Текст книги "Служанка фараонов"

Автор книги: Элизабет Херинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Параху расстался даже с частью своего стада и с борзыми собаками, обученными для охоты. Поэтому корабли сидели глубоко в воде, но, к счастью, на помощь гребцам пришло много сильных рук, так как не всегда дул южный ветер, который был нужен парусникам для возвращения на родину.

Моя мать стала на корабле еще молчаливее. Ведь, кроме меня, она мало с кем могла разговаривать. Казалось, что она закрыла уши, чтобы не слышать чужого непонятного ей языка. Но скоро она нашла зернотерку, или, вернее, зернотерка нашла ее. Мать опустилась на колени и принялась за свой тяжелый труд, как за молитву.

Когда корабль отошел от берега и целиком оказался во власти морских волн, а хижины нашей деревни становились все меньше и меньше и умолкали крики провожавших нас людей, мне все же немножко взгрустнулось. Обезьяна прижалась ко мне, как будто хотела утешить меня и сама искала утешения. Не эта ли вода проглотила моего отца? И разве ее духам не дано было играть, как с ореховой скорлупой, с самыми гордыми судами людей? Но слева берег оставался все еще так близко, что мы не теряли его из виду. Темная полоса берега как бы предлагала нам убежище.

Скоро все люди на корабле знали мою обезьяну, а вместе с ней и меня. Редко кто проходил мимо, не сказав несколько шутливых, слов. Сначала я не понимала их, но очень скоро научилась в них разбираться и без труда повторяла. Поначалу незнакомые слова, вероятно, странно звучали в моих устах, потому что всякий раз, когда я пыталась заговорить с людьми, они смеялись надо мной. Но вскоре язык у меня развязался, и не успел корабль дойти до места, как я уже понимала почти все, о чем они говорили, и. хотя и с ошибками, отвечала на их вопросы.

На корабле я ела лучше, чем когда-либо раньше. Ведь я была единственным ребенком среди многочисленных мужчин и нескольких женщин, и мне перепадало много лакомых кусочков.

Когда подул свежий южный ветер и корабли быстро побежали вперед, на палубе оказалось много ничем не занятых людей, которые были не прочь посмеяться и пошутить. Они учили меня не только говорить на своем языке, но и петь свои песни. Всякий раз, когда утихал ветер и им приходилось садиться за весла, они, соблюдая строгий ритм, повторяли одни и те же слова:

 
За весла, мужчины, за весла!
Пусть корабль разрезает волны!
За весла, мужчины, за весла!
Поспешим домой, как птица,
Летящая в родное гнездо!
 

И загорелые тела раскачивались в такт, и весла разрезали прозрачную воду.

Я очень скоро выучила эти слова и мелодию, но они быстро наскучили мне. И вот однажды я стояла на носу корабля и смотрела через поручни. Думая, что я здесь одна и меня никто не видит, я запела на придуманный мною мотив:

 
Вода блестит под лучами солнца,
Корабль бежит по ветру.
Мы плывем из земли ладана
И прибудем в Землю людей.
 

Эти слова я часто слышала от чужеземцев, поэтому и пела я на их языке. Глубокая радость овладела мной. Я радовалась тому, что плыву в Землю людей, что море расступается перед носом нашего корабля, который скользит по волнам, подобный стройному прекрасному цветку лотоса. Справа, слева, позади нас оставалась вода, я же быстро и без устали стремилась все вперед и вперед. Это было похоже на волшебство. Тебе это тоже знакомо, Рени. И какой же бесчувственной должна была бы быть душа, если бы в подобные мгновения она не искала выхода в звуках, в пении, – неважно, повиновались ли ей слова. Мне они повиновались в тот миг, как это часто бывало и потом… до тех пор пока… Но я еще не хочу говорить об этом.

Возможно, я не один раз пропела свою песенку, которая радовала мой слух и наполняла меня задором, потому что не заметила, как сзади остановился мужчина и стал молча слушать меня. Я увидела его только тогда, когда повернулась, чтобы пойти к матери, и сильно испугалась. Ведь это был Нехси, командир этого корабля и всей флотилии, которого все боялись и сторонились! Стоило ему только пошевелить пальцем, как исполнялось любое его желание. Я еще никогда не видела его так близко и хотела быстренько ускользнуть. Но он вовсе не строго, а даже ласково посмотрел на меня и остановил меня взглядом.

– Кто научил тебя этой песне? – спросил он. Тут я заметила, что он выглядит не так, как прочие люди на корабле, и вообще не похож на тех людей, которых мне приходилось видеть до сих пор. Его волосы не были коротко подстрижены, а падали длинными, вьющимися прядями на плечи и целиком покрывали всю его мощную голову. Тогда я еще не могла знать, что это были не его собственные волосы, а парик, который здесь носят все знатные господа. И бороды у него не было. Он носил не набедренную повязку, как гребцы, а длинное одеяние из лилейно-белого полотна, которое обвивало его фигуру. Но самым замечательным было ожерелье из белой слоновой кости и разноцветных эмалевых пластинок, которое наподобие широкого воротника закрывало ему грудь. Он произвел на меня такое глубокое впечатление, что я никогда не могла его забыть. И вот этот человек, который – я уже знала был казначеем царицы, стоял теперь перед ребенком и разговаривал с ним. Он смотрел на меня своими темными, ясными, слегка раскосыми глазами. Я страшно смутилась и не знала, что ему ответить. Кто учит птиц их песням? И разве в пении люди не состязаются с ними? Разве не пела с нами даже наша мать, пока вода не поглотила отца и не сделала ее молчаливой?

Нехси понял, что мне трудно ему ответить, и сказал:

– Спой еще раз!

Я бы охотно сделала это, но не могла выдавить из себя ни звука. Одно дело петь для собственного удовольствия или в компании веселых людей и совсем другое – стоять перед одним из сильных мира сего и гадать, понравится ли ему то, что рвется из груди, или же вызовет его неудовольствие. Я стояла и краснела под его взглядом до корней волос, не смея ни посмотреть на него, ни отвернуться, потому что была еще очень молода и не знала, как подобает разговаривать с таким человеком.

Из этого затруднительного положения меня выручила моя обезьяна. Она-то никогда не делала различия между знатными вельможами и простым людом, и я не знаю, глупость ли это, присущая ее животной натуре, или мудрость, которую в нее вложил какой-то бог. Как бы то ни было, она раскачалась на канате, который свешивался с реи, и внезапно опустилась у ног Нехси в забавном прыжке. Казначей запустил руку в ее густую шкуру и погладил.

– Я слышал, ты вырастила ее. Тебя наградит за это Тот, ибо обезьяны кефу – его животные.

Он ободрил меня кивком головы, слегка шлепнул обезьяну и удалился. Я же еще никогда не слышала имени трижды священного бога и не знала, от кого ждать награды за то, что сделала для беззащитного животного. И все же слова Нехси вселили в меня большую надежду.

Казначей же распорядился, чтобы мне подыскали какое-нибудь полезное занятие. До сих пор команда относилась ко мне как к милой игрушке, с которой можно позабавиться. Даже повар ни разу не принял всерьез мои услуги, хотя я часто заглядывала на кухню. Теперь же меня привели во внутренние помещения под палубой корабля, где разместили большинство животных, главным образом быков и коров, которых не могли оставить на свободе, как собак и обезьян. Им требовался присмотр, и я с удовольствием начала ухаживать за ними. Скоро я уже знала клички всех коров, а когда одна из них отелилась в пути, я полночи не спала и насухо вытерла соломой родившегося теленка.

Сейчас я уже не способна описать все происшествия нашего плавания. В цепи событий прошедших лет не хватает некоторых звеньев. Память хранит лишь отдельные картины. Живая вода воспоминаний не образовала широкого потока она оказалась пойманной лишь в разбросанные местами колодцы.

И вот перед глазами встает еще одна картина. День только начинается, солнце едва поднялось из моря, и свежий утренний ветер надувает паруса. Море почти спокойно, и наш корабль быстро и уверенно рассекает волны. На палубе сидит молодой человек. Он и не моряк, и не чиновник. Я часто видела, как задумчиво он смотрит вдаль, но он еще ни разу не разговаривал со мной.

Я не могу понять, чем он занят. Я только вижу, что он наклонил голову.

Но внезапно он что-то кричит и вскакивает с места. А моя обезьяна, которая стояла позади него и заглядывала через плечо, делает большой прыжок, карабкается на снасти и что-то крепко зажимает в левой руке.

Я вижу, что юноша манит животное, грозит ему и очень волнуется. Тогда я бросаюсь к возбужденному человеку – я и сама не знаю, как я на это решилась, – и прошу его встать так, чтобы животное не видело его. Я начинаю манить и звать обезьяну. Она слушается меня и приближается, прыгая по канатам; наконец, она бросает мне какой-то свиток, который, к счастью, мне удается поймать, иначе он упал бы в воду.

Юноша очень доволен, когда я возвращаю ему свиток. Я же не разделяю его радости – я отдала бы жизнь, чтобы узнать, что же заключает в себе странная вещь, которая не кажется мне сколько-нибудь ценной. Но я слишком застенчива, чтобы спросить его об этом. Он же как будто читает просьбу в моих глазах, разворачивает свиток и показывает мне. Нет, Рени, ты не можешь себе представить, как я была ошеломлена! Он показывает мне мою деревню, Рени, с ее хижинами и деревьями, и да, да, там есть и Параху, со своей длинной, острой бородой, а за ним стоит Ити, Ити во всей своей толщине, со слоновьими ногами и жиром, который складками свисает со всего тела, с рук и ног. Я натерпелась страха от этой женщины, но тем не менее часто исподтишка смеялась над ней. Но теперь, когда я снова увидела ее здесь, на этой безжалостной картине, то внезапно поняла, что она заслуживает не боязни или насмешек, а глубокого сострадания.

Мое удивление и изумление обрадовали художника, а когда я искоса посмотрела на него и спросила:

– Это колдовство? Он рассмеялся.

– Да нет же, – приветливо сказал он, – это не колдовство! Это для храма царицы!

Он взял тростниковую палочку, которая торчала у него за ухом, обмакнул ее в сосуд, полный черной жидкости, и у меня на глазах нарисовал корабль, на котором мы плыли, затем мою обезьяну, сидевшую на реях и наблюдавшую за ним. Я увидела, как штрих за штрихом появлялось на ярко-белой поверхности развернутого свитка все то, что находилось вокруг меня.

Он заметил, какую радость доставляют мне эти картины, а возгласы удивления, которыми я сопровождала его действия, развеселили его.

– Как зовут тебя, дитя? – поинтересовался он. А когда я шепотом ответила:

– Мелит.

Он вопросительно повторил:

– Me…лит?

Я сказала, что ему трудно выговорить это слово, потому что в его языке нет звука «л». Он немного помолчал и напряженно посмотрел на воду, как будто что-то от него ускользало, а затем повернулся ко мне со словами:

– Тебя нужно звать не Мелит, а Мерит! Это тебе подходит!

Тогда я еще не знала, что слово «мерит» означает «возлюбленная», и, конечно, не могла задуматься над тем, почему оно подходит мне больше, чем мое прежнее имя. Но я не успела спросить его об этом, потому что он вдруг как-то странно взглянул на меня, и я увидела, как из-под его тростинки появляются голова, рука и плечо. Я сообразила, что это будет мой портрет, и страх шевельнулся во мне: а вдруг он нашлет на меня злые чары и околдует меня или причинит мне еще какое-нибудь неведомое зло? Я закричала и не оглядываясь бросилась прочь. Он же что-то говорил и смеялся вдогонку.

Позже я спросила у матросов, кто этот необычный юноша. Они рассказали, что его зовут Ипуки и что он будет расписывать храм царицы картинами из Страны бога.

В следующие дни я избегала его. Но имя, которое он мне дал, осталось за мною. Даже моя мать и братья постепенно привыкли к нему.

Я не знаю, как долго длилось наше путешествие и где оно закончилось. Я еще смутно помню, что была буря, которую я перенесла, находясь в трюме корабля. Мычали коровы, лаяли собаки, нас бросало с одной стороны трюма на другую, и я так сильно ударилась о какую-то балку, что на голове у меня вскочила большая шишка. А вслед за тем я вижу, как мать ведет меня за руку по бесконечной, знойной, каменистой дороге.

Наш караван кажется нескончаемым. Быков запрягли в сани, по четыре или шесть в одной упряжке, потому что дорога неровная, а грузы всей тяжестью давят на полозья. Ослов тоже нагрузили – на боках животных висят туго набитые мешки, достающие почти до земли. Ослы задыхаются, становятся строптивыми, останавливаются. Тогда их бьют палками. Но основной груз приходится нести людям. На них нагружают столько, сколько они в силах выдержать, и они шаг за шагом неуклонно продвигаются вперед.

Иногда же груз тяжелее того, что способен поднять один человек. Как, скажем, понесет он большое ладановое дерево, которое вместе с корнями и землей сидит в кадке? Поэтому дерево привязывают к длинному шесту, который кладут себе на плечи сразу четыре человека. Они идут в ногу друг за другом, и дерево раскачивается в такт их шагам. Издали все это выглядит очень красиво. Похоже на праздничную процессию в честь богов! Вот только никто не поет! Все песни смолкли, а дыхание тяжело и прерывисто.

Неужели это и есть Земля людей? Глубокая, высохшая долина, где не растет ни стебелька, где не благоухают цветы и только то тут, то там попадается сухой, колючий кустарник? А справа и слева – голые скалы, которые мерцают порой серым, порой красным, но чаще всего густым темно-зеленым цветом. Как будто они подражают краскам жизни, но не могут полностью освободиться от красок смерти.

К вечеру первого дня мы пришли к охраняемому людьми колодцу. Нехси вышел из носилок и приказал прежде всего напоить ладановые деревья – их листва уже начала вянуть от зноя и пыли. И только после этого люди и животные получили считанные капли безвкусной воды.

Здесь мы отдохнули несколько часов и снова пустились в дорогу задолго до того, как поблекли звезды, потому что ночью стояла приятная прохлада, а путь освещали факелы. Полозья саней надсадно скрежетали по камням и гальке, и только крики погонщиков прерывали время от времени эту раздирающую слух музыку. Когда вставало солнце, мы прятались в тени скал. Но позднее, когда оно посылало в долину прямые лучи, от него не было спасения нигде – даже за телами животных, которые в самые знойные часы в изнеможении ложились на землю под немилосердно горячим небом и отдыхали.

Неужели это действительно была Земля людей? Куда ни посмотри, нигде не было видно никого, кроме нас, шедших по долине длинным караваном. Безмолвное, почти торжественное одиночество расстилалось над вершинами; одиночество, которое нарушал наш караван, но которое снова молчаливо заполняло долину позади него. Я держалась за руку матери и чувствовала, как сильно она страдает, хотя и не знала, от чего, потому что она никогда не жаловалась. Я старалась утешить ее своей болтовней, но слова частенько застревали у меня в горле.

Однажды ко мне подошел Ипуки. Я немного удивилась, так как обычно художник держался в голове каравана, рядом с носилками казначея. Он был одним из немногих, кто не нес груза. Но он, вероятно, отстал, ибо жгучая жажда затрудняла и его шаг. Я вздрогнула, когда он дотронулся до моего плеча.

– Ты все еще боишься меня? – спросил он. Хотя его голос звучал хрипло, в нем все же можно было почувствовать доброжелательность, которая отогнала мой страх. Я собралась с духом и, отрицательно покачав головой, спросила о том, что мне не давало покоя уже несколько дней:

– Это и есть Земля людей?

– Нет! – засмеялся он. – Клянусь Амоном, нет! Это долина Рахени. Она проходит через пустыню, где правит Сет, злой Сет, убивший своего брата. Потому-то и не растет в ней ни дерева, ни кустика, что убийца здесь у себя дома.

Эти слова очень напугали меня. Значит, здесь жил убийца своего собственного брата?.. Уж не подстерегает ли он и нас? Ведь он мог спрятаться за любой скалой, за любым кустом и только выждать, когда мы пройдем мимо, чтобы напасть сзади! Я испуганно огляделась. Но Ипуки успокоил меня.

– Не бойся, Мерит, – сказал он, – злодей имеет власть только над злодеями, мы же скоро покинем его владения. А Земля людей выглядит по-другому. Совсем по-другому!

Значит, пустыня кончится, кончится наш путь, нужно только упрямо ставить одну ногу перед другой!

Но почему же тогда так печальна моя мать? Наконец, мы миновали одно место, где в большой каменоломне заметили людей. Издали они были похожи на копошащихся муравьев. Подойдя поближе, мы поняли, чем они занимались. Они откалывали от скалы большие глыбы темного камня и на длинных канатах тащили их к дороге, где уже лежало много таких глыб. Там же рядом стояли другие люди и обрабатывали их долотами. В тишине громко звучали удары их молотков.

– Посмотри, – сказала я Ипуки, который все еще шел рядом со мной, вон там, голова на камне! И в такой же высокой, двойной шапке, какую носил тот холодный, неподвижный человек, которого вы привезли в нашу землю.

– Это не шапка, дитя, а корона царя богов Амона, камень же, который обрабатывают ваятели, станет его фигурой.

Да, теперь и я видела, что голова, высеченная в скале, была больше, гораздо больше головы человека – и уже можно было узнать руки, и ноги, и плечи, хотя они еще только проступали из камня.

– Так, значит, это люди делают богов? – спросила я. – А не боги людей?

Но Ипуки не ответил мне. Он отошел от меня и направился к скульпторам, которые собрались вместе и приветствовали его. А моя мать, не глядя ни направо, ни налево, вела меня за собой.

Когда каменоломни остались позади, я почувствовала легкое покалывание в висках, которое становилось тем сильнее, чем дальше мы шли. Я едва могла дождаться, когда мы остановимся на отдых, но до ближайшего колодца было еще очень далеко. У людей же, работавших в каменоломне, не было ни капли лишней воды, они сами доставали ее с большими трудностями. Все круче становилась дорога, все мучительнее жгло в горле, а в голове стучали раскаленные молоточки. Только бы присесть! И заснуть! И никогда больше не просыпаться! Наконец, я бросилась на землю и закрыла лицо руками.

– Мерит, – испуганно позвала меня мать, – тебе нельзя здесь оставаться. Мы должны идти дальше.

Ах, если бы я могла здесь остаться! Ведь многие уже остались здесь! Разве не попадались справа и слева от дороги то остов осла или быка, а то и человеческий скелет, белевший на солнце?

Наш караван остановился. Шедшие сзади нас недовольно заворчали, а какой-то мужчина ударил меня кнутом.

– Не трогай ее! – закричал мой старший брат Каар. Он поставил на землю свой груз, снял с головы матери ее ношу и сказал младшему Ассе:

– Разделим!

И два сильных парня взвалили себе на плечи еще и ношу матери. Тогда мать посадила меня к себе на спину и понесла как грудного ребенка.

К счастью, мы вскоре перевалили через гору и дорога пошла вниз. Усталые ноги зашагали бодрее, дышать стало свободней, и даже моя мать почувствовала облегчение. И все же я думаю, что те два дня, что мы были еще в пути, достались ей тяжелее, чем все месяцы, пока она носила меня под сердцем.

Но вот вечером второго дня вдруг началась страшная суматоха, и со всех сторон послышались громкие, радостные возгласы. Некоторые побросали свои ноши, взобрались на скалы и закричали:

– Река! Река!

И наш караван, строгий порядок которого уже был нарушен, быстро одолел последний поворот дороги – каждому не терпелось первому насладиться столь долгожданным зрелищем.

Наконец и моя мать с трудом добралась до того места, где скалы больше не закрывали вида. Она высоко подняла меня, и я увидела картину, которую не забуду никогда. Меж зеленых берегов, подобная блестящей ленте, лежала перед нашими взорами Река, широкая, как море, с бесчисленными барками, челноками и кораблями. Одни она несла вниз по течению на своей сильной спине. Другие поднимались против течения под парусами, раздуваемыми свежим северным ветром. Под тяжестью плодов склоняли свои ветки мощные смоковницы. Стройные пальмы качались на ветру, а позади в лучах вечернего солнца пылала западная гора.

«Вот она. Земля людей!» – сказал мне мой внутренний голос. Я спустилась со спины матери со словами:

– Теперь я снова могу идти сама! Я позабыла о сжигавшей меня жажде и о бившейся в голове боли.

Радостный восторг, охвативший всех людей вокруг меня, проник и в мою душу.

 
Прекрасный день!
Радуйтесь до поднебесья!
Ликование охватило Обе Земли!
 

И опустились грузы с усталых плеч, и распрямились спины, а в глазах у многих стояли слезы. Казначей вышел из носилок. Заслонив глаза ладонью, он долго смотрел на широкую равнину и на алевшее над нею небо. А затем прозвучал его зов, как всегда громкий и пронзительный, ибо у людей, привыкших отдавать приказы, голос становится резким:

– Поднимите меня! – сказал он, и носильщики снова взялись за ручки и продолжили путь со своей ношей.

Мы еще один раз сделали привал под открытым небом в том месте, где последние скалы у Реки закрывали нас от ветра, а ранним утром следующего дня наши уставшие от долгого пути ноги наконец-то вступили в долину, где жили люди.

Вскоре мы потеряли из вида Реку, потому что ее закрыли стены какого-то города. Мы прошли по извилистым узким улочкам, застроенным домами. Самые маленькие из них были все же больше хижин на моей родине. Отовсюду сбегались люди и глазели на наш караван. Когда они видели ладановые деревья, которые несли в кадках люди из Пунта, как они называли мою родину, их ликованию не было конца.

– Будь благословен божественный аромат! – кричали они. – Будь благословен божественный брат, лада-новое дерево из страны Пунт! Радость Амона, радость Девяти великих богов!

Они встречали приветственными возгласами и тяжелые слоновьи бивни, и животных, которых мы вели с собой, но особенно обезьян, ибо они были посвящены Тоту, писцу богов. И только бедных, проданных в неволю людей, ступни которых были покрыты ранами от долгого перехода, а плечи согнулись под тяжелым грузом, не приветствовали они, хотя и те тоже прибыли из Страны бога.

Затем все еще раз погрузили на корабли. Хотя эти корабли и не были такими громадными, как морские, их паруса, наполненные северным ветром, все же были довольно внушительны. Мужчины снова запели свои песни в такт ударам весел, за которые им вновь пришлось взяться по приказу Нехси. Вероятно, путешествие проходило недостаточно быстро. Приближаясь к цели, все удваивали рвение, охваченные нетерпением.

Увы, Река била не так глубока, как море, и тот корабль, на котором плыла я, сел на песчаную мель! Тогда матросы попрыгали в воду и, стоя в ней по колено, пытались снять корабль с мели при помощи длинных шестов. При этом они кричали – ведь не назовешь пением их громкий, неблагозвучный рев:

– Эй, вы, в воде! Да не откроется ваша пасть! Мне очень хотелось узнать, кто там был в соде, по ни у кого не нашлось времени заняться со мной. Вдруг раздался крик ужаса, мужчины, взвившись на своих шестах, прыгнули на палубу, а подо мной раскрылась огромная пасть, усаженная острыми зубами.

– Себек! – закричали мужчины. – Будь милостив к нам, Себек, отгони своих зверей!

Я уцепилась за руку матери и боязливо спросила:

– Кто такой Себек?

Но она ответила угнетенно:

– Не знаю, может быть, бог.

Как много нового! Никогда не виденного! Как много волнующего! Но вот страшный бог – или, может, это зверь? или то и другое вместе? – закрыл свою ужасную пасть, и наш корабль снова закачался на воде. В тот же день мы достигли цели нашего путешествия, хотя и прибыли последними.

Потом я вижу, как стою под могучей, покрытой густой листвой смоковницей, дающей приятную тень. Рядом со мной моя мать и братья. Мы располагаемся на обширном поле на берегу Реки, возможно даже, что это сад, примыкающей к дворцу, теперь уж я точно не знаю. Все сокровища, которые прибыли вместе с нами из Пунта, разложены широким кругом.

Люди вокруг говорят негромкими голосами, и я чувствую, что всеми овладело ожидание чего-то важного. Внезапно до моего слуха доносятся ликующие возгласы:

– Макара! Макара! Добрый бог! Дай нам дыхание! – наперебой закричали вокруг меня.

– Кто это Макара? – шепотом спросила я.

– Как, ты не знаешь? – так же шепотом ответили мне. – Это великое тронное имя нашего повелителя, Доброго бога, который правит этой землей.

– А я думала, что ее зовут Хатшепсут и что это царица…

– Они оба, малышка, оба! Хатшепсут – наша царица, Макара – наш царь!

– Мужчина или женщина?

– Женщина, когда она смотрит на тебя. Мужчина, когда он восседает на своем троне.

Голова у меня пошла кругом. Как все это понимать?

Я не могла рассмотреть воздвигнутый трон, ведь мы, проданные люди, стояли дальше всех, но тут окружающие раздвинулись и образовали широкий проход – значит, Макара пройдет здесь, и я увижу Хатшепсут! Я судорожно пытаюсь представить себе того, кто в одно и то же время – царь и женщина. Похожа ли она вообще на людей? Или она так же далека от всех, как та статуя, которую поставили на берегу моря у меня на родине?

Если бы Ипуки был поблизости! Его-то я могла бы расспросить, и он бы мне все объяснил. Но я уже давно потеряла его из виду, а люди, стоявшие вокруг меня, сами мало что знали.

Как тихо вдруг стало! Она приближается? Но разве ее не приветствуют криками?

– На живот! – прошипели мне в ухо резко, но не громко. И я увидела, что стою одна-одинешенька, тогда как все остальные вокруг плашмя лежат на земле. Я в испуге сделала то же самое.

Неужели она уже прошла? Интересно, как она выглядит? Не такая ли она большая, неуклюжая и толстая, как Ити? Или же стройная, нежная и тонкая, как будто неземная? Никто из нас не мог этого сказать. Разве рабу дозволено лицезреть бога?

Моя мать уже поднялась с земли, и я увидела, что ее лицо покраснело от слез. И почему только она плачет? Все это совсем не было ужасным! Сама же я испытывала не страх, а только большую робость, но не удручающую, а трогающую душу.

Я глажу руку матери и спрашиваю:

– Что с тобой?

Я осмеливаюсь говорить шепотом, потому что вокруг уже давно снова стало шумно.

– Если б я только знала, какому богу здесь нужно молиться! запинаясь, отвечает мать. Я никогда не видела ее такой растерянной, как сейчас. – Амону? – продолжает она, обращаясь скорее к себе или к кому-то неизвестному, чем ко мне. – Но кто такой Амон? Или Себеку? Но кто такой Себек? А те, кого я знаю, так далеко!

Тогда я понимаю, что она подавлена и напутана всем тем чужим, непривычным, диковинным, что обрушилось на нас и смело все, что до сих пор было нашей жизнью. Я стою рядом с ней и чувствую, что меня влечет к себе и даже наполняет неясной надеждой как раз то, что так расстраивает ее. Могу ли я ей помочь? Могу ли я? Тысячу раз до этого я искала у нее поддержки, и всегда она утешала меня. Могу ли теперь я подбодрить ее?

Вдруг к моим ногам падает зрелый инжир. Я поднимаю его и протягиваю матери.

– Возьми, мама, съешь!

Мать пробует инжир, и ее лицо светлеет. Она отдает мне половину плода. Фрукты здесь сладкие, это я уже знала. Потом мать смотрит на могучие, широко раскинувшиеся ветви дерева, листья которого слабо шелестят на легком ветру, и внезапно падает на колени у его ствола и прячет лицо в ладонях. Я не знаю, то ли она плачет, то ли молится.

– На этом дереве живет какая-нибудь богиня? – спрашиваю я у одного из тех, кто стоит рядом со мной.

Он утвердительно кивает.

На душе у меня торжественно. Я осторожно обхожу вокруг могучего дерева, которое с трудом могли бы обхватить три человека. Я смотрю на ветви, в которых играет легкий ветер, и жду, что вот-вот увижу лик богини, наверняка наблюдающей за нами из полутьмы листвы. Интересно, похожа она на людей или, может быть, на животное? Однако мой взгляд теряется в густых зеленых зарослях ветвей, сквозь которые то здесь, то там все же пробивается солнечный луч. Мне приходится закрыть глаза, потому что их слепит сверкание пылинок, танцующих в луче света, а когда я их снова открываю, то вижу перед собой детское личико.

На одной из нижних ветвей, свисающей почти до самой земли, сидит девочка. У нее такое светлое, приветливое лицо, какого я еще никогда ни у кого не видела, но волосы такие же темные, как у меня. Они заплетены в многочисленные тонкие косички, которые закрывают затылок и падают на левое плечо. А на правом виске – искусно завитый локон. Маленькое сияющее личико как бы заключено в черную рамку.

Как зачарованная, уставилась я на незнакомую, удивительную девочку и не решаюсь заговорить. Тогда она манит меня к себе.

– Ты тоже из тех, что прибыли из земли Пунт? – спрашивает она, но так тихо, что я едва понимаю ее.

«Значит, это не богиня, – думаю я, – иначе она бы знала, что я одна из проданных в неволю». Я смелею и подхожу поближе.

– Да! – отвечаю я.

– А правда ли, – продолжает допытываться девочка, – что в зашей стране Хепра каждое утро поднимается из подземного царства?

– Хепра? – в моем вопросе больше любопытства, чем удивления, ведь с тех пор, как я попала сюда, я на каждом шагу слышу столько диковинного, что уже перестала удивляться; мне только хочется как можно больше узнать. – Кто это Хепра?

Услышав мой вопрос, девочка засмеялась, но сразу же замолчала и огляделась. Однако тень от дерева падала на противоположную сторону, так что расположившиеся под ним люди сидели к нам спиной.

– Иди сюда! – приказала девочка. – И говори тихо, чтобы они нас не услышали и не прогнали!

– Кто ты? – спросила я, проворно взбираясь на ветку. Это было нетрудно, потому что я могла дотянуться до нее рукой.

– Я Нефру-ра! Только не выдавай меня!

– Нефру-ра? Какое красивое, странное имя! А я – Мерит, – ответила я, уже сидя рядом с ней. – Ну, так кто же этот Хепра?

– Каждое утро он поднимается высоко в небо! Это еще мальчик в красной одежде! В полдень это уже Ра, посылающий палящие лучи, а вечером – Атум, он снова спускается к жителям подземного царства Осириса.

У меня в голове все перепуталось после этих слов, к тому же я стеснялась, оттого что не все в них понимала. Значит, новый язык был все же труднее, чем мне показалось сначала? Я озадаченно уставилась на незнакомую девочку. Ее лицо также омрачилось. Но тут же на губах промелькнула улыбка, потому что она нашла выход. Она раздвинула ветки, показала на небо и сказала:

– Посмотри, Ра там!

Солнце посылало свои горячие лучи прямо мне в лицо, так что, ослепленная ими, я закрыла глаза. И тогда я снова услышала ее настойчивый голос:

– Так ты видела, как он поднимается из подземного царства? А разве не в вашей земле лежит то озеро, где он смывает ночные краски? Да отвечай же! – И она нетерпеливо потрясла меня за плечо. – Не то я столкну тебя!

– Из моря поднимается солнце, – неуверенно произнесли мои губы, далеко-далеко от нашей земли. Я там никогда не была.