Текст книги "Гентианский холм"
Автор книги: Элизабет Гоудж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Глава VIII
1
Доктор Крэйн и Эскулап, уставшие, медленно плелись по направлению к дому субботним октябрьским днем, обычным для Девоншира – теплым, безветренным и спокойным, когда небо затянуто серыми облаками, настолько редкими, что было почти ясно, и лишь вдалеке туманилась легкая дымка.
Доносившиеся до слуха доктора Крэйна звуки создавали причудливую и тихую музыку, как будто негромко и нежно играла скрипка. Все вокруг застыло, кроме срывавшихся изредка желтых листьев, медленно в полном безмолвии слетавших вниз.
В это время года цветы пахнут особенно сильно. Одна поздняя роза благоухает так же, как целый июньский куст. И фиалки, которые цветут в Девоншире круглый год в тени серых стен домов, издают такой аромат, что ожидаешь увидеть поблизости целую поляну цветов, но не находишь ничего. Эти необыкновенные пасмурные дни часто сменяются ветреными и дождливыми, и поэтому возникает щемящее чувство их недолговечности и неповторимости, и доктор всегда наслаждался их великолепием до самого их исчезновения, осознавая их мимолетность, но сегодня он слишком устал, чтобы замечать что-либо помимо безмятежного спокойствия и тепла.
Его вызвал в деревню, далеко отстоящую от его обычного маршрута, другой врач – для оказания помощи при родах. Доктор пробыл там всю ночь и почти весь день и помог спасти две жизни. Поэтому он был, безусловно, рад, но не так сильно, как мог бы, если бы принял горячую ванну, поел и выспался – тогда он еще больше был бы доволен тем, что спас молодую женщину. Как и полагается врачу, доктор Крэйн любил людей и как тигр бросался спасать их жизни, вырывая добычу у смерти.
«Любовь – это божество, которое примиряет людей, успокаивает море, утихомиривает бури, дает отдых и сон в печали. Любовь поет свою песню всем созданиям, которые живут и будут жить, усмиряя воинственность богов и людей».
Казалось, что эти слова Агафон произнес именно в такие вот тихие, спокойные дни. Доктор Крэйн подумал, что слова эти написаны на клочке бумаги и медальоне Стеллы. Она обладала, если только он не ошибался, огромным талантом любить; любить не мгновенной вспышкой страсти, а любить с чувством милосердия, чувством самым глубоким, спокойным и тихим в мире. Написанные по-гречески правильным школьным почерком слова эти подтвердили догадку доктора – родители Стеллы были образованными людьми. Он подумал, что неплохо было бы узнать кто они, и каким образом молодая мать была причастна к трагедии на «Амфионе».
Окончание этого превосходного отрывка песней пронеслось у него в мозгу:
«Да, это она, любовь, изливает добро на этот мир, перед ней отступают и гибнут все грубые страсти. Она источник привязанности и влюбленности, истребляющая всякую дурную мысль. Всеобщая. Кроткая. Предмет восхищения посвященных, божественное наслаждение, счастливы те, кто обладают ею. Все несчастные жаждут ее и несчастны лишь потому, что не имеют ее. Она мать грации, утонченности, порядочности, радости, счастья, желания. Она лелеет все, что во благо. Сметает все, что во зло. Наш лучший кормчий, защитница, спасительница и ангел-хранитель в труде и страхе, в желании и раздумье, украшение и владычица всего, что человечно и что божественно. Лучшая из всех, красивейшая из красивейших…»
Но где это он?
Под воздействием усталости и гипнотической силы этих прелестных слов доктор нечаянно сделал не тот поворот. Точнее, не тот поворот сделал Эскулап, над которым хозяин ослабил контроль. Вместо того, чтобы ехать в сторону дома, Эскулап тянул его в сторону небольшой деревушки близ Торрского аббатства. Доктор сердито натянул поводья и заставил коня остановиться.
– А я-то думал, что после стольких лет могу начать доверять тебе! Неужели ты до сих пор не уяснил такой простой вещи – после работы следует ехать прямо домой? – возмутился он. – Что это с тобой сегодня? А ну давай поворачивай!
Но Эскулап отказался подчиниться. Он дернул головой, освободившись, и вновь шагнул вперед. Доктор снова натянул поводья и остановил коня, но конь снова освободился и упрямо затрусил вперед.
– Ладно, будь по-твоему, – сдался наконец доктор. – Но учти: если меня в деревне никто не ждет и ты в очередной раз погнался за химерами, похлебки из отрубей тебе сегодня не видать, как своих ушей!
Он говорил с раздражением в голосе и сокрушенно вздыхая, однако больше не пытался развернуть упрямого Эскулапа. Он отлично знал, что на инстинкты старой доброй коняги сейчас следует полагаться больше, чем на человеческие. Даже у врачей и священников, чувства которых необычайно обостряются в случаях крайней необходимости и которые спинным мозгом чуют тех, кто в них нуждается, даже у них инстинкты развиты намного слабее.
Узкая тропа, по которой плелся Эскулап, вскоре влилась в относительно широкую дорогу, и доктор со своей бричкой стал частью того, что в этих наивных краях считалось оживленным дорожным движением: несколько двуколок, повозка, доверху набитая народом, с десяток молодых деревенских парней, пешком пылящих по дороге, и невероятное количество собак.
– Куда это вы все собрались? – поинтересовался доктор у седока одной из двуколок.
– На борцовский турнир, сэр.
– На борцовский турнир? – переспросил доктор и тут же почувствовал, как быстро улетучилась его усталость.
Он покрепче нахлобучил шляпу, подбодрил Эскулапа, и тот заметно оживил свой бег. Девонширская борьба по всем своим признакам была бесспорно крайне жестоким видом спорта. Поединки часто превращались в обычную бойню. Как врач, он не мог этого одобрять. Но как человек, родившийся и выросший в Девоншире, он всегда гордился ловкостью и мужеством своих земляков. К тому же, время сейчас военное и этот турнир может послужить хорошей тренировкой.
Когда доктор Крэйн доехал до деревенской лужайки, действо уже началось. Толпа, состоявшая из мужчин и детей, женщин и девушек, плотно обступила со всех сторон неглубокую квадратную впадину, поросшую густой травой. Это место было обтянуто канатами и служило рингом. Доктор остановил Эскулапа впритык к задним рядам зрителей с той стороны, где их было не так много. Бричка у него была высокая, так что он легко и беспрепятственно мог наблюдать за всем, что происходило на импровизированной арене. А Эскулап, почувствовав, что здесь ему предстоит весьма продолжительный отдых, замер на месте, как скала.
2
Огороженный канатами ринг был около двадцати ярдов в ширину. Внутри него, наблюдая за поединком, стояли трое судей, которые заправляли здесь всем. Это были, разумеется, известные борцы, искушенные во всех тонкостях этого вида спорта. Задача их состояла в том, чтобы следить за соблюдением правил и не дать свершиться чему-нибудь бесчестному на этом спортивном празднике. Все спорные моменты разрешались ими немедленно и без права на обжалование. У одного из судей, как было известно доктору, в кармане лежал кошелек с шестью или восьмью фунтами, пожертвованными на турнир состоятельными земляками. Это был приз победителю, выдававшийся на закрытии турнира. Поединки обычно начинались сразу после полудня и продолжались, бывало, до темна, причем возбуждение все усиливалось с течением времени. С сумерками по краям ринга зажигались фонари. Толпа напирала на канаты, и люди, напрягая зрение, продолжали внимательно следить за борьбой, пытаясь не пропустить ничего.
Правила были незамысловаты, но обязательны для соблюдения. Шум негодования поднимался за рингом всякий раз, когда кем-нибудь из борцов допускались нарушения этих правил. Борец мог произвести захват противника только выше пояса, но не ниже. Бить ногой можно было только ниже колена, – раздирая кожу, ломая кости, заставляя противника заливаться кровью, – но никак не выше. Особенно тут опасались ребят из Дартмура, которые славились тем, что лягались, как бешеные, а сами умели держать удары, поражая зрителей своей выносливостью. В конце первого круга турнира к продолжению борьбы приглашались те, кому удалось победить двух соперников подряд. Когда число таких борцов уменьшалось до восьми, каждому выдавали из кошелька по кроне. После этого восьмерка сильнейших в безжалостных схватках определяла самого сильного. Бои продолжались до тех пор, пока на ринге не оставался один-единственный ни разу не побежденный. Попасть в восьмерку сильнейших было большой честью для любого борца, но выйти из турнира абсолютным победителем… Это означало, что тебя во всем округе будут чтить больше, чем самого короля!
Доктор уютно устроился на своем месте и замер в приятном предвкушении. Погода благоволила устроителям турнира. День был просто создан для проведения поединков. Солнце светило не настолько ярко, чтобы слепить глаза борцам. Ветер был не настолько холодным, чтобы создать неудобства для зрителей.
«Кто еще может сравниться с англичанами в добродушии и разумной веселости? – подумал доктор, переводя взгляд то с одного румяного лица на другое, то с одного яркого платья на яркий плащ. – Никто».
Многие двуколки и повозки были украшены цветами и розетками из цветных ленточек. Насколько мог видеть доктор, тревога не омрачала ни одного лица. Страна вела войну, через неделю-другую все эти люди могли оказаться под пятой оккупантов, но они даже не вспоминали об этом. Поразительная, хотя и несколько раздражающая способность англичан быть счастливыми и не думать о приближающейся опасности до самого последнего момента!..
Несмотря на то, что это был праздник жестокой борьбы, доктор Крэйн не видел в лицах ни злости, ни истеричности. Решения судей не оспаривались, поражение в поединке не считалось чем-то позорным. Железно действовало правило «не бить лежачего». Раненые и выбывшие из дальнейшей борьбы тут же окружались всяческой заботой и им оказывались знаки внимания едва ли не такие же, как восьмерке сильнейших.
«Черт возьми! – подумал доктор, пробегая внимательными глазами по участникам турнира. – Неслабые ребята собрались! Где еще на белом свете увидишь такие широкие плечи, такие мускулы, такую силу? И это притом, что сейчас идет война и лучшие парни служат в армии».
Если же борцу недоставало физической силы, то он с лихвой искупал это ловкостью и подвижностью. Взять хотя бы того темноволосого паренька, который был тонок, как тростинка, – но очень проворен и демонстрировал такую силу в руках, какую от него нельзя было ожидать.
«Впрочем, он все же мало приспособлен для этого вида развлечения и вряд ли продержится на ринге долго, – сочувственно подумал доктор и добавил про себя: – А все равно славный малый!»
Постепенно все внимание доктора в ущерб остальным сосредоточилось именно на этом юном борце. Кто он? Уж больно не похож на деревенщину. Было в мальчике что-то породистое, и это не укрылось от доктора, который теперь уже следил только за ним. Казалось, он настолько проникся чувствами этого полуребенка, что сам почти ощущал, как натруженные легкие раздирают ноющую грудную клетку, сам испытывал страх, возникающий вместе с осознанием того, что у тебя стремительно убывают силы, и радовался приливу мужества, которое поднимается в душе вместе с отчаянной попыткой скрыть свою слабину. Доктору нравилось, черт побери, лицо этого парня, которое поражало своей противоречивостью. Ему нравилась чувственность, сквозящая в тонкой линии губ и в трепетных ноздрях, – совсем как у испуганной чистокровной лошади, – умный лоб мыслителя, упрямый очерк подбородка и темные глаза под густыми черными бровями.
Упал?..
Нет, не упал. В самый последний момент он удержал равновесие, умело переступив ногами.
Упал?..
Нет же. Наоборот. Он свалил своего соперника, положил его на лопатки молниеносным захватом и броском. Как ловко он это проделал! С такой быстротой, что противник и понять не успел, как все произошло.
Парнишка победил во втором подряд поединке и вошел в восьмерку сильнейших. Он заслужил эту честь своей ловкостью и мужеством, которым лично доктор дал самую высокую оценку. Он радовался победе юноши, как ребенок, совершенно позабыв про свою усталость.
Потом наступил небольшой перерыв. Восемь сильнейших получили по кроне, накинули на плечи куртки и присели отдохнуть в окружении своих восторженных друзей. Только смуглый юноша сидел в полном одиночестве. К нему никто не подошел. Доктор заметил, что поношеное пальто, которым тот запахнулся, словно одеялом, было на несколько размеров больше. Было такое впечатление, что юноша приобрел его за стакан какого-то пойла у старого коробейника, торгующего обносками. Но в то же время у этого юноши было то, чем здесь могли похвастаться немногие, а именно отличный батистовый платок. Очевидно, женский. Маленький и белый, как снег. Но юноша не пользовался им. Он только достал его на минуту из кармана, полюбовался, аккуратно сложил и снова убрал. Он обращался с этим платком так, будто для него не было ничего дороже его на всем белом свете.
И вдруг доктор вспомнил о бродяге Захарии, «мальчике с Луны», и о платке, который подарила ему Стелла. Доктор Крэйн тогда дал Стелле обещание, что будет искать Захарию, и поначалу держал свое слово. Но неделя шла за неделей, никто хоть отдаленно похожий на описание Стеллы так и не попадался у него на пути, и он постепенно забыл об этом.
Неужели это он?
Взгляд доктора Крэйна, казалось, пронизывал юношу насквозь. Тот словно почувствовал это и оглянулся на доктора. Глаза их встретились. Доктор улыбнулся, и в этой улыбке была та нежность, с которой отец смотрит на своего любимого сына. Лицо Захарии, которое давно посерело от усталости, тут же залилось краской. Губы его приоткрылись. Он смотрел на доктора с таким пристальным отчаянием, с которым смотрели на него лишь самые безнадежные пациенты. И доктор, как он привык делать это с больными – придал своему ответному взгляду твердость, пытаясь тем самым вдохнуть в Захарию уверенность и мужество.
Затем Захария неожиданно отвел глаза, стиснул зубы, расслабил напряженные мышцы и поднялся со своего места. Рука, в которой он держал платок, все еще была в кармане. Доктор тоже расслабился и стал спокойно ожидать возобновления турнира. Ему казалось, что страх и усталость, которые накопились в душе молодого человека, перешли к нему.
Он понял обоснованность этого страха, когда увидел, что Захария вышел на ринг против здоровенного детины Сэма Бронскомба. За минуту до того, как они схватились, Захария стоял на месте совершенно спокойно, а Сэм ходил вокруг него крадучись, как дикий зверь. Один был полностью сосредоточен, другой беспокоен, но у обоих была одна цель. И глядя на то, как противники смотрят друг на друга, доктор понял, что в этом поединке они будут не просто мериться силами и ловкостью. Тут было что-то еще! Доктор поднялся на ноги в своей бричке. Он был встревожен, как бывал встревожен во время кризиса болезни у пациента.
Сэм Бронскомб! Ни интеллект, ни ловкость не помогут Захарии в поединке с этой деревенщиной, который славился бычьей силой и типично дартмурской крепостью конечностей. Зрители стали подбадривать борцов криками. Доктор хотел присоединить и свой голос к этому хору, но из горла вырвался лишь какой-то сдавленный хрип.
Захария продержался дольше, чем доктор думал вначале. Кровь залила ему голени и, казалось, что захватом своих мощных ручищ Сэм выжал из паренька всю душу, но он держался. Только спустя долгое время он наконец потерял равновесие и от мощного броска Сэма полетел на землю. Он неподвижно лежал в той позе, в какой приземлился, издали напоминал длинноногую птицу, подбитую в воздухе и неуклюже свалившуюся в траву. Он лежал неподвижно! Доктор не стал дожидаться, пока это оцепенение окажется чем-то страшным. Он выскочил из своей брички и стал пробиваться к рингу.
– Прочь, дурачье! – гневно кричал он, расталкивая расступившуюся толпу.
Склонившись над парнем, он стал внимательно осматривать его и впервые за многие годы врачебной практики не чувствовал уверенности в руках. Его тревога отчасти передалась и зрителям, столпившимся позади него и испуганно притихшим. А когда доктор наконец закончил осмотр и облегченно вздохнул, этот вздох эхом прокатился по головам собравшихся, поддержанный дружелюбным крестьянским людом.
– Насколько я понимаю, он оглушен. Не больше, – проговорил доктор, поднимаясь.
Затем он обернулся к Сэму, который стоял в позе победителя гордого своим подвигом. Глаза доктора сверкнули гневом настолько неожиданным и опасным, что Сэм невольно попятился.
– Но не тебе следует сказать за это спасибо, звереныш! Ты дрался честно, но бил его насмерть. И если кошелек все же достанется тебе, я буду надеяться на то, что эти деньги не принесут тебе радости!
С этими словами доктор вновь повернулся к Захарии, нагнулся и, обхватив его своими сильными руками, поднял с земли, словно перышко, еще не зная, что с ним делать. Со стороны это выглядело нелепо и даже смешно. Доктор со своими кривыми ногами и покатыми плечами казался уморительным, когда поднимал этого хрупкого паренька. Но никто в толпе не засмеялся. Чуть в сторонке стоял высокий мужчина в строгом костюме с холодным, очень бледным лицом. Он тоже наблюдал за действиями доктора, и то, как он поднял с земли поверженного юношу, внезапно остро напомнило ему что-то. Что именно? Что-то очень трагичное… Он сжал зубы и лихорадочно сцепил пальцы, пытаясь припомнить. «Ага, точно! Король Лир с умершей дочерью на руках!»
Высокий мужчина тут же вышел вперед и предложил свою помощь. Такой порыв свойствен только людям, вспомнившим о своей тяжелой утрате.
– Я живу здесь недалеко, в коттедже, сэр, – сказал он доктору Крэйну.
У него был резкий, но очень красивый голос.
Доктор последовал за ним, ничего не видя вокруг себя и чувствуя только юношу, которого нес на руках; Эскулап поплелся за своим хозяином, таща бричку прямо по траве. Он был счастлив, что, доверившись своим инстинктам, завернул в эту деревушку и считал, что люди теперь у него в неоплатном долгу. Преисполненный этим ощущением Эскулап протянул морду через низкий забор в сад, окружавший дом высокого господина, и стал удовлетворенно жевать сочный кустарник.
3
Захария пришел в сознание и обнаружил, что лежит на столе в кабинете, где вдоль стен тянулись нескончаемые полки с книгами и где ароматно пахло кофе. Доктор стоял у него в ногах и тщательно обрабатывал раны. Тут же был высокий мужчина. Захария мало осознавал, что рядом с ним находятся замечательные и необычные люди, джентльмены. Он мало осознавал и то, что прежде никогда еще не встречал таких замечательных людей. Манипуляции доктора были весьма болезненны, так что скоро Захарии пришлось вновь закрыть глаза, стиснуть зубы и вцепиться руками в край стола. На минуту образы этих двух людей потускнели в его душе…
И все же, сквозь звон в ушах и шум в голове он сумел расслышать звук их голосов. Смысл сказанного изумил Захарию и ошеломил.
– Ваш сын, сэр? – вежливо спросил высокий джентльмен необычайно красивым голосом с легким иностранным акцентом.
– Сегодня я впервые увидел его, – проговорил доктор густым, громким басом, чуть картавя, что выдавало в нем жителя запада страны. – Но тем не менее готов назвать его своим сыном.
Захария еще не был способен вполне осознать услышанное. Пока что его хватало только на то, чтобы лежать неподвижно, вцепившись пальцами в край стола, и не кричать от боли. Все же, на уровне подсознания, интуитивно, он почувствовал согревающее тепло последних слов. Разговор продолжался. И хотя он уже не касался непосредственно его персоны, Захарии было уютно от этих слов. Он чувствовал, что эти люди – его друзья.
– У вас, насколько я вижу, первое издание, – проговорил громкий бас. – Узнаю этот корешок. Вы что, лично знакомы с доктором?
– Имел честь несколько раз встречаться с ним в Лондоне, – ответил другой голос, который лился словно музыка. – Глубокий ученый. И, бесспорно, величайший писатель сегодняшнего поколения. А ведь это поколение дало такие имена, как Свифт, Голдсмит, Эддисон, Поуп… Ну что ж, теперь, когда вы наложили эти повязки, я полагаю, что нашей юной Корделии станет гораздо лучше. Я бы посоветовал переместить ваше дитя на скамью. Сейчас подадут кофе.
– Корделия! – раздраженно пророкотал доктор. – Согласен, хрупкое сложение юноши весьма схоже со сложением девушки, но, черт возьми, он дрался, как настоящий мужчина!
– Не обижайтесь, сэр, – вежливо ответил другой голос. – Я просто видел, как вы поднимаете мальчика с земли, и внезапно это остро напомнило мне ту душераздирающую сцену… Помните? – И затем прозвучала цитата, произнесенная с таким сильным чувством, что доктор не решился ее прервать: – «…она выживет. Если это свершится, то окупятся все скорби, пережитые мной!»
Шекспир!.. Господи, как давно уже Захария не слышал Шекспира!
Эти слова исцеляюще подействовали на Захарию. Чьи-то руки подняли его со стола и уложили на скамью, обитую чем-то мягким. Захарии было уютно находиться в этих руках и лежать на этих подушках. А затем ему предложили кофе, который он выпил большими жадными глотками, несмотря на то, что тот был очень горяч. В голове стало постепенно проясняться. И все же ощущение изумленной растерянности не покидало юношу. Кто он теперь? Энтони? Захария? Корделия?.. Начинает ли он с самого начала свою третью жизнь? Но ему не хотелось быть Корделией, которая не имела и не могла иметь никакого отношения к Стелле. Ему хотелось оставаться Захарией, и он останется им.
– Меня зовут Захария, – слабым голосом проговорил он.
Доктор кивнул, пододвигая стул к скамье.
– Я знаю. Захария Мун. А меня зовут Крэйн. Я старый ворчун, врач и холостяк. Живу бобылем. Почему бы тебе, Захария, не нанести мне как-нибудь визит, а?
– Не знаю, сэр… – неуверенно произнес Захария.
Он замолчал на секунду, чтобы попытаться осмыслить ситуацию и вспомнить, есть ли у него теперь дом и если есть, то где?
– Я… У меня нет дома, сэр. Я работал на мельнице Джэйкоба Бронскомба. Он-то хорошо ко мне относился, а Сэм… Я сказал Сэму, что если сегодня он свалит меня, я уйду от них.
– В таком случае тебе придется уехать, – сказал доктор. – Отлично. А теперь полежи спокойно и попытайся привести в порядок свои мятущиеся мысли. А я пока посмотрю книги нашего гостеприимного хозяина, и потом мы вместе отправимся ко мне домой.
Но Захария сейчас не мог осмыслить всего этого. Да и не пытался. Он просто знал, что все будет хорошо.
Он продолжал лежать с закрытыми глазами. Затем приоткрыл их и с изумлением скосил взгляд на двух джентльменов, которые стояли в дальнем конце комнаты и были погружены в оживленную беседу. В руках джентльмены держали книги в дорогих переплетах. Оба были, очевидно, одержимы страстью к науке, знаниям, которая и сблизила их сейчас, никогда прежде не встречавшихся, но в одночасье ставших почти друзьями.
Внешне они отличались очень разительно. Один широкоплечий, грузный, приземистый, с кривыми ногами и горбом на спине. Другой высокий, изящный, стройный. И контраст этот вызывал бы смех, если бы не одна черта, объединявшая их обоих. Было очевидно, что оба настрадались за свою жизнь сверх всякой меры. И закалились от этого. Один был крепок, как камень, другой – как сталь. И было ясно, что теперь никому уже не одержать верх над этими людьми. Можно и не пытаться.
И вместе с тем Захария не испытывал боязни перед доктором Крэйном, несмотря на его огромную физическую силу, рокочущий голос и почти гротескную уродливость. Он чувствовал по отношению к нему только величайшее почтение и привязанность, и это удивляло его. Он знал, что на всю жизнь запомнит то мгновение на ринге, когда он повернулся и встретился взглядом с глазами доктора. Нежность его загорелого, безобразного, живого лица была словно источник, изливающийся меж камней. Захария не понимал, почему доктор, совершенно не знакомый ему человек, так смотрел на него. Он не знал, но сам факт, что в этом жестоком и грубом мире еще бывают минуты, когда один незнакомый человек смотрит на другого с почти божественным сочувствием, был залогом того, что, возможно, на самом деле мир вовсе не так уж груб и жесток, как Захарии казалось вначале. Ему был знаком и тошнотворный страх, и состояние подавленности и безнадежности. Но сейчас юноша испытывал только безмятежность и отдохновение.
Во втором джентльмене, на первый взгляд, недоставало того сочувствия, которое сквозило в каждом взгляде доктора. Его внешность вызывала в памяти Захарии образы аристократов-эмигрантов, которых он знал в Басе. Захария сам был наполовину француз и поэтому сейчас же проникся теплым чувством к этому высокому господину. Проникся теплым чувством, несмотря на то, что холодное лицо высокого господина, казалось, совершенно не располагало к этому.
Он походил на преждевременно состарившегося человека. Его редковатые волосы, почти совсем не растущие на висках, тщательно причесанные и стянутые сзади черной ленточкой, отливали сединой. У него были тонкие красивые черты лица, обтянутого, словно пергаментом, тонкой очень бледной кожей. Благодаря твердой складке губ на этом лице всегда присутствовало выражение ледяной сдержанности. Оно было непроницаемо и словно не могло смягчиться никогда и ни при каких обстоятельствах. Казалось, этот человек просто не способен выражать своим лицом какую-либо человеческую слабость, каковой, к примеру, является чувство нежности. Мягкого в нем было только изящная фигура и красивый мелодичный голос. Одет высокий джентльмен был в строгий черный костюм, а его шею обвивал просторный белый шарф. По одежде его можно было бы принять за ученого мужа, но посадка головы и развернутость плеч выдавали нечто военное. У него были красивой формы руки, которые – в сравнении с лицом – выглядели удивительно молодыми и сильными.
Захарии казалось, что он где-то уже встречался с этим человеком. Но сознание его было слишком расстроено, чтобы он мог собраться с мыслями и вспомнить, где именно.
В момент же расставания этот высокий джентльмен настолько удивил Захарию, что тот едва не забыл вежливо попрощаться. Доктор ушел со своим саквояжем к бричке и к Захарии подошел высокий джентльмен. Он помог юноше подняться со скамьи и заботливо поддержал его, когда тот покачнулся от слабости.
Уже одно это несказанно изумило Захарию. В прикосновении руки господина в черном было что-то почти такое же согревающее и нежное, как в прикосновении доктора. Захария поднял на незнакомца благодарный взгляд, отвечая на добро, словно цветок, распускающийся под солнечными лучами, и встретился с взглядом необычайно ярких серых глаз. Высокий джентльмен улыбнулся и эта улыбка, словно вспышка света озарила его лицо. Если всплеск потаенного участия доктора казался источником, бьющим из скалы, то внутренний свет, который излил на Захарию этот высокий джентльмен, напоминал блеск рапиры на солнце. Захария заморгал. Когда он набрался духу вновь посмотреть на высокого джентльмена, рапира была уже спрятана в ножны и лицо этого человека, как и прежде, выражало только холодную сдержанность.
Захария был потрясен. Такое с ним случалось впервые. Что-то задело этого джентльмена и заставило его проявить ту черту, то качество, которое, казалось, в нем не существует. И Захарии ни тогда, ни позже не пришло в голову, что это «нечто», задевшее его нового знакомого, находилось в нем самом.
Они пошли через сад к бричке. Доктор уже закинул свой саквояж и сел на место.
– Захария, – проговорил высокий джентльмен. – Мне кажется, что мы с тобой уже виделись. Помнишь? В часовне Св. Михаила. Очень надеюсь на то, что в один прекрасный день мы встретимся снова.
У Захарии не было слов. Он только молча кивнул.
А Эскулап, доброжелательно глядевший на них из-под своих черных шор, выглядел удивительно самоуверенным.
