Текст книги "Служанка фараонов"

Автор книги: Элизабет Херинг

Носилки, на которых несли бога, поставили в ладью. И носилки и ладья накануне были вымыты чистым молоком и сверкали на солнце, отражавшемся в блестящем зеркале благородного дерева почти так же, как в полосках из ляпис-лазури и золота, которыми они были обшиты. Царское судно отошло от берега и взяло на буксир ладью бога «Усерхат-Амон», в то время как видный издалека царь стоял позади рулевых, а гребцы пели.

Пророки в накинутых на плечи шкурах пантер и жрецы в белых одеяниях взошли на почти до краев нагруженные лодки, и, наконец, на одном из множества судов, предоставленных в распоряжение служителей бога, разместились и мы, певицы и мальчики-певцы.

Тут мне показалось, что в тот день я впервые поняла, что значит жить в Земле людей. Я ощутила себя приобщенной к их древнему, священному порядку. Я почувствовала, что происходившее вокруг меня было справедливым и что каждому следовало иметь свое место, неважно, на верхних или нижних ступеньках великой лестницы, для того, чтобы страна процветала, а народ преуспевал. И по ней мог подняться тот, кто был добродетельным и кого любили боги. Да разве это не одно и то же? Разве не заслуживал тот, кто не был добродетельным или не угождал богам, чтобы упасть с нее или остаться внизу? Разве не был Сет, рыжеволосый Сет, Сет Вероломный, изгнан в пустыню, где нет воды для поддержания жизни?

Первые лодки достигли противоположного берега и теперь плыли по широкому протоку, который был прорыт через плодородную низменность почти до Долины царей. Они направлялись к красивой низине, лежавшей среди гор, где находились вечные жилища покойных правителей Обеих Земель. Все жители Западного города стекались сюда – те, кто бальзамирует трупы, пеленает мумии, высекает из камня гробы, делает изваяния для гробниц, и все прочие, кто обслуживает мертвых.

Уже раздались ликующие возгласы толпы, и тут к нашей лодке направилась еще одна. Она шла не от восточного берега, а с севера. Это было ясно видно. В ней вместе с немногими гребцами спиной к нам сидел жрец в белом одеянии.

Один из гребцов, которого я видела совершенно отчетливо, отложил весло, наклонился к жрецу и что-то сказал ему на ухо. Но человек в белом одеянии закрыл ему рот рукой.

Тем временем носилки Амона подняли из ладьи и пронесли несколько шагов до маленького храма. Здесь бог в первый раз отдыхал на своем пути. Жрецы несли утварь для жертвоприношений. В ней на раскаленных углях тлели куски мяса, лежали фрукты. И царь Макара в своих нежных женских руках тоже нес тяжелую чашу.

Сейчас, сейчас это произойдет! Сейчас юноша проложит себе дорогу сквозь толпу! Сильная рука отбросит окружающих и вырвет жертвенную чашу из рук Макара! Мое сердце громко стучало. Как я об этом не подумала до сих пор?

Но нет, ничего подобного. Все, что происходило, было предусмотрено распорядком этого часа. Макара беспрепятственно поставил тяжелые чаши на приготовленные для этого подставки, посыпал в них мирру из золотого кувшина и воздел в молитве тонкие руки, в то время как густые пары ароматного курения окутывали голову царя, а жрецы монотонно повторяли священные слова:

 
Тысячу хлебов и пива, тысячу мазей,
Тысячу всевозможных прекрасных и чистых вещей,
Тысячу вина и молока, тысячу ладана,
Уток и гусей, голубей и быков без числа
Посвящаем мы тебе, Амон-Ра, тебе, нашему царю,
Тебе, владыке престола Обеих Земель,
Чтобы ты дал своему сыну,
Нашему Доброму богу Макара
Жизни на миллионы лет,
Чтобы он мог тебе служить,
Когда ты плывешь по Реке,
Чтобы он мог приносить тебе жертвы
На твоем Прекрасном празднике!
 

Какой длинной была дорога до святилища Хатхор! Каким знойным был воздух, как горел под ступнями раскаленный песок! Амон-Ра посылал свои палящие лучи тем, кто ему поклонялся, и даже сфинксы, подставлявшие солнцу свои каменные тела справа и слева от дороги – сфинксы с туловищем льва и головой Доброго бога, украшенной бородой, – казалось, изнемогали под ними.

Я видела, как голова Нефру-ра склонялась под тяжестью убора в виде коршуна, а капли пота блестели на ее светлом челе. Я видела, как Хатшепсут неподвижно смотрела перед собой, как будто ей было трудно шагать прямо. У меня язык прилипал к гортани. Все разговоры вокруг смолкли, каждый жаждал освежающего дыхания богини.

Но вот вдали уже показались широкие ступени террас. Ладановые деревья (да, они зеленели, они жили росой богини!) выстроились в ряд вдоль цепи сфинксов и поднимались вверх по склону, который вел к святилищу. И там мы оказались наконец в тенистых залах, и бог почил в объятиях богини.

До глубокой ночи продолжался Прекрасный праздник, даже до утра. Принесли жертвы не только Амону, Хатхор и Анубису, который пропускает в подземное царство, или Осирису, который принимает мертвых. Нет, сами мертвые тоже получили жертвоприношения в тот прекрасный день, соединивший с ними всех их близких. И вот вельможи покинули храм и поспешили к гробницам, чтобы почтить своих отцов. А царь направлял своих слуг к тем, кого хотел отличить, и посылал им искусно подобранные букеты, цепи из серебра и золота, богатые одежды. Хоры тоже ходили теперь от могилы к могиле, а арфисты, певицы, мальчики-певцы и танцовщицы получали вознаграждение. Ах, как подскочила я от радости, когда одна знатная дама (я думаю, это была сестра Сенмута, мать Абет и Унаса) бросила мне красивую, богато расшитую ленту, которой одна из девушек подвязала мне волосы.

Пока другие бродили по долине, царь и супруга бога и, вероятно, также Аменет, старая кормилица, оставались в помещении. Оно было вырублено глубоко в скалах и укрывало статуи первого и второго Тутмосов. Там стояла приятная прохлада, и я обрадовалась, когда и мне позволили наконец войти туда после утомительною хождения взад и вперед. Нашему хору предстояло петь перед царственными владыками после всех остальных до глубокой ночи.

Безмолвно стояли изваяния мертвых царей. У их ног был зажжен жертвенный огонь.

Нефру-ра устала. Она лежала на коленях у кормилицы и спала.

Макара сидел в кругу придворных. Сановники, закончив церемонии в своих собственных гробницах, возвращались один за другим.

Чаши ходили по кругу. Гости шумели. Царь был молчалив.

– Пойте, девушки! – крикнул нам Сенмут. Однако наши голоса уже звучали не так дивно, как утром.

 
Прекрасный день!
Гора открылась,
Вершина раскрылась!
Осирис посылает мертвых
В наш круг!
Они радуются жертвам,
Которые им приносят.
Каждый сын
Сидит в зале своих отцов…
 

Губы Макара как будто дрогнули: знак рукой – и певицы замолкли одна за другой.

– Дайте им вина! – сказал Сенмут, читавший в глазах госпожи.

– И принесите мои носилки! – добавила царица. Так Хатшепсут, и Нефру-ра, и старая кормилица отправились в обратный путь задолго до того, как окончилась ночь. С ними ушло большинство гостей, но теми, кто еще оставался в долине, завладела Хатхор, повелительница опьянения.

Обо мне забыли. Я присела у стены и заснула, но не хмель подействовал на меня. Я совсем немного выпила вина, и не взяла в рот ни капли щедро разливаемого пива, к которому испытывала отвращение. Просто усталость пересилила, а мое молодое тело подчинилось ей.

Когда я проснулась, в помещение уже проникал первый утренний свет. Факелы погасли, песни смолкли. Где-то храпел пьяный, отсыпавшийся после неумеренного потребления хмельного. Цветы, еще накануне искусно подобранные в сотни букетов, теперь лежали растоптанными на земле. В воздухе стояли испарения от еды и вина.

Страх обуял меня. Как найду я дорогу отсюда, из дома западных жителей, назад, в город живых? Сумею ли я одна добраться по длинной знойной дороге до берега Реки, найдется ли лодка, чтобы перевезти меня, и не повстречаются ли мне чужие и враждебные люди, которые увезут меня с собой туда, куда я не захочу?

Но я быстро успокоилась. Скоро придут слуги, чтобы собрать остатки еды, унести кресла и циновки, привести в порядок Вечное жилище и снова вернуть его безмолвным обитателям.

А цари из владений Осириса? Не причинят ли они мне зла? Я долго рассматривала их спокойные лица, и мой страх прошел. Здесь стоял первый Тутмос. Могучий и широкоплечий, с сильными руками человек, который завершил свое дело и мог спокойно перейти в вечность. А там второй Тутмос. Не казалось ли его чело слишком узким для царскою венца, а его лицо слишком молодым для отметившей его смерти? Не выдавали ли его глаза того беспокойства, которое он носил в душе, потому что сын его и Исиды был еще соколом, не вылетавшим из гнезда, когда ему на голову возложили корону Обеих Земель? Но нет, как и у его отца, драгоценные камни в глазницах второго Тутмоса смотрели неподвижно, равнодушные ко всем земным заботам. Но их блеску невозможно было понять, заметили ли они отсутствие жертвы, которую сын царя должен был бы принести в этот день.

Я приблизилась к его статуе. У меня в ушах звучали последние слова нашей песни:

 
Каждый сын
Сидит в зале своих отцов,
Жертвует хорошие и чистые вещи,
Жертвует им вино, и ладан, и мирру,
Чтобы обрадовать их душу!
Каждый сын? Только не этот!
 

Угольки в золотых чашах уже давно превратились в золу, от жертвоприношений ничего не осталось. Но в одном из кувшинов было еще немного вина. Я сняла тяжелый сосуд со стола и вылила вино до последней капли у ног мертвого царя.

– Ты что здесь делаешь? – раздался позади меня голос.

Я вздрогнула, как будто меня поймали за злейшим преступлением, испуганно обернулась и узнала старого жреца. Я только сейчас поняла, что не видела его несколько дней.

– Я думала… – пролепетала я, – раз сын Исиды… так и не смог принести… жертву… на Празднике долины…

Позади него, босиком, шел еще один человек. Почти юноша, невысокий, приземистый и коренастый, он был одет в передник, какие носят слуги, а в руке держал жертвенную чашу, в которой еще теплился огонь. И внезапно я узнала в нем того самого гребца, который, стоя в лодке, что-то шептал жрецу. Теперь я уже знала, кто был этот жрец.

– Это тебя огорчает? – спросил меня юноша. Его взволнованный голос тронул меня до глубины души. – Тебя огорчает, что сын Исиды не может принести жертву на могиле своего отца?

Я была сбита с толку и не знала, что ответить. Наконец, запинаясь, я тихо произнесла:

– Если бы мне было позволено говорить перед нашим Добрым богом Макара, то я бы попросила, чтобы ему это разрешили!

Тогда он засмеялся. Но это был горький смех, и прозвучал он почти как крик.

– Пойдем, – сказал жрец и повел меня наружу.

Мы пришли в большой зал, где отдыхал Амон до того, как встретился с Хатхор в святая святых храма. Здесь мы тоже вчера пели. Но только сегодня я обнаружила то, чего не заметила накануне за бесконечным чередованием людей и богов, – весь зал был сплошь разрисован разноцветными картинами.

В этом не было ничего удивительного, ведь они смотрели со всех наружных и внутренних стен храма. Правда, здесь изображения были особенно пышными и сверкали совершенно свежими красками. Но не это заставило меня тихо вскрикнуть от изумления. Поверишь ли, Рени? На одной из стен я увидела Ити и Параху в их натуральную величину.

– Это нарисовал Ипуки? – спросила я старого жреца, обрадованная встречей с фигурами людей с моей родины, хотя они были не очень-то красивыми и соразмерными и уж никак не были украшением святилища.

– Нарисовал? Ну нет! Ведь Ипуки не художник! Он главный рисовальщик. Он сам лишь набрасывает картины, а его подмастерья рисуют их углем на стенах. Затем каменотесы углубляют фон картин, так что фигуры начинают красиво выделяться на стене, а в заключение художники покрывают их красками. Вчера они были осыпаны похвалами царя и получили много золотых цепей. Да разве ты этого не видела?

Ах, я многого не могла увидеть в тот день, который был до краев наполнен новыми впечатлениями!

– А вот там, что это? – спросила я, когда мы вошли в другой зал.

– Это рождение Хатшепсут, – объяснил старик, – видишь, как бог Амон в образе отца обнимает ее мать Яхмос? А здесь, видишь, как ее кормит грудью Мут, мать богов?

– А здесь, – внезапно услышали мы громкие, резкие слова, – здесь ты видишь первого Тутмоса, повелевающего короновать на царство свою дочь! А здесь Доброго бога Макара, поднимающего жертвенные чаши к Амону, своему отцу!

Мы обернулись и увидели, что в глубине зала, прислонившись к стене, стоит гребец. Почему же я покраснела, заметив его?

– И только молодого царя ты нигде не найдешь, – возбужденно продолжал он. – Да и что делать сыну Исиды в зале своих отцов?

Старик подошел к говорившему и положил руку ему на плечо. Я невольно шагнула за ним и услышала, как он прошептал:

– Не говори так много! Эта девочка – певица Амона и служанка Нефру-ра!

Тогда гребец повернуло и, и наши взгляды встретились:

– Девочка! – сказал он.

– Мое имя Мерит, – прошептала я и опустила глаза.

Меня обдало жаром: «На меня посмотрел мужчина!» Мне показалось, что такое произошло впервые.

Но старик встал между нами.

– Тебе надо уходить! – обратился он к юноше. – Скоро придут слуги. Я… сдержал свое обещание. Теперь ты сдержи свое! – И повернувшись ко мне, сказал: – Ты идешь со мной?

Он не стал ждать ответа, схватил меня за руку и с силой увлек за собой. Я не спрашивала, что все это означает. Я знала, что не получу ответа, да я и не нуждалась в нем.

Мне внезапно все стало ясно, как если бы мне открыла это сама Маат, повелительница правды. Значит, после нашего разговора старый жрец взял лодку и отправился вниз по Реке, пока не натолкнулся на барку, в которой сидел сын Исиды. И хотя тот был в одежде гребца, он узнал его, перешел к нему в барку и поговорил с ним.

Я, конечно, не знала, какими словами жрец отговаривал сына Исиды отказаться от выполнения своего замысла. Предостерегал ли он его об опасности? Это вряд ли бы помогло. Или угрожал ему? Это было еще бесполезнее. Тогда, возможно, заклинал, говоря: «Подожди, придет твое время и ты обретешь свое право!» Или сказал: «Доверься мне, и я обещаю тебе, что ты принесешь жертву, не повергая страну в кровь и слезы!»

И тот принес жертву. Правда, не как царь, а как сын.

Да, все это мне было ясно. И еще одно: с сегодняшнего дня я перестала быть ребенком.

В один из ближайших дней во дворец прибыл гонец из храма Птаха. Он принес известие о том, что молодой царь, а с ним еще несколько его товарищей убежали из-под стражи.

Сама я не видела этого гонца и не знала, с кем еще, кроме царицы и Верховных уст, он говорил. Однако во дворце тонкие стены, а вокруг слоняется много подслушивающих и болтающих.

Рассказывали, что царица Хатшепсут не спала по ночам, у нее под глазами лежали глубокие тени. Но когда озабоченная кормилица осмелилась заговорить с ней, она усмехнулась:

– Я не сплю из-за храмов моего отца Амона. Каждую ночь я думаю о том, как я возведу новые и украшу уже построенные еще более богатыми драгоценностями.

– Ты думаешь, госпожа, что тогда Он скорее защитит тебя? Что Он держит над тобой свою руку и не допустит твоих врагов? – А когда царица изумленно посмотрела на Аменет, та заговорила более настойчиво: – Часто тот злейший враг, кого считают лучшим другом!

– Это относится к Сенмуту? – вспыхнула царица, и гневная складка перерезала ее лоб. Но затем, сдержав себя, она приказала: – Уведи детей!

Через несколько недель снова прибыл гонец и сообщил, что сын Исиды и его товарищи вернулись – они охотились в пустынных горах. И рассказывали, что царица промолчала, когда ее спросили, что же следует предпринять, а Сенмут распорядился сделать запоры на воротах храма крепче, а его стены выше; товарищей же царя сослать в рудники.

Туда, где был мой брат? Мой брат Асса? И разве старый жрец не пообещал заступиться за него?

Когда я спросила его об этом, он ответил:

– Я справлялся о нем. Узнал, что его доставили на рудники, где добывают бирюзу. Там у меня есть друг, он несет службу в храме Хатхор, повелительницы бирюзы. Я ему написал.

Ответ пришел не скоро. Он гласил, что Асса убежал. Было ли это утешением? Моя мать в этом сомневалась. Разве можно забыть об ужасах пустыни? А племена, жившие в песках, у которых он, может быть, попросит убежища, примут ли они его как друга или убьют как врага?

Потом прошло много, много времени. Сенмут был в разъездах. Ему приходилось ездить в каменоломни и следить за постройкой храмов – и не только в царском городе, но и тут и там – по всей стране.

Небем-васт вышла замуж за сына садовника. Хотя она продолжала приносить букеты и фрукты для нашей госпожи (а для нас каждый раз полный мешок новостей), она сама больше не прислуживала, и ее сменила другая девушка. Странно было делить каморку с новенькой, которую теперь уже я вводила в ее обязанности, давала ей наставления и даже распоряжения.

Теперь не только в храме Амона, но и в самом дворце на меня перестали смотреть как на проданное в неволю существо, стоявшее на самой нижней ступеньке этой высокой лестницы и страдающее от произвола всех и всякого. Случилось даже так, что через некоторое время я стала запевать в хоре, потому что заболела та девушка, которая возглавляла его до сих пор; бог же, когда жалует эту службу, заботится не о происхождении и чине, а о чистоте и благозвучии голоса.

Все же руки у меня дрожали, когда я впервые подняла их перед собой, чтобы жестами вписать в воздух свою песню, а в горле как будто застрял камень. Так продолжалось до тех пор, пока я не заставила успокоиться громко стучавшее сердце, а потом вознесла до слуха богов рвавшуюся из моих уст песню.

Все ли они прислушивались к тому, о чем пело столь юное создание? Не только Амон, владыка престолов, не только Хатхор, его возлюбленная, но и великая мать богов Мут, и трижды священный Тот? А может быть, и все Девять богов царского города?

Во всяком случае, меня слушали Нефру-ра и Аменет, Абет и Унас. Когда девушкам надоедали уроки молодого писца, которые тот давал в отсутствие Сенмута, они часто звали меня спеть им. И даже Унас больше не смотрел мимо меня, а улыбался, когда я кончала песню.

Однако самые большие изменения произошли в жизни моего брата и нашей матери.

Мой брат Каар был в свое время куплен одним богатым человеком, имение которого находилось в южном предместье. Он приставил Каара изготовлять кирпичи, и брат изо дня в день придавал форму кирпичей тому влажному илу, который откладывала Река во время ежегодных подъемов. Работа была тяжелой и однообразной, но Каар был таким же добросовестным и неутомимым, как наша мать. Кирпичей он делал больше, чем другие, и никогда не роптал. Это, наконец, заметил хозяин, а он оказался великодушным человеком, какие встречаются редко. Он стал засчитывать моему брату кирпичи, которые тот делал сверх положенной меры, и таким образом дал ему возможность за несколько лет заработать себе желанную свободу.

В конце концов хозяин уступил Каару в аренду маленький клочок земли, на котором тот сумел построить хижину и разбить сад. Больше того! Каар был ловким и умелым и научился делать не только кирпичи, но и глиняные тарелки и кувшины. Он сам построил печь для обжига и теперь на свой страх и риск продавал на рынке не облитые глазурью кувшины для воды. Их с большой охотой покупали крестьяне, потому что даже в самую сильную жару вода в них остается удивительно прохладной.

Каар трудился с утра до ночи и изготовил, наконец, столько кувшинов, что подвязал их горлышками вниз под плот и отправился вниз по Реке. Он добрался до той гавани, откуда изделия из Страны людей уходили в чужие земли. Там за хорошие товары, сделанные без изъяна, можно было получить больше, чем на рынках камышовой страны. А когда он вернулся назад с несколькими купленными им ослами, тащившими на спинах зерно, тогда уж он смог выкупить и взять к себе нашу мать.

Наша мама! Годы на чужбине рано состарили ее, так что управляющий царскими амбарами, которому она подчинялась, посмотрел сквозь пальцы на ее уход и не потребовал за нее слишком высокую цену.

Каар попросил меня помочь в переговорах, но мне даже не потребовалось обращаться к Аменет, чтобы она замолвила словечко.

Брат задрожал, когда у него в руках оказался документ, возвращавший ему нашу мать; я тоже не могла сказать ни слова. Потом я неожиданно вырвала свиток у брата и побежала вперед, так что он едва смог меня догнать.

А потом мы стояли, переводя дух, перед матерью. Сначала она не сообразила, чего мы от нее хотим. Но когда, наконец, она начала понимать, то бросилась Каару на грудь, и ему пришлось поддержать ее, чтобы она не упала.

Вскоре после этого Каар привел жену. Она была дочерью бальзамировщика из Западного города и обеспечила ему покупателей, потому что ее отец заказывал ему большие кувшины для внутренностей покойников. Брат вскоре научился делать их очень искусно и украшал головами четырех детей Хора, так что все вокруг хвалили его товары, и дела его шли хорошо.

А когда у брата стал подрастать первый ребенок, тут и наша мать, наконец, научилась языку людей, ведь маленький Сенеб был к ней очень привязан и все время болтал с ней. Вместе с ним она входила в мир слов, перед которым так долго и упорно держала на запоре уши, уста и сердце.

Год за годом Река выходила из берегов. Она становилась широкой, как море, а затем отступала назад, оставляя черный, плодородный ил в садах и на полях. Солнце ежедневно всходило на небесах, и Амон-Ра, владыка престолов, посещал свою землю. Под его лучами давало всходы и вырастало то, чем жили люди. Но и они не сидели сложа руки. Люди рыли каналы и поднимали воду на те земли, которые Река не могла увлажнить, так как они лежали слишком высоко. Они отвоевывали у красной, пыльной пустыни одну пядь земли за другой и теснили Сета, злодея Сета, бога ненависти, убившего собственного брата, все дальше и дальше в его унылые владения.

Мне все же казалось, что власть Сета простирается не только на львов и пантер в горах пустыни.

Но однажды – я не знаю, сколько раз Река заливала землю с тех пор, как ее коснулась моя нога, во всяком случае, я давно уже перестала быть ребенком: проходя по двору, я чувствовала на себе взгляды пажей, слышала за своей спиной шушуканье и заливалась краской, – так вот, однажды Аменет послала меня зачем-то на кухню.

Выйдя из дверей, я уловила странную музыку, какой никогда раньше не слышала. Я пошла на звук и увидела, что в части двора, обращенной в сторону города, куда днем имел доступ народ, собралась толпа. Может быть, это зеваки, которые порой приходили туда, чтобы поймать взгляд Доброго бога? Но ведь сегодня не праздничный день, когда царица обычно показывалась на балконе.

Никто не признается по доброй воле, что его мучает любопытство. К тому же я знала, что Аменет станет браниться, если я слишком долго задержусь. Но могла же я незаметно сделать небольшой крюк через внешний двор и посмотреть на музыкантов.

Их было трое. Один – старый мужчина, по-видимому, слепой. В руках он держал инструмент, каких я еще не видела. Натянутые на нем струны издавали совсем не тот нежный звук, что арфы в храме Амона. Нет, инструмент звучал резко и возбуждающе. Даже голос певицы странно будоражил душу. Если наше пение выражало благоговение, почитание, самоотречение, то здесь во всем: в звучании струн, в звуке голоса и в страстных жестах – был бурный протест и упоение радостью. Я хотела, не останавливаясь, пройти своей дорогой мимо музыкантов и не смогла. Все пленяло меня: пестрые одежды, незнакомые звуки, бородатый старик и, не в последнюю очередь, третий в группе – молодой мужчина, взмахивавший бубном.

Нет, они не были родом из Земли людей. Здесь мужчины не носили бороды, за исключением царя, который подвязывал бородку лишь во время торжественных церемоний. Никто не надевал таких платьев из шерстяных тканей в яркую полоску, какие были на обоих мужчинах. Не пришли ли они из земли песка, из презренной Страны Речену или, может быть?.. Нет, они не могли быть из Страны бога!

Женщина пела на чужом языке, и я ее не понимала. Но тут молодой мужчина отложил бубен и, подождав, пока утихнут рукоплескания, раздавшиеся после окончания музыки, начал говорить. Он говорил на языке людей, только его слова звучали чуть-чуть резковато.

– Мы пришли из страны, где растет ладан. Но собирать его нелегко. Потому что деревья, дающие ладан, охраняются маленькими крылатыми змеями, а их яд убивает людей. Поэтому сначала мы собираем смолу дерева стиракс и поджигаем ее под деревьями – только дымом стиракса можно прогнать этих змей.

– Скажи, чужеземец, – раздался голос из толпы слушавших, – что это за змеи, у которых есть крылья, и почему они не могут тогда долетать сюда, ведь у нас они неизвестны?

Рассказчик – возможно, это был один из тех фокусников, которые развлекают толпу на базарах и во время праздников всевозможными приключениями и сказками, – вероятно, почувствовал сомнение в вопросе своего собеседника, но не дал сбить себя с толку.

– Таких змей, – ответил он, – нет нигде, кроме наших земель. А почему? Потому что они почти не размножаются. Потому что, когда самцы спариваются с самками, самки вцепляются зубами им в шею и не выпускают, пока не прокусят ее насквозь. Однако детеныши мстят за своего отца еще во чреве матери, разрывая мать изнутри, чтобы появиться на свет.

– Вот и снова видно, как мудро устроил мир владыка небес, – вмешался в разговор жрец, – потому что, в то время как зайцы и гуси и остальная живность, которая служит людям, обильно размножаются, злые ядовитые змеи должны сами себя уничтожать и не могут стать чересчур опасными.

Фокусник тотчас же ухватился за эту мысль.

– Но такое свойство, – сказал он, – есть и у других зверей. Львица тоже за всю свою жизнь приносит одного-единственного детеныша, потому что он, появляясь на свет, прогрызает ей матку.

Что заставляло меня не сводить глаз с фокусника? Его россказни? Но они звучали очень неправдоподобно. Я никогда не слышала, чтобы на ладановых деревьях водились змеи, а ведь я выросла в тени этих деревьев.

– Овцы выглядят у нас тоже совсем не так, как здесь. Хвосты у них длиной в три локтя. Если бы позволить им болтаться до земли, овцы натирали бы их до крови. Поэтому пастухи – а они все знают толк в работе по дереву мастерят маленькие тележки и привязывают их овцам под хвосты.

Я уже хотела засмеяться вместе с другими, но тут поймала взгляд мужчины. Мой брат?! У кого, кроме него, были такие глаза и такой голос? Это он? Неужели только борода, которую он отпустил, сделала его лицо столь чужим и неузнаваемым?

Первой моей мыслью было: Мама! Кто позовет мать? Вторая мысль: Аменет… кухня…

Я сорвалась с места и со всех ног помчалась выполнять поручение Аменет. Но когда дорогу мне преградил один из многочисленных пажей-бездельников, которые от нечего делать охотно гоняются за служанками, я крикнула ему:

– Беги в южное предместье! К горшечнику Каару! Скажи, чтобы он пришел вместе с матерью!

А потом я пошла к Аменет и попросилась послушать музыкантов. Но тут Нефру-ра тоже захотела пойти со мной, а так как царской дочери не подобает смешиваться с народом, то мне поручили привести всех троих во дворец.

Но сначала нужно было сделать то да то. Когда же, наконец, я снова вышла во двор, опасаясь, что чужеземцы уже ушли, вокруг них стояло еще больше народа. Фокусник продолжал рассказывать:

– …а птицы устраивают гнезда на высоких скалах, куда не может добраться ни один человек. А птенцов они кормят пряной корой, которую мы называем корица и которая растет никто не знает в какой земле. Но когда мы…

Здесь его прервал громкий голос:

– …но когда вы хотите получить эту пряную кору, вы раскладываете большие куски мяса и птицы уносят их к себе в гнезда. Под тяжестью мяса гнезда обрываются и падают на землю вместе с пряной корой.

– Откуда ты знаешь?

– Как мне не знать? Я ведь тоже там был! Ты разве не узнаешь меня?

Я заметила, как лицо рассказчика чуточку побледнело, но голос остался спокойным, когда он ответил:

– Нет, я тебя не знаю. Но то, что ты говоришь, верно, и если тебе так хорошо известно, что происходит в нашей земле, ты можешь рассказывать дальше сам, я же уйду. – И он сделал знак своим спутникам.

Тут слушатели стали ворчать.

– Не вмешивайся! Оставь его в покое! Рассказывай! – раздалось со всех сторон.

Но человек, начавший спор, закричал:

– Ты не хочешь меня признавать, лгун Асса! Разве не ты рассказывал нам эти сумасбродные выдумки до тех пор, пока не убил моего брата?

– Ложь? Обман? Всего лишь обман? – зароптал один, а вслед за ним и другой, но фокусник обвел всех взглядом, а потом спокойно посмотрел в лицо своему противнику.

– Не знаю, чего ты от меня хочешь, голубчик. Если этот Асса рассказывал такие же истории, как я, значит, мы с ним родились на одной земле, а раз наши рассказы похожи, то выходит, что мы оба говорим правду. Я не твой Асса, я Эннук, а это Мирьях, моя жена. Спой еще, Мирьях, у меня что-то пропала охота рассказывать.

Старик торопливо ударил по струнам, а молодая женщина запела. Меня бросало то в жар, то в холод. Я видела, что противник фокусника стоит в нерешительности, введенный в заблуждение его самообладанием.

Никогда еще я так не восхищалась братом, никогда не любила его сильнее, чем в это мгновение, когда перед лицом смертельной опасности он владел каждым мускулом своего тела и обезоружил противника своим спокойствием.

А Мирьях пела.

Если сначала ее песня показалась мне странной и чужой, то теперь, когда она звучала во второй раз, она покорила мой слух. Хотя я не понимала слов, но чувствовала, что это была песня о любви. Певица высоко поднимала свои тонкие руки и покачивала ими над головой, а ее тело, вздрагивая, ритмично двигалось взад и вперед.

Меня так захватило ее пение, что на какое-то мгновение я забыла не только про своего брата, но и про ту опасность, которая ему угрожала. Я думала, смогу ли и я научиться петь и танцевать, как она, а если да, то перед кем я это буду делать. Конечно, не перед всем народом, нет, мне было бы слишком стыдно, но…

И тут позади меня раздался пронзительный крик:

– Асса! Мой сын Acca! – Мать подбежала к сыну и бросилась к нему на грудь.

На мгновение все вокруг как будто окаменели. Мирьях опустилась на землю и закрыла голову руками.

И тут же:

– Это он, я это знал! Это убийца! Беглый раб! В рудники его! Или на виселицу! – закричал человек, который придирался к Ассе, и уже хотел наброситься на него.

Но Асса одним махом стряхнул мать, так что она пошатнулась и упала на землю. Затем, быстро разбежавшись, он перепрыгнул через высокую стену, отделявшую передний двор от внутреннего. Я не могу сказать, как ему это удалось, ведь стена гладкая и ноге не на что опереться, а прыжок до верху кажется почти невозможным. Когда же его противник хотел погнаться за ним через ворота, его задержала стража.