон открыл дверь спальни.

И словно наткнулся на стену из прочного невидимого стекла. Я подскочила к нему и попыталась отбросить его руку, преградившую мне путь, но мышцы Джона вдруг налились стальной силой. Тогда я заглянула через его плечо и после первого же взгляда, брошенного на убранство спальни, мне расхотелось заходить туда.

Это была совсем крошечная комнатка: единственное окно, дверь, должно быть ведущая в ванную, встроенный гардероб. Почти всю площадь занимала большая кровать.

И на кровати лежала... она. Голубой пеньюар из тонкого шелка, собравшийся складками, порван, словно она сопротивлялась. Я узнала эти роскошные очертания, прекрасное тело, чересчур, быть может, пышное, но чудесных форм, узнала шелковистые светлые волосы, разметавшиеся по подушке... но я никогда не узнала бы это лицо...