Текст книги "Служанка фараонов"

Автор книги: Элизабет Херинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Он все равно не уйдет от нас, – сказали ему. – А ты сможешь потом подать на него в суд! Во дворец же никому нельзя входить без разрешения начальника дворцовой стражи!

Но Асса все же ушел! Пробрался ли он через сад, прячась среди кустов и деревьев, и, наконец, перепрыгнул через стену, которая отделяет дворец от берега реки? И переждал там до вечера, а в темноте уплыл в челне? Не знаю. Известно только, что и женщина, на которую в поднявшейся суматохе никто сначала не обратил внимания, тоже внезапно исчезла. Я их больше никогда не видела.

Но у стены, будто прибитый рукой бога, стоял слепой, держа свой странный инструмент. До него никому не было дела.

Тут через толпу пробрался мой брат Каар. Его не было дома, когда позвали мать, но слух о происшествии быстро дошел до него. Я хлопотала около матери, опустилась рядом с ней на землю и как могла утешала ее. Каар схватил ее за руку и поднял с земли, она же, оправившись после первого испуга, показала на слепого. Тогда Каар другой рукой схватил старика и потащил их обоих за собой. Толпа молча разошлась, никто не произнес ни слова.

Однако царица узнала об этой истории. Она решила, что если Каар выплатит за убитого выкуп, тогда уж больше никто не будет иметь зла ни на нас, ни на Ассу. И Каар стал работать по ночам при свете факела и выплатил тому человеку выкуп. Повсюду, плыл ли он вверх или вниз по Реке, он расспрашивал о своем брате. Но никто, будь то моряк или земледелец, жрец или солдат, ничего не мог рассказать ему о фокуснике и танцовщице. Казалось, их поглотила пустыня, и, может быть. Сет завладел тем, что ему причиталось.

Ты, наверное, удивишься, Рени, что я до сих пор так мало рассказывала о нашей великой царице. Но хотя она дала нам всем дыхание своей милостью и благосклонностью, я все же не могу сказать, что за все те годы мне стало известно о ней что-то большее, чем ее внешний вид. Я видела ее время от времени, когда она проходила мимо меня или когда я прислуживала Нефру-ра за царским столом.

Даже для дочери у Хатшепсут было мало времени, потому что она без устали вникала во все дела управления. Не проходило ни одной недели, чтобы она не принимала Нехси, казначея, или не выслушивала отчет первого пророка Амона о делах в главном храме. Царица выносила решения во всех важных судебных тяжбах, а когда прибывали чужеземные послы, она всегда беседовала с ними и лично принимала ту дань, которую были обязаны выплачивать презренная земля Куш и презренная земля Речену. Правда, чаще других у нее бывал Сенмут, Верховные уста и главный зодчий. С ним она сидела над планами всех храмов, которые повелела возвести по всей стране в честь своего отца Амона и Девяти великих богов.

Нефру-ра разрешалось иногда повидать свою мать, но мне не приходилось ее сопровождать. Ведь Аменет посчитала бы это посягательством на ее права, если бы царевну повела к матери не она, а кто-то другой. Старуху и так глубоко огорчало то, что теперь ей не полагалось ежедневно находиться при царице, которую обслуживали другие придворные дамы, так что сама она оказалась в положении, не соответствовавшем ее рангу главной царской кормилицы.

Таким образом, я могла составить представление о царице лишь по тем бесконечным разговорам, что велись на ее счет у нее за спиной.

У меня хватило ума быстро заметить, что придворные говорили о царице по-разному. Конечно, все выражали ей почтение в ее присутствии и, даже когда ее не было, остерегались говорить о ней что-то плохое. Но разве нет таких слов, которые как бы крючками цепляются за душу слушателя? Сначала этого вовсе не замечаешь, но внезапно о них снова вспоминаешь совсем по другому поводу, и тогда они вдруг получают странный, новый, даже обратный смысл. А кто лучше умеет произносить двуличные речи с ханжескими словами и менять их смысл многозначительной усмешкой, как не шустрые пажи, с которыми раз повстречаешься здесь, раз там и многие из которых были друзьями детства молодого царя?

Царице приходится раздавать подарки и не скупиться на золото для своих приверженцев. Любой, кто склоняется перед ней до земли, делает это, собственно, только для того, чтобы быть поднятым ею и осыпанным почестями. И она раздает и раздает их полными пригоршнями. Но не одарила ли она гробницу главного надсмотрщика за амбарами богаче, чем гробницу главного надсмотрщика за стадами коров? И не получил ли муж Бики более высокую должность, чем муж Хект, хотя Хект была кормилицей одного из умерших в младенчестве братьев царицы? А главное, не слишком ли она возвысила Сенмута, того Сенмута, который был всего-навсего мелким писцом в войске и чей отец даже не имел придворной должности?

Думаю, что все эти недоброжелательные речи не достигают слуха Хатшепсут, не трогают ее сердца. Ибо с неприступной улыбкой проходит она по залам и видит лишь покорность на лицах всех тех, кому позволено смотреть ей в лицо, когда она почтит их своим обращением. Но она беседует не только с людьми, но и с богами, а змея, которая обвивается вокруг ее головы, нашептывает ей, что у нее есть враги. Тогда взгляд царицы становится ледяным, и разговоры вокруг нее замолкают. И тогда ее кравчий или ее писец, или кто-то еще, кто умеет читать по ее лицу, знаком приказывает арфисту или танцовщице развеселить и порадовать царицу. И Риббо, карлик, принимается за свои проделки, а она сидит на троне и неизвестно, смотрит ли, слушает ли она, пока внезапно произнесенное ею слово не прерывает пения; карлик замирает посреди зала, а она диктует короткий приказ, который с большой поспешностью записывают и передают дальше.

Войн она не ведет.

Раньше, когда сын Исиды был еще ребенком, ее полководцы совершили поход против презренной земли Куш, но с тех пор прошло столько времени, что его как будто и не было. Да и вообще! Поступает ли еще дань из презренной земли Речену, которую подчинил ее отец? Или привозимые оттуда товары были выторгованы и, как утверждают злые языки, оплачены ответными дарами?

А как же тогда проявить свое мужество пажам? Они были воспитаны при царском дворе, учились стрелять из лука, управлять колесницами и всяким прочим премудростям, необходимым военачальнику царя. Но у них нет воинов, которых они могли бы повести по песчаным дорогам на север, чтобы положить к ногам Доброго бога чужие земли.

Как могла она вести войны, если не хотела отдавать войска в руки сына Исиды? А если она даст ему это войско, над кем он одержит победу?

Она не спит только из-за богов? Она утомляет свою умную голову лишь для того, чтобы служить им? Она показывает всю роскошь, напрягает все силы великой державы только для того, чтобы ее храмы сияли великолепием, какого не видели с тех пор, как Черная земля поднялась из Нуна?

А тот, кого здесь нет, кого она изгнала, кто пребывает вдали, не замешан ли он в этом больше, чем все те, кто ей близок, – будь то боги или люди? Не он ли вынуждает ее ко всем ее делам, не он ли заставляет ее снова и снова подчеркивать свое величие и великолепие, не он ли бодрствует по ночам у ее ложа, не он ли шепчется со змеей-уреем у ее изголовья? Уж не приходится ли ей прислушиваться в темноте к их шушуканью:

«Неслыханно! Никогда еще с тех пор, как в Земле людей правят цари, не было такого, чтобы на престоле фараона сидела женщина!» – «Но ведь уже за века до этого правила Себек-Нефру-ра!» – «Да, но тогда у царя не было наследников-мужчин!» – «Наследники? Но ведь теперь только в ней одной течет царская кровь Камоса! И поэтому еще ее отец посадил ее рядом с собой на трон!» – «Ты сама не веришь в это, змея!» – «Но я приказываю это писать! Я повелеваю высекать это на камнях высотой до неба, которые должны быть выше, чем обелиски всех предшествовавших царей. Из чистого золота будут их вершины, они будут сверкать на солнце, когда ее отец Амон в образе Ра посылает на землю свои лучи из утренней ладьи!» – «Станет ли ложь правдой, если ее высекут на камне, а утверждение – доказанным, если его позолотят?»

Женщины, которые поют Хатшепсут утренние песни, встают рано, но находят ее уже бодрствующей, а служанкам, которые ухаживают за лицом царицы, приходится наносить много краски на темные круги под ее глазами.

Жрецы же в стране говорят, что еще никогда с тех пор, как объединились Обе Земли, ни один фараон не был таким набожным и не сделал для богов больше, чем его величество Добрый бог Макара.

Но вот однажды, когда Сенмут вернулся из продолжавшейся несколько недель поездки в каменоломни на юге страны, Нефру-ра спросила его:

– Скажи, Сенмут, правда ли, что я должна выйти замуж за сына Исиды?

Было видно, что ее наставник смутился, его руки беспокойно задвигались и сорвали цветок лотоса. Он долго молчал. Наконец, вместо ответа спросил:

– Кто это сказал?

– Аменет! Она говорит, что это было бы счастьем для всех нас и что я стала бы великой царской женой и… – она запнулась, пытаясь справиться со слезами. – А я не хочу! Разве я не жена бога? И разве не станет царем тот, кто будет моим супругом, неважно царский он сын или нет?

Она сжала кулаки, а ее подбородок задрожал.

– Ты говорила об этом с матерью?

Нефру-ра покачала головой. Тут взгляд Сенмута упал на меня, и он отослал меня под каким-то незначительным предлогом из комнаты, хотя мне очень хотелось услышать, о чем еще они говорили между собой.

Что же произошло в отсутствие Сенмута? Почему молодой Унас, который раньше ежедневно следил за нашими письменными работами, теперь уже давно не приходил к нам, почему эти обязанности взял на себя жрец-проповедник из храма Амона? И разве это дошло до меня только тогда, когда я услышала разговор Нефру-ра с Сенмутом?

Значило ли это, что между Сенмутом и царицей что-то произошло? Очевидно, дело обстояло не так, потому что именно в те дни Хатшепсут распорядилась, чтобы из большой глыбы черного гранита, которую Сенмут привез из своей поездки в каменоломни, один из скульпторов изготовил статую, изображавшую Сенмута и Нефру-ра.

Это изваяние не было одним из тех, что обычно заказывают цари для себя или своих родственников, и изображало оно не стоящую во весь рост фигуру. Над мощным каменным кубом возвышались лишь две головы: Сенмута – большая, в пышном парике, который спускался почти до середины лба и оставлял открытыми только волевое лицо и мясистые уши, и Нефру-ра – такая маленькая, что умещалась у него под подбородком, с детским завитком на правой стороне и золотым налобником; она как бы искала защиты и помощи у своего наставника.

Но как ни мала была голова девочки и как ни самоуверенно и мужественно выглядел Сенмут, я не могла отделаться от мысли, что, собственно говоря, именно он просил зашиты у царевны, которую выставил перед собой, как воины – щит.

А по сторонам каменного куба ваятель высек надпись, чтобы и спустя тысячи лет ее читали люди:

«…Дано в качестве милости, исходящей от царя, князю, местному князю, „другу“, великому любовью начальнику дома Амона Сенмуту… говорит он: „Я сановник, любимый владыкой своим (т. е. царем Макара-Хатшепсут), проникающий в дивные замыслы владычицы Обеих Земель. Возвеличил он (т. е. царь Макара-Хатшепсут) меня пред Обеими Землями. Назначил он меня Верховными устами дома своего по стране всей. Был я главой глав, начальником начальников работ… я жил при владычице Обеих Земель царе Верхнего и Нижнего Египта Макара, да будет она жива вечно!“»

Рядом же с головами Сенмута и Нефру-ра было начертано: «Великий отец-воспитатель царевны, госпожи Обеих Земель, супруги бога Нефру-ра, Сенмут».

В те дни я видела, как приходил и уходил скульптор. Это был дельный мастер и сын дельного мастера. За то, что он увековечил на все времена имена Сенмута и Нефру-ра, он получил и зерно, и вино, и много тюков полотна из кладовых царицы и был этим доволен. После этого он сделал скульптуры еще многих других вельмож. Я забыла, как его звали.

Однажды вечером я шла к матери в южное предместье. Мне показалось, что сзади кто-то отчетливо, хотя и тихо, произнес мое имя. Я обернулась и чуть не испугалась, взглянув в лицо Унаса. Как он похудел, каким жалким выглядел! Его черные глаза горели беспокойным огнем, в них не осталось и следа от той гордости, с какой он когда-то смотрел мимо меня.

– Я уже несколько дней жду тебя здесь. Мерит, – сказал он, как бы извиняясь. – Скажи, почему мне нельзя больше ходить во дворец? Почему Аменет выпроваживает меня и даже моему дяде не дает объяснений?

Так вот в чем было дело! Решили разорвать то, что связывало Унаса и Нефру-ра! А сын Исиды? Разрешили ли ему вернуться в город своего отца? А может быть, он уже там?

При этой мысли меня охватил какой-то радостный испуг. Я видела его всего лишь раз, несколько лет назад, но мне все еще слышался звук его голоса.

Знала ли Нефру-ра его вообще? Или в ней просто вызвали отвращение к сыну Исиды, которого она не видела?

Но что мне ответить сейчас Унасу, такому несчастному и не скрывавшему своего отчаяния?

А он упрашивал меня:

– Скажи, вы не сможете в ближайшие дни посетить Долину царей? Не сможет ли Нефру-ра принести жертву в вечном жилище своего отца? Прошу тебя, спроси ее, возможно ли это, и если да, сообщи мне место и час! Я каждый вечер буду тебя ждать здесь в это же время.

Я обещала помочь, чем смогу. Если бы он потребовал от меня чего-то еще, я бы и это пообещала расстроенному юноше – все равно ничего не было бы безрассуднее и глупее этого чрезмерного требования. Разве когда-нибудь Нефру-ра сможет пойти со мной в Западную страну мертвых, чтобы принести там жертву своему преображенному отцу? Если бы она выразила подобное желание, то разве не отправились бы сопровождать ее носильщики и слуги, Аменет и Сенмут и кто знает, кто еще? Но – это показалось мне самым невероятным осмелилась ли бы она вообще высказать подобное желание?

Однако Унас, по-видимому, совсем не беспокоился об этом. Он увидел только, что я готова была ему помочь, и его лицо оживилось.

– Ты хорошая девушка, – сказал он и пожал мне руку.

Я почувствовала в своей руке холодный, твердый предмет и хотела крикнуть: «Только не за это!» и бросить его подарок к ногам. Но не успела я оглянуться, как он уже исчез в темноте. Я держала золотой браслет, который огнем жег мою кожу, когда я надела его.

Прошло несколько дней, прежде чем мне удалось поговорить с Нефру-ра наедине. Было видно, как она испугалась, когда я рассказала ей о своей встрече с Унасом. Но ее ответ прозвучал так, как я и предполагала. Я не знаю, утешило ли его то, что я ему сказала. Но я объяснила ему, насколько безумным был его замысел, и сказала, что только признание полной бессмысленности этой затеи не позволило царевне выполнить его желания. Слишком много глаз следило бы за каждым ее шагом.

В те дни умер слепой музыкант, который жил из милости у моего брата. После него не осталось ничего, кроме лютни да еще пестрого платья, не потерявшего свежести своих красок, – свидетельство ткацкого мастерства женщин с его родины. Слепого без поминок зарыли бы в песок и никто бы не знал его могилы, если бы мой брат не попросил отца своей жены набальзамировать его тело, а я не заплатила бы тем золотым браслетом, который мне дал Унас, за скромную гробницу в скалах. Я получила за это лютню, но красивую пеструю ткань брат накинул на плечи своей жене. Она со смехом покружилась в ней перед мужем, но затем положила платье в сундук и не собиралась его носить. Ведь она гордилась тем, что была родом из Черной земли, дочерью бальзамировщика из Западного города – как же можно было требовать от нее, чтобы она надела платье, которое сделали женщины в презренной стране Речену и по которому узнают детей песка?

Я поняла по виду брата, что он расстроился, видела, что и мать рассердилась на свою невестку. Однако оба они не сказали об этом ни слова.

Но зато как я обрадовалась лютне! Не то чтоб я не желала старику ударять по ее струнам еще много лет и подпевать слабым голосом. Он любил это делать. Часто рядом останавливались прохожие, слушали удивительную музыку, иногда подходили и что-нибудь бросали музыканту: несколько фиников, кусок лепешки, орех пальмы дум. Без сомнения, старик и сам сумел бы заработать себе на жизнь, если бы ходил с поводырем по дворам богачей. Но мой брат Каар не тревожился об этом. Он сажал слепого за свой стол, хотя он и не был роскошным, и делал бы это и в том случае, если б никогда не узнал, что старик спас жизнь нашему брату Ассе… Да и как бы тот рассказал об этом, не зная ни нашего родного языка, ни языка людей?

Но однажды мимо нашего дома проходил человек. Слепой как раз пел, и тот ворвался во двор с целым потоком слов, которых мы не понимали. А у слепого на мертвых глазах выступили слезы, едва он услышал звуки родной речи. Они долго беседовали друг с другом.

Этот человек был одним из пленников, которых привел с собой первый Тутмос из похода в презренную землю Речену. Он еще не совсем забыл язык своей родины, и от него мы узнали о судьбе нашего брата.

Мы знали, его сослали на бирюзовые рудники, которые были посвящены Хатхор, повелительнице бирюзы. Нужно было плыть вниз по Реке, а потом несколько дней идти на восток, через пустыню, чтобы попасть в дикие горы, которые, как полуостров, вдавались в море. Там добывали еще и медь, и в рудниках работало много чужеземных рабов, а дети Черной земли были только надсмотрщиками и жрецами в святилище Хатхор. Работа была тяжелой, а надсмотрщики – жестокими. Поэтому рабы стонали и роптали. Но разве это помогало? Бежать они не пытались, так как всякий понимал, что каждодневный нечеловеческий труд лучше, чем смерть от жажды и изнеможения.

Но однажды в лагере появился молодой парень. Воины фараона схватили его неподалеку от рудника. Он утверждал, что знает пути через скалистую местность и что ему известны скрытые родники и прятавшиеся то тут, то там плодородные долины. И нашлась горсточка дерзких смельчаков, готовых рискнуть вместе с ним, и мой брат был одним из первых.

Ночью они напали на надсмотрщиков и убежали. В первые же дни им удалось убить горного козла. Они сшили из шкуры бурдюк и наполнили его водой, высушили на солнце мясо, нарезанное тонкими полосками, и отправились в путь. Они надеялись за несколько дней пересечь пустыню и в конце концов найти корабль, который доставил бы их в Библ.

Однако их вожак, очевидно, не так хорошо знал дороги, как можно было подумать. Вскоре запас воды подошел к концу, а обещанные колодцы не показывались.

Тогда они спустились в долину. На ее дне якобы находился источник; но ни один зеленый стебелек не выдавал присутствия воды, как они ни искали ее. В конце концов вожаку пришлось сознаться, что он заблудился. Вода, должно быть, была в соседней долине. Утомительный подъем на гребень. Еще более утомительный спуск. И опять никакого источника!

Беглецами овладело уныние. Вожак выразил готовность в одиночку отправиться на поиски воды. Он взял с собой мех с последними, оставшимися еще на дне каплями. Они ждали два дня. Он не вернулся. Коршуны кружили над ними.

Но мой брат не собирался в бездействии ожидать смерти. Его попутчики не захотели последовать за ним. Тогда он оставил их и пустился в дорогу один. Его сопровождали одни лишь коршуны. Асса знал только то, что если будет все время идти вслед за заходящим солнцем, то в конце концов должен добраться до моря. Идя навстречу восходящему солнцу, он мог надеяться наткнуться на пастухов. Они знали скудные пастбища этих пустынных гор и упрямо боролись за жизнь для себя и своих животных в этом враждебном всему живому мире. И он пошел на восток.

Мирьях и старик нашли Ассу, почти бездыханного, лежащим под нависшей скалой у дороги, на которой виднелись следы скота. Те двое пошли по этой дороге, чтобы перейти из владений одного племени во владения другого. Почему они это делали – слепой старик и его дочь? Потому ли, что желание бродить по дорогам и исполнять музыку было у них в крови? Есть такие люди. А может быть, они бежали от врагов? Или хотели укрыться от кровной мести? Или же попросту надеялись, что в новых краях жизнь будет немного получше? Мы этого не знаем.

Старик и девушка выходили моего брата, и он поправился. Они вывели его по известным дорогам из гор. Асса быстро научился их языку, и Мирьях привязалась к нему. Они пришли к морю и поплыли в Библ. Там на базарах Тира и Сидона и других городов презренной земли Речену у них всегда было много слушателей, и Ассе не было нужды возвращаться в страну Черной земли.

Уж не колдовство ли причиной, что чужеземцев так влечет в Страну людей? Надеются ли они добыть здесь золото и иные сокровища, хотят ли чтить Доброго бога и получать дыхание от его милости? Почему приходят они с юга и с севера? Почему Асса вернулся в страну своих смертельных врагов? Может быть, он рассчитывал на высокую награду за свои фокусы и россказни и за песни чужеземной девчонки? Надеялся ли еще раз увидеть свою старую мать?

Его самого я никогда уже не смогла спросить. А от слепого мы не узнали ничего нового, потому что толмач, который перевел нам его рассказ, больше не приходил. Но если бы мы и сумели объясниться со стариком, то знал ли он что-нибудь об этом? Разве можно с уверенностью сказать даже о себе самом, по каким причинам ты делаешь то или это – ведь часто идешь к цели, не видя ее, как сомнамбула, и только впоследствии узнаешь, что ты преследовал ее уже несколько лет.

Почему я училась играть на лютне? Чтобы петь чужие песни, слова которых я не понимала? Разве смогли бы они прозвучать в храме Амона? Не выгонят ли меня из храма пришедшие в ужас жрецы, если они хотя бы издали услышат нечестивую музыку? Разве даже Нефру-ра не зажала уши, когда я попыталась показать ей дикую красоту этих песен? Для кого же тогда я их учила? Только для себя одной?

Слепой обрел вечный покой, а мы все вместе еще с час сидели в доме тестя Каара и говорили о том, о чем обычно говорят в такие моменты: о жизни и смерти, о жизни после смерти и о том, был ли допущен преображенный предстать перед Сорока двумя судьями, был ли он ими выслушан и лежало ли теперь его сердце на весах богини правды. Нас интересовало, сумеет ли он оправдаться перед Маат и Анубисом и запишет ли Тот, писец богов, в великий протокол: «Не убивал. Не заставлял убивать. Не воровал молока изо рта детей…» Ведь он был всего лишь чужеземцем из презренной земли Речену и не понимал языка людей! Конечно, чужеземец! Но все же набальзамированный и похороненный по всем предписаниям людей!

Мне становилось неприятно. Не оборачивался ли этот разговор против моей матери и… да, да, против Каара и меня самой? Но мать сидела ко всему безучастная, и Каар тоже не подавал вида, что это его задевало. Не замеченная никем, я встала и вышла из дома.

Во дворе было тихо. Там не росло ни дерева, ни кустика, так как постройка была возведена на таком месте, куда не поднимались воды Реки во время разлива. Ведь бальзамировщик не зависел от урожая фруктов в собственном саду, ему вполне хватало того, что приносили родственники умерших, тела которых он готовил для вступления в царство Осириса.

Он не держал ни коз, ни овец, ни птицы, и никто не шумел во дворе, только издали слышался собачий лай да время от времени из владений жизни, зеленой полосой протянувшихся вдоль берегов Реки, вторгался звук сюда, во владения смерти.

Внезапно я услышала позади себя шорох. Не знаю почему, я почувствовала, что кто-то хочет поговорить со мной. Так оно и было. Во дворе, пригнувшись за стеной, прятался Унас. Скорее взглядом, чем словами, он попросил меня следовать за ним.

Я крикнула своим, что за мной из дворца прислали лодку, и поспешила за молодым писцом.

Долина мертвых царей, безмолвная и торжественная, находилась недалеко от жилища бальзамировщика. По дороге туда нам лишь изредка встречался какой-нибудь жрец, исполнявший в поминальном храме службу по умершим. Все они знали Унаса, сына сестры Сенмута, и охотно с ним заговаривали. Никого не удивляло, что он был здесь: ведь он надзирал за все еще продолжавшимися работами в большом храме с террасами. Разве можно когда-нибудь сказать, что храм готов, что он достаточно радует взор богов, что уже нет ни одной стены, которую нельзя было бы украсить картинами, и не осталось ни одного места, чтобы построить часовню?

Сама царица не спит из-за храмов, так разве должны отдыхать ее скульпторы и каменотесы?

Я вызывала более любопытные взгляды. Знали ли меня как служанку Нефру-ра и первую певицу Амона? Или же глаза встречавшихся нам людей оценивали меня по мерке моего юного провожатого, принадлежавшего к одному из главных семейств царского города, – хотя это и было семейство выскочек, ибо еще дед Унаса не занимал никакой должности, а отец поднялся до чина опахалоносца благодаря тому, что женился на сестре главного зодчего. Однако теперь их всех ласкало солнце царской милости.

Нужно сказать, что Унас не оставлял встречным времени для длительных размышлений – после краткого приветствия он спешил дальше. Солнце уже клонилось к вершинам западных гор, а, по словам Унаса, он хотел еще засветло добраться до святилища Хатхор.

Я бы с удовольствием отдохнула в тени ладановых деревьев, которые распространяли родной для меня аромат и превратили пустыню в сад. Я бы с охотой задержалась и перед картинами, которые украшали стены храмов. Как много возникло здесь нового, чего я еще не видела! Но Унас, очевидно, не хотел, чтобы меня заметили рабочие. Поэтому он прошел мимо широкой лестницы, которая вела к главному входу в храм, и привел меня к отвесной скале, находившейся сбоку. Здесь он сдвинул каменную плиту, и передо мной открылся темный проход.

– Подожди меня, – сказал он, когда я вошла туда, и подвинул камень на место.

Я оказалась в темноте. Была ли я заперта? Я уперлась в камень, он не поддавался. Во мне поднимался страх, и я уже была готова проклясть тот час, когда пустилась в это приключение. Но вот снова послышался скрип камня, и передо мной оказался Унас с горящим факелом.

Он повел меня по узкой штольне. В конце она несколько расширялась. Что это могло быть? Может быть, высеченная в скалах гробница, прятавшаяся под храмом Хатхор?

Унас не ответил на мой вопрос. Он лишь хрипло сказал:

– Если она придет на Праздник долины, покажи ей это место! Я буду ее здесь ждать!

Мы еще некоторое время оставались в этом жутком тайнике, и если бы поблизости не было Унаса с его факелом, я бы, наверное, умерла от страха. И так-то я не могла произнести ни слова от охватившего меня беспокойства. Унас тоже был молчалив. Только один раз он сказал:

– Я теперь в твоих руках. Мерит. Не предашь ли ты меня?

И второй раз:

– Как ты выросла и похорошела! У тебя уже есть ДРУГ?

Оба раза я молча покачала головой.

Как странно останавливается время, когда ты лишен возможности следить за солнцем, луной и звездами на небе, которые измеряют его бег. Нам пришлось сидеть в подземелье, пока не ушли рабочие, и мы шептались в темноте, хотя туда не проникало извне ни единого звука.

Наконец, Унас пошел с факелом вперед, я следовала за ним. У выхода из скалы он высунул голову наружу и сказал:

– Уже ночь!

Тогда я вышла на свободу.

К счастью, на небе стояла луна, а в нашей стране не грозит опасность, что ее закроют тучи. С тех пор как я попала сюда, я еще ни разу не видела дождя, лишь однажды на горизонте показалась узкая дымка. Поэтому даже светило Тота было ярким и освещало не только очертания скал на фоне неба, но и каждую неровность простиравшейся у наших ног дороги. Унас вполне мог бы погасить факел, и то, что он не сделал этого, было довольно непредусмотрительно. Может, он угадал мое тайное желание еще раз полюбоваться картинами на стенах храма – для этого света луны было недостаточно, особенно если они находились в тени?

Потом он повел меня по высоким залам и остановился со мной перед картинами моей родины. Я не могла отвести глаз от их красок. Даже при колеблющемся свете факела они переливались красными, коричневыми и зеленоватыми цветами. Что происходило у меня на душе при виде крохотных круглых хижин и лестниц, ведущих к их входу! А при виде моей обезьяны, которая с таким довольным видом висела на реях корабля!

Однако Унас не дал мне задержаться подольше.

– Поздно, – торопил он, – пойдем дальше! Он взял меня за руку и с силой потащил за собой через второй зал. Здесь факел осветил одни белые стены, на которых лишь кое-где черными линиями были намечены большие фигуры богов. Я не успела рассмотреть, был ли это Тот с головой ибиса, или Хатхор с рогами коровы, или же Амон, царь богов, в своей высокой двойной короне. Унас спешил мимо всех этих картин, чтобы поскорее добраться до лестницы, ведущей наружу. Но мы не успели дойти до выхода. Из темноты выросла какая-то фигура и преградила нам дорогу.

Испугавшись до глубины души, я уставилась в лицо мужчины. Меня бы нисколько не удивило, если бы один из мертвых царей восстал из своего гроба. Но на нас смотрели не глаза из драгоценных камней, а мрачные и угрожающие глаза Сенмута.

– Что вы здесь делаете? – строго спросил он, но мне показалось, что эта строгость больше относится к Унасу, чем ко мне.

– Я смотрел за рабочими, как ты и приказывал… а потом пришла Мерит, которую прислал Пуэмра с поручением к главному рисовальщику, – соврал Унас, но это только наполовину было ложью.

– Пуэмра? Что за поручение может он передать рисовальщикам? – вспылил Сенмут. Но его племянник ответил:

– Это по поводу царя! А поручение было подписано царицей! Оно уже выполнено. Хочешь посмотреть?

Сенмут молча кивнул. Светя факелом, Унас пошел впереди. Мы пересекли залы и пришли в маленький алтарь. Здесь на стенах тоже были картины, и я узнала Ее Величество, которая в полном царском облачении в молитвенной позе стояла между Амоном и Ибисоголовым, а за ней – вторая фигура с царскими регалиями, с жертвенной чашей в руке. Кто же приносил здесь жертву рядом с Макара – кто имел на это право?

Сенмут осветил факелом изображение, четко выделявшееся на белой стене. Затем он повернулся к Унасу и спросил – его голос звучал как-то странно:

– С каких это пор сын Исиды приносит жертву как жрец в доме Амона?

– С тех пор, как его привез второй пророк! Тогда, когда ты был в каменоломнях.

– Вот что, значит, Пуэмра ездил в храм Птаха?.. Пуэмра, сын Аменет!

Что я слышала? Сын Исиды… молодой Тутмос… приносил жертву в храме Амона… и был теперь там жрецом? Он жил теперь в столице? А его изображения помещались рядом с изображениями его мачехи, там, где покоились его предки?

Затем мы спустились по лестнице. Аромат ладановых деревьев, росших по обеим сторонам аллеи, распространялся в темноте теплой ночи. Мужчины шли впереди. Я не прислушивалась к их разговору. Одна-единственная мысль стучала в висках: он – жрец в этом храме Амона.