Текст книги "Гентианский холм"
Автор книги: Элизабет Гоудж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Вокруг, слава Богу, было множество людей и другого рода. На одного симулянта, поговаривал доктор, приходится пятьдесят несущих свою боль, как флаг, а на одного скрягу приходится дюжина человек, каждый из которых готов отдать последний пенни. Но доктору Крэйну особенно нравилось общаться с людьми молодыми и широко раскрывать их умы и сердца первым пришедшим на ум способом.
Он впервые встретился со Стеллой, когда та была совсем крохой, и стал придавать ее сознанию определенную форму со всей возможной скоростью, пытаясь сделать это до того, как обыденность окончательно поглотит девочку. Но он старался как можно реже касаться ее души, потому что понимал, что Стелла была рождена с сострадающим сердцем. И доктор Крэйн считал, что к нему нужно подходить с бальзамом, а не с молотком.
Стелла с Солом подъехали к воротам дома доктора. Даниил запрыгал вокруг Бесс, а затем побежал вверх по мощеной дорожке между кустов лаванды и розмарина, чтобы открыть дверь. Перед дверью девочка догнала его, остановилась и схватила пса за ошейник.
– Ну, давай, заходи же, – нетерпеливо крикнул доктор изнутри, – не топчись на месте. Если ты считаешь, что твой ум получил уже достаточно знаний, чтобы позволить себе топтаться на пороге образования, то так и скажи, и я больше не буду попусту тратить на тебя время, но если…
– Со мной Даниил, – прервала его Стелла, боявшаяся доктора ничуть не больше, чем отца Спригга, потому что, если гнев первого был столь же освежающим, как юго-западный ветер, то раздражение второго давало ничуть не меньше сил, чем один из его многочисленных тоников. – Я не знаю, что мне с ним делать.
– И что же заставило тебя притащить этого зверя на урок по смерти Сократа?
– Мне пришлось. Я обещала.
Стелла провела Даниила по тщательно вычищенным плитам маленького темного зала и открыла дверь в кабинет доктора Крэйна. Он запирал дверь только в самую плохую погоду, с его страстью к гостеприимству могла соперничать только его страсть к свежему воздуху. Рабочий кабинет был таким же чистым, как и зал, но, к счастью, не был таким же темным и пустынным.
Пол здесь был выложен каменными плитами, а стены полностью закрывали ряды книг. В центре кабинета стоял старый стол из испанского ореха, а по обе стороны от него – красивые стулья, украшенные резьбой. На стуле, предназначавшемся для Стеллы, было сразу две подушки. Ученики, пациенты и все, кто приходил к доктору Крэйну, чтобы проконсультироваться насчет своих проблем, садились на этот стул, и пока они изливали свои печали в успокаивающую глубину его понимающего молчания, доктор рассматривал их лица в мягком свете, проникавшем в комнату через полупрозрачные занавески на окне, и узнавал гораздо больше от теней вокруг их глаз и от игры их лица, чем из их сбивчивого рассказа, состоявшего из не менее сбивчивых слов.
Тем не менее, наблюдая за своим посетителем, доктор всегда очень внимательно изучал его, быстро отличая правду от ловкого притворства, и хотя по натуре был нетерпеливым человеком, никогда не прерывал пришедшего к нему, пока тот сам не переставал говорить. Доктор знал, что поток слов, подобно потоку крови, может смыть яд.
В комнате был камин и железная корзинка, до краев наполненная еловыми шишками. На камине лежали курительные трубки, коробочки с табаком и пузырьки с лекарствами, а над ними висела гравюра, изображавшая одного из трех героев доктора – Лорда Нельсона, вместе с которым доктору однажды посчастливилось плавать на одном корабле. В одном из углов комнаты стоял письменный стол, а в другом углу большой затертый шкаф, где доктор хранил свои лекарства, бинты и шины. Гравюра, изображавшая Шекспира, и гравюра с изображением Сократа, которые были двумя другими его героями, висели над шкафом. У доктора Крэйна не было операционной – он жил, исцелял людей, учился и учил в этой комнате, но по другую сторону зала находилась скромная гостиная, где пациенты дожидались приема. Когда у доктора не было гостей, он никогда не обедал в ней, а ел в своем рабочем кабинете, за столом в окружении своих книг, чтобы заниматься и есть в одно и то же время. Его страсть к познанию не давала ему ни минуты свободного времени и была одновременно и его радостью, и его проклятьем.
Когда Стелла вошла в комнату, он оторвался от чтения какой-то толстой книги, указал на стул напротив себя и опять углубился в чтение. Стелла привязала Даниила к ножке стола и стала терпеливо дожидаться того момента, когда он дочитает абзац до конца и сможет обратить на нее внимание.
– Никогда не останавливайся посреди абзаца, – как-то раз сказал он ей, – ни по какой причине, за исключением непреодолимого желания прочесть другой или своей неожиданной смерти. Закончи одно настолько полно, насколько это возможно, и только тогда концентрируй свое внимание на следующем предмете, и давай другим людям делать то же самое. Раздробление внимания ведет к нарушению порядка мышления и притуплению интеллекта в раннем возрасте. Ты предупреждена Стелла, и больше я не буду говорить об этом.
И доктору больше не пришлось повторять. Стелла никогда не прерывала его, даже в тот день, когда оса укусила ее в щеку, она нашла в себе силы прочесть отрывок из поэмы Шекспира до конца, и только потом спросила разрешения сходить на кухню за луком, чтобы потереть им ужаленное место. За проявленный героизм она не услышала ни одного слова одобрения. Доктор Крэйн считал, что желание получить похвалу за выполнение своего очевидного долга типично женским недостатком, и не поощрял Стеллу делать хоть что-нибудь подобное.
Пока доктор дочитывал абзац до конца, Стелла сидела неподвижно и с любовью изучала черты его лица. Его лицо было видно не очень отчетливо, потому что он сидел спиной к свету, но на фоне окна его лохматая старая голова и огромная ширина его плеч были видны исключительно четко. Хотя доктору Крэйну исполнилось семьдесят лет, его седые волосы все еще сохранили густоту и лишь виски чуть-чуть начали лысеть. Доктор старательно зачесывал волосы назад и стягивал в хвостик у самой шеи. Жаркое солнце его жизни, проведенной в плаваниях по морям, придало коже цвет красного дерева, а многие тяготы испещрили ее морщинами, как будто кто-то водил по ней шилом. У него был огромный покатый лоб, большой, безобразно сломанный нос, слегка смещенный направо и темные сверлящие глаза под густыми бровями. Подбородок казался агрессивным, но рот поражал живостью и чувственностью. Доктор всегда был чисто выбрит, а его большие, но тем не менее изящные руки выглядели хорошо ухоженными. Его прекрасно скроенная, но несколько потертая одежда была хорошо вычищена, а широкий шарф, который доктор всегда носил вокруг шеи, ослеплял белизной. Но и доктору не было чуждо некоторое тщеславие, выражавшееся главным образом в том, что он постоянно носил с собой монокль на шелковой нити, связку маленьких печатей тонкой работы, прикрепленных к цепочке для часов; и, кроме того, в его петлице всегда красовался свежий цветок.
Когда доктор сидел, большая голова, широкие плечи и длинные руки создавали впечатление, что он очень высокий человек, но когда он вставал, оказывалось, что он, как раз наоборот, был очень низок. Его ноги имели такую форму, как будто он обхватил ими бочонок, и к тому же доктор был немного кривобок. Если бы он был молод, то его фигура выглядела бы болезненно смешной, почти чудовищной, но он был, слава Богу, старик и строение его тела только усиливало впечатление, что доктор Крэйн, как можно было судить по его лицу, был одним из тех людей, которым удалось выиграть битву среди многих превратностей жизни.
Он дочитал до конца абзаца, закрыл книгу, поднял глаза и встретил прямой любящий взгляд сидевшего напротив него ребенка. Некоторые люди, встретившись со взглядом доктора Крэйна, опускали глаза. Другие, понимая, что падающий на их лицо свет открывает очень и очень многое, начинали ерзать на стуле. Но Стелла не делала ни того, ни другого. Свет, казалось, отражался от спокойного и красивого маленького лица как от поверхности прозрачного до самых глубин водоема, и лицо старого человека неожиданно смягчилось.
Боже, как он любил этого ребенка! Он отдал бы весь свой опыт хирурга за возможность вечно сидеть вот так напротив нее, неиспорченной и счастливой. Счастливой? Но она не была счастливой. Хотя сейчас она улыбалась, показывая ямочки на щечках, она больше не была той самой Стеллой, которая приходила к нему в прошлый раз. В ее глазах больше не горели свечи. На ее тонком смуглом лице была видна какая-то зрелость, а у прелестного рта чувствовалась какая-то задумчивость, которой не было раньше. Она познала нечто новое. Ей рассказали какую-нибудь печальную историю, или, возможно, она столкнулась с несчастьем чужого для нее человека, и будучи той, кем она была, она пережила ту историю или то несчастье, как свое собственное. Доктор ничего не сказал. Он добивался доверия людей не прямыми вопросами, а невысказанным и огромным состраданием. Но в это мгновение он оставил всякую мысль, хоть о коротком рассказе о смерти Сократа. Он осторожно рассказывал ей о выбранных отрывках из философского диалога Платона, описывающего смерть Сократа, но решил не рассказывать ей сегодня о самой смерти этого «самого достойного, кроткого и замечательного человека». Вместо этого доктор закрыл лежавшую перед ним книгу, вставил в глаз монокль и комично взглянул на девочку.
– Хочешь получить урок истории в бричке, Стелла?
Лицо Стеллы озарилось радостью. Время от времени, когда доктору Крэйну нужно было съездить к больному, жившему далеко от его дома, или нужно было заехать по делам в одну из соседних деревень, он позволял Стелле поехать вместе с ним, что ей очень нравилось, и когда они ехали, рассказывал девочке историю этой замечательной земли и легенды, связанные с домами, церквями, мостами и колодцами, мимо которых они проезжали. Он был прирожденным рассказчиком. Стелла тоже была прирожденной рассказчицей. Именно ее непреодолимая тяга к рассказыванию историй сделала ее ученицей доктора Крэйна.
4
Три года тому назад, покидая как-то вечером хутор после визита к матушке Спригг, которая вдруг почувствовала неприятные колики, доктор обнаружил маленькую Стеллу, стоявшую у ворот садика с цветами и смотревшую вверх на звезды. Было уже холодно и темно, и если бы дом не пребывал в такой неразберихе, то ее наверняка уложили бы спать еще час тому назад, но она стояла в свободно развевающемся плаще, очевидно, не чувствуя себя одинокой и не испытывая страха, полностью поглощенная раскинувшейся над ее головой картиной.
– Вот Большая Медведица, – доверчиво сообщила она доктору, – я придумала о ней историю. Хотите расскажу?
Он выразил немедленное желание выслушать, и Стелла рассказала ему маленькую веселую сказку, которая от души порадовала доктора. Затем она указала на другое заметное скопление звезд и спросила:
– А это что такое?
– Это охотник Орион, – объяснил доктор, – Большая Медведица все время смотрит на него, боясь, что на нее нападут. А вот это Кастор и Поллукс. Они были двумя братьями, известными своей любовью друг к другу. Зевс, желая сделать память о них вечной, поместил братьев среди звезд.
– А на небе много людей и животных? – с интересом спросила девочка.
– Великое множество, – ответил он. – Зайди ко мне на днях, и я прочту тебе историю о человеке по имени Тригейус, который путешествовал на небеса и узнал там, что после смерти мы превращаемся в звезды.
Доктор велел девочке идти в дом, чтобы не замерзнуть, и отправился к себе, забыв и думать об обещании. Но на следующий день, как только он вернулся из разъездов и уселся в кабинете перед горячим чаем с гренками, раздался тихий стук в дверь. Отворив, доктор увидел на пороге Стеллу и Ходжа. Плащ Стеллы маково алел в сумерках.
– Ты заболела? – удивленно спросил он.
– Нет, – ответила Стелла, – я пришла послушать про Тригейуса.
Она совершенно правильно запомнила имя. Доктор Крэйн надел очки и внимательно оглядел девочку. Он всегда считал ее славной малюткой, но сейчас почувствовал в ней знатную леди.
– Кто тебя привел? – спросил он.
– Ходж, – улыбнулась Стелла.
– Но ты никогда здесь не была. Как ты нашла мой дом?
– Я спросила дорогу в коттедже, – сказала Стелла. – Можно мне войти и послушать про Тригейуса?
Доктор послал слугу Тома Пирса на хутор сообщить, что со Стеллой все в порядке, провел гостей в освещенный свечами кабинет и угостил обоих чаем и гренками. И Ходж, и Стелла ели деликатно, вели себя тихо, но чувствовали себя совсем как дома. Потом доктор Крэйн придвинул стулья поближе к огню, Ходж улегся у их ног, а девочка и доктор, положив на колени «Мир» Аристофана, проделали вместе с Тригейусом путь на небеса и обратно и повстречались с сияющими духами, которые были более плодом воображения доктора Крэйна, нежели Аристофана. К примеру, встречи с семью маленькими девочками-Плеядами в книге не было уж точно. Сказка длилась, и Стелла то смеялась, то грустила, и удивительные глаза ее сияли, как звезды. А когда рассказ был окончен, настало время задавать вопросы.
– А кто такая Луна? – спросила Стелла.
– Ну, я тебе сказать не могу, – серьезно ответил доктор Крэйн. – Индусы говорят, что это один замечательный заяц, который прожил столь безупречную жизнь, что, когда попал на небо, стал великим светилом. Эскимосы считают, что луна – это девочка, а мы, что это старик с вязанкой хвороста.
– Я думаю, это мальчик, – задумчиво произнесла Стелла. – Мальчик не старше меня с полной котомкой игрушек за спиной. Хотела бы я, чтобы он спустился поиграть со мной. А сойдут ли когда-нибудь люди-звезды на землю снова?
– Не знаю наверняка, – сказал доктор, – но думаю, что это вполне возможно.
Он снова надел очки, задумчиво глядя на девочку. По ее последним словам он догадался, что Стелле одиноко. Матушка Спригг рассказала ему, что Стелла плохо сходится с деревенскими детьми, а попытка послать ее в деревенскую школу для девочек и вовсе не удалась. Девочка училась слишком легко и быстро, и остальные дети дразнили ее за это.
– Это другой язык, не английский, – заметила Стелла, кладя тонкую загорелую руку на все еще раскрытую книгу, лежавшую у доктора на коленях. – Какой?
– Греческий, – ответил доктор.
– Прочтите что-нибудь, – приказала она.
Доктор Крэйн был горячим поклонником классики и произнес греческие слова настолько тщательно, насколько был способен.
– Мне нравится этот язык, – решительно сообщила Стелла. – Пожалуйста, сэр, научите меня!
Вечером доктор отвел девочку домой и яростно потребовал у матушки Спригг, чтобы Стелле позволили стать его ученицей. Он так настаивал, что матушка Спригг, еще слабая от колик, была не в состоянии спорить с ним и уступила без дальнейших раздумий – обстоятельство, о котором она впоследствии пожалела не раз и которому так радовались Стелла и доктор Крэйн. День ото дня между ними крепла совершеннейшая из всех связей, которые только могут возникнуть между людьми: связь между учителем и учеником. Из общей любви к знанию часто вырастает любовь друг к другу, свободная от эгоизма и страстей настолько, насколько вообще может быть свободна от них любовь, ибо учитель и ученик ничего не требуют друг от друга, кроме преданности единой цели.
5
Пока доктор Крэйн приказывал Тому Пирсу запрячь лошадь, Стелла надела свой плащ и отвязала от ножки стола Даниила. Через десять минут, попросив старого Сола подождать в кузнице и по возвращении проводить Стеллу домой, они рысью поехали через деревню к морю. Личико Стеллы раскраснелось от удовольствия. Хотя она жила всего в нескольких милях от моря, ей редко удавалось увидеть его вблизи. Ярмарочный город, куда ее изредка брали с собой приемные родители, от моря находился далеко, у отца и матушки Спригг не было времени на праздные прогулки. Они настолько вросли в окружавшую их природу, что почти не замечали ее. Отдаленный рокот моря в штормовые ночи или бриз, врывающийся в раскрытые окна, были для них естественны, как собственное дыхание, но ехать к морю только для того, чтобы взглянуть на него, казалось им верхом глупости. Но Стелла родилась с даром удивления и, ощущая мир частью себя самой, не переставала созерцать его с благоговением и радостью; но иногда она сама казалась себе самым удивительным явлением из всех, существующих на свете.
Девочке, привыкшей к медлительным вьючным лошадям и фермерским телегам, казалось, что бричка доктора Крэйна почти летит. Кожаное сиденье мягко покачивалось на рессорах между двумя огромными колесами, и Эскулап, красивый серый мерин доктора, шел проворной иноходью. Доктор в очках, запахнутом коричневом пальто и высокой касторовой шляпе набекрень правил лошадью, а Стелла в алом плаще очень прямо сидела рядом с ним и наслаждалась тем, что участвует в столь щегольском выезде. Правда, Даниил, лежавший на полу, то и дело высовывал нос из-под пледа, укрывавшего колени доктора и Стеллы, оглашал округу всхлипывающим возбужденным визгом и бил их хвостом по ногам, но в остальном даже он вел себя прилично. Если бы с ними был Ходж, он лежал бы смирно и не издал бы ни звука. Ведь Ходж был джентльменом, а Даниил – нет.
Они проехали через деревню, где доктору пришлось поминутно отвечать на дружеские приветствия, касаясь полей шляпы, и замедлили ход, подъехав к грязной проселочной дороге, ведущей в Лес Палача, названный так из-за виселиц, еще несколько лет назад стоявших на перекрестке неподалеку. Этот красивый лес, где дубы, осины и березы переплетались с густой порослью ежевики и орешника, имел дурную славу. Говорили, что по ночам там укрывались разбойники. Но сегодня даже он казался прекрасным: весь освещенный солнцем, золотящим ветви дубов, ласкающим стройные серебристые стволы берез и ежевичные кусты, украшенные алой листвой. Сидя в бричке, Стелла только удивлялась, как может кто-то избегать и бояться столь чудесного места.
Они въехали на холм и снова оказались на просторе, быстро подъезжая по зеленым лугам к Закоптелой деревне. Стелле никогда не позволялось бывать в Закоптелой деревне одной, и вид золотистых и белых домов, казавшихся заброшенными, ветхими и все же нарядными среди садов, в которых пламенели георгины, и пестрой вывески постоялого двора, качавшейся на ветру, взволновали ее до глубины души.
У доктора и здесь были друзья. Маленькая старушка, развешивавшая белье в садике у дома, улыбнулась ему, и рыжебородый великан, довольно подозрительной наружности, в матросских штанах и рваной фуфайке, развалясь сидевший на пороге постоялого двора, помахал доктору глиняной трубкой и зычно прокричал приветствие, и доктор тотчас без тени иронии снял перед ними шляпу.
– Говорят, что бабуся Боган ведьма, но это не мешает ей быть превосходной женщиной, – пояснил он, – а из всех негодяев на моей памяти, а я знаю их немало прелесть моя, Джордж Спратт единственный, с кем я не побоялся бы оказаться в трудной ситуации.
Бричка очень медленно спускалась по дороге, вьющейся среди высоких склонов, увенчанных густым кустарником и искривленными бурей дубами. Спуск был такой крутой, что далеко внизу сквозь серые, поросшие лишайником ветви, можно было видеть море, то бледно-голубое, то аквамариновое, отливающее шелком и украшенное золотыми бликами. Дорога свернула влево, слегка выровнялась, огибая холм и насыпь, которая перешла в низкую каменную стену, и перед ними раскинулись просторы Торби.
Доктор Крэйн остановил бричку.
– Смотри внимательно, – сказал он мягко, – я много плавал по Средиземному морю, но по мне, ни бухты Неаполя, ни берега Корсики, ни Крит не сравнятся с этим берегом. Молчи. Вглядись получше.
Берег выгибался гигантским полумесяцем от скал за Торкви до аметистовых возвышенностей Берри Хэда над древним портом Бриксхэм. Они ясно видели высокие старинные дома Бриксхэма, лепящиеся на скалистом утесе над гаванью, великолепные корпуса и вздымающиеся мачты двух стоящих на якоре фрегатов с вывешенными для просушки парусами. Торкви казался игрушкой, которую можно было накрыть ладонью. Четко виднелись домишки у моря, торжественно именуемые Стрэндом, верфь и гавань.
Так как в Торкви частенько стоял флот, в деревне построили опрятные домики для офицерских жен, но сейчас их скрывали деревья. Это очаровательное место окружали семь холмов: Ворбури, Волдон, Линкомб, Пикд Тор, Парк Хилл и Бикон Хилл. Весной в глубоких дивных долинах меж холмов так заливались птицы, что, казалось, пели сами холмы.
От Торкви вдоль залива простирались утесы, окаймлявшие море красно-зеленой лентой; луга, между Торрским аббатством и морем, на которых паслись олени, были укрыты за мощной дамбой, построенной Джорджем Карейсом из аббатства, чтобы обезопасить свои владения.
Стелла могла разглядеть среди деревьев аббатство, Торрскую церковь и часовню Св. Михаила над ними, как будто глядящие с холмов. В деревушке Ливермид был старинный мол, доходивший до середины залива. Когда-то давно лес, росший там, поглотило море. Стеллу часто беспокоили раздумья об этом лесе, и иногда она, проснувшись ночью, начинала рассказывать себе сказки о нем. Может быть, в этом лесу была часовня, вроде часовни Св. Михаила над аббатством, и теперь в штормовые ночи с ее колокольни доносится звон колокола… На песчаных отмелях у Торрского аббатства до сих пор на мелководье можно разглядеть древесные корни, а рыбаки и по сей день находят в своих сетях оленьи рога.
От Ливермида – жалкой кучки домишек – тянулись через луга и рощи две дороги: одна к Кокингстону, а другая – вправо, к селению Пэйнтон. Пэйнтон был древнее Торкви и казался очаровательным на цветущем крутом берегу.
Знаменит Пэйнтон был своей капустой, чудесной церковью пятнадцатого века и дворцом епископа Эксетерского на лугу близ церкви, где под самыми окнами щипали траву овцы. Люди говорили, что Майлс Ковердэйл, епископ Эксетерский, переводил Библию именно здесь. Здесь или нет, но место это было действительно исполнено покоя и мира. Вдали виднелась старая гавань и домишки с соломенными крышами, сгрудившиеся вокруг нее.
– Море кажется таким ласковым, – промолвила наконец Стелла, – что не верится, что оно может стать черным и жестоким, губить людей.
Доктор внимательно взглянул на нее, тронул лошадь, и они двинулись вниз по дороге.
– Куда мы едем? – спросила Стелла.
– Я должен навестить пациента в Торрском аббатстве, – сказал доктор.
– Торрское аббатство! – воскликнула девочка восхищенно.
Это было самое великолепное здание в округе, лучше, чем Конингтонский суд. Для Стеллы слова доктора прозвучали как приглашение в Виндзорский замок.
– Сэр Джордж или его жена больны?
– Если бы это случилось, они вряд ли пригласили бы провинциального костоправа, – рассмеялся доктор. – Бери ниже, прелесть моя. Их слуга одно время плавал со мной на одном корабле. Сейчас он болен и питает забавную иллюзию, что я единственный, кто способен поставить его на ноги. Я как-то лечил его раньше, когда мы плавали с Нельсоном на «Агамемноне» и моего приятеля тогда сдуло с большой высоты при осаде Бастии. Боюсь, что бедняга уже никогда не оправится от этого падения.
Доктор замолчал. Никогда прежде не рассказывал он Стелле об ужасах войны, но на сей раз после ее грустных слов о море, он вдруг захотел понять, что же так опечалило его маленькую ученицу.
– Это очень страшно – упасть с большой высоты? – вдруг спросила девочка высоким звенящим голосом.
Итак, он угадал верно: ребенку все-таки рассказали о настоящей матери. Доктор обеспокоенно взглянул на Стеллу. Ее лицо казалось особенно бледным на фоне блистающего моря и голубого неба, и внезапно доктор Крэйн разозлился. Ей рассказали слишком рано. Сколько раз просил он матушку Спригг ничего не говорить Стелле, пока девочке не исполнится по меньшей мере двенадцать лет. Но матушка Спригг, ревновавшая его к приемной дочери, самоуверенно отвечала, что лучше знает свою ласточку, и что Стелле должно быть известно все. Доктор молчал, пока они не достигли подножия холма и, когда бричка медленно двинулась по дороге, ведущей через луга и леса к аббатству, произнес:
– Значит, ты все знаешь о своей маме, Стелла?
Стелла кивнула, понимая, что своим сочувствием он приглашает ее к откровенности, и радуясь этому.
– Я сама спросила у матушки Спригг. Однажды я просто почувствовала, что не ее родная дочь… Я помнила другое… Ну, и спросила.
– И когда ты услышала о своей настоящей матери, то почувствовала себя несчастной, не так ли?
– Сначала было не так плохо. Но после, когда я увидела Захарию Муна, и он снова ушел прочь, а я пошла спать, все это оказалось таким настоящим…
Девочка отчаянно подыскивала слова.
– Как если бы я была ими. Хуже всего то, что я не могла быть ими.
– А кто такой Захария Мун? – спросил доктор.
Стелла рассказала ему о Захарии; не про то, что он казался ей частью ее самой, она не смогла бы найти слов, чтобы объяснить это, а всю фактическую часть истории. Доктор научил ее рассказывать четко, и она не упустила ничего: от вздыбившейся под ее рукой шерсти Ходжа до Захарии, хромающего прочь во тьму.
– Прочь во тьму, как твоя мама, – мягко произнес доктор, когда она закончила. – Куда-то за пределы жизни, и ты знаешь, что не можешь ни следовать за ними, ни быть ими больше. И хуже не быть ими, чем быть ими, так?
Стелла подняла на учителя взгляд и кивнула, широко раскрыв глаза от изумления, что он так хорошо все понял. Доктор Крэйн потер свой сломанный нос, раздумывая, как помочь девочке.
– Я думаю, что понимаю тебя, мой воробушек. Если ты знаешь, что происходит с людьми, ты можешь мысленно быть ими и вместе с ними. Но когда они уходят куда-то, и ты не знаешь, что с ними происходит, ты этого не можешь. Но тебе совсем не обязательно знать, что люди делают и чувствуют, чтобы помогать им. Твоя жизнь кажется тебе маленькой освещенной комнатой, окруженной тьмой, и ты не умеешь видеть во тьме и знать, что там происходит. Но ведь свет и тепло твоей комнаты могут проникать во тьму, если, конечно, ты из жадности не закроешь окна. Следи, чтобы огонь горел и зажги все свечи своего счастья как можно ярче. Ты понимаешь меня?
Стелла медленно кивнула:
– Да. Вы хотите сказать, что моя мама будет счастлива, если счастлива я?
– Это я и имел в виду. И этот Захария Мун и все остальные несчастные бродяги тоже станут храбрее, если ты соберешь все свое мужество. Ты можешь подумать, что я рассказываю тебе сказки, но все это правда. Тебя высекли за то, что ты накормила маленького попрошайку?
Стелла и не подумала, что доктор заметит ее забинтованную руку. Но, конечно же, он заметил. Он всегда все замечал.
– Я сама попросила отца Спригга высечь меня, лишь бы не отменять наши уроки. Он не хотел этого делать, но потом сделал.
Доктор одобрительно кивнул Стелле и отцу Сприггу.
– Но Захария вовсе не бродяга и не попрошайка, – продолжала она.
– Тогда кто же он? – спросил доктор.
Он чувствовал, что таким образом сможет узнать что-нибудь об этом Захарии, таинственном мальчике с Луны, с которым маленькая Стелла хотела подружиться и которого она описала при помощи слов «нищий» и «попрошайка».
– Он оборван, но не всегда был таким. Он попросил у меня носовой платок, потому что просто не знал, что можно сморкаться без него, как это делает старый Сол. А попросил он еду потому, что у него живот прилип к спине от голода, вот он и попросил. Он не выпрашивал денег, а ведь попрошайки всегда просят именно денег. И ел он не так, как Сол или Мэдж, или даже как отец Спригг, он ел как вы. – Стелла внимательно оглядела доктора и затем кивнула. – Да, как вы.
– А как же сломанный нос, монокль и морщины?
– Нет, внешне он на вас совсем не похож. – Она задумалась, но быстро ухватила сходство. – Но ему можно верить. Ходж это сразу понял, перестал ворчать и завилял хвостом, но мне кажется, что я и сама бы быстро поняла это, даже если бы Ходжа и не было рядом. С такими людьми, как вы и Захария, ничего не страшно.
Доктор снял шляпу в знак признательности за величайший комплимент из всех, которые только может сделать леди. Теперь он считал, что знает о Захарии достаточно, чтобы настороженно относиться к этому неудачливому молодому человеку, с которым он все больше и больше хотел познакомиться. Внезапно доктор изменил тему разговора.
– И, моя прелесть, больше никаких сожалений. То, что заставляло страдать твою мать – в прошлом. Она счастлива там, где она сейчас, и ее порадует твое счастье. А что касается Захарии, то, похоже, что он исключительно одаренный молодой джентльмен, способный в совершенстве владеть собой, требуя у юной леди еду и носовой платок. Он, без сомнения, рано или поздно объявится снова, тогда я расскажу тебе, чем ты сможешь помочь… Вот и аббатство. Ты когда-нибудь слышала историю о том, как оно было построено?
Стелла подняла голову, тряхнула кудрями, и ее изумительные глаза загорелись в предвкушении очередной истории. Теперь бричка ехала среди полей, откуда видны были оленьи пастбища и дорога, вьющаяся между дубами и буками. Огромные деревья так и гнулись от морского ветра. Справа, среди рощ виднелась крепкая стена, которая сдерживала море во время яростных зимних штормов; а слева и спереди расположилось аббатство, надежно укрытое среди деревьев. Большой дом более поздней постройки был окружен старыми монастырскими строениями: сторожки, старый амбар, башня и руины собора с фруктовым садом за ним. В отдалении находилась часовня Св. Михаила, хорошо видимая с холма за садом…
Эта часовня особенно нравилась Стелле, словно давно принадлежала ей по праву.
– Однажды, – начал доктор в своей обычной манере, – во времена Ричарда Львиное Сердце, в этих местах жили юноша и девушка. Они любили друг друга. Его звали Хью де Бриер, и он был потомком нормандского рыцаря, поселившегося здесь сразу после Завоевания. А ее звали леди Эстер, и была она из рода Илшама, который жил в старом замке, недалеко от города Торкви.
Молодые поклялись друг другу в вечной верности, и он отправился в крестовый поход, а она уединилась в своей башне, в замке Илшама, глядя на море и молясь за счастливое возвращение возлюбленного. Но де Бриер был не единственным, кто любил леди Эстер, руки прекрасной девушки добивался еще один рыцарь по имени де Помероу, из замка Берри де Помероу, что стоял в лесах за хутором Викаборо. Правда, этот молодой человек был не такой надежный, как твой лунный Захария. Он также уехал в крестовый поход вместе с Хью де Бриером, но через год вернулся в Илшам с посланием для леди Эстер, доверенным ему де Бриером. Письма он, правда, не отдал, а вместо этого рассказал небылицу о смерти де Бриера от рук сарацин, и несчастная леди Эстер поверила ему. Мало того, этот де Помероу так преследовал ее своей страстной любовью, что год спустя она дала ему согласие, и они поженились.
