Текст книги "Красные петунии"

Автор книги: Элис Уокер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

За ленчем я спросила Нашего Монументалиста, нравится ли ему «Льюна» и в частности заключительная часть.

– Не особенно,– ответил он.– У тебя слишком ветхозаветный взгляд на человеческую природу. Ты не можешь себе представить человека без совести, не утруждающего себя заботой о душе, поскольку он давно ее продал. Короче,– сказал он,– ты не понимаешь, что некоторые люди попросту порочны, это опухоль на теле народа, и лучше совсем ее вырезать, чем пытаться понять, сдержать или простить. Твой Фредди Пай,– тут он засмеялся,– мог насиловать белых женщин по указанию правительства.

«Ого! – подумала я.– Ерунда, конечно, но, может, в ней есть и глубокий смысл?» Я задумалась.

– Я бываю наивной и сентиментальной,– кинула я пробный шар. Я бываю и такой, и этакой, но часто не без умысла. Это тактический ход, провоцирующий собеседника.

– Тебя ошарашили мои слова.– И он снова засмеялся.– Хотя ты уже знаешь, что за деньги черные взрывают других черных, подряжаются на убийство Брата Малькольма, могут снять план спальни Фреда Хэмптона, чтобы негодяям было удобно застрелить спящего человека, но тебе пока трудно поверить, что негра можно нанять, чтобы он насиловал белых женщин. Однако задумайся на минутку и поймешь, что это идеальный подрывной акт. Наберите побольше негров, дайте им изнасиловать побольше белых женщин или обвините их в этом, и любое политическое движение, сметающее расовые границы, обречено на провал. В жизни действуют гораздо более серьезные силы, чем в твоей истории,– продолжал он,– ты мыслишь в категории чувств, рассуждаешь о вожделении, ярости, медленно переходящих в агрессию и расовую ненависть. Но нельзя забывать и о деньгах – кто знает, не идут ли налоги, которые мы платим, в карман насильников. Не забывай и о сохранении статус-кво, милого сердцу тех, кто платит. Я хорошо это знаю,– сказал он,– потому что мне самому предложили «подработать» в этом роде, когда я был голоден и раздавлен.

– Но ты на это не пошел?

Он нахмурился.

– Ты все о своем. А может, и согласился, почем ты знаешь? За это платили, а я голодал.

– Ты на это не пошел,– повторила я.

– Нет,– сказал он.– Ко мне обратилась черно-белая «команда». У меня хватило сил выставить их из комнаты.

– Но даже если Фредди Пая подкупили, чтобы он изнасиловал Льюну, все равно непонятно, зачем он снова пришел.

– Возможно, мы никогда этого не поймем,– сказал Наш Монументалист.– Положим, ему заплатили за подрыв черного движения на Юге, наняли изнасиловать белую женщину. А когда он немножко поумнел, то оценил, как много сделала Льюна, не позвав никого на помощь.

– Значит, у него все-таки есть совесть – ведь ты это имеешь в виду?

– Может быть,– сказал он, но в глазах его ясно читалось, что я ничего не понимаю в порочности, властности и испорченности современного человека.

Но он, конечно, ошибался.

Перевод А. Медниковой

Стоит ли терпеть этот садо-мазохизм?

(Документ времени)

Дорогая Люси,

ты спрашиваешь, почему я обидела тебя на балу, который мы устроили в помощь движению «Женщин – на выборные должности!». Мне понятны твое изумление и твоя досада. Ведь бал мы задумали вместе и, как всегда, хотели собрать полный горшок денег на правое дело. А сама идея какова?! «Нарядитесь феминисткой, которой вы восхищаетесь». Но откуда же мне было знать, что ты восхищаешься Скарлетт О’Хара [10]10
  Скарлетт О’Хара – героиня романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром», по которому был поставлен известный фильм.


[Закрыть],– вот отчего в первую минуту я просто опешила.

Возможно, мне стоит еще раз сбегать на этот фильм. Не знаю. Теперь я спокойней отношусь к картинам, которые в детстве причиняли мне боль, иногда даже смеюсь там, где раньше возмущалась. Нет, слишком уж властно Скарлетт гоняет свою чернокожую служанку по лестницам, а Присси вынуждена паясничать – ее покорная, коверканная речь до сих пор звенит у меня в ушах.

Есть и еще одна причина, почему я не могла заговорить с тобой на балу, она тоже имеет касательство к напряженному молчанию между нами, к ожесточению и недоверию. Ведь в тот день я провела свое последнее занятие в нашем университете, а оно получилось тяжелым и безрадостным.

Помнишь, я тебе рассказывала об этих своих занятиях? Их темой был бог. Бог как внутренний голос, сокровенный дух, как потребность человека, попавшего в страшную беду, искать совета и утешения в собственной душе и находить там это утешение, словно оно ниспослано свыше.

(Меня всегда забавляло, что бог, который говорил с Гарриет Табмен [11]11
  Гарриет Табмен (1820—1913) – одна из видных деятельниц борьбы за свободу негров, организовывала побеги невольников, во время Гражданской войны – разведчица и сестра милосердия.


[Закрыть]и Соджорнер Трус [12]12
  Соджорнер Трус (1797—1883) – известная участница борьбы негров против рабства, пропагандистка, оратор.


[Закрыть], изрекал именно то, что они хотели услышать, да и древние евреи Ветхого завета получали от своего бога такую же поддержку.)

И вот в рассказах чернокожих о том, как их хватали и отправляли в Америку влачить до конца дней рабское существование, я увидела проявление этого сокровенного духа, внутренней потребности в самоутешении, увидела стремление искать бога в собственной душе. Чудесный человеческий дар! Природа создала нас со способностью к речи, но она вложила в нас и способность познавать, ощущать бога. Это ощущение или, по крайней мере, его возможность наложены в нас от рождения.

Ничего нового, я думаю, в этой идее нет, однако мне после того, как я прочла пять-шесть рассказов, она показалась откровением: негритянку хватают, обращают в рабство, избивают, морят голодом, насилуют, делают матерью, хотя ей хочется совсем других детей, а она прячется где-нибудь в укромном местечке на поле, среди сена и домашней скотины и находит в своем сердце единственные утешение и любовь, какие ей суждено получить в жизни.

Такое впечатление, будто все эти женщины отыскали в своем внутреннем «я» какого-то близнеца, который спасал их от непереносимой боли в поруганной душе, от постоянного одиночества; и он, этот близнец, есть в каждом из нас, стоит только его призвать.

Чтобы подготовить группу к такому пониманию бога, я попросила их прочесть те рассказы и самим написать похожие истории, представив себя на месте невольниц. Еще я дала им задание объяснить их собственное отношение к богу как внутреннему голосу.

У меня собрались удивительные слушательницы, Люси. Женщины всех цветов кожи и всех возрастов, всех ростов и габаритов, всех слоев общества и всех убеждений. Нормальные и чокнутые, мужененавистницы и матроны с детьми, проститутки и девственницы – всякой твари по паре. Чудесная группа! И хотя сначала они боялись признаться – кто же в наши дни рискнет серьезно обсуждать религиозные вопросы? – почти все они тут же почувствовали, что именно я имела в виду под «богом» как внутренним, сочувствующим духом.

Какое же отношение эти религиозные штудии имеют к тому, что я обидела тебя на балу? Прямо слышу, как ты задаешь этот вопрос. Сейчас объясню.

Люси, мне хотелось, чтобы мои слушательницы нутром осознали, каково это – быть схваченной и отправленной в неволю. Я хотела, чтобы после наших занятий они уже не относились к рабыням как к чему-то диковинному, любопытному, но далекому от них самих. Я хотела, чтобы они выбросили из головы расистские штампы: негритянки, мол, и не желали другой доли, были довольны, сами «выбрали» для себя рабство и не сопротивлялись.

Каждую неделю в течение всего семестра кто-нибудь из них старался вжиться в образ «рабыни», «хозяина» или «хозяйки» и как бы на собственной шкуре почувствовать, каково это.

Для некоторых негритянок было почти непереносимо писать от лица схваченных и порабощенных, и они выбирали роль «хозяина» или «хозяйки». (Я намеренно не употребляю тут слово «раб», поскольку смотрю на порабощение с точки зрения порабощенного; разница же между «быть порабощенным» и «быть рабом» – огромная.) А кое-кто из белых считал невозможным писать от лица хозяев и самонадеянным – от лица порабощенных. И все же они написали немало отличных работ, хотя не обходилось без зубовного скрежета и слез.

Черные, белые, полукровки описывали плен, изнасилование, принудительное спаривание с целью развести побольше рабочих на плантациях. Писали о попытках к бегству, о продаже детей, о тоске по Африке, о самоубийствах. Но никто и не заикнулся о добровольном согласии на рабство или о счастье. Правда, особенно чувствительные к религиозному духу, пронизывающему некоторые старые рассказы, упоминали о порывах святого восторга и духовных радостях, но таких было немного: одна-две.

Неужели кто-то хочет быть рабом? – спрашивали мы себя.

И всей группой отвечали – нет.

Теперь вообрази наше удивление, когда вечером накануне последнего занятия по телевизору показали специальную программу о садо-мазохизме и две женщины, единственная разная по цвету кожи пара в этой передаче, представились как «хозяйка» и «раба». Негритянка только молчала и улыбалась, а белая – она была как раз хозяйкой и все объясняла зрителям – заявила, что та ее рабыня (у нее даже было на пальце кольцо в форме ключика, который, по ее словам, подходил к замку от цепи на шее негритянки).

Вот почему я обидела тебя на балу, хотя мы и дружим уже больше десяти лет.

Из-за этой сцены все мои уроки полетели к черту, я прямо остервенела, вспоминая, с каким трудом мои слушательницы избавлялись от влияния расистских штампов, от предрассудков, как они старались почувствовать себя на месте порабощенных – и все это для того, чтобы увидеть, как над их усилиями и над действительными муками миллионов наших порабощенных матерей взяли и насмеялись. Просто две невежественные дамочки, видите ли, воспользовались своим правом публично разыграть «фантазию» на тему, которая до сих пор вселяет в сердца негритянок ужас, а в сердцах белых вызывает смятение и гадливость (во всяком случае, в сердцах белых из моей группы).

Одна белая слушательница, явно связанная с компанией местных садо-мазохистов, заявила, что не видит в передаче ничего страшного. (В ней приняли участие и несколько белых мужчин, у которых и рабыни были белыми, и даже выправлены официальные документы на право владения. Кто-то из этих господ протащил свою «собственность» по городу с лошадиными удилами в зубах, а потом «одолжил» другому садисту для порки.) Все это просто игра, сказала она. Какой от нее вред? С рабством, настоящим рабством, давно покончено.

Нет, Люси, не покончено, и свидетельство тому – недавние книги Кэтлин Бари о женском сексуальном рабстве и Линды Лавлейс, описывающей жизнь такой рабыни. В мире еще есть страны, где людей до сих пор продают и покупают. Поэтому-то, увидав тебя на балу, я не могла отделаться от мысли об оскорбительности твоей одежды. Скажу больше. Когда я разглядела этот наряд Скарлетт, я уже не хотела смотреть на тебя. Не решалась смотреть. Ты права, я словно не видела тебя. Просто я боялась тебя ударить: ведь при твоем воинственном характере это означало бы, что балу конец. Вот и выходит, что мне было лучше глядеть не на тебя, а на твою спутницу, которая накрутила себе волосы а-ля Колетт [13]13
  Габриэль-Сидони Колетт (1873—1954) —французская писательница.


[Закрыть].

Одна черная слушательница так ответила этой стороннице садо-мазохистов. Как негритянка, сказала она, я чувствую себя оскорбленной. Словно мне наплевали в душу. Теперь, когда я буду стоять на автобусной остановке, любой белый, если он сидел у телевизора во время передачи, волен увидеть совсем не меня, а рабыню, существо, готовое без звука носить на шее цепь с замком, да еще и радоваться этому. А ведь сейчас тысяча девятьсот восьмидесятый год.

Ее голос дрожал от боли и обиды.

Мы-то с тобой останемся друзьями, Люси, потому что я смогу убедить тебя не восхищаться героинями, чья власть, как, собственно, и одежда, и весь холеный облик созданы теми, кого они поработили. Ну, а как быть с людьми, которые уже никогда не подружатся из-за того, что лицезрели по телевизору черную «рабыню» и белую «хозяйку»? Мало ли негритянок боится, что белые видят в них только рабынь? А мало ли белых женщин, которые считают, что некоторая толика услужливости со стороны негритянок вполне естественна?

Но что бы там ни показывали по телевизору, черные женщины не желают быть рабынями. И никогда не желали. Мы хотим быть свободными, быть самими собой или погибнуть в борьбе. Гарриет Табмен недаром была нашей прабабкой, пусть это помнят все, и черные и белые, навязывающие нам отношения «хозяев и рабов». Хотя телевидение куда более тонкая штука, чем невольничий корабль, мы все равно замечаем, когда делаются попытки обратить нас в рабство. И мы будем сопротивляться всегда, но только с более мощным оружием в руках.

По правде говоря, нам стоит организовать весной еще один бал, теперь уже в помощь этому сопротивлению. Что ты скажешь? Давай встретимся на неделе и все обсудим.

Твоя подруга

Сьюзан Мэри

Перевод М. Зинде

Илетия

Одно болезненное, противоестественное испытание перевернуло всю жизнь Илетии, и из-за него она всегда носила при себе маленький пузырек со щепоткой праха.

В городе, где она родилась, жил человек, чьи предки когда-то владели большой плантацией, на которой росло все что душе угодно. Там трудилось множество невольников, и хотя рабство было давно отменено, этот внук рабовладельцев относился к неграм с эдаким особенным отцовским чувством. Он их, понятное дело, обожал. Нет, не теперешних – тут и говорить нечего,– а тех, прежних, которые жили во времена его деда и застряли смутной тенью на задворках его памяти.

Недалеко от центра города этот человек – Илетия его так ни разу и не видела – открыл на бойком месте ресторан, ставший в тех краях очень известным. Назвали его «У старого дядюшки Альберта». В витрине ресторана, поблескивая коричневой вощеной кожей и черными глазками, красовалось некое подобие самого дядюшки. Росточка небольшого. Растянутые в широкой улыбке губы обнажают белоснежные искусственные челюсти. В одной руке на уровне плеча поднос, через другую перекинута белая салфетка.

Вход в ресторан цветному люду воспрещался, но на кухне они, само собой, могли работать сколько угодно. Зато воскресными вечерами негры толпой собирались у витрины и судили-рядили, похожа или не похожа кукла на настоящего Альберта. Помнили Альберта Портера лишь глубокие старики, только вот памяти у них оставалось не больше, чем зрения. Все же им было приятно, что Альберт стоит тут, перед ними; правда, в жизни он вроде никогда не улыбался, но ведь память, как и зрение, может подвести.

Старики вроде бы были благодарны богатому владельцу ресторана: ведь и на них как бы падал отблеск славы. Они могли дефилировать мимо поблескивающего стекла, за которым стоял дядюшка Альберт, готовый, казалось, сорваться с места по первому зову, и радовались, что хотя черномазых внутрь не пускают, зато старина Альберт уже там и, судя по всему, очень доволен этим обстоятельством.

Что касается Илетии, то ее восхищали дядюшкины ногти. Она дивилась, как искусно они сделаны. И еще эти седые волосы – до чего натурально блестят на свету! Именно Илетия, когда она летом нанялась в ресторан готовить салаты, открыла про дядюшку Альберта всю правду. Это была не кукла, а чучело. Его набили, как набивают птиц.

Как-то ночью, после закрытия, в ресторан вломились, но украли из него только дядюшку Альберта. Взломщиками были Илетия и ее друзья, ребята, которые учились с ней в одном классе и называли ее просто Тией. Ребята, которые купили мотоцикл и разрешали ей кататься. Ребята, которые гак хохотали над ее шутками, что даже забывали, какая она хорошенькая. В общем, близкие дружки-приятели. Они потихоньку сожгли дядюшку Альберта в школьном мусоросжигателе, и каждый взял себе пузырек с прахом. А правда про дядюшку Альберта и нервная встряска оставили в душе каждого из них глубокий след.

Испытание выбило почву из-под ног Илетии. Она стала скрытной, недоверчивой и при каждом шорохе вздрагивала. В каком бы городе ей ни приходилось бывать, она упорно бегала по музеям и рассматривала индейские залы – их всюду хватало. Она обнаружила, что кое-где индейские воины и их скво – тоже чучела, настоящие люди, только подгримированные, в париках и в одежде. Их было столько, что всех их не украдешь и не сожжешь. Кроме того, она не знала, хотят ли эти индейцы с храбрыми глазами из стекляшек, чтобы их жгли.

С дядюшкой Альбертом ей все было ясно.

Так что же за человек был дядюшка Альберт?

Уж кто-кто, а он, рассказывали старики, никому дядюшкой не был, только попробовали бы назвать его «дядюшкой».

Помню, говорил один, как они кое-что повесили... отрезали у одного черного парня и повесили... на столбе, в конце улицы, где были магазины для негров, чтобы, значит, убоялись, и кто, думаете, все это снял и закопал? Старина Альберт! А самого парня мы так и не нашли. Обычное дело – привяжут к сырому бревну, бросят в реку, и тони себе.

Он продолжал:

Альберт родился еще в неволе и помнил, как его отец и мать лет десять ведать не ведали, что рабство отменено,– хозяин ничего не говорил, скрыл, понимаешь? Ну и взбесился же Альберт, когда узнал! Сколько же его били – хотели, чтобы забыл прошлое, и чтобы улыбался, и вообще вел себя как черномазый. (Если человек ведет себя как черномазый, говаривал Альберт, то он уж точно напрочь позабыл сбое прошлое.) Но Альберт не поддавался. И дворецким не хотел быть – возьмет да что-нибудь разобьет или сломает. Тогдашний хозяин житья ему не давал. Ненавидел пуще отравы, но и другую работу найти мешал. Альберт, правда, и не хотел уходить. Упрямый был.

Во-во, упрямый. Упрямый, как черт, подтвердил другой. Потому-то и не верится, что там, за стеклом, улыбается старина Альберт. Зубы уж больно хороши. Да у Альберта еще в детстве все зубы повыбивали.

Илетия уехала в колледж, а ее дружки завербовались в армию, потому что были бедные. По всему свету они искали и находили дядюшек альбертов, похожих на того, что стоял в ресторане. Илетия особенно сильно хандрила, когда обнаруживала таких дядюшек в своих учебниках, в газетах, в передачах по телевизору.

Куда ни посмотришь – всюду дядюшки альберты (ну и, конечно же, бесконечные тетушки альбертины).

Но у нее был пузырек с прахом, были записи рассказов стариков, были друзья, которые ей писали, что в армии их обучают кое-чему похлеще, чем выбивать окна в ресторанах.

И она очень следила, чтобы в ее собственной душе, как бы ни промывали мозги, дядюшка Альберт не завелся.

Перевод М. Зинде

Неожиданная весенняя поездка домой

1

Сара неторопливо идет с теннисного корта, приглаживая жесткие черные волосы на затылке. Она здесь пользуется популярностью, и пока поднимается по тропинке к Талфингер-Холлу, сокурсницы обступают ее со всех сторон. Веселая, щебечущая стайка, человек шесть. Сара, самая высокая, раньше всех видит посыльного.

– Мисс Дэвис,– кричит он, не двигаясь с места и дожидаясь, пока девушки с ним поравняются,– у меня для вас телеграмма.

Ирландец Брайен, фуражка в руке, стоит и ждет, пока Сара возьмет телеграмму, затем – общий поклон молодым леди и удаляется. Брайен молод и красив, но так всегда угодлив, что девушки над ним посмеиваются.

– Ну, вскрой же,– восклицает одна из них, видя, что Сара нерешительно разглядывает желтый заклеенный бланк, вертя его так и эдак.

– Нет, вы только поглядите на нее,– говорит другая,– ну, не красавица разве? Какие глаза, волосы, а кожа!

Сара высоко зачесывает курчавые волосы, и они, как шапочка, оттеняют мягкий коричневый цвет немного угловатого лица: у нее широкие скулы и острый подбородок. Особенно подружкам нравятся ее глаза: кажется, будто они знают много печального и смешного, о чем другие и понятия не имеют, но тайну хранят про себя.

Подруги часто подшучивают над Сарой из-за ее красоты. Им нравится вытащить ее на посмотренье своим молодым людям, наивным и развязным юношам из Принстона и Йеля. Сара деликатна, и друзьям невдомек, что их бестактность кажется ей просто возмутительной. Но чаще Саре жаль их, и тогда от смущения она ведет себя довольно странно: вот и сейчас она улыбается, воздев глаза и руки к небу. Она всегда относится к их излишней любознательности как мать, которую донимает назойливый ребенок. А подружки так и светятся приязнью и жадным вниманием, пока Сара вскрывает телеграмму.

– Он умер,– говорит Сара.

Глаза и руки устремляются к телеграмме. «Ее отец»,– говорит кто-то. «Вчера».– «О Сара,– и хнычет: – Мне очень жаль».– «И мне».– «Я тоже сожалею».– «Чем тебе помочь?» Но Сара, не оглядываясь, уходит, высоко подняв голову. Шея у нее просто одеревенела.

– Как грациозна! – говорит одна.

– Горделивая газель,– отвечает другая. И они торопятся к себе – переодеться к обеду.

Спальный корпус Талфингер-Холла производит приятное впечатление. Гостиная, что сразу при входе,– еще и маленькая галерея современного искусства, и есть очень ценные оригиналы, литографии и коллажи. Вещи постоянно исчезают. Кое-кто из девушек не может преодолеть соблазна перед «честное слово, настоящим Шагалом» с его литографированным автографом, хотя у них достаточно денег, чтобы приобрести подлинник не хуже тех, что висят в городском музее. Комната Сары Дэвис рядом с гостиной, но у нее на стенах только недорогие репродукции Гогена, рубенсовой «Головы негра», Модильяни и Пикассо. Одна стена целиком занята ее собственными рисунками, и все изображают черных женщин. Портреты мужчин – красками ли, карандашом – ей не удаются: это все равно что фиксировать знак поражения на пустом белом листе. А женщины ее величественны, все с мощными, массивными руками и усталым, но победным взглядом. Посреди стены – красный плакат: мужчина держит девочку, уткнувшуюся ему в плечо. Саре часто кажется, что это она сама, но лицо ее недоступно постороннему взгляду.

Сара боялась уезжать из Талфингер-Холла даже на несколько дней, потому что он был теперь ее домом и подходил ей больше, чем всякий другой. Может быть, она полюбила его потому, что зимой здесь в огромном камине пылают пахучие смолистые поленья и за окном идет снег, и разве она не мечтала всю жизнь о горящем очаге и холодном снеге? Пока она собирала вещи, Джорджия казалась очень далекой; Саре не хотелось уезжать из Нью-Йорка. Дедушка, правда, говорит, что здесь «дьявол всегда начеку, так и хватает девчонок за юбку». Дедушка считает, что лучше Юга ничего нет (хотя, конечно, есть люди, которые портят там всю музыку), и божится, что умрет ну самое большее в пяти милях от того места, где родился. Даже в его сером дощатом доме на ферме и в тощих животных, которые регулярно и неуклонно размножаются, есть какое-то упорство. Вот кого ей хотелось бы увидеть больше всех и сразу, как приедет.

В дверь ванной, смежной с ее комнатой, постучали, и вошла соседка, а с ней ворвались громкие финальные аккорды баховского концерта. Сначала она только заглянула в комнату, но, увидев, что Сара одета, прошлепала вперед и плюхнулась на постель, полная блондинка с толстыми, молочно-белыми икрами и вечно серой немытой шеей.

– Чес-слово, ты великолепна!

– Ах, Пам.– Сара досадливо машет рукой. Будь они в Джорджии, даже Пам сочла бы ее самой обыкновенной, хотя и не лишенной привлекательности, цветнойдевушкой. В Джорджии их тысячи, и покрасивее Сары. Только Пам об этом ничего не известно, она никогда не бывала в Джорджии и словом не перемолвилась с негритянкой, пока не познакомилась с Сарой. Увидев же ее в первый раз, она возгласила с пафосом, что Сара точно «красный мак среди бледных зимних роз». Еще ей показалось невероятным, что у Сары всего одно пальто.

– Послушай-ка, Сара,– говорит Пам,– я знаю насчет твоего отца. Сожалею. Правда.

– Благодарствую,– отвечает Сара.

– Может, что-нибудь нужно? Я подумала, ну, если хочешь, я попрошу отца, пусть даст самолет и провожатого. Он, конечно, сам бы тебя проводил, но как раз на этой педеле везет мать на Мадейру. Тебе тогда не надо будет беспокоиться о билетах и багаже.

Отец Памелы – один из самых богатых людей в мире, но говорить об этом не принято. Пам только слегка намекала на это обстоятельство в критическую минуту, когда подруге мог бы понадобиться личный самолет, поезд или пароход. Или кому-нибудь хотелось, например, побывать в глухой деревушке, на необитаемом острове или в пустынных горах. Тогда Пам могла предложить свои деревушку, остров или гору. У Сары просто в голове не укладывается, что есть на свете такие богачи. Это раздражает, потому что Пам совсем не похожа на дочку миллиардера. Дочь миллиардера, по мнению Сары, могла бы не так смахивать на лошадь и почаще чистить зубы.

– Выкладывай, о чем задумалась? – спрашивает Пам; Сара стоит у батареи, касаясь пальцами подоконника. Из окна ей видно, как девушки после обеда снова поднимаются в Талфингер-Холл.

– Думаю о долге детей перед умершими родителями.

– Всего-навсего?

– А ты знаешь,– говорит Сара,– о Ричарде Райте и его отце? – Памела морщит лоб. Сара глядит на нее сверху вниз.

– Ах да, я забыла,– говорит она, вздохнув,– Ричарда Райта здесь не изучают. Самая шикарная школа в Штатах, а девушки выходят незнайками.– Она смотрит на часы. До прихода поезда остается двадцать минут.– И действительно,– продолжает она едва слышно,– ну, почему – стернового элиота или эзратического паунда, а не Райта? – Они с Памелой считают, что э. э. каммингс [14]14
  Каммингс Эдвард Эстлин (1894—1963) – американский поэт. Автор романа «Громадная комната» (1922); лауреат премии «Дайэл» (1926). Модернизировал правописание и пунктуацию в своих стихотворениях, в частности «отменяя» заглавные буквы даже в именах собственных.


[Закрыть]был очень прозорлив по части написания великих литературных имен.

– Так он поэт, значит? – спрашивает Пам. Стихи она обожает, любые стихи, а если не знает половины американской поэзии, то по очень простой причине – никогда о них не слыхала.

– Нет,– отвечает Сара,– он не был поэтом,– разговор ее утомил,– он писал прозу, и у него были сложные отношения с отцом.

Она прошлась по комнате и остановилась перед тумбочкой, над которой висит рисунок: старик и девочка.

– Когда он был маленьким,– начинает она рассказывать,– его отец удрал к другой женщине. Как-то Ричард с матерью пришли просить у него денег, потому что им нечего было есть, а отец отрекся от них да еще и на смех поднял. Ричард был тогда совсем мальчик. Он решил, что отец как бог. Большой, всемогущий, непредсказуемый и жестокий. И такой же полновластный господин над покорной ему вселенной. Ну, совсем бог. Много лет спустя, уже знаменитым писателем, Ричард поехал в Миссисипи, чтобы повидаться с отцом. И вместо бога увидел старого батрака, слезливого и сутулого, потому что он вечно гнулся над плугом, беззубого и пропахшего навозом. Тогда Ричард понял, что самый отважный поступок, который совершил его «бог»,– то, что он удрал к другой женщине.

– Ну и что из этого следует? – недоумевает Пам.– Какой такой долг он обязан был чувствовать по отношению к этому старику?

– А то,– отвечает Сара,– что Райт как раз об этом и думал, глядя на старого полуслепого негра из Миссисипи. В чем состоит долг сына перед этим потерявшим себя человеком? Долг сына, отец которого не видел дальше поля, к тому же чужого? И кто такой он сам, Райт, безотцовщина с детских лет? Великий писатель, Райт-коммунист, Райт – владелец фермы во Франции, Райт, чья белая жена не могла сопровождать его в Миссисипи? Остается ли он, несмотря ни на что, сыном своего отца? Или то, что отец его бросил, освобождает его от сыновних обязанностей и он теперь ничей сын, так сказать, свой собственный отец? И вправе ли он тоже отречься от отца и существовать как ни в чем не бывало? И как ему жить? Для какой цели?

– Ну,– говорит Пам, тряхнув головой так, что длинные волосы рассыпаются по плечам, и щуря маленькие глазки,– если отец отрекся от него, то я не понимаю, зачем Райту вообще понадобилось приезжать к нему? Из того, что ты рассказываешь, выходит, что он заработал право быть таким, каким ему хочется. Сильному человеку отец не так уж и нужен.

– Возможно,– отвечает Сара,– но отец Райта был как одна неподдающаяся дверь в доме, где много других прекрасных комнат. И неужели эта дверь должна была навсегда закрыть ему доступ во весь остальной дом? Вот в чем вопрос. Но если он справился с ним в своем творчестве, то интересно знать, в жизни он тоже его решил, если, конечно, вообще решал?

– Для тебя его отец символ какой-то, правда? – спрашивает Пам.

– Да, наверное,– отвечает Сара, бросая последний взгляд на комнату.– Для меня он дверь, которая не поддается, ладонь, вечно сжатая в кулак.

Памела провожает ее до школьного лимузина, и через считанные минуты Сара на станции. Поезд как раз подходит к перрону.

– Желаю приятного путешествия,– любезно говорит пожилой шофер, подавая ей чемодан, и, как всегда, когда видит Сару, подмигивает. Вдали от подруг, она по ним не скучает. Школа – единственное, что их связывает. Как вообще они могут понять, что она за человек, если им не позволяется знать, кто такой Ричард Райт? Сара кажется им интересной и даже «прекрасной», но только потому, что они не знают мира, откуда она пришла. А туда, откуда пришли они – Сара имеет об этом смутное представление из их рассказов и романов Скотта Фицджеральда,– ей не войти. Нет у нее входного билета. И желания тоже.

2

Тело отца лежит в бывшей Сариной комнате. Кровать вынесли, чтобы освободить побольше места для цветов, стульев и гроба. Сара долго всматривается в мертвое лицо, словно пытаясь найти ответ на вопросы, которые хотелось бы задать. Это его обычное лицо, темная, похожая на шекспировскую голова в седых курчавых волосах. Седые, коротко стриженные усы словно перерезают лицо пополам. Лицо совершенно непроницаемо, лицо в себе, и почему-то очень толстое, словно надутое, кажется, что оно вот-вот лопнет. На отце светло-синий костюм, белая рубашка и черный галстук. Сара нагнулась и ослабила тугой узел. Где-то за лопатками закипали слезы, но так и не подступили к глазам.

– Под гробом крыса,– говорит Сара брату в соседнюю комнату, но он, очевидно, не слышит, так как не спешит к ней на помощь. Сара с отцом с глазу на глаз, что редко случалось, когда он был жив.

«И куда это девчонка запропастилась? – спрашивал он и сам же себе отвечал: – Наверное, опять заперлась наверху».

А все потому, что мать умерла ночью во сне. Просто легла усталая и больше не поднялась, и Сара винила в этом отца. «Надо смотреть на крысу в упор, не мигая, чтобы она отвела глаза,– думает Сара,– это подействует, обязательно. Но может, это не так уж важно, что я его не понимала». «Мы больно часто переезжали, все искали работу и крышу над головой,– громко причитал отец, а Сара молчала в ответ, словно каменная,– эта езда доконала ее. А теперь у нас свой настоящий дом, четыре комнаты и почтовый ящик на крыльце, но все поздно, она мертвая и ничего этого не увидит».

Когда ему было особенно тяжело, отец переставал есть и почти не спал.

Почему же она думала, будто знает, что такое любовь и когда она есть, а когда ее нет? Вот стоит она здесь, Сара Дэвис, понаторевшая в философии Камю, знающая несколько языков, а главное, она «красный мак среди бледных зимних роз». А ведь прежде, чем стать красным маком, она была самым обычным подсолнушком в Джорджии, по и тогда у них не было общего языка. С ним не было.