Текст книги "Красные петунии"

Автор книги: Элис Уокер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Братья Анастасии – кожа у них была янтарно-желтая, волосы курчавые – держались развинченно и говорили на каком-то непонятном, полном скрытой угрозы неязыке, как свойственно мальчикам их возраста. Одному было пятнадцать, другому – шестнадцать лет. У отца кожа была оливкового цвета, волосы в мелких завитках. В нем чувствовалось такое внутреннее, напряженное беспокойство, такая мрачность духа, что, взглянув на него, нельзя было не содрогнуться. Улыбка на его лице казалась противоестественной. И вот отец писал ныне о любви к богу, о божеском милосердии и всепрощении, а также о том, как он счастлив, что дочь, в душе всегда «девушка благонравная», наконец-то вступила на «стезю смирения». Только на этой стезе можно обрести вечное спокойствие душевное в мире, который грядет.

«Смирение,– подумала Айрин.– Вечное спокойствие душевное. Святоша дерьмовый».

– Я тоже хотела делать добро,– сказала Анастасия и засмеялась,– но, конечно, все эти добрые поступки хороши лишь для нас самих и ни для кого больше. Никто и никому еще не сделал добра. Добро делают только себе. Альтруизма не существует. Добрые поступки бессмысленны.

– Постой,– ответила Айрин и пристукнула кулаком письмо, лежавшее на коленке.– Я, например, верю в гражданское движение, в коллективное действие, которое может победить в будущем, и так далее. И в ответственность взрослых за ребенка.

– Люди должны понять,– заговорила Анастасия очень быстро, но как бы во сне, словно зажмурившись, чем вдруг напомнила ей Фаню,– люди должны понять: они страдают потому, что сами выбрали страдание. Если там, где ты есть, тебе плохо, уезжай.

Ребенок проснулся и теперь взобрался Айрин на руки. От его густых волос приятно пахло благовониями. Крошечные пальчики исследовали ее нос.

– Нельзя, например, бросить ребенка,– сказала Айрин.

– Мужчины это делают постоянно.

– Но женщины не бросают, потому что не хотят поступать, как мужчины.

– А мужчины бросают, потому что не хотят поступать, как женщины, эта половина рода человеческого никогда не понимала, что тоже имеет право выбирать.

– Но кто же позаботится о детях?

– Кто-нибудь да позаботится,– ответила Анастасия.– А может, и никто.– И она в упор взглянула на Айрин.– Но так или иначе – безразлично.– И она пожала плечами.– Вот в чем суть дела.

В комнату вошла мать ребенка, розовая и пухлая, как новое махровое полотенце. Ее голубые глаза были какой-то странной, стреловидной формы. Речь изобличала совершенную преданность духовным поискам, отчего жесткое нью-йоркское произношение словно тонуло в патоке сладкоречия, так что ушам было тошно.

– Красивое у вас дитя,– сказала Айрин, ощипывая гроздь винограда и попеременно суя в рот ягоды то себе, то ребенку.

– Спасибо,– проворковала мать,– но мы собираемся отдать ее Анастасии. Она так ее любит, она мамочка просто чудная. А мы уезжаем в Южную Америку.

– Когда? – спросила Айрин.

Женщина пожала плечами:

– Да как-нибудь.

– Вам тяжело было решиться на этот шаг? – поинтересовалась Айрин.

– Источник учит, что дети принадлежат всем и каждому, всему миру.

– И никому в особенности?

Женщина пропела «совершенно верно» и выплыла из комнаты.

– Мы хотим познакомить вас с Источником,– сказал немедленно появившийся Спокойствие и стал осматривать виноградную гроздь. Он был худ как скелет и очень высок, гораздо выше холодильника. Длинные волосы цвета соломы были завязаны ярко-зеленой лентой, наподобие конского хвоста. По носу шествовало пурпурное родимое пятно, формой напоминающее крошечную ступню.

Источник жил в большом многоквартирном доме совсем рядом. В квартиру их ввела одна из его дочерей, худенькая девочка-подросток с печальными глазами, длинными и блестящими черными волосами, оттеняющими коричневую кожу лица с нездоровым, желтоватым отливом. Впустив их, она потупилась.

Анастасия, Тишина, Спокойствие вместе с Блаженством принесли дары – вино и деньги – и возложили их на столик у ног Источника. Сам он восседал в позе лотоса на овальной тахте у стены. В грязной комнате больше не было мебели, и гостям предложили подушки на полу. Шаркая подошвами, вошла вторая дочь, с такими же печальными глазами, как у первой, и, разлив вино в стаканы, подала их гостям. Она принесла с собой курительную палочку, и вскоре комната наполнилась дымком, воздух стал тяжелым и приторным.

Вошла третья дочь и встала слева от отца. Время от времени, когда ему что-нибудь требовалось, он посылал ее мановениями руки в другие комнаты.

Лицо Источника было коричневатого цвета, с серым оттенком. Посверкивали темные глаза. Седеющие волосы, разделенные посередине пробором, падали на плечи. Одет он был во все белое и, говоря, то прикрывал краем одеяния босые ноги, то вновь открывал их. Движение было медленное, ритмичное и действовало на зрителя расслабляюще и даже гипнотически.

Айрин твердо решила не поддаваться предвзятости и внимала, придав лицу выражение жадного интереса и восторженного предвкушения. Однако голос Источника был несколько заунывен и монотонен, что подмывало возразить ему.

Он поведал, что, когда встретился с Анастасией, которую называл Умиротворением, она была точь-в-точь Кэтлин Кливер [18]18
  Член организации «Черные мусульмане».


[Закрыть], «одета вся, совершенно, абсолютно в черное (у него была манера довольно часто употреблять тройные синонимы). Волосы у нее были как яростная, дикая, неукротимая поросль. А кожа – бледная, бледная, бледная. Прямо борец, понимаете?» Он засмеялся, пальцы левой руки затрепетали у самого носа, и стоявшая рядом печальноокая дочь поправила подушку у него за спиной.

Анастасия тоже смеялась, теребя пальцами ложку на шее. Время от времени она чихала и терла покрасневшие, слезящиеся глаза.

– Понимаете,– пожав плечами, сказала она,– я ведь считала себя черной.

– Все мы – ничто,– ответил Источник словно непонятливому ребенку, и Анастасия снова пожала плечами.

Источник что-то резко крикнул. В кухне послышался шорох, вошли две другие дочери и встали рядом с той, что дежурила при тахте.

– Все мы – ничто,– повторил Источник, и одна из дочерей начала записывать его слова. Сквозь реденькое измятое сари было явственно видно, что она беременна.

– Мне приходилось бывать в Африке, в Уганде,– продолжал Источник,– и африканцы хотели быть черными, черными, черными. Они так все время и твердили: «Мы черные, черные, черные». Но это потому, что они отсталый народ. Понимаете? Индусы не расхаживают, твердя, что они коричневые, коричневые, коричневые, и китайцы тоже не говорят, что они желтые, желтые, желтые.

– Нет,– сказала Айрин,– они просто говорят, что они китайцы, китайцы, китайцы или индусы, индусы, индусы.

Однако говорить, когда говорил Источник, было не принято, и он невозмутимо продолжал, словно не заметив вторжения Айрин:

– Африканцы – странные люди. Я вам расскажу историю, действительный случай из жизни. Один африканец...

Это был древний расистский анекдот. Таких Айрин не слышала с детства. Анекдотический африканец был настолько глуп, ленив, так не хотел никаких перемен к лучшему, что был просто мечтой колониста. Умиротворение, Тишина и Спокойствие (которые вообще-то, под воздействием наркотиков, реагировали довольно вяло) и даже ребенок захихикали.

– Куда же ты? – спросила Умиротворение, потому что Айрин встала.

– Я подожду тебя на улице,– ответила Айрин.

На обратном пути Тишина и Спокойствие, перебивая друг друга, говорили об «эго» и о смирении и что они, с тех пор как познакомились с Источником, расстались с первым и в избытке обрели второе. Они намекали, что и Айрин могла бы измениться к лучшему.

– А что, его беременная дочь замужем? – холодно осведомилась Айрин.

– А почему она должна быть замужем? – переспросил Спокойствие.

– У нее ведь есть Источник,– фыркнула Тишина.

Вот этого Айрин и опасалась, но почла за лучшее переменить тему.

– Кто обеспечивает Источника всем необходимым? – поинтересовалась она.

– Мы все,– отвечали они горделиво.– Его жизнь слишком драгоценна, чтобы тратить ее на добывание хлеба насущного.– И, помолчав, Умиротворение пояснила: – Он учитель, как и ты. Его работа – наставлять.

– Мне жаль,– сказала Анастасия на следующее утро,– но мы решили, что тебе лучше уехать.

– Что? – изумилась Айрин.

– Ты не одобряешь нашего образа жизни.

– Не поняла.

– Послушай,– сказала Анастасия,– я наконец-то собрала себя по кусочкам, и все благодаря Источнику. Я понимаю, что я – ничто. Вот это Источник и тебе хотел втолковать. Ты все еще считаешь себя личностью, будто ты что-то значишь. Твои африканцы тоже так считают, но они ошибаются,– терпеливо объясняла Анастасия,– но если все мы – ничто, если каждый из нас – никто, то и унизить никого нельзя.

– Но он же расист! Он обращается с дочерьми как с рабынями.

– Он вышевсего этого. А ты ничегоне понимаешь, совсем ничего.Ну, послушай, если все мы – ничто, значит, все мы равны. Это так ясно, не правда ли?

– Ясно, разумеется, но так не бывает.

– До своего кризиса я тоже ничего не понимала. Я хотела быть вроде Кэтлин Кливер. Однажды я видела ее на одной вечеринке в Нью-Йорке. У нее были прямые светлые, точь-в-точь как у меня, волосы, она сидела в уголке и целый вечер молчала. Не сказала ни единого слова. Говорили только мужчины. Спустя несколько месяцев все вдруг переменилось. Теперь говорила она, потому что мужчины были мертвы или за решеткой. Она ругалась нехорошими словами, носила сапоги и темные очки, одевалась во все черное и позировала фотокорреспондентам с револьвером в руке. И я делала то же самое. Я даже завела себе любовника, негра-левака, который бил меня и запрещал разговаривать с «чужими», даже если это были мои друзья. Но приехали из Арканзаса родители и забрали меня. Заперли в «санатории», и прошло много времени, прежде чем я поняла их точку зрения.

Когда я была маленькая, мне очень хотелось все переменить. И потом, когда начались сидячие забастовки, я тоже хотела участвовать. Я была за интеграцию в школах и кафе. Но я была такая светлокожаяи даже понятия не имела, что у меня тоже курчавые волосы,– мать начала их выпрямлять, когда мне было три года, ей-богу. Но цвет моей кожи ей проблем не доставлял. (Господи, до чего же мне надоела эта цветнаяпроблема!) Но тогда у меня еще не было сложившейся концепции бытия. А мои родители ужеобрели истину, вот почему им так нравится Источник. И мне тоже. Они знают, что все мы – ничто, и цвет кожи – просто иллюзия, и все в мире неизменно. Источник учит, что ничего нельзя переменить, что все страдания – от нашей собственной невзыскательности к себе и что величайшее благо жизни – равнодушие к ней, в этом и состоит наслаждение, если оно вообще возможно.

– Благо жизни – в равнодушии?

– И родители поручили меня заботам Источника. Они помогают его содержать, присылают деньги. И это окупается.

Голодный ребенок плакал, ползая по полу. Айрин подошла к нему и взяла было на руки, но в комнату ворвалась мать и выхватила девочку:

– Мы стараемся оберегать ее от эманаций зла.

– Сука,– выругалась Айрин едва слышно и вновь повернулась к Анастасии, которая так и вибрировала от сознания своей правоты.

– Анастасия,– сказала ей Айрин,– я приехала не для того, чтобы осуждать твой образ жизни. Я проделала этот длинный путь потому, что моя собственная жизнь разбита вдребезги. Понимаешь? – Айрин знала, что насчет Источника она права, но разве в этом дело? – подумала она.

– Возможно, относительно Источника я ошибаюсь. Может быть, ты права, что его защищаешь, но, господи, сейчас не самый подходящий момент в моей жизни, чтобы вот так, сразу, кинуться меня наставлять. Может быть, я отнеслась к нему с предубеждением, заранее настроилась против него, и он это почувствовал...– Она еще что-то бормотала в том же роде, но Анастасия не слушала ее. И Айрин представила себе, как глубокой ночью Умиротворение, Тишина и Спокойствие отрепетировали заранее всю эту сцену. И только Блаженство с самого начала радовалась ее приезду.

– Твоя жизнь – дело твоих собственных рук,– ответила Анастасия с каменным выражением лица.

– Но это же абсурд, совсем не у каждого есть возможность устроить свою жизнь как хочется. Некоторые живут так, как хочется другим. Да большинство! Женщины, которых я учила, вовсе не желали быть неграмотными, да и бедными тоже.

– Но ведь это ты пожелала учить таких людей? Зачем же ты жалуешься?

– Каких такихлюдей?

– Ну, несчастных, лишенных надежды в своем нынешнем воплощении.

Айрин засмеялась:

– Ты вроде Киссинджера, который как-то сказал, что наш век – не для африканцев.

Но Анастасия не улыбнулась.

– Я вовсе не собиралась тебе жаловаться,– сказала Айрин, чувствуя унижение при одной только мысли о такой возможности.

– Если тебе где-нибудь плохо – уезжай.– Анастасия сказала это убежденно и, как показалось Айрин, весьма самодовольно.

– Ну, а если страдать заставляют условия существования? – Вместо ответа Анастасия воздела кверху ложку, висевшую на шее...

С тех пор все мы прожили немало лет, прошли годы и для Айрин, конечно, и вот однажды, очутившись на Аляске, она к удивлению своему обнаружила, что говорит о методах обучения с группой преподавателей, в которой были индеанки и белые.

– Как только я узнала, что ты приедешь,– рассказывала Анастасия, жившая теперь неподалеку от Гавани,– я сразу сказала своему: «Нет, я должна с ней повидаться, это старый друг».

Они сидели в баре, в солнечные дни похвалявшемся великолепным видом на гору Маккинли, до которой было сто километров. Увы, солнечные дни бывали здесь, очевидно, нечасто, и Айрин видела не вершины легендарных аляскинских гор, а их подножия. Но и они производили впечатление.

– Надеюсь, ты мне простила, что я тебя тогда выгнала,– сказала Анастасия.

– Ну конечно,– ответила Айрин. Она разглядывала людей в баре. Ей нравилась Аляска. Ей нравилось, что у людей здесь такой вид, будто они приехали сюда месяц назад. Однако сырая, хотя и не холодная погода заставляла ее мечтать о солнце, печах и более непроницаемой для сырости одежде, чем та, что она захватила с собой.

Анастасия увела ее прямо со сцены, где Айрин сидела рядом с местной жительницей, индеанкой, которая рассказывала, что у коренных аляскинцев, начинающих помногу читать, слабеет зрение от типографского шрифта.

– Коренные жители всегда считали стопроцентное зрение чем-то само собой разумеющимся,– говорила женщина.– Затем они стали читать. Смотреть телевизор. Ходить в магазины, где все завернуто в целлофан с надписями, которые тоже надо читать. Теперь, чтобы вообще видеть, все нуждаются в очках.– Сама женщина была в огромных очках с ярко-красными стеклами, которые обычно носят летчики. Она вздернула их на лоб и, мигая, смотрела на присутствующих. Наступила долгая пауза, в которую канула утвердительная интонация ее заявления, женщина вся словно ушла в себя, и там, внутри, ее категоричность свернулась клубочком и сникла.– Существует, очевидно, еще и скрытое недоверие к процессу чтения,– продолжала она тихо,– который дарует знание и одновременно может лишить способности видеть вообще. Вот что лежит в основе наших проблем, когда читают люди уже пожилые.

Однако в этом Айрин не надо было убеждать.

Анастасия стояла рядом с Айрин, пока местные преподавательницы обменивались с ней теплыми рукопожатиями.– Так было приятно с вами познакомиться,– говорили они Айрин, словно долго-долго ожидали ее приезда и вот наконец она явилась.– Мы так рады, что вы проделали столь длинный путь из нижних сорока восьми [19]19
  Аляска – самый «верхний» штат на географической карте.


[Закрыть].

– Когда я узнала, что ты приедешь и здесь назначена конференция по проблемам местного населения, я подумала, что буду единственной белой. Вижу, что ошиблась.

Айрин выслушала это заявление и глазом не моргнув.

И вот теперь они сидели у стойки бара, с его знаменитым, но отсутствующим видом на гору Маккинли. После дискуссии Айрин чувствовала себя так, словно ее насухо выжали. Мысль о женщине в авиационных очках угнетала душу. Айрин прикончила стаканчик ирландского виски и заказала второй. Она глядела на Анастасию, которая теперь заплетала волосы в косы и укладывала их в сетку из тонких кожаных ремешков, украшенную перьями. Глаза Анастасии буквально плясали от возбуждения. Айрин смотрела, и вдруг ей показалось, что Анастасия становится все меньше, меньше, меньше, что ее лицо расплывается, и вот уже это бледное пятно, едва различимое, как далекий пейзаж. Но это было мгновенное и весьма неуместное наваждение, и Айрин сглотнула его вместе с виски.

– Итак,– сказала она,– все мы – ничто.

– Я слышала, что ты вышла замуж и счастлива,– сказала Анастасия, оставив слова Айрин без внимания.

– Мы были счастливы. Я почти уверена, что были. Знаешь, счастье способно заставить уверовать в него. Тем не менее он меня бросил.

– А мне нравится быть белой,– сказала Анастасия, подавшись вперед и скорчив гримаску, означающую безудержный комический восторг.– Спроси почему.

– Почему? – спросила Айрин.

– Потому что, когда я была черной, я не обладала чувством юмора.– Она засмеялась, и теперь ее забавное лицо и смех гармонировали.

– Не могу с тобой не согласиться,– ответила Айрин.– А кроме того, сходить за белую – это жить такой полноцветной жизнью.

Она, впрочем, искренно надеялась, что все эти проблемы уже в прошлом.

– Нет, нет,– возразила Анастасия,– это как в «Имитации жизни», и помнишь, был еще один такой нудный фильм «Розоватый»? И это совсем не похоже на романы Джесси Фосет или Неллы Ларсен [20]20
  Джесси Фосет, Нелла Ларсен – негритянские буржуазные писательницы.


[Закрыть], в которых быть белой так важно, чтобы выбрать платье к лицу. Были сначала, конечно, некие обертоны из «Автобиографии бывшего цветного человека» [21]21
  Роман негритянского писателя Джона Уэлдена Джонсона. Будучи светлокожим мулатом, Джонсон долгое время жил «как белый». В 30-е годы примкнул к освободительному негритянскому движению.


[Закрыть], ну, знаешь, эти рассуждения, может ли потенциально великая черная быть удовлетворена, если вдруг превратится в самую обыкновенную белую. Но все это прошло.– Она засмеялась.– Как бы то ни было, я ведь еще здесь, не перешла в мир иной. Просто я устала соответствовать чужим мнениям.

Айрин, глядя в упор на Анастасию, испытывала самое сложное чувство. Да, эти глаза принадлежали белой женщине. Что бы это значило?

– Мне нравилась замужняя жизнь,– сказала она, глядя в стакан.– Наконец-то я чувствовала себя спокойной и могла оглядеться вокруг без паники.– Она пожала плечами. Все годы своего замужества она редко испытывала что-либо, хоть отдаленно напоминающее панику, и ей иногда казалось, будто она все это время проспала. Поэтому, если бы ее спросили, что она делала между 1965-м и 1968 годами, она, очевидно, сказала бы, что эти три года пролетели как один день и что в этот единственный день она получила от знакомого приглашение на рыбную ловлю и отклонила его.

– Да, точно,– ответила Анастасия.– Когда никого нет, ты словно на ветру стоишь. Правда? А когда кто-то есть, то по крайней мере один бок прикрыт. Конечно, можно опять вдруг удариться в панику, но все же с одного бока есть защита.– Ей хотелось подчеркнуть, что все сказанное особенно справедливо, если речь идет о расовых взаимоотношениях. Что наконец-то, обретя возможность не заботиться об этой проблеме, она может без помехи думать о других неприятностях, которые угрожают другим сторонам ее личности. Но Айрин, конечно, возразила бы, что она вовсе не разделалась с расовой проблемой, а просто рассматривает ее с другой стороны и это позволяет спокойно существовать. Негры, не обладавшие опытом Айрин, редко были способны по достоинству оценить ее позицию в этом вопросе, и хотя она понимала их, однако считала, что эта неспособность свидетельствует об ограниченности.

– А как поживают Источник, Тишина и Спокойствие, Блаженство и компания, а заодно Южная Америка? Ребенок с тобой? – спросила Айрин, оглядывая бар, словно ожидая увидеть Блаженство, ползущую под столами к их ногам.

В глазах Анастасии мелькнуло раздражение. А щеки, заметила Айрин, отвисают, когда она улыбается. Впрочем, это было не хуже тех убытков, которые время причинило лицу самой Айрин.

Теперь Анастасия разделяла, очевидно, мнение Май Тайс, что Аляска и Гавайи очень похожи своей предельной удаленностью от остальных сорока восьми штатов с их проблемами. И она досадливо ответила, приложившись к своему чересчур сдобренному пряностями питью (ну просто масло масляное): – Я схлопотала постоянный тик, у меня все время теперь дрожит веко, он начался, когда я жила в Сан-Франциско. Иногда как будто перестает, но потом опять все сначала. Понаблюдай теперь, когда я сказала, обязательно заметишь.– И действительно, нижнее веко правого глаза начало подергиваться.

– Ух, постылый,– сказала Анастасия, прихлопывая ладонью глаз.– Не знаю, где они теперь. Возможно, уехали в Южную Америку, вполне вероятно. И я не знаю, что стало с Блаженством.

И хихикнула.

– Что стало с блаженством,– повторила Айрин и тоже хихикнула.– Они дружно крякнули, пристукнули стаканчиками и затопали ногами. Заботливая официантка осведомилась, не надо ли чего.

– Узнайте, что стало с блаженством,– отвечали они смеясь и заказали по двойной.

– Через пару лет я опять начала разваливаться,– рассказывала Анастасия.– Появился лицевой тик, вечная простуда и эта, как ее, диаррея. Ты тогда бы на меня посмотрела! Волосы как медная проволока, а лицо, что твоя Индонезия, все в волканах. Даже зубы начали шататься. Что ж это такое, ведь я испытываю умиротворение, думала я, откуда эти напасти? Я уж не помнила, когда крепко спала ночь напролет.

Но я не хотела расставаться с Источником, о нет! Знаешь, немного самого обыкновенного секса, но вдоволь наркотиков, чуть-чуть музыки и кто-то более значительный, чем ты, между тобой и богом, и внешний мир, за этим узко очерченным кругом, перестает интересовать.

– Гм-м-м,– ответила на это Айрин.

– Оставить Источника? Да ни за что на свете. Во всяком случае, пока жива, просто и разговора не может быть. Приехали родители – такие же ненормальные, как и я, но они все же забеспокоились, потому что я стала сама с собой разговаривать и останавливала прохожих на улице.– Она пожала плечами.– Ну и обратно в Арканзас. Несколько месяцев домашнего ареста, никаких наркотиков, церковная музыка (знаешь, ведь «свидетели Иеговы» рады перекричать баптистов) и сознание, что ни черные, ни белые в Арканзасе не знают, как с нами быть. Сознание, что мы не настоящие. И что из-за двойной игры родителей мы все чокнутые. Они приходили в ужас, когда я дружила с неграми-бедняками, они высказывали разочарование в моем вкусе, когда мои друзья принадлежали к среднему классу, но были черными, и были уязвлены и завидовали, если я дружила с белыми. Откуда же мне было взять национальной гордости?

Я вышла замуж за первого встречного, который законтрактовался на строительство аляскинского газопровода, нашла себе здесь работу. И развелась. Voila [22]22
  Здесь: вот таким образом ( франц.).


[Закрыть].

Айрин вспомнила Фаню, чей интерес к чтению удалось в конце концов восстановить с помощью невольничьей были [23]23
  Особый мемуарный жанр XIX века, повествовавший о злоключениях невольников на Юге, которые потом, с помощью аболиционистов, бежали на Север.


[Закрыть]о негритянке, так похожей, по ее мнению, на нее самое, что она читала эту быль с не меньшим воодушевлением, чем Анастасия сейчас рассказывала.

«Твоя мать была белая? Да, она была очень светлокожая, но недостаточно все-таки, чтобы белые считали ее своей. Волосы у нее были длинные, но чуточку волнистые.

А твои дети тоже были мулатами?

Нет, сэр, они были совсем белые. Они выглядели совершенно как он... а потом он сказал, что скоро умрет, и еще сказал, что, если я пообещаю ему уехать в Нью-Йорк, он отпустит меня и детей на свободу. Он сказал, что никто не догадается, что я цветная, если я сама об этом не проговорюсь».

– Я рассказывала тебе когда-нибудь о Фане Эванс? – спросила Айрин.– Нет? Это одна из женщин, которых я пыталась научить читать газеты, что было очень нелегко, так как она отказывалась учиться читать, если в тексте говорилось о чем-нибудь неприятном. При условии, что мир таков, как он есть, приятные новости было найти довольно сложно.

– О да, кажется, что-то такое припоминаю,– ответила Анастасия, чтобы поддержать разговор. Она ничего такого не помнила.– Но погоди, давай поговорим о том, что сейчас. Человек, с которым я живу, индеец, алеут, я говорила об этом?

– Наверное, хотела рассказать,– отвечала Айрин,– но, пожалуйста, избавь нас от саги о сексуальном превосходстве, прямо женской нежности и могучих бицепсах.

– А он такой,– радостно отвечала Анастасия,– но я не стану об этом.

– Спасибо,– сказала Айрин.

– Мы живем в маленьком рыбачьем поселке, с одной-единственной фабричкой, где коптят лосося. И все тамошние женщины умеют это делать. Но как белая,– она усмехнулась, взглянув через стол на Айрин, которую донимала изжога,– или лучше сказать «не местная»? Ну, как бы то ни было, они не ожидали, что я тоже сумею коптить лосося вместе с ними. И когда я занялась этим делом, они были в восторге. А я словно заново родилась. Они об этом еще не догадываются, но скоро я стану совсем как они.– Анастасия умолкла.– Да, наверное, Источник действительно был фашист. Только фашист мог говорить, что все люди – ничто. Нет, каждый из нас – нечто. Некто. И я не могла жить так, словно цвет кожи меня не волнует. Полагаю, никтов Америке не может быть к этому безразличен. В том-то и заключается драматизм положения. И, однако, в моем случае, с моим цветом кожи я и на черную не тянула. И всегда за две секунды удовольствия надо было благодарить два часа. Всего-навсего за две секунды.

– Понято,– сказала Айрин.

Теперь она была настолько пьяна, что понимала Анастасию мгновенно, словно та думала ее головой. Но, понимая, сразу же все забывала.

– Так расскажи мне про Фаню. Кто такая? Хочу все знать про Фаню,– сказала Анастасия.

– Нет,– сказала Айрин,– я слишком пьяна.

– Я закажу кофе,– сказала Анастасия.– И мне нужно в туалет.

– И мне,– ответила Айрин, живот которой бунтовал в тисках колготок с тугим эластичным верхом.

Когда они вернулись, кофейник в виде оленьей головы был на столе. Айрин все еще терла лицо и шею мокрым бумажным полотенцем, Анастасия тем временем вынула из сумочки маленькую коробочку с медом. Сахара она не употребляла. Минут десять они молча пили крепкий кофе. Постепенно в головах начало проясняться.

Только сейчас Айрин расслышала голоса людей, сидевших прямо за спиной. «Пятнадцать лет назад,– говорил пожилой мужчина,– им не позволялось бывать в таких местах, как это». «Собакам, эскимосам и индейцам вход запрещен».– «Это ужасно»,– ответила женщина. «Особенно если учесть, что это их страна»,– насмешливо ответил ей молодой человек. «Но с тех пор мы стали сознательнее»,– наставительно объяснила молодая женщина. «Ну, разумеется,– ответил молодой человек,– как только женщина может говорить такие глупости? Ты, конечно, стала сознательнее, но при этом ты настолько тупа, что думаешь, будто это тебе нравится». Но тут заговорила женщина постарше, которая в интересах мира переменила тему: «Неужели Аляска больше Техаса?» «Да побольше будет»,– горделиво ответил пожилой мужчина.

Все, что Айрин прежде знала об Аляске, она вычитала из романа Эдны Фербер [24]24
  Популярная американская писательница, автор многочисленных романов и новелл, драматург. Ее роман «Такой большой» («So big», 1924) был удостоен Пулитцеровской премии.


[Закрыть]. Теперь она узнала, что здесь якобы растут гигантский турнепс, громадные арбузы и марихуана, которую законным образом выращивают, собирают и употребляют, и что в здешние жаркие и очень плодоносные лета она обыкновенно достигает двадцати футов в высоту. Айрин узнала также, что меховая парка [25]25
  Меховая куртка (или пальто) с капюшоном.


[Закрыть]ей не по карману, а в оленьих унтах у нее будут потеть ноги. Эскимосы и индейцы напоминали ей выходцев из Азии, которые встречались в Сан-Франциско. В голове у нее засели слова: «Пятнадцать лет назад», и она вспомнила, как на юге страны снимали с дверей такие же надписи. Однако эти надписи уже сделали свое дело. Потому что, сколько бы она ни прожила, она все равно будет сторониться фешенебельных ресторанов и гостиниц, и даже библиотек, ведь прежде ей был туда вход запрещен.

– Приятно на тебя смотреть. По правде говоря, ты выглядишь просто чудесно.– И Анастасия погладила Айрин по лицу. Затем встала и, перегнувшись, крепко поцеловала теплую, пахнущую жасмином коричневую щеку.

– Я тебе всегда раньше завидовала,– сказала она.

– Скорее мне полагалось тебе завидовать,– улыбнулась Айрин.

– Так горько было расти не похожей на всех своих друзей и, наоборот, напоминать ненавистных им людей. И друзья так странно и непонятно себя вели, постоянно, по малейшему поводу завидовали мне, потому что кожа у меня светлая и волосы не доставляют хлопот. Но те, другие, у которых и кожа, и волосы были как у меня, те меня презирали и не упускали случая намекнуть об этом. И еще, я ведь довольно некрасива, у меня лицо даже смешное. Но меня с младенчества убеждали, что я красавица. Мне никогда не позволяли видеть себя такой, какая я есть на самом деле.

– Почему же мне казалось, будто ты довольна своей судьбой, во всяком случае не жалуешься? – спросила Айрин.

– Конечно, мне нравилось, и долго нравилось, быть принцессой,– сказала Анастасия.– Я этого не отрицаю. Но всегда у меня было чувство такойвины. Почему именно меня выбирали на роль Белоснежки, Золушки и других белых леди, попавших в затруднительные обстоятельства, когда все мои школьные подружки играли лучше, чем я? Почему в старших классах мальчики ходили за мной табуном,хотя я не умела танцевать, боялась шуток и мать не скрывала, что более темные оттенки кожи для нас нежелательны? Ох, я так наконец устала от черных, что решила поступать в Нью-Йоркский колледж. Мне черные стали казаться такими легкомысленными, эгоистичными и до того напичканными проблемой цвета, что было просто стыдно за них. А потом, в шестидесятые, они стали требовать свободы, но, конечно, не для таких, как я.

– Но ты уже была свободной,– возразила Айрин,– у тебя была свобода выбрать любой путь.

– Свобода быть отвергнутой на любом пути, ты хочешь сказать,– ответила Анастасия.– Даже ты меня отвергала.

Айрин, как большинство людей, считала себя лучше, чем она есть на самом деле, и поэтому выслушала упрек с видом весьма заносчивым.

– Ты помнишь «Признания Ната Тернера» Стайрона? – спросила Анастасия.

– Смутно,– ответила Айрин, которая целых десять лет трудилась над тем, чтобы изгнать эту книгу из памяти.

– Ну, а я помню, и очень хорошо. Помнишь, наш преподаватель литературы имел наглость прочитать нам спецкурс по этой книге, и сознание бессилия доказать ему, что стайроновское чудовище – просто оскорбление памяти настоящего Ната Тернера, приводило меня в ярость и ни с кем не хотелось говорить, и так было по нескольку дней. Это было как раз тогда, когда ты начала много пить, ты, такой сияющий образец трезвой, образованной части негритянского народа.– Анастасия рассмеялась.– И ты не просто напивалась, ты гадко напивалась. Блевала, дралась, ругалась. А они не могли тебя исключить, потому что ты была одной-единственной, действительно темнокожейстуденткой-негритянкой во всем колледже. И они тебя просто обожали.Но ты сказала, что это все дерьмо, не могут они обожать тебя и одновременно проповедовать свою версию истории твоего народа. И я тебя прекрасно понимала.