Текст книги "Встречи под звездой надежды"

Автор книги: Элина Быстрицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Не могу забыть комнатку мамы Василия. В огромном количестве вышитые белые салфетки, на стульях и диване – вышитые чехлы, семь слоников вереницей, белоснежная чистота! Мама Васи приняла меня, как родного человека, не знала, где посадить и чем угостить. Вновь и вновь благодарила за то, что я спасла на фронте ее сына.

Я смущалась. Мне казалось, что не стоит такой горячей благодарности мой поступок, который в годы войны был естественным – тысячи людей отдавали свою кровь раненым. Но после этой встречи я почувствовала себя просветленной, забылись театральные обиды, я решила, что сделаю все, чтобы не сойти с дистанции, и не дам, не позволю загнать себя в тень уже признанных звезд. Жизнь дала мне шанс, и я не упущу его.

Работа в Малом театре целиком поглотила меня, но я не хотела расставаться и с кино. В творчестве я «жадная».

Мне поступало много предложений сниматься в разных фильмах, студии присылали сценарии на прочтение. Я не привередничала – просто выбирала по душе и сердцу.

Однажды, уже на пятом году работы в Малом театре, киностудия «Ленфильм» предложила мне сниматься в картине «Все остается людям». Режиссер был москвич – Георгий Григорьевич Натансон, а директором фильма – Тамара Ивановна Самознаева, которую я знала по работе над «Неоконченной повестью». Может быть, именно Тамара Ивановна и назвала мою кандидатуру на роль в новом фильме – точно не знаю.

Как обычно, на роль Ксении Румянцевой претендовали несколько актрис, профессионально хорошо подготовленных, с прекрасными внешними данными. Ксения была «строгой» красавицей – это явствовало из пьесы С. И. Алешина. Она работала сотрудницей научной лаборатории, которая занималась серьезными физическими изысканиями. В это время физики и их работа были у всех на устах – эта наука приобрела большую популярность. Издавались книги о физиках, сборники анекдотов («Физики шутят») и т. д.

Снимали фильм в Дубне, в зале, где находился синхрофазотрон. Мне стало очень смешно, когда я увидела красные флажки ограждения, предупреждавшие, что за них заходить опасно. Я ведь понимала, что излучение нельзя «отрезать» флажками: до этой черты воздух опасен, а здесь – уже нет. Очень веселилась, но постаралась не показать, что поняла наивные шуточки хозяев, гордившихся своей действительно опасной работой.

Фильм получился хороший. И главное было не в модной теме, а в том, что в нем в роли академика Дронова снимался Николай Константинович Черкасов, с которым я давно была знакома и поддерживала хорошие отношения. Я уже рассказывала, как летела с Черкасовым в одном самолете в США и как он снимал у меня боль в ушах.

Но то был житейский случай, а мне очень хотелось посмотреть на Черкасова в работе. Не для подражания, а для понимания. Моя роль мне не слишком нравилась, но ради общения с Черкасовым я была согласна на все. Вообще я заметила, что, если мне удавалось в кино или в театре трудиться вместе с замечательными мастерами, мой творческий диапазон расширялся. И я старалась быть на всех съемках Николая Константиновича. Надо мной беззлобно подшучивали: мол, я влюблена в него. А я просто у него училась. Моя «влюбленность» была особого рода – обожание мастера ученицей.

Время во многих отношениях было сложным, но мне работалось очень хорошо. В фильме снимался и Андрей Попов, талантом не уступавший своему отцу – известному режиссеру и теоретику кино Алексею Дмитриевичу Попову. Он играл роль отца Серафима – непреклонного оппонента беззаветно влюбленного в науку академика Дронова. Черкасов и Попов составили изумительную актерскую пару.

Фильм «Все остается людям» получился хороший. За роль академика Дронова Николай Константинович получил Ленинскую премию.

О фильме много писали в прессе, и в основном отзывы были положительные. Это стало открытием новой темы, которую начали успешно развивать другие сценаристы и режиссеры. Вспомните хотя бы «Девять дней одного года»… Я потом немало думала о том, что действительно все остается людям: и великие открытия, и трагические последствия некоторых из них. Но тогда я совсем не задумывалась, что оставлю людям сама.

Любить и страдать

По меркам нашего времени я долго не выходила замуж. Это тревожило родителей, удивляло моих друзей и знакомых. А порою порождало и нелепые слухи. Было бы неправдой написать, что у меня не было увлечений, естественных для моего возраста и моей профессии. Но это были именно увлечения, которые появлялись, исчезали, не оставляя следа в моем сердце.

На многих встречах со зрителями мне задавали такой вопрос: «Что значит в профессии актрисы любовь?» Я, конечно, тут же поправляла: актриса – женщина, и для нее любовь значит то же, что и для других женщин. У каждой это чувство – свое…

Вера людей в силу любви безгранична. И эту прекрасную веру я разделяла всегда. В войну в госпиталях я видела много горя и крови. Но видела и другое: как письма от любимых женщин буквально вливали в тяжело раненных, искалеченных людей целительные силы…

Любовь актрисы – особая тема. Это собственный опыт, собственные эмоции, собственное понимание жизни. Кто-то любит сердцем, а кто-то – умом. Умом я никогда не любила. Я – импульсивный человек. Скажем, я не контролирую себя на сцене. Не испытываю ни боли, ни неловкости, ни неудобств, ни чего-то еще – этого не может быть у меня, потому что образ, в котором я живу, не позволяет этого чувствовать! Бывает, у меня что-то очень болит, но на сцене я этого не ощущаю.

Однако в реальной жизни все по-иному. Неразделенная, горькая любовь – жуткая, тяжкая болезнь, которую излечивает только время. Нет, я говорю неправильно: любовь излечивают поступки того лица, которое вызвало это чувство. Иного «лекарства» нет… Дурные, некрасивые поступки рождают осознание того, что боль и горе были придуманы, что они не истинные, только похожи на настоящие и растворятся в течение жизни.

Любой человеческий жизненный опыт очень влияет на все, что ты делаешь. Я говорю не только об актрисах. Это же касается и актеров – холодным, расчетливым людям нечего делать на сцене. Когда мы набираем учеников, то смотрим же на их манеры, темперамент, речь, сообразительность, пытаемся угадать характер. И если в глазах есть мысль, она обязательно проявится.

Не стоит путать любовь с любвеобильностью. Говоря о любви, я имею в виду именно любовь, а не увлечения. И настоящая любовь – это то, что без остатка заполняет человека и не дает ему возможности жить так, как он жил раньше. Это чувство, которое подвигает его на какие-то свершения, поступки. Я не говорю о сексуальных потребностях, а имею в виду сильное чувство, которое движет человеком, определяет его жизнь. И я всегда с душевным трепетом и волнением играю героинь, которые любят неистово, горячо и чисто. Вспомните Аксинью: к ней, полюбившей Григория Мелехова, не могла пристать никакая грязь. Любовь вела ее к трагической гибели, она предчувствовала это, но не смогла отказаться от нее, изменить себе. Все женщины, если они не ущербны, мечтают о великой любви. Но лишь немногим она дается как бесценный дар.

Человек отличается от животного тем, что его духовность сильнее, чем физиологические потребности. Не хочу выглядеть моралисткой, изрекать вроде бы очевидные истины, но думаю, что имею право на эти размышления. Я сыграла на сцене многих удивительных женщин, очень разных, необычных, сильных и слабых, со странными судьбами. Иными из них я искренне восхищалась. Но было и так, что играла я под аплодисменты, а сердце билось ровно…

Свою личную жизнь я не хочу делать темой отдельного разговора, скажу лишь одно: я вышла замуж по любви. С будущим мужем, Николаем Ивановичем, меня познакомил его друг, работавший в ту пору в журнале «Советский экран». Влюбилась я тогда со всей пылкостью своей натуры. Любовь буквально обрушилась на меня…

Поскольку ходило много легенд о том, за кого я вышла замуж, кем был мой муж, я вынуждена рассказать об этом подробнее. Обыватели и закоренелые сплетники утверждали, что он был генералом, чуть ли не родственником Н. С. Хрущева. А Николай Иванович работал в отделе переводов Министерства внешней торговли. Он был очень квалифицированным и эрудированным сотрудником. Когда Анастас Иванович Микоян ездил за рубеж, он брал его с собой переводчиком.

Через четыре дня после знакомства Николай Иванович сделал мне предложение, и я без колебаний приняла его. Я была свободна, он к этому времени разведен, так что помех для брака не имелось. Пышного многолюдного свадебного веселья не устраивали, пришли самые близкие друзья. Да и друзей в Москве у меня тогда было еще не много. Праздником для меня стала наша совместная жизнь. О том, что я вышла замуж и кто мой муж, в газетах не появилось ни строчки, хотя я была уже довольно известной актрисой. Замужество ведь событие сугубо личное, тогда журналисты его не касались, что свидетельствовало об определенном такте. То же, что происходит сейчас со «звездными» свадьбами и разводами, – это просто мещанство, скажу даже резче – плебейство: мещане лезут «во дворянство».

Жилось мне в те годы трудно. На приличные туалеты зарплаты не хватало, а я не могла одеваться кое-как, небрежно и не модно. Убогость существования была настолько сильной, что порою руки опускались. После замужества стало легче. У Николая Ивановича был очень хороший вкус, и он иногда мне помогал. Из своих поездок за рубеж привозил какие-то модные вещи, и я могла появляться изысканно одетой.

Я стала много ходить по магазинам, покупала понравившиеся ткани, в журналах выбирала фасоны, заказывала платья в ателье.

Но с жильем было плохо. Я все в жизни прошла: комнатенки в коммуналках, «углы» у «добрых людей», полки в санитарных поездах! И страстно мечтала, что у меня когда-нибудь появится своя квартира, в которой я буду хозяйкой.

После «Тихого Дона» я получила от Моссовета комнатку в тринадцать квадратных метров в коммуналке на Новинском бульваре. Мое имя уже знали в стране, но чиновники, очевидно, посчитали, что тринадцать метров для одинокой, пусть и известной актрисы вполне достаточно. Это была моя первая жилплощадь. Кстати, на Новинском бульваре стоял изумительный особняк, его называли «домом Шаляпина». Я любовалась им и утешала себя тем, что не в метрах счастье, а в том, что каждый день видишь такую красоту. Увы, особняк снесли…

У Николая Ивановича была совсем крошечная комнатка в десять метров.

Прошло несколько лет, прежде чем у нас появилась нормальная квартира. Не роскошная, не огромная – просто нормальная, в хорошем доме.

Я была счастлива. Может, именно в те годы я осознала, как много значит для актрисы личная жизнь. В душе я надеялась на чудо: вдруг вопреки всем медицинским диагнозам у меня появится ребенок… Но если чудеса и случаются, то только не со мной.

Дела мои обстояли очень прилично. В Малом театре у меня шли роли, записи на радио (телевидение еще только начиналось, делало робкие шаги).

Знаю, как много разговоров шло по поводу благополучия звезд, их особого положения и привилегий, которыми они пользовались при советской власти. Я понимаю истоки этих пересудов – иные «красотки» хотели бы ими объяснить «спонсорство» вполне определенной направленности, которое появилось в последние годы. Не в оправдание себе и своим ровесницам (нам оправдываться не в чем и не перед кем) хочу рассказать о своей повседневной жизни чужими устами, точнее – чужим пером.

Однажды меня предупредили, что у меня хочет взять интервью известная журналистка Грация Ливи из итальянского журнала «Эпока». Журналистка выражала настойчивое желание посетить меня дома. Она побывала на спектакле с моим участием, ее провели за кулисы ко мне в гримуборную, мы мило побеседовали, и я пригласила ее в гости.

С любопытством читала я перевод ее большой статьи, проиллюстрированной десятком фотографий. Статье был предпослан большой врез: «Элина Быстрицкая, артистка «Тихого Дона», своей популярностью затмила всех других актрис… Вы восхищаетесь ею в театре, но почти не узнаете, встречаясь на 9-м этаже серого здания. У нее нет дачи, нет автомобиля, она ездит в отпуск в коллективные дома отдыха, и ее одежда сшита из тканей, купленных в универсальных магазинах».

Вот отрывок из статьи – мой, так сказать, собирательный «потрет» тех лет:

«…Такси, заскрипев неисправными тормозами, остановилось перед северо-восточным подъездом № 207 (высотный дом на площади Восстания. – Э.Б.), лестница «С», третий лифт.

Мы поднялись на 9-й этаж. Здесь полная темнота, две одинаковые двери, одна направо, а вторая налево, но понятно было, что нам следовало звонить в дверь направо, потому что она была свежепокрашена. Я позвонила, и в той женщине, которая открыла нам дверь, с трудом узнала Элину Быстрицкую: молодая, невысокая женщина, в серых чулках и серой юбке, с серебряными серьгами в ушах, в маленьких черных домашних туфлях, отделанных мехом. Темные волосы, собранные на затылке, заколотые многими шпильками. С той Быстрицкой, которую я встретила в гримуборной Малого театра, эта маленькая женщина не имела ничего общего: в ней не было ни царственной манеры держаться, ни манерности, искусственной мягкости артистки, ни пышной одежды XIX века. Остались у нее только глаза: большие, ласковые, выразительные, и слабо подкрашенные губы, говорившие на мелодичном русском языке теплые слова приветствия».

Дальше я буду цитировать отдельные фразы и абзацы, ибо въедливая итальянка, кстати, очень доброжелательная, подметила многие детали моего быта…

Быстрицкая «ввела нас в прихожую, но она была такая тесная, что нам пришлось наклонить голову, и, снимая пальто, мы старались не толкнуть друг друга; затем мы последовали за нею в комнатку размером не более девяти квадратных метров: хорошая гостиная».

Журналистка пишет «мы», потому что пришла вместе с нашим переводчиком, если это действительно был переводчик, а не кто-то иной по профессии: известных иностранных журналисток не очень охотно пускали тогда по Москве в «свободное плавание».

На Грацию Ливи мой муж произвел впечатление:

«…Нам навстречу вышел широкоплечий человек в синем костюме и на хорошем английском языке представился: Николай Кузьминский, муж Элины, служащий Министерства торговли, специалист по дипломатическим отношениям с заграницей. Ему, должно быть, 50 лет, и, будучи советским гражданином, мне он показался примером космополитизма. На нем были черные блестящие ботинки с немного суженными носами, пояс из крокодиловой кожи. У него седые волосы, которые контрастировали с загорелым лицом и улыбкой…»

Переводчик «был горд показать нам этот образец благосостояния советской семьи: кресла с жесткими сиденьями, сервант, на котором стояли ряды кукол из материи, на полу – ваза с красивыми темно-красными тюльпанами, ширма из искусственного шелка, а дальше – небольшая комната с большим холодильником, с телевизором, белым телефоном и, наконец, со стенным шкафом с дверцей из красной пластмассы».

Да, при всей своей доброжелательности Грация Ливи оказалась довольно язвительной особой, умевшей многое подметить:

«…У меня вдруг создалось впечатление, что я нахожусь в швейцарской большого загородного дома на окраине Милана: в одном из тех домов, где много зеркал и керамики, которые швейцар с любовью отчищает. Только здесь живет известная звезда, самая популярная артистка СССР».

Обидно? Но стоит ли обижаться, если это правда? Представления об уровне и качестве жизни у нас были совершенно разными. И моя милая гостья с удивлением записывала в свой блокнот, что я все по дому делаю сама, что у меня нет пылесоса и стиральной машины, в театр езжу на городском транспорте, прическу и грим делаю своими руками и т. д. Она не скрывала удивления, что мой оклад в театре 250 рублей, а за участие в съемках мне платят 80 рублей в день. Наверное, отражением ее впечатлений стали слова в конце статьи о том, что она увидела с балкона моей квартиры: «Небо, по которому быстро бежали облака, подгоняемые холодным ветром, было совсем темное, и шесть звезд (на высотном здании. – Э.Б.) горели ярко, но это были только советские звезды… У дома не было такси, и никогда я не видела такую пустынную улицу, как была эта».

Холодный ветер, темное небо, пустынные улицы…

«Между тем Элина Быстрицкая, звезда, заслуженная артистка РСФСР в сером платье, продолжала улыбаться, ее волосы были хорошо причесаны и держались на шпильках и гребенках…»

Журналистка меня, «советскую Софи Лорен», явно жалела, а я никогда не была так счастлива, как тогда, – у меня были любовь, молодость и будущее…

Кстати, я не забыла слов итальянки о том, что у меня нег машины. И я решила приобрести ее, научиться водить. Зарабатывала я на нее очень долго. Продала шубу, которую подарил мне муж, – это была «половинка» машины. А гонорары за выступления как раз и должны были сложиться во вторую «половинку».

Купила я «Жигули» первой модели – по тем временам большая редкость, хорошая машина, сделанная по образцу «Фиата». Без особых трудностей получила права и стала мою машину беспощадно эксплуатировать.

Мне очень нравилось, когда гаишники останавливали за какое-нибудь мелкое нарушение, узревали меня, прикладывали ладонь к фуражке и отпускали с миром.

Много ли человеку надо?

В начале этой главы я взяла на себя смелость утверждать, что любовь – это жуткая болезнь, от которой трудно излечиться. Прошло уже несколько лет после развода, а сердце у меня ныло, и солью на раны были вопросы, которые задавались мне журналистами, бравшими интервью. Они были стандартными, я бы даже сказала – из области мещанского любопытства: «Ваша первая любовь?», «Когда и за кого вы вышли замуж?», «По чьей инициативе произошел развод?» Это была входившая в моду публичная раскованность «по-советски», когда хочется «клубнички», но еще действуют ограничительные рамки.

Я уклонялась от подробностей. Но однажды у журналистки латышского журнала «Санта» увидела искренний, доброжелательный интерес и разговорилась. Интервью состоялось в 1998 году. Вначале она расспрашивала меня об отце, а дальше произошел такой диалог…

«– Встретился ли вам в жизни такой же настоящий мужчина, каким был ваш отец?

– У меня был очень красивый и интересный муж. Все шло хорошо, пока не узнала, что я у него не одна. И все разрушилось…

– Вы долго прожили вместе?

– 27 лет.

– И не смогли простить?

– Не получилось… Я вообще никогда не прощаю предательства. Никому!

– А где он, что с ним сейчас?

– Его уже нет. С ним я была счастлива. Мы приезжали на Рижское взморье 23 года подряд. Я у него была четвертой женой. Одна из моих предшественниц была актрисой, так что мне ничего не приходилось ему объяснять и рассказывать.

– То есть трех предыдущих жен вы могли как-то простить, а измену нет?

– Я предполагала, что он искал в жизни свою, единственную женщину и нашел.

– Скорее всего так и было, если вы прожили целых 27 лет.

– Но я же не сразу узнала, что он… Как бы то ни было, сегодня испытываю к нему лишь благодарность за то доброе, что он привнес в мою жизнь.

– А вам не приходило в голову, что ему нелегко было жить со звездой?

– Приходило, но не тогда, а гораздо позже. А в тот момент было отчаяние…»

Я перечитала это интервью и сама удивилась. Резкость мне никогда не была свойственна, я всегда считала, что, если тебя сильно «ужалили», для начала лучше промолчать, перевести дыхание, не платить той же монетой.

После развода я почувствовала себя вырвавшейся на свободу. Конечно, было обидно и горько. Но я самостоятельна и умею организовать свою жизнь. В любом случае я пришла к выводу, что следовало развестись раньше – так было бы лучше для меня. Развод назревал, но я не хотела замечать очевидное.

Я говорила себе: «Все нормально, Элина!» Но что уж тут нормального! Понимала, что должна расплатиться за многолетнее терпение. Я чувствовала себя так, как должен себя чувствовать человек, у которого жизнь дала трещину. Не очень хотелось себе в этом признаваться, но что поделаешь…

Мне пришлось вновь обустраивать свою жизнь. Это было непросто, и я утонула в хлопотах. Делала это с удовольствием, и у меня появилось ощущение, что я заново начинаю жить. Я никогда об этом не говорила в интервью и не писала в прессе, но я отдала мужу все, что у меня было. Не потому, что мне это было не нужно, а потому, что не хотела, чтобы меня что-либо связывало с прошлым. А взамен я осталась свободной… Я ничего не делила – я отдавала…

Позже я поняла, что развод начал назревать тогда, когда Николай Иванович стал активно вторгаться в мое творчество. Я не могла позволить повелевать собою. Строить мою жизнь против моего желания – этого не надо было делать. А он вдруг начал заниматься моими делами, причем от «А» до «Я». Я ему говорила, предупреждала: «Я не могу подобного выдержать, привыкла делать все самостоятельно».

Но все-таки, я думаю, не только в этом дело. Ему была нужна не я, а та атмосфера, которая складывалась вокруг меня. Его перестало интересовать все, кроме того, что он муж «той самой Быстрицкой». Его не волновали ни мои заботы, ни мои болячки, ни мои хлопоты, ни мои трудности. Ко всему этому он стал относиться равнодушно. У него были свои интересы, и они сводились к встречам с «дамочками». Господи, кажется, я сбиваюсь на пошлость, но что делать, если это правда.

Впрочем, я и сейчас не хочу говорить о нем плохо. Потому что, говоря о нем так, я сама становлюсь хуже. А это недостойно.

Но могу сказать, что мои личные проблемы никак не отразились на работе в театре, моей творческой жизни. Впрочем, это не совсем так. Некоторые мои роли я стала чувствовать глубже, острее, как бы появилось «новое зрение». А то, что я превратилась в комок нервов, рисковала сорваться, как это у меня было раньше после сильных стрессов, – это уже мое, действительно личное.

Я выдержала, чем и горжусь.

Убеждена: не следует говорить в адрес любви, даже если она давно ушла, нехорошие слова. От этого прошлое не изменится, а твое собственное будущее может осложниться. Не понимаю тех, кто не умеет достойно расстаться, посылает вслед тому, кого любил, скверные слова…

Когда мне бывало особенно тяжело, я защищалась от своих бед… одиночеством. Думаю, что многие знают, какое это трудное испытание – оставаться наедине с собой среди множества людей. Для актрисы это может обернуться трагедией. Бывает такое одиночество, когда понимаешь, что все от тебя отвернулись и ты чувствуешь, что осталась одна, но не знаешь почему. Или ты что-то не так сделала, или с тобою что-то не то делают. В общем, ты одна, хотя вокруг множество знакомых людей. У меня это длилось не долго, но вполне достаточно для того, чтобы я осознала, что это такое – одиночество… Может быть, именно тогда я отрешилась от наивного юношеского романтизма и поняла, что надо быть сильной, держать удары. Такого одиночества у меня больше не было никогда. Но оно было необходимо, потому что порой бывает важно сосредоточиться, отрешиться от всего сиюминутного. У меня это потом вошло в привычку, стало душевной потребностью. Я, когда это нужно, уединяюсь от всех, замыкаюсь в себе. В семье я уходила в другую комнату, и все знали, что меня не стоит в такие минуты теребить, пытаться со мною общаться, потому что мне нужно было о чем-то подумать, что-то продумать. В моей жизни был период, когда я однажды просидела десять часов под дождем в лодке, решая, как мне дальше жить.

Впрочем, разве это одиночество? Это передышка перед очередным рывком в жизни, состояние, когда ты остаешься наедине с собой и Богом. Ведь решение приходит не просто так. Я считаю, что его посылает Бог. По крайней мере он направляет, наталкивает на принятие разумных решений.

Это благословенное одиночество. Счастливое одиночество. Оно не имеет ничего общего с пустотой вокруг тебя.

Актриса, не познавшая любовь и горькое одиночество, никогда не будет искренней на сцене. Искусство актера тем и отличается от профессии, допустим, фотографа, даже самого талантливого, что оно включает в процесс творчества и зрителей. Я знаю по опыту, что любая неверная нота в игре актера безошибочно угадывается залом. Фотография передает мгновения жизни, игра актера – саму жизнь…

Чтобы продолжить размышления о том, что является, по моему мнению, нравственными основами моей профессии, я должна сказать и о ненависти. Ибо в конце концов даже десять заповедей Божьих – это не что иное, как свод моральных норм, которые учат любить и преодолевать соблазны, искушения. Можно научить сценическому мастерству, но нельзя, невозможно научить любить, страдать и ненавидеть. Это дает только житейский, человеческий опыт. И каждому человеку – только то, что ему предназначено.

У меня в жизни были короткие, жгучие вспышки отрицания кого-либо или чего-либо. Именно короткие. У меня память так устроена – я быстро забываю зло, которое мне причинили. Не знаю, хорошо это или плохо. Мои друзья порою напоминают о том, что мне причинил зло какой-нибудь человек: «Ты вспомни, как он поступал по отношению к тебе…» А я удивляюсь: почему у меня нет злости к нему, в какой «осадок» она выпала? Я думаю, что это мой недостаток: человек все должен помнить в своей жизни – и хорошее, и плохое.

Такое всепрощение мне не кажется правильным. Настоящая ненависть мною испытана тоже – это было в войну. Но это была ненависть не к какому-то конкретному человеку, а к тем, кто пытался поработить нашу землю, издевался над нашим народом, кто убивал десятки и сотни тысяч людей, принес нам беду, боль, страдания. В этом я была не одинока, это была ненависть поколения, которому пришлось отстаивать свою свободу, независимость и свою Родину. Возможно, это немного выспренно звучит, но я думаю, что именно так рождалась та энергия, которая помогла выстоять в чудовищной бойне. Я очень хотела помогать фронту. Это не пустые слова – тогда все стремились помочь фронту, миллионы людей добровольно взвалили на свои плечи тяжелейшую ношу. И для того чтобы вынести ее, каждому из них потребовались огромные силы.

Значит, ненависть – это тоже энергия. Как и любовь, которая подвигает нашу душу на яркие проявления. Я говорила, что любовь – это болезнь… Нет, все-таки это энергия, рождающаяся при чрезвычайных обстоятельствах, в которые рано или поздно попадает каждый из нас.

Мой монолог был бы не до конца искренним, если бы я не сказала о том, что есть такие люди, с которыми я не то что играть вместе на сцене не стала бы, но и за стол бы не села. Я не испытываю к ним ненависти, это что-то похожее на брезгливость. Но я ведь не делаю ничего против них. Не стремлюсь их уничтожить, причинить страдания. И оберегает меня не моя духовность, я просто не представляю, что можно так поступать. Значит, это не ненависть, это что-то иное? Я не знаю, как это назвать. Да и зачем обязательно называть словом? Но если и требуется слово, то вот оно – неприятие. Вот так!

Да-а-а…

Лучшим «лекарством» от моей неудачной любви и одиночества для меня были гастрольные и концертные поездки, встречи со зрителями. За десятилетия моей творческой жизни их было сотни.

Специально для эстрады я подготовила моноспектакль «Неотправленные письма». Весь он был основан на личных впечатлениях от войны. Рассказывала я и о разбитом пульмановском вагоне, из которого огненный вихрь вырывал солдатские письма и уносил их в черную степь. Я говорила о том времени, когда день без погибших считался счастливым. В Малом театре знали об этом спектакле, но мне никто не помогал, хотя и не мешали – тема войны была неприкасаемой. А мне для выступлений много было не надо – эстрадная сцена и слушатели. Я говорила о войне, и боль от воспоминаний потихоньку стихала, душа от нее освобождалась. Люди разных поколений слушали меня в глубокой тишине.

Меня приглашали на сольные выступления перед большими аудиториями – на стадионах, во дворцах культуры. Это было не просто. Кроме чисто физических нагрузок – перелеты, переезды, гостиничный быт, – требовалось умение не робеть на глазах у тысяч людей, импровизировать, отвечать на самые неожиданные вопросы. Встречали меня, как правило, очень доброжелательно, хотя нередко были и вопросы, вторгающиеся в область сугубо личного. Любят у нас «подробности», любят…

До сих пор храню программки моих эстрадных выступлений. Кстати, это не очень просто – в одиночку держать внимание большой аудитории, многих людей, иные из которых пришли просто поглазеть на известную актрису.

Я никогда не позволяла себе выходить к своим слушателям небрежно одетой, «не в форме». Предпочитала строгие, темные костюмы и платья. Если программа была связана с военной темой, я набрасывала на плечи белый госпитальный халат. Потом совершенно случайно нашла полюбившуюся мне деталь. Однажды я сломала руку, и врачи порекомендовали держать ее в тепле. Вот сначала я и накидывала на одно плечо шаль. А потом привыкла…

На встречах случались самые разные ситуации, порою неожиданные, странные. Помню, какое хорошее настроение было у меня после встречи с рабочими Челябинского тракторного завода. Это была очень благодарная аудитория, еще не зашибленная теми невероятно трудными заботами, которые навалились с приватизацией, акционированием и прочими «заморочками». Сохранилась фотография: небольшой зал набит битком, люди сидят и стоят, а я – на сцене, с гитарой. Играла я отрывок из спектакля «Ураган» по пьесе А. Софронова, лирическая героиня которого пела под гитару. Странно как устроена память: я и сейчас помню мотив и немудреные слова песни:

 
Где-то ветер стучит
Проводами по кровле…
Как мне быть, как мне жить
С этой трудной любовью?
Как мне быть, как мне жить
И к кому обратиться?
Знаю я, что со мной
Что-то может случиться…
 

Смотрю на фотографию: я на ней совсем молоденькая, еще вся жизнь впереди. И вспоминаю, как долго и звонко мне аплодировали – любовь тогда была в цене.

В этом спектакле был у меня ввод в роль Чернобривцевой, и я с удовольствием ее играна. Господи, да я все тогда играла с удовольствием, с душевным трепетом и с искренним желанием самой себе доказать – я могу!

Кстати, когда сейчас говорят и пишут о фанатах футбола или хоккея, о доведших себя до исступления поклонниках какой-нибудь новомодной эстрадной звездочки, я вспоминаю то, что случилось со мной после одного из концертов на стадионе в Минске. Я села в автомобиль, и вот здоровенные парни подняли задние колеса машины, стали ее раскачивать: «Не отпустим!» Я увидела, как толпа разгоряченных, возбужденных людей источает злую силу, становится неуправляемой. В машине были еще Марк Бернес и Михаил Иванович Жаров. Они держались с достоинством, хотя, признаюсь, мы все пережили неприятные минуты. Я сидела на заднем сиденье и в стекло видела, словно в кинокадре, искаженные, внезапно отупевшие лица, открытые в крике рты… В конце концов нас отпустили, но с тех пор я никогда больше не выступаю на стадионах. Я поняла, что на таких «площадках» мои выступления вызывают не те чувства, которые хотелось бы. Не мои это зрители…