Текст книги "Встречи под звездой надежды"

Автор книги: Элина Быстрицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Неоконченная повесть со счастливым финалом

Две первые главные роли – Тани в одноименной пьесе Арбузова и Ольги в его же пьесе «Годы странствий» – стали для меня как бы пропуском в новый фильм. «Таню» и «Годы странствий» Вильнюсский театр привез на гастроли в Ленинград. Там вскоре меня пригласили на киностудию «Лен-фильм» на кинопробы. Запускался фильм «Неоконченная повесть». Снимал его Фридрих Маркович Эрмлер. Я знала, конечно, что это великий режиссер, и очень хотела сниматься у него. Для этого надо было, как и обычно, пройти пробы. Тогда ведь не брали актрису или актера, как сейчас: режиссер хочет (что касается актрис, то иногда в буквальном смысле), приглашает – и все. Тогда были конкурсы на роль. Я выиграла эту пробу.

К этому времени я заканчивала работу уже во втором своем фильме «“Богатырь” вдет в Марто». Напомню, что в моем первом фильме, «В мирные дни», я сыграла врача, позже мне еще несколько раз приходилось выступать именно в этом амплуа. Роль была никакой, хотя, к моему удивлению, фильм продолжает жить, и его совсем недавно показали по телевидению в годовщину гибели подводного крейсера «Курск». Это ни с чем не сравнимое чувство – увидеть себя на экране совсем юной, словно бы вновь окунуться в давно минувшие времена с их страстями и наивными надеждами.

Но вспомнила я об этом фильме вот почему. Когда Эрмлер посмотрел «“Богатырь” вдет в Марто», он – человек прямой – сказал:

– Если бы я увидел его раньше, ни за что не пригласил бы вас в «Неоконченную повесть».

Я не могла ему объяснить, почему так бледно выгляжу в фильме. А было так… Оператор Шамшурин полез ко мне с поцелуями. И я, отталкивая его, произнесла очень резкие слова. Мне было жутко противно. Такой характер: если человек мне не нравится, так ему лучше ко мне не подходить. Я его со злостью отшвырнула, а он, упираясь, буквально прошипел:

– Я тебя так сниму, что тебя вообще никто и никогда не будет снимать.

У оператора много возможностей показать актрису на экране в очень невыгодном свете. Шамшурин «постарался», и отзыв Эрмлера это подтвердил.

Я страшно огорчилась и лишь позже поняла, что он так своеобразно пошутил. Я была очень доверчивой, и меня часто разыгрывали. Помню, что-то на съемках не ладилось, все в напряжении, какие-то взвинченные, и Эрмлер сказал мне:

– Ну представь, ты одна в доме и собираешься куда-то идти… Что обычно делает женщина в таких случаях?

Я посмотрелась в зеркало, поправила прическу, одернула на себе платье.

– Нет, этого недостаточно, – решил Эрмлер. – Ты одна в доме, понимаешь? Поправь чулок наверху. Проверь, все ли у тебя в порядке…

С большой добросовестностью я выполнила указания режиссера, и на площадке раздался гомерический хохот. Просто заставить меня показать что-либо из того, что непривычно, было невозможно, а вот подобным образом… Были и другие розыгрыши – смешные и не очень, но для меня каждый день работы с Эрмлером, великим режиссером, был счастьем. До него меня на съемках не столько снимали, сколько фотографировали то, что я делаю. Профессия киноактера для меня началась, собственно, с работы у Эрмлера. Я стала понимать, для чего я в кадре и что от меня требуется, почему я такая, а не другая…

Съемки длились полгода. Помню последний съемочный день. Снимали финальный крупный план. Эрмлер сказал:

– Всю свою жизнь, сколько ты будешь жить, ты будешь вспоминать этот день. Сегодня мы сделали тебе прижизненный памятник.

И действительно, фильм «Неоконченная повесть» заканчивается «длинным» кадром, идущим достаточно большое экранное время, – мой крупный план.

Я вспоминаю этот день, вспоминаю Эрмлера, Семена Деревянского, который был вторым режиссером, многих актеров. Это благодарная память, и время не в силах ее стереть.

Моим партнером был Сергей Бондарчук – тогда молодой, очень красивый, еще не «забронзовевший». У меня не сложились с ним отношения. К сожалению, это отразилось потом на моей жизни. И даже сегодня, когда я сталкиваюсь с людьми, которые работали с Сергеем Федоровичем, с его поклонниками, родственниками и друзьями, чувствую их отрицательную энергию по отношению ко мне. Приходилось не раз слышать в киношной среде, что у него был тяжелый характер, временами он мог быть просто нетерпим. Возможно, это и так. Но он был при всем при том очень талантливым человеком. Наша интуитивная неприязнь – так бывает – никак не сказалась на фильме, зрители ее не только не заметили – они восхищались чистотой взаимоотношений героя и героини. Потом мне доводилось играть со многими замечательными актерами, но Сергей Бондарчук – первый из них.

Я всерьез думала, что у фильма «Неоконченная повесть» символическое для меня название. Моя личная киноповесть начиналась именно с него, и я надеялась, верила, что у нее будет продолжение. Съемки фильма оказались счастливым для меня временем. И хотя это был третий мой фильм, но в киномире я все еще оставалась новичком. Мне требовалось осваиваться в нем, искать свое место, добиваться, чтобы этот сложный мир после первых удач не отторгнул меня. Это было очень непросто, а в одиночку просто невозможно. К счастью, судьба подарила мне встречи с замечательными мастерами киноискусства. Я уже говорила о том, какую роль сыграли в моей жизни Эрмлер, Семен Деревянский. Уникальным актером и редким человеком был Эраст Павлович Гарин. Вспоминаю, как однажды ранним утром, а может, даже и ночью (стояли белые ночи, и невозможно было без часов определить время), в моем гостиничном номере раздался звонок. Я еще была не одета, что-то набросила на себя, подошла к двери, открыла. Это был Эраст Павлович Гарин. Он протянул мне ландыши. Мне и в голову не могло прийти, что это «знак» ухаживания. Я поставила цветы, потом мы сидели и разговаривали, по-моему, я даже приготовила чай. И вдруг я спросила его:

– Эраст Павлович, а который час?

У меня тогда еще не было часов.

Он ответил:

– Шесть…

Во сколько же он тогда пришел?

Где-то часов в восемь я отправилась на студию. За мной приехала помреж, с которой мы были в очень добрых отношениях, я ей рассказала, что ко мне заходил Эраст Павлович, принес цветы, пробыл недолго, и я так и не поняла, зачем он приходил. Помреж протянула загадочно:

– А-а-а, вон что…

И тут я узнала, что вчера вечером состоялся художественный совет и один из его членов предложил заменить актрису, которая, по его словам, ничем себя не проявила. Этой актрисой была я. Он хотел, чтобы главную роль отдали его жене.

Меня отстоял Эрмлер, и очень защищал Эраст Павлович. Я уже снималась в сцене с Гариным, и режиссер видел: я что-то могу, умею. Напомню, что героиня картины врач. Я жила в этом фильме той жизнью, которую знала, все получалось достоверно, мне даже не требовались консультанты.

Эраст Павлович, видимо, хотел, хотя впоследствии мы никогда не говорили об этом, как-то поднять мое настроение. Он боялся, что я приеду на студию, что-то узнаю о художественном совете и это выбьет меня из колеи, помешает работать. И он очень тонко дал понять, что требование снять меня с роли – амбициозная нелепость. Я хорошо делаю свою работу, и это признают коллеги. Да, с его стороны такие слова были проявлением добра, душевной щедрости.

Я впоследствии неоднократно встречалась с Эрастом Павловичем. Обычно это случалось в связи с какими-либо событиями. Помню, приходила к нему в театр не очень часто, потому что опасалась быть надоедливой. Я до сих пор чту Эраста Павловича как артиста и художника.

Мне, надо сказать, везло на хороших людей. Много лет спустя я летела в Америку с делегацией, которую возглавлял Николай Константинович Черкасов. У меня очень болели уши в самолете, на высоте. Было так больно, что я стонала, хотя всячески пыталась сдержать себя. Рядом со мной сидел Николай Константинович, он складывал свои длинные-длинные ладони, приоткрывал их, как бы имитируя зевок, и приговаривал: «Зевай, Линуша, зевай».

Была ночь, перелет длился тогда семнадцать часов, это довольно тяжело, а меня к тому же настигла моя всегдашняя беда – боль в ушах…

Сочувствие к страдающему человеку – не такое уж и редкое качество. Но оно может быть естественным или показным. Николай Константинович был очень искренним человеком.

Памятны мне и встречи с Софьей Владимировной Гиацинтовой, с которой мы вместе играли в «Неоконченной повести». Общение с большими мастерами всегда являлось для меня школой. Каждый раз я чувствовала, что познаю то, что мне не было дано смолоду, что не могла получить в юные годы. Я смотрю на своих коллег, которые выросли в окружении мастеров театра или кино, писателей, – у них все получалось как-то легче, потому что генетическая память существует как бы сама по себе, но, кроме того, есть еще память детских лет. Все знают, что если в детстве мы изучаем какой-либо язык, то он остается с нами навсегда. А у меня были большие пробелы из-за войны, жизни в провинциальном тихом украинском городке, и мне многое приходилось познавать уже позже, будучи взрослой.

Почти всегда в беседах с выдающимися людьми я молчала, впитывая то, что могла узнать от них. Гении щедро одаривают искорками своего таланта, даже не замечая этого. Встречаясь с Софьей Владимировной, я поняла, какой это большой мастер. Мне было с нею приятно и удобно работать.

Я вспоминаю «Неоконченную повесть» как истинное начало моей работы. Это время для меня оказалось очень насыщенным разными событиями, встречами, планами, поисками себя. Кроме съемок у меня проходили очень интересные пробы. Мне предложили попробоваться на роль Джеммы в «Оводе». Я пришла, уже загримировавшись, в павильон. Мне очень хотелось тогда играть все, что только возможно. А Джемма в «Оводе» – это же так здорово! На роль Овода пробовался замечательный Олег Стриженов. Черноволосого красавца я увидела в фотоцехе, куда меня привели делать фотографии. А когда пришла репетировать – там сидел другой актер, какой-то блондин. Достаточно миловидный, но я прежде всего почему-то заметила веснушки… Я не хотела репетировать с «блондином», была уверена, что буду играть со Стриженовым. Так и уехала, решив, что Олега подменяют другим актером: характер все-таки проявляется. Нет и нет! Я прямо сказала, что вижу себя в фильме только вместе со Стриженовым.

Недавно разговорились с Олегом на какой-то очередной киновстрече. И я напомнила ему об этом эпизоде. Он его запомнил совсем иначе, но оба мы немножко пожалели, что тогда судьба не свела нас вместе в одной картине. Олег очень уважительно относится ко мне, а я считаю, что он блистательный артист, который, к сожалению, не так востребован, как подобает человеку его таланта. Многое мог бы сыграть – и в молодые годы, и сегодня…

Еще у меня была проба на роль Виолы и Себастьяна в «Двенадцатой ночи». (Забегая вперед, скажу, что в этом фильме потом блестяще сыграла Клара Лучко, и я искренне порадовалась за нее.) Я была вся тогда в сомнениях и тревогах. «Двенадцатую ночь» должен был снимать Ян Борисович Фрид, очень известный режиссер, о котором говорили, что он не знает провалов. К тому же съемки намечались в Крыму – какой соблазн!

И я решила пойти на пробы. Явилась очень взволнованной, так как слабо представляла роль. Моим партнером был Вадим Медведев, и естественно, мне захотелось с ним посоветоваться:

– Я еще в стихах ничего не играла… И Шекспир для меня впервые… Какая она, по-твоему, Виола?

Вадим с умным видом стал мне объяснять:

– Ну, понимаешь, Виола… Виола… Это как виолончель…

Мне и в голову не пришло, что надо мной подшучивают.

Пусть не со злобой, но вполне достаточно, чтобы я предстала в нелепом свете.

Пробы проходили ночью, времени для того, чтобы настроиться, практически не было. Все нервничали, а я – вдвойне. Почему-то стало жутко обидно, что мою героиню, а следовательно и меня, сравнили с виолончелью…

Вторым режиссером назначили, кажется, Катю Кудрявцеву. Смотрю – у нее в глазах тоска. Спасибо, что она не поддалась первому впечатлению, возникшему от моей игры, вовремя «подправила», и вскоре я узнала, что меня утвердили. На студии пошли бурные разговоры: нашли, мол, молоденькую талантливую актрису, и меня хочет посмотреть сам мэтр, то есть Ян Борисович Фрид. Повели в костюмерную, стали облачать в одежду Себастьяна. Я пыталась возражать, что-то лепетала, но меня никто не слушал. Да и зачем слушать, если мало кому известной актрисе привалило такое счастье?

Наша беседа с Яном Борисовичем состоялась. Я поблагодарила его и сказала, что вынуждена отказаться от роли, так как в это время меня утвердили на роль в «Неоконченной повести». Можно представить, как я краснела и бледнела, объявляя эту новость знаменитому режиссеру. Он не стал меня упрекать в том, что потрачены время, деньги, усилия многих людей, хотя и имел на это право. Ян Борисович недоумевал. Он искренне не мог понять, как можно предпочесть какую-то «Неоконченную повесть» Шекспиру.

– Но почему? – спрашивал он. – Объясните мне, почему? Здесь две роли и Шекспир, а там – Исаев и Эрмлер… И еще неизвестно, разрешат ли ему снимать…

Ян Борисович намекал на неприятности, которые обрушили злопыхатели на Эрмлера.

– Боюсь, ваша «повесть» так и останется неоконченной, – Ян Борисович проговорил это без злорадства, скорее с сожалением.

Тогда никто из крупных мастеров не был застрахован от неожиданных и потому особенно болезненных и опасных нападок. Волны всевозможных «разоблачений» катились одна за другой. Я в это не особенно вникала, мне казалось, что подобное ни в коей мере меня не касается. А вот в ответ на «почему?» я сказала Яну Борисовичу со свойственной молодости наивной бесцеремонностью жуткую вещь:

– Вот если бы вам предложили работу на «Мосфильме» или на студии Довженко, что бы вы выбрали?

– А почему вы считаете, что «Двенадцатая ночь» – это «Студия Довженко»? – внешне спокойно поинтересовался Фрид.

На это мне было нечего ответить. Лишь позже я поняла, что сморозила глупость и обидела известного режиссера, всуе помянув студию, над фильмами которой тогда много потешались. Мне нужно было ему просто сказать, что героиня «Неоконченной повести» – врач, а я с военных лет боготворю врачей и считаю, что жертвеннее и благороднее этой профессии на земле нет…

Эрмлер, без сомнения, выдающийся человек и режиссер. В то время, когда я с ним познакомилась, было принято восхищаться ветеранами партии, героикой Гражданской войны, пафосом социалистического строительства. Такими нас воспитали, и здесь ничего, как говорится, ни убавить, ни прибавить. Героики в жизни Фридриха Марковича было много. Он вступил в партию в 1919 году. В Гражданскую был в рядах Красной Армии, служил в органах ВЧК. Его карьера кинематографиста началась в 1923 году с поступления на актерское отделение Ленинградского института экранного искусства – был тогда такой. Работал в сценарном отделе ленинградской кинофабрики «Севзапкино», вскоре организовал экспериментальную киномастерскую.

Именно в этой мастерской он поставил свой первый фильм – эксцентрическую комедию «Скарлатина».

В двадцатые годы фильмы Эрмлера вызывали бурные дискуссии среди общественности. Он был по характеру экспериментатором, чутко слышал все новое. Одним из первых кинематографистов оценил возможности звукового кино и снял первый звуковой фильм «Встречный».

Творчество Эрмлера мы изучали в институте – при жизни режиссера его фильмы стали классикой. Об одних его картинах я лишь слышала, другие видела, о третьих ничего не знала. Но одна лента мне была особенно близка – «Она защищает Родину», в которой русскую женщину, Прасковью Лукьянову, блестяще сыграла Вера Марецкая. Это был фильм о войне, а все, что касалось войны, для меня свято.

Сниматься в фильмах у Эрмлера считалось сверхпочетно. Это я понимала. Как и то, что я, начинающая киноактриса, в случае удачи могла получить «пропуск» в большое кино. Но, конечно, такие меркантильные соображения не являлись для меня главными: Эрмлер был человеком-легендой, а прикосновение к легенде всегда волнует. Очень вдохновляло и то, что «Неоконченная повесть» – первый советский цветной фильм. На Западе, в Голливуде, тогда уже почти полностью перешли на съемки цветных картин. И у нас наконец тоже решились попробовать. И дело здесь было не только в рутине и косности. Цветной фильм стоил намного дороже черно-белого. С улыбкой сегодня приходится вспоминать тогдашние бурные дискуссии о черно-белом и цветном кино, о том, что черно-белое является более «жизнеспособным и действенным».

Я была, впрочем, далека от этих дискуссий – вчерашняя студентка, начинающая киноактриса, пытающаяся поймать свою удачу. Но мне очень хотелось увидеть себя на экране в цвете, в красках. Я мало думала о том, что буду участвовать в очередном масштабном эксперименте Эрмлера – после «Неоконченной повести» недоверие к цветному кино оказалось разрушено. Так бывает: мы делаем работу, значимость которой проявляется лишь по прошествии времени.

Но вернусь к тем дням, когда делала выбор между «Неоконченной повестью» и «Двенадцатой ночью». Я не восприняла слова Яна Борисовича Фрида всерьез, ибо мне было непонятно, что может помешать Эрмлеру снять фильм. Лишь позже я узнала, что поводом для его неприятностей послужила работа над какой-то комедией, где Игорь Ильинский ехал на белой «Чайке» и бросал реплики, которые бдительные киночиновники сочли крамольными, издевательскими для высоких руководителей страны. Тогда ведь выискивалась крамола везде, в том числе и там, где ее заведомо быть не могло. Но Эрмлера даже после фильма «Великий гражданин», посвященного памяти С. М. Кирова, уже обвиняли в том, что он находится в плену «ошибочных воззрений».

Эрмлер, как я теперь понимаю, тяжело переживал нападки, хмурое недовольство руководящих деятелей. К тому же он тяжело болел, жизнь его основательно потрепала, хотя было ему всего пятьдесят. Эрмлер защищался одиночеством. У него в комнате стояла то ли раскладушка, то ли старый диван, он все время лежал и выходил только на съемки. А в комнату никому не разрешалось заходить, нам говорили, что Фридрих Маркович отдыхает…

Когда началась работа над картиной, я поняла, какое это счастье быть рядом с таким режиссером, как Эрмлер. Никакие институты не могли научить мастерству лучше, чем он! Он был удивительно тактичный и чуткий человек. Вспоминаю, как меня сильно обидел мой партнер Сергей Бондарчук, бросив в мой адрес какие-то грубые слова – не хочется даже вспоминать. Я расплакалась, грим испортился. Меня успокаивали, а Эрмлер спросил:

– В чем дело?

– Не буду сниматься с Бондарчуком! – сквозь слезы и всхлипы заявила я.

Эрмлер понял меня и в тот съемочный день стал сам моим партнером. Меня снимали крупным планом, а моего «партнера» так, чтобы не была заметна подмена.

Я обиделась на Бондарчука, но все-таки мне пришлось понять простую истину: создавать что-то действительно ценное можно, лишь переступая через обиды и прочие эмоции. Входи в роль и делай то, что должен делать персонаж. Требуется время, чтобы к этому привыкнуть.

Вопреки пессимистическим прогнозам Я. Б. Фрида, Эрмлер успешно закончил наш фильм. После премьеры – естественно, в Москве и Ленинграде – «Неоконченная повесть» начала неторопливое шествие по экранам страны. Копий было мало – за этим не скрывался злой умысел, просто экономили на пленке. Прошло довольно много времени, прежде чем наш фильм добрался до Камчатки, где служил отец. Мама тогда гостила у него. Вдвоем они посмотрели фильм… Он произвел на них большое впечатление: родители с трудом верили, что на экране – я, их дочь. Была зима, Петропавловск-Камчатский заметала свирепая пурга, ночь начиналась рано – темень и круговороты снега. Между домами и вдоль улиц были протянуты канаты, и люди шли, держась за них, чтобы пурга не сбила с ног, не унесла, не замела. Так, каждый вечер мама и папа, держась за эти веревки, ходили в кинотеатр на встречу со своей своенравной дочерью. Они приглашали с собою друзей и очень гордились мной. Как мне хотелось быть в эти часы с ними! Но где Вильнюс, Ленинград, Москва, а где Камчатка…

Папа меня «простил» после арбузовской «Тани». После «Неоконченной повести» он меня признал.

Успех был триумфальным. В одной рецензии я прочитала, что это фильм о духовном мире советской интеллигенции. Боже мой, какова была тогда привычка к штампам, к подготовленным кем-то для нас формулам!

Фильм «Неоконченная повесть» удивительно совпадал с моими собственными настроениями и, как потом оказалось, с настроениями многих людей. Недавно закончилась война с ее кровью, грязью, страданиями. Нашу жизнь наполняло мало светлых красок – боль недавних потерь превращала ее в непрерывную, изнурительную борьбу за выживание. Главной нашей опорой были надежды и… любовь – к родным, близким, к стране. Мы всерьез считали, что, как можно лучше выполняя свой долг, поможем стране встать на ноги после войны. И когда это произойдет, сами станем жить лучше.

Все, кто играл в «Неоконченной повести», считали, что мы делаем фильм о волшебной силе любви – к женщине и к жизни. Меня много снимали крупными планами – Элину Быстрицкую узнала вся страна…

Любопытно, как по-разному оценивали фильм наши и зарубежные кинозрители. Об отношении и оценке советских зрителей я могу судить по нескончаемому потоку писем. Они шли на студию – на мое имя или на имя моей героини, Елизаветы Максимовны Муромцевой. «Дорогая Елизавета Максимовна!» – обращались ко мне, то есть к моей героине тысячи людей. Две главные мысли легко выделялись в тех посланиях: «именно таким должен быть советский врач» и «я сумела показать подлинное величие и духовную красоту простого советского человека». Такой прямолинейный подход меня ничуть не смущал – я и сама думала почти так же.

В год выхода на экраны «Неоконченной повести» под ее влиянием десятки тысяч девушек пошли учиться в медицинские институты. Они стали прекрасными врачами. И одна из них впоследствии даже спасла меня…

По-иному воспринимался фильм на Западе. Он широко демонстрировался во время Недели советского кино во Франции – наши кинодеятели проницательно увидели в нем возможность показать «кинотовар» лицом – этот фильм выпадал из ряда производственно-помпезных лент.

Я тогда не очень понимала такие тонкости и потому с немалым удивлением читала во французской прессе, за что «они» хвалят фильм и мою героиню.

В большой статье в «Информасьон» делался, например, вывод: появился советский фильм, в котором утверждается, что «только работы еще недостаточно для счастья». Его героиня, врач, берет на себя смелость во время заседания районного совета заявить, что заводы отравляют воздух, а директора смеются над этим, ибо «для них важно только выполнение плана. Счастье людей их не интересует».

Я была очень довольна подобной оценкой, ибо свою страстную речь на районном совете произнесла с истинным гневом – я именно так и считала.

С помощью «Неоконченной повести» французская пресса и французы с удивлением открывали для себя мир советских людей, который был известен им пока лишь по пропагандистским плакатам и брошюрам.

«Мы впервые видим героев советского фильма, одетых как городские жители, в пиджаках и галстуках, мы видим, что они слушают радио и, естественно, пользуются телефоном. Впервые мы видим обыкновенную жизнь, где работа, конечно, занимает большое место, но где «дозволено иметь личные чувства, индивидуальность…»

В газете «Либерасьон» отмечалось: «Неоконченная повесть» – это очень хороший фильм, с замечательными красками. Он в замедленном ритме показывает нам лучше, чем любой репортаж, жизнь простых людей советской России. Мы видим Ленинград ночью и днем, его утро, его школьников в белой форме, а вечером мы видим на его улицах студенток в белых платьях. Но «Неоконченная повесть» – это также и очень глубокое психологическое переживание (Так в тексте. – Э.Б.), замечательно исполненное молодой актрисой Быстрицкой».

Фридрих Маркович Эрмлер был тысячу раз прав, стараясь придать нашему фильму общечеловеческое звучание. Наш скромный быт вызывал у зарубежных зрителей неподдельное удивление: «Любопытно видеть, что врач живет в многонаселенной квартире и сама готовит себе обед, прежде чем пойти на работу».

Правда, помню, когда прочла такой вот пассаж: «Элина Быстрицкая – совершенно очаровательная докторша, которая иногда напоминает Джину Лоллобриджиду», то презрительно фыркнула. Меньше всего я хотела бы походить на Джину – эта красивая актриса была не моей героиней.

Честно признаюсь, что после выхода «Неоконченной повести» на экраны я не очень понимала глубинные истоки ее успеха. И лишь позже я пришла к выводу, что это не мы – я, Сергей Бондарчук, другие актеры – обеспечили ей счастливую судьбу. Это полностью заслуга Эрмлера, гениально угадавшего нравственные потребности общества.

После роли Елизаветы Максимовны в «Неоконченной повести» я пребывала в серьезных раздумьях. Что дальше? Было совершенно ясно, что я не должна останавливаться. Нет ничего опаснее, если после удачи актриса слишком долго «купается» в лучах известности.

Поступало много предложений сниматься и играть, но я не торопилась давать согласие. Мне было уже тридцать лет, и я не могла делать ошибочные шаги, тратить время на «проходную» работу. Материально приходилось в это время не очень легко, но я не гналась за гонорарами – хватает на жизнь, и ладно.

Я была настолько увлечена своей профессией, что мечтала сыграть роль актрисы в театре или кино. Присматривалась к известным артисткам, но не находила среди них образца для подражания. Мне казалось, что моя героиня должна быть моей современницей – советской актрисой. В одном из интервью журналу «Советский экран» я даже говорила: «Временами я отчетливо вижу мою заветную героиню. Вот передо мною ее лицо, простое и прекрасное, ее глаза, широко открытые на мир. Она внимательно всматривается в окружающую бурную жизнь, чтобы потом вдохновенно рассказать о ней людям».

Сейчас я перечитываю эти свои откровения с грустной улыбкой. Романтические начала в характерах молодых актрис того времени были необычайно сильны, на них слишком влияли весь образ жизни и профессиональная подготовка. Реальная, окружающая меня действительность была другой…

Но мечта о роли актрисы не исчезла. Впоследствии она реализовалась неожиданным образом: я с удовольствием и, надо сказать, с успехом играла актрис в классических спектаклях.