355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эльфрида Елинек » Алчность » Текст книги (страница 13)
Алчность
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 20:55

Текст книги "Алчность"


Автор книги: Эльфрида Елинек



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Жандарм быстрым шагом идёт впереди женщины, волчьей рысью, через луг, где скоро поднимутся стога сена. Он может написать не только своё имя, он может добавить ещё кое-что сверху, чтобы нотариус всё переписал набело, тогда как моя черновая рукопись маячит передо мной на экране и хоть и светится, но высвечивает за раз лишь маленькую часть моего мозга. Жандарм же имеет хороший кругозор и помнит всё. Он всегда всё помнит. Имя этого человека более или менее что-то собой представляет. И как раз там, где оно сейчас стоит, на векселе, который он выставил и который на имя Хуго. Но мужчина знает, где он может что-то получить. Ещё не вечер. А если и вечер, то я наконец могу прекратить, это говорите вы. Разве вы его не видите, это тело, которое стоит у меня перед глазами, я сама чуть было не заинтересовалась им, мои глаза требуют непотребного, а мои руки хотят трогать непристойное и играть с ним, но потом, к сожалению, я всегда хочу выразить только несуразное, как это неприятно, пусть даже только мне. Спокойно, мою комнату ещё нужно прибрать, до этого я никого не могу допустить. Да, это тело, при котором мы сейчас остаёмся на бобах, стрела, вставленная в пустынную тетиву ландшафта, и тот, как нарочно, тот должен стать добычей этой женщины? Нет, я лично не верю в это. Я думала, она сама стала добычей. Однажды она наконец очнётся, и потом, на Рождество, но нет, ничего она не получит в подарок. Когда-то однажды наступит день платежа, когда выписки со счёта упадут ниже основания моря, только состоянием счёта можно обосновать, почему море такое бездонное. Сегодня не её день, думает женщина, но пробьёт и её час. Тогда он разведётся, женится на ней и получит от неё и всё остальное. Она верит в это, она просто пропитана этим убеждением. Она хочет дать ему нежный ответ, шёпотом на ухо, на радость всей жизни, но его здесь нет. Но наконец он её послушает. И вот это случилось: её ответа ему недостаточно, ответ для него недостаточно конкретный, не дорос до него. Так он ей и говорит вслух. Будь же взрослой, наконец. Сейчас он снова будет бесноваться на улице, мужчина, потому что дверь окажется запертой, но не всерьёз. Женщине кажется, что он то и дело загоняет её в угол, хотя она годами исправно брала уроки игры на инструменте и, может быть из мести, сама их давала. Но на этом инструменте она не может играть. Чем больше её любовь к нему, тем меньше и незначительнее она себя чувствует. Часто, когда она видит себя в зеркале или в стекле витрины, у неё в голове не укладывается, что он – с нею и что она – это она. То ли я, то ли не я? Что я слышу, не притопывающий ли такт жизни в качестве сопровождения? Пожалуйста, не надо! Зачем мне его слышать, если я знаю только классическую музыку жизни, подобно женщине, о которой я говорю, которая тоже любит классику. К сожалению, для жандарма это пустой звук. Если бы он занимался самоанализом, он сказал бы: эта женщина очарована мной. Я излучаю внутреннюю силу, по которой она всегда тосковала. Как хорошо для меня, это же золотая жила. Нет, этого мужчину не сравнить ни с кем, кого я знаю. Может быть, он равен морю или горам, которые я тоже знаю, но лишь поверхностно, горы немного лучше, на mix можно хотя бы строить, если они перед тем не выбросились вниз. Строительство здесь запрещено ландшафтной комиссией и ещё двумя сотнями других организаций. Можно только шастать по горе, если ты летний или зимний спортсмен или всепогодный. Горы принадлежат в равной степени всем людям. Мы покорим их только в небе. Жандарм принадлежит этой образованной, и очаровательной, и привлекательной, и активной женщине – только ей одной, как она надеется. Ей хочется наконец найти приют и внутренние покои. Это безумие.

По мне так пусть бы она столкнула его живьём в кипяток и бросилась следом и, сама распалившись, съела бы его со всеми потрохами, женщина – жандарма, или что там она хотела с ним сделать. Я уже достаточно долго удерживала её, ради её же блага, чтобы она не глотала его, отдав ему взамен всю посуду и весь дом. Он её переварит и исчезнет, бесследно. Я это наперёд вижу. Он обращён к ней, такой он делает вид, и это стоит ему больших усилий, ведь он больше склонен отворачиваться от человека. Только ночное недержание мочи, и то против его желания, сопровождало его довольно долго в детстве, как надоевшее домашнее животное, которое никак не отстаёт от тебя. Момент, а где же опять женщина, не ушла ли она сварить ещё один кофе? Ей больше нечего делать? Он тихо тащится за ней и изучает её, как школьник, как будто она текст, который надо выучить, чтобы достигнуть классной цели, а это как раз собственность, собственность, собственность. Его партия, к которой он приписан, тоже так говорит, она говорит своим приверженцам, что они отчётливо выделяются среди других и заслуживают всё или больше, чем они имеют и хотят иметь ещё. Только дамы и господа депутаты не должны получать за службу больше шестидесяти тысяч австрийских шиллингов, но и это уже не действует. Собственность должна стать красивым хобби, но нужно как следует натренироваться с финансовыми службами, чтобы удержать эту собственность при себе. Этого мужчину следует признать – и с моей стороны тоже – в качестве школьника, главный предмет: жить, а не давать жить другим. Пусть даже в качестве студента высшей школы жизни, ведь он знает, от чего всё зависит – от тихих ценностей. От собственности. Разве вы когда-нибудь слышали, чтобы дом говорил, если не считать шума вечеринки или звука телевизора из открытых окон? То, что нам представляется лёгким, этому мужчине даётся тяжело: быть человеком, так говорят поэты, которые ничего не понимают, но сами постоянно хотят объяснять. Так. Верховный комиссариат занавеса сейчас закрыт, чтобы не заметили, что здесь ведутся служебные переговоры. Итак, этот мужчина – соученик, но такой, который на самом деле ничему не хочет учиться, никогда, ни от кого. До его головы доходит, что тело куклы, купленной в секс-шопе, в известном смысле неаппетитно, ну, так на голову можно надеть при онанировании пластиковый пакет и завязать на шее, пока она не перестанет соображать, а когда снова подступит, пакет нужно резко, внезапно сорвать – только не забыть! – и вот он, оргазм, который когда-то мы имели, но которого нам давно не хватает, вот он снова, сильнее, чем когда бы то ни было прежде, сильнее, чем с женщиной, сильнее любой руки. А мы-то думали, его уже вообще больше не будет. Но полным – полна коробочка. Каждая рука к богатству тянется, это такой же естественный феномен, как и то, что в задний проход можно вставить всё что хочешь, как мелкие, так и на удивление крупные предметы. Но тогда это приходится делать другой рукой, потому что одной ведь надо завязывать пакет. Так левая рука всегда знает, что делает правая.

Раз в месяц он идёт в парикмахерскую, жандарм, стричься, но сегодня не такой день. Убеждение подталкивает его внезапно, и тогда он обходит стороной области ничегонеделания, ничего, зато он обходит служебные области, а там ему всегда перепадает. Женщины нарушают по неосторожности, по рассеянности или по неспособности к вождению, и вот жандарм берёт их в оборот и больше не упускает, если они ему подходят, и получает их адрес. Как быстро они идут на всё и на большее – он не успевает их распаковывать. Это была практичная упаковка, только дёрни за верёвочку, всё и откроется. Он разжигает в них огонь. Тела можно выбросить, а головы надо крепко держать, чтобы они не говорили беспрерывно, женщины. Они неистощимые золотоносные жилы. Они ему тут же предлагают деньги на поездки, подарки, потом самих себя, а потом и всё остальное. За это они хотят всё на нём строить. Он замышляет с ними то же самое. Только он хочет прибрать к рукам и то, что они уже построили. То, что нам представляется трудным, – укокошить кого – нибудь и изготовить воротник из цемента, чтобы надёжно утопить добычу, – для мужчины это естественно. Пожалуйста. Для того он и здесь, и он хочет поставить себя на место любого другого, которое, к сожалению, пока ещё занято другим телом: в одну или несколько комнат, в одном или нескольких домах. Проникнуть в другое тело тоже неплохо, тогда тебе больше достанется, ворон, который, хрипло крича, скачет по падали, выискивая глаза, чтобы начать с них, чтобы даже дохлятина не засекла его какими-нибудь чувствами. Хочет остаться незамеченным, мужчина. С мёртвой матерью не удалось, но ему это ещё удастся. Ему хочется проникнуть внутрь всюду, внедриться и уже не упускать, быть и оставаться самим собой, нанося раны, от которых другие, с маленькими, дрожащими частями тела, всегда умирают, после того как они месяцами, годами с тревогой смотрели, что же получится из этого ребёнка. Когда на жандарма так смотрят, ему хочется самому себя сожрать, чтобы не на что было так смотреть, чтоб после него остался только дом, ещё один дом и ещё один дом. Он бы тогда всё равно ушёл. И что он за человек? Он как ангел, с внутренним взором, – нет, не ангел, который озирается, не стоит ли кто у него за спиной с камнем. Его мускулы и жилы тоже не понимают, что они натянуты под его тонкой, но прочной нейлоновой кожей, способной обуздать любую форму тела, туда бы она ни рвалась. Но не надолго. Сейчас он снова вцепится в клок волос и рванёт вниз всё, что к ним прикреплено. Точно так он поступит и с этим костюмом, один очень похожий был в рекламе отпуска в Австрии, разумеется скрытой рекламе, иначе бы он никому не понравился, костюм, – нам тут покажут население в одежде страны и всё, чем они занимаются: спортом, давайте и вы тоже! Но всё население заперли в их одежду, чтобы они из неё не вырвались и не натворили безобразия, как это часто бывает с нашим населением, – ах, опоздали, оно уже оторвалось, теперь оторвётся и бесконечная горная панорама на заднем плане, которая должна изображать безграничность этой на самом деле очень ограниченной, жирной страны. От этой цели мы тем временем снова отказались. Люди больше не хотят к нам ехать. Вчера они нам по телевизору показали новые костюмы для международных лыжных гонок, и всех нас раздражал их вид; я видела только вспышки и блеск. Меня ослепило. В истории: сплошное преступление. В современности: сплошное удовольствие на высокой горе, куда ведут дорожки, чтобы мы могли посмотреть на других сверху вниз, дорожки, на которых мы, спортсмены и спортсменки, могли бы кататься и бегать. Мы – партия, которая принимает в свои ряды только нас. Мы – партия, в которой мы уже состоим, потому что: она и есть мы. Близнецы-братья.

Тем временем надвигается, злобствуя, непогода. Нам всем угрожает гроза, зато наша совесть наконец успокоилась, да и что бы она могла против этой угрозы, которую мы не заказывали, нам её навязали, и это нам только навредит в глазах посторонних, потому что уже третий день непогода, град, камнепад и оползни. Кто развлекает детей в пансионате «Альпийская роза», пока не распогодилось? Как чудесно, прямо настроение поднимается, когда, после того как горы поднялись против нас, снова переступишь порог хижины, где хозяйка даст чаю, похлёбки из хвоста и хлеба с салом, тогда как снаружи всё мировое общественное мнение бежит мимо и даже не завернёт к нам. Он бежит, задрав штаны, мир, с его органами печати, без свитера и даже без кроссовок, которые мы-то все себе купили, мы их выбрали по каталогу. Так нам больше нравится смотреть на мир – голый, босый и тупой, чтобы нам сподручнее было обвести его вокруг пальца. И мы снова что-то собой представляем, но что? Мы европейцы, свалившиеся прямо с неба, как первые лучи солнца, которое наконец-то проглянуло, – для этого мы сделали много и больше, чтобы порадовать других и сделать их друзьями! Но это нам пошло на пользу. Цивилизованные нас снова приняли! Вот спасибо-то!

Во всём прочем он скорее развязный мужчина, жандарм, но от молодых рекрутов требует тем большего почтения. Ему ведь всё безразлично, кроме этого дома, того и вон того. На этом мне следовало бы остановиться более подробно, но ни к чему, поскольку на его место может поставить себя любой и тут же подписать договор строительного сберегательного вклада. Но всё же я, право, не знаю, у таких людей не бывает гостей, там накрывают – наверное, из скаредности – всегда только для себя. Это значит, что людям, которые к ним прибьются, уже не помечтать, придётся жить в реальности. Кто в них влюбится, уже вскоре начнёт поглядывать на них с тревогой. Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни? Такие люди всегда принадлежат только себе, даже если они кому-то себя и подарят ненадолго или, скорее, дадут взаймы. С виду это так, будто они из кожи лезут, чтобы побаловать собой других. Время у нас есть, мне нужно всего полчаса, но не эти, чтобы объяснить вам всё подробнее. Вы зеваете, вы уже не раз соприкасались с этим. Я знаю. Даже кроссовки жандарма по отношению к каменистой почве, с которой они бегло, но твёрдо соприкасаются, трактуют это так, что им принадлежит всё, что они попирают. Мы пристально следим за нашей родной землёй, нам приятно держать её под контролем, а кроссовки – фирменные, хоть я и купила их по случаю, со скидкой. О, маленькое стадо серн, среди них даже два телёнка, как они красивы, метрах в десяти ниже горной тропинки. Они вообще ничего не потопчут. Как легко они отталкиваются от скал своими тонкими ножками, эти кажущиеся такими крупнотелыми животные, мы завистливо любуемся, отступаем с тропинки и растаптываем протектором несколько кустиков травы на краю, где они только что перед этим были живые и годились на корм животным. Высоко наверху парочка канюков, они подняли крик, чтобы вовремя успели разбежаться мелкие грызуны, которые всё ещё живут старым жиром и держатся из последних сил. Местность стала отчётливо пустынее с тех пор, как родники перестали выбиваться на поверхность всем на удивление. Это бросается нам в глаза. Оттого и туризм, а также и по другим причинам, заметно оскудел, многих беспокоит, куда же подевались все наши аттракционы. Куда подевалась заграница? Почему она больше не появляется здесь? Неужто наши собственные гости объявили нам бойкот? Что мы им такого сделали? Ведь мы делали то же, что всегда: шницели, яичные блинчики. Гора, которая в виде исключения состоит не из еды – ведь мы же не страна молочных рек с кисельными берегами (или мы именно она и есть? И больше ничего другого?), – уже давно закрыта для туристов, но её легко можно открыть. Как почтовый конверт: его легко может вскрыть любой, чтобы прочитать, какое послание шлёт нам ландшафт, и вон тот, напротив, тоже, у каждого своё послание, и оттого мы можем теперь спокойно отозвать своих послов.

Мы ни в чём не виноваты. К тому же раздаётся громкая радиомузыка. И те, что остаются, а это уже старшие гражданки и граждане, предпочитают гулять по равнине, любуясь заснеженными Альпами, задрав голову, фотографируя и делая из себя справочное пособие, в какой из харчевен в долине подают самую свежую форель, прямо из ручья. Туда мы и отправимся потом и откроем заправочный штуцер. Только в себя. Так точно, но туда придётся в горку, ничего не поделаешь, лучше остановитесь. Снег на высокогорных вырубках в лесу, на этих просеках между деревьев, по которым пронеслись лавины, в этом году особенно обильный. Сейчас поздняя весна (весна и без того сюда всегда опаздывает), и ещё, соответственно, холодно. Шум харчевни давно стих. Здесь, по крайней мере в равнинных частях, раньше занимались сельским и лесным хозяйством, но теперь наступил вечный сезон запрета на воду. Далеко внизу – бассейн реки, но не для вашей резины. На плане это равномерная поверхность, ограниченная водными рубежами, а рубёж бывает болезненным. Между ними – вода, надеюсь, тоже надолго отрубленная от нас. Всегда приветствуются виды спорта, щадящие природу, а другие нет, никаких горных велосипедов – строжайше запрещено! Этот поэт их не хочет, и я тоже не хочу, но я не могу повторить за ним, что этих бедных велосипедистов, которые тоже хотят лишь своего удовольствия, поубивать бы. Но бегать или ходить – ведь можно же, да? Против этого поэт не возражает. Хотя: каждая ступня раздавливает около тысячи насекомых – настоящая драма, которая, к сожалению, уже близится к конну, а если ты маленький, как этот муравей, так конец уже позади. А для нас это хоть бы что – быть растоптанным. Здесь больше ничего не выращивают, здесь нет химических удобрений и растения имеют соответствующий вид, одичалый, разлохмаченный, убогий, вы не находите, что всё это случайные создания? У них нет породы. Раньше бы им не позволили случаться и плодиться здесь в таком количестве, занимая место, которое можно было бы использовать под земельные угодья. Для жандарма непереносима мысль, что можно оставить что-то неиспользованным, но даже он невольно расслабляется в этом страстном ландшафте, перед которым он научился казаться, если надо, романтичным и диким. Природа принадлежит нам всем. Жандарму всегда мало того, что ему принадлежит. Интересно посмотреть, не приходит ли он сюда и ночью. Иногда он намеренно продирается к каждому цветочному кусту, нет, сегодня он не хочет рвать и собирать цветы, даже эдельвейсы, природа не так уж и интересна, ведь она не зверь (скажем так: животное – природа, но природа-не животное, которое даёт молоко и яйца, необходимые нам, но даже мне она даёт, честно говоря, не много). Это называют экосистемой, только Курт Яниш не усматривает в этом никакой системы. Для него природа – зелёный хаос, похожий на такую же партию зелёных и похожий на хаос в его мозгу; и только тело его стоит того, чтобы улучшать его достижения, то щадя, то снова шлифуя, по очереди. У таких людей мы должны учиться служить отечеству, а не ждать от них лишних расшаркиваний. Когда они входят в наши двери, потому что мы чёрные или работали по-чёрному, нелегально, то с нас сперва снимут урожай, и лишь потом соседи нас порежут. Полицейский всегда прав.

Всегда есть смысл над чем-нибудь поработать, и шахта имела смысл – навеки по частям перекидать гору вниз, в секунды, если понадобится, и даже не где-нибудь за горами, а здесь, под горой, творится такое, что для неё, горы, наверное, а для нас уж точно плохо. Поскольку гора может внутри себя за короткое время стать почти жидкой, вот именно, в глубине, где и без того воды всегда хватало. Теперь это будет ещё и грязь, внутри, а потом, будьте осторожны, она прорвётся наружу. И хотя она прорвётся в соседнюю шахту, в которой уже не ведутся разработки, если она не завалена как следует, она особенно подвержена прорывам. Кто, собственно, когда-нибудь проверял на прочность эти передвижные материалы? Никто? Ну, тогда, естественно, нам понадобится жандарм, и мы позвоним ему, чтобы выяснить это, но не сегодня и не этому жандарму, который сегодня не на дежурстве. Но когда-то, когда-нибудь, и он тоже попытается выяснить, правда ли был применён слишком слабый бетон или нет. Ему для этого, как и нам, потребуются специалисты. Добровольно ему этого никто не скажет. Если бы шахта была законсервирована как следует, прорыв, может, и произошёл бы, но не такой катастрофический, когда люди полезли в могилу живьём, а оттуда их даже мёртвыми не достали. Так они и покоятся там. Десятеро. Нет, больше вы ничего не извлечёте, даже напротив, вы ещё и в долгу перед природой и должны платить. Итак: что интересует жандарма в женщинах, тоже находится скорее ниже опоясывающей линии, которую иные пугливые и глазами не смеют переступить. Жандарм, после того как перепроверил солнечную сторону кредита, всегда смотрит только туда, в местность, о которой он уже много раз собирал данные, чтобы ориентироваться в ней, оказавшись там снова. В хорошую погоду она красивее всего, эта местность, тогда хотя бы видно, не машут ли тебе в объектив скелеты. Многие из них, ещё вполне пригодные для использования в жизни, были втрамбованы в землю, как в маслобойку, и потом перемолоты магмой ли, земной ли корой, пока действительно не превратились в масло. Не спускайтесь в эту гибельную шахту, лучше идите в гору, как Курт Яниш, хоть это и трудно! Он испытывает экономическое давление. Он должен прийти к успеху. Он должен. И если не рассчитается с долгом, то будет арестован и объявлен банкротом. Вот у нас шахта, а вот ширинка господина Яниша, они стоят друг против друга, как два ресторана с террасами на берегу озера, конкурируя в борьбе за посетителей. Что ты мне принёс? Ты у меня получишь! С меньшим числом людей эта шахта должна добиться таких же достижений, как с большим. Она должна беспрерывно повышать выработку. Что теперь должен делать Курт Яниш? В нужное время быть в нужном месте, дать оценить свои аргументы по достоинству и оценить дома и квартиры одиноких женщин.

Прокуратура Леобена только того и ждёт, что кто – то заблудится в её закоулках. Если гора не идёт к пророку, то явится её пророк собственности, Курт Яниш, к нам в тесный дом, и тогда он, наконец, будет наш, а больше места у нас нет. Либо нам придётся идти за ним. Ходят слухи, эти маленькие вольности неимущих, но ничего конкретного не слышно. А пока добро пожаловать в штольню «Барбара», где уже нечего спасать.

На горном ветру не приходит забвение. На бегу хорошо думается, до того момента, когда думать больше не о чем и просто бежишь, как машина, как политик, который хочет немного обтесать себя бегом и потом дать увековечить себя в камне или хотя бы сфотографироваться. Наконец-то. Оказался выносливее прочих, потому что здоровее всех. Тем временем в голову залетело несколько нескромных мыслей, да, но к залёту они не имеют никакого отношения. Таким мыслям лучше не доверяться. Цвета спортивного костюма Яниша подсмотрены у профессиональных спортсменов, на которых смотрят миллионы: что там стоит на их костюмах и правильно ли стоит. Чтобы и собственную телегу жизни загрузить тем же самым (как будто она ещё недостаточно загружена!), только цвета местами не хотят гармонировать с природой. Они же были выбраны ради изматывающих дальних пробежек, эти цвета, чтобы спортсмена потом, если он замёрзнет, можно было найти и похоронить по-людски. Он должен хорошо выделяться на белизне снега благодаря своей одежде. Горным спасателям легче заметить его на отвесной стене, к которой он будет лепиться, как раздавленная муха, и если у него окажется при себе мобильник, а в этом мобильнике ещё немножко тока, то с вами уже ничего не случится, пока к вам домой не придут счета – от горноспасателей за легкомыслие и самоуправство и от телефонной компании за разговоры. Вот тогда вы во всём раскаетесь. Но уже ничего не поделаешь. Человек в своём восхождении то и дело попадает в опасность, и его оттуда приходится извлекать, чтобы все знали: он снова здесь. И у него всё в порядке. В спорте ведь люди сами по себе должны быть на такой высоте, что высота гор им уже ничего не прибавит. А можно это восхождение спокойно просимулировать в личной фитнес-студии. Эти ступни, созданные для ходьбы, бега и езды на машине, бегут теперь по тренажёрной дорожке, обслуживать которую должен человек – вместо того чтобы она его обслуживала, избавляя от тяжёлой работы. А номер третий, любимая машина – она уже сама по себе сильна как пятьдесят тренажёров, но, к сожалению, должна оставаться снаружи. В неё можно лишь сесть, когда надо. Жандарм ищет, я думаю, одиночества не только для того, чтобы спокойно тренироваться там, а главным образом чтобы встретить кого-нибудь, кто бы польстил ему. Гляди-ка, вот влюблённая женщина, очень красивая, и она уже у него на крючке, как я вижу. Она бредёт за этим человеком, как в бреду, лишь бы гордо водрузиться на его член. Эта женщина снова хочет, чтобы некоторые места её тела были извлечены из одежды и выставлены на холодный горный воздух. Это именно те места, которые пиршественный стол её тела выставляет этому единственному мужчине на пробу. Для чего? Чтобы этот мужчина снова мог выдержать пробу в глазах этой женщины и перед её чувствами. Вот для чего. Ей это наперёд известно. Но и известные места недолго будут оставаться выставленными. Позднее принтер в банке подтвердит печатью, что они больше ничего не стоят. Потому что деньги теперь у жандарма. Все участки тела снова при деле. Зато мы теперь без работы. Жандарм выдал женщине по телефону тайну, он сейчас едет мимо крестьянского двора, ну, ты знаешь, где шлагбаум и где, к сожалению, надо платить за въезд, а потом вверх до последней парковки перед восхождением. Да, и жандарм тоже, хоть у него и есть при себе удостоверение, должен платить за вход, если он не при исполнении, а потом ты поднимешься вверх по красной маркировке, Герти, ну, ты помнишь, как всегда, до скамьи на смотровой площадке, где мы и раньше сиживали. Оттуда ты просто пойдёшь прямо, тропинки дальше нет. Это будет только наша с тобой тропинка, договорились? – туда если кто и может пройти, так разве что егерь, которому всё можно, потом пойдёшь направо, до того места, откуда становится виден крест на вершине Виндберга, ну, ты знаешь, если вообще что-то будет видно, потому что туман опускается рано, но в любом случае там, ты помнишь, я надеюсь, что к моему появлению ты уже снимешь трусы – или вообще их не надевай – и расстегнёшь лифчик. Зачем. Для чего. Мы ни о чём не спрашиваем. Собственно, и жандарм, хоть он и сдал горноспасательный экзамен, не может отступать от маркированных дорожек без разрешения, за исключением крайних случаев, и он не должен подстрекать к этому никого, тем более, кто не имеет опыта и может оступиться и в жизни, и в смерти, но кто будет с ним спорить. Он здесь родился и ориентируется здесь, так в собственных штанах, которые, как уже было упомянуто, сидят на нём в облипочку, не оставляя места для заблуждений. Легче проникнуть в горы, чем в его штаны. Но горы коварны, их нельзя недооценивать! Даже если их знаешь, они делают что хотят, когда хотят. Жандарм не верит в поверье, будто убитые возвращаются и блуждают как потерянные, потому что смерть якобы не любит, когда забегают вперёд её планов. И будто мёртвые блуждают до тех пор, пока их наконец не забудут. Их призраки тем временем терпеливо ждут дома, за гранью земного, пока до них не дойдёт весть, что близится момент полного забвения. Молодые люди (см. Габи), естественно, забываются скорее – совсем немного тех, кто их знал, и у них другие интересы, да они и не успели как следует познакомиться с Габи. Не знают, какая она была. С другой стороны, это, конечно, неслыханно: такая молодая – и уже, быть может, умерла! Её качества даже не успели как следует проявиться, как сырая штукатурка, на которой кто-то мимоходом оставил след своей руки. Священник, если немыслимое окажется правдой, отпоёт эту полную фантазий молодую жизнь, которая теперь в гробовом заточении, – умом не объять, как такое могло произойти, но её подружки со временем уедут или будут заняты своими семьями. Убить в цвету – это точно недопустимо, но в состоянии бутона, может, не так уж страшно, кроме как для родных и близких, ведь никогда не знаешь, во что этот бутон распустится. Ах, Габи, я в отчаянии. В такую погоду, когда столько аварий, когда ночами на дорогах столько лихачей… Сколько раз ты уже могла бы погибнуть, ты ещё долго продержалась. Но теперь, боюсь, час пробил. Может, существует некая опасность и для убийцы? Никто не знает. Боль стискивает мне грудь, но не надолго, ведь груди надо дышать, и люди поскорее высвобождаются, как только находят того, с кем могут состыковаться, снова и снова, пока, наконец, не установится длительное соединение.

Из одной деревни пропала девушка, и лишь через несколько дней обнаружилось куда. Природа теперь её знает – как крошечную часть себя, и мы тоже частицы природы, но совсем другие.

Жандарм ломится вверх сквозь заросли. Если и вы находите его красивым, то вам лучше сразу же пресечь это волнение. У этого человека сейчас другие заботы – из-за перепачканной маслом тряпки, на которой остались следы не только масла и которую он выбросил несколько дней назад в кусты. В лесу, который тоже хорош, не узнаёте? Да, он самый! В лесу всем хорошо, там нет конкурентной борьбы за свет и за место, как в воде. Там ели давно затоптали друг друга насмерть, их сухие веточки сплелись друг с другом в колючую неразбериху, а корни высосали всю воду, которая была необходима другим. Под ними толстый слой опавшей хвои. Здесь больше не растут грибы. Надо было вовремя проредить эту растительность. Природа предоставляет в распоряжение растений всё необходимое, и у них есть способность – которой лишён человек – самостоятельно синтезировать все нужные ей соединения: пожалуйста, дайте мне дюжину химических элементов, и я сама произведу себя и потом, наконец, успокоюсь! Но я, к сожалению, не могу так сказать. Растения мне подсказывают. А мы-то разборчивей, мы ведь не овощи, мы их только едим. Ну, кто возьмётся мне уменьшить кислотность этой почвы? Что, нет добровольцев? Мне понадобятся азот, фосфор, калий. Что, тоже нет? Что же тогда у нас есть для обогащения почвы? Лак для покрытия мебели да шлифовальная машина? Эта женщина ещё в состоянии дышать, хотя переполнена чувствами, она не надела дома трусы, а лифчик расстегнула ещё в машине, на парковочной площадке, полная предвкушений и радостных ожиданий, которые даже мешали ей идти, тем более вверх. При этом у неё дрожали пальцы, но дважды её не нужно было об этом просить, она с первого раза поняла и, чуть поколебавшись, приняла это нахальное требование. Кто хочет влезть в её шкуру и совершить это тяжёлое пешее километровое восхождение, тому не придётся платить за вход да ещё и самому поднимать шлагбаум.

Вот она выступает из чащи, женщина, которая не так часто проделывала это, да ещё в таком состоянии. Она выходит, как они договорились с мужчиной, она выламывается неловко – осторожно, не споткнись! (там можно сорваться вниз метров на пятьдесят – семьдесят), – перебравшись через ручей между скалами и старым ледниковым песком, который тут рассыпан всюду, облетев стороной чужеродное животное, которое застыло, причуиваясь к воздуху, она, как нежное насекомое, вытягивает заготовленную нить для сети, так, теперь ещё крючки, воткнуть штекер в подготовленную для этого коробочку и будь что будет. Она говорит: какое счастье, что он здесь, как условились. Я так тебя люблю. Теперь начинаются чудеса, они уже случились, и мы с минуты на минуту ждём новых, которые нас сделают, быть может, ещё счастливее, или прямо сейчас, в это мгновение, явится новое чудо, как мы условились. Но это чудо старое, только переодетое по-новому. Женщина, которая смогла убедить мужчину встретиться с ней здесь и сейчас, заставила его вздрогнуть – пусть лишь на краткий миг, на одно мгновение, когда он ещё не успел сказать ни слова, а она их наговорила уже множество, но я не хочу приводить их здесь, – она заставила его вздрогнуть своими словами и своим видом (он не был оснащён, чтобы выцарапывать её из-за стены, за которой она забаррикадировалась, но она сейчас сама падёт, эта глупая стена между ними), когда она сразу, не успел он и рукой шевельнуть, вытащила блузку из стилизованной баварской юбки и заки – пула вверх расстёгнутый лифчик. Он висел только на бретельках, которым, в принципе, больше, нечего было делать, и теперь оказался под подбородком, как странного кроя воротник, и вот они – что, никогда не видел? – тяжёлые груди, обе разом вывалились, в аккурат в распахе национального наряда. Женщина была хорошо подогрета за последние несколько дней; но, будто смущаясь и уклоняясь от взгляда и тем самым как раз и притягивая его к себе, она выпала из своего сосуда, всем кушаньям на диво, ни для чего иного, как быть истреблённой. Она уже сейчас ведёт себя как безумная, от удовольствия, которое ещё только грядёт. Она уже без тормозов. Первым делом она протягивает ему два ломтя мяса в чашах своих ладоней и даёт мужчине указания, хотя совершенно не в её духе такие вульгарные непристойности, она к ним не приучена, но они так и рвутся из неё; итак, она велит ему задрать ей юбку, потому что у неё больше нет свободных рук, да, и, как договорились, на ней нет нижнего белья. Вот видишь. Это оказалось не так уж трудно. Не хочет ли он для начала подробно вникнуть и докопаться до сути, прежде чем войти в неё, и потом, обязательная часть, в качестве исполнения на заданную тему, поговорить о своей любви, ей на ушко, куда он должен нежно дуть, это лучше всего, да, он должен поведать ей о своей любви, чтобы она тем более подробно поведала ему о своей? По крайней мере, уж на это мы могли бы рассчитывать. В конце концов, мы платим за это. Вместо этого мужчина бьёт её, почти любовно, слегка, по щеке, а другой рукой указывает ей, слегка грубовато велит сойти с этой дороги, на которой она стоит, но которой, собственно, нет. Женщина не сразу понимает и всё ещё отговаривается, что больше не может терпеть и поэтому сейчас же, немедленно, здесь, хочет добиться обещанного и желанного под ним, на нём, между ним и Ничто, паря в воздухе, распластавшись на земле, неважно как, главное – здесь и сейчас, как договорились. Пусть бы он хоть раз опередил её и первым стянул свои штаны, пожалуйста, но это она не говорит вслух, это однозначно её фантазия, которую не надо оглашать. Ведь он мог бы прямо здесь, на этой нехоженой тропе в никуда, расстелить её и проникнуть в неё, да никто сюда не придёт, никогда, тем более в эту пору, о которой мы условились, когда уже смеркается, и вообще это не дорожка. Давай вниз, на колени, на землю, мне надо, мне надо. Но я тоже хочу, но другое, подожди, так, груди уже совсем распустились, они сейчас – и ещё с каким удовольствием – упадут на твою твёрдую мужскую грудь, а потом они, готовенькие, горяченькие, так и просятся тебе в рот, если ты захочешь опять их укусить; кто не мечтает о том, чтобы ему прямо в рот залетали жареные голуби или что ему больше нравится, пусть хоть свиная отбивная с салатом из огурцов. Так, теперь я швыряю тебе, как договорились, всю эту гору мяса, ты можешь месить его руками, пока не разберёшься в нём, но разгуляться особенно негде. Ты можешь развесить их по сторонам – справа и слева от себя, мои торбы наслаждения, или я могу тебе подуть и потрубить, или ты можешь снова крепко укусить меня, как в прошлый раз, мне ничего не будет, а ведь мы, в конце концов, твёрдо договорились; ну хорошо, груди я сейчас отпущу и брошу тебе, ты их быстренько лови, будем считать, что это хороший корм для собаки в тебе, с которой я уже раз – другой сталкивалась. От неё не убежишь. Но я привыкла к ней, отскулив своё, так быстро, сама от себя не ожидала, она такая кусачая, если её разозлить, собака, что поделаешь, я знаю, я знаю. Я так рада, что ещё могу так возбуждаться для тебя. Теперь у меня руки свободны, я сама могу задрать юбку, до талии. Но это получится, только если мы ляжем. Почему на тебе эти дурацкие спортивные штаны, ведь их надо спустить до колен, чтобы ты мог хоть немного шевелиться, ведь ты постараешься для меня? Мы же заранее договорились, ты ведь вполне мог надеть другие, более практичные и не такие яркие штаны, дясинсы например, как всегда. Ах, вон в чём дело, это маскировка, ты ведь якобы пошёл бегать, и вообще, нам надо потом поговорить про вчерашнее. Нам есть о чём поговорить, это фраза из одного отечественного фильма, там альпийская пастушка хранит сладкую тайну и просто изнемогает – скорее бы вырваться в лес. Мне это знакомо. Ну, ты знаешь. Но не сейчас. Рядом с нами стоит бог любви, Амур, и шлёпает нас по голым попкам, потому что ему жалко тратить на нас стрелу на таком близком расстоянии. Да и зачем нам стрела, мы и так влюблены. Смотри, юбку долой, она тебе больше не помеха, и я уже почти взобралась на тебя, видишь, как я умею, раз – и я на вершине. Тебе больше ничего не надо делать. Разве что миллионершу заставить сделать тебя наследником. Ну, держитесь там, наверху. Видели ли вы что-нибудь подобное? Баварская юбка и груди исключительно силой собственной тяжести, про них можно забыть, но внизу, ты только потрогай, там же всё мокрое, просто водоём какой-то, а по берегам заросли, взгляни какие! Как горные сосны, только кудрявые. Ты ведь давно уже хочешь внутрь, Курти, мой Курти, разве я не права, или ты хочешь чего-нибудь другого? Нет. Ничего. Потрогай, какое там у меня болото. Это всё для тебя и из-за тебя. Ведь мы условились, правда? После поговорим. Тут она получает свою вторую, уже более крепкую, затрещину, женщина, и наконец-то начинает, хоть и с запозданием, реветь. Как всегда. Жандарм даже ещё не размахнулся как следует, а она уже завизжала, не дожидаясь второго удара, которого она не видит, наверное потому, что он перед тем действительно впился в её соски, как она сама же и предложила. Она не думала, что он примет её предложение. Это её ошибка. Она снова пришла в сознание из своего яркого оглушения, которое несётся на полной скорости. Потом он столкнул её с себя, эту альпийскую розу; очутившись на земле, она снова покоряется мужчине и, полуголая, подбирая юбку, почти истекая, давно уже больше не хозяйка положения, самая загнанная из гонимых, ещё недавно считавшая себя охотницей, мнившая себя вознесённой на щит Дианы с ментоловым пузырьком, стрелой и луком, она позволяет затолкать себя в молодой сосняк – да это уже целый сосновый лес. Стоя в нём не спрячешься, но в имеющихся обстоятельствах можно будет различить в зарослях лишь тихое движение. А большего там и не будет. Теперь жандарм добровольно сдаётся под натиском женщины и её немного повышенного в ходе вялых, бедных событиями лет веса, как будто сам он и есть почва, зыбкая, мягко уступающая и попадающая в такт бессмысленному лепету природы. И женщина простёрлась на нём. Она влюблена и знает, что такое бывает только даром, или вообще не бывает, или уж за очень большие деньги. Она это получит, разумеется, в подарок. Его член уже стоит тут, браво, как будто он был тут загодя, прежде мужчины. Эластан на него едва налезает, и правильно, надо оставить место для взрыва двух тел. Всё это женщина специально заказала к столу своей жизни и попросила доставить ей на дом, в качестве воскресного обеда. Достаточно звонка – и приходи. Мужчина, конечно, никак не мог ожидать, что его доставят в её тесную каморку и, горяченького, подадут ей к столу, – комната хоть и маленькая, но ого, в ней ещё можно заблудиться, если не ориентируешься. Иногда человек теряет управление, если выбрал не тот вид спорта и не знает, на чём это он стоит. То ли это беговая дорожка тренажёра, то ли кафельный пол, с которого кровь легко стирается? Женщина должна, наконец, указать жандарму, чего она хочет, чтобы он потом мог сделать нечто совсем другое со своей живой, своевольной собственностью. Указывать женщина горазда, ведь она была когда-то среди прочего и учительницей игры на фортепиано, а вот это – палочка, с которой можно странствовать, странствовать, странствовать. Госпожа Герти, пожалуйста, укажите мне, наконец, вот этой палочкой, чего и куда вы хотите. Тогда мы увидим цель, только бы вас не видеть. Кто ещё владеет собой? Больше никто не владеет собой. Это говорит нам телевидение и ещё раз показывает нам, если мы не поняли. К сожалению, поздно. После двадцати трёх часов. Её тело берёт более грубый тон, чем обычно для этой женщины. Ну, это не игра. Жандарм сегодня не особенно в теме, но он старается, потому что должен. Сам он предпочитает другую тему, которую развивает втихую, когда он один: в общественном душе, мужские тела, приятные люди, с которыми не надо держаться учтиво. Прекрасные молодые тела, одно другого лучше, все без одежды, а без их малышей просто немыслимы, на которых бросаешь тайный взгляд. Он бы носил их на руках, жандарм, а их тела безжизненно болтались бы, свисая то влево, то вправо, – что за дивная, вялая и всё же тяжелая ноша была бы для этого человека! Всё на виду, всё приготовлено мудрой природой и представлено так, будто на собственном теле выношено. Оружие. Можно смотреть на всё, особенно на то, на что нельзя! Вот так всегда. Он бы руками помог, если бы глазами не смог достаточно глубоко заглянуть в чужие тела. Что против них женщина? Она грязная. Как рыбзавод. Пополнять собой её тело – и не нужно, и нежелательно. Обязательно от этого тела что-нибудь к тебе прилипнет, чего уже никогда не отмоешь. Жандарм любит тайком разглядывать изображения голых молодых мужчин, которые он купил вдали от своих мест, целый журнальчик, из которого члены будто выглядывают хитровато и смотрят на тебя, лоснясь, как змеи, пружиня, как стальные рессоры. Об этих молодых мужчинах он и думает сейчас, он каждого знает по имени, написанному под снимком. Может, это и ненастоящие имена. Позвонить этим мужчинам наверняка нельзя. Да в этом и необходимости кет, у него и так всё встанет, лежит ли перед ним женщина, предлагая себя или нет, силясь ли быть кроткой или страстной. И то и другое годится. Нужно и можно и то и другое. Он бы её разорвал в клочья, эту женщину. Украшенный, как бойцовый петух, своим маленьким красным шлемом, его член входит в Герти, потому что она этого хочет, но он бы лучше пошёл куда в другое место. Но раз уж он стоит, то не так уж скоро может пойти, пока всё здесь снова не пройдёт. Ах, уже прошло? Пожалуйста, вот ведь ворота, там, где обычно, и, как всегда, они настежь, как на гумне, и мы молотим человеческую плоть за обе щёки. И музыки не надо. Мужчина ничего не хочет слышать, он уже наслушался всего, его не проведёшь. Пусть всё пройдёт, он двинется своей дорогой дальше. Мужчине всё это по сути безразлично, ему нужна только суть, основа, почва, остальное он отбросит. А что, у Герти в кармане был плеер, по которому онауслушивалась Моцартом? Именно он вылетает и скользит по скалам вниз. Он нам не нужен. Да, только теперь он замечает, когда аппарат уже летит: он действительно был у неё в кармане, и одна из пробок так и осталась торчать у неё в ухе с самого восхождения, но аппарат она уже давно выключила. Жаль, а то была бы радость сернам. Штепсель у неё тоже выскочил, и аппарат молча падает с камня на камень. Женщина уделяет этому мало внимания. Она всё ещё пытается, горячо сжимая, поглаживая, потягивая, вертя и крутя, сделать так, чтобы мужчина наконец перешёл на длину её волны, по которой они совсем одни, но вместе смогли бы уплыть – в эфир, в бесконечность, потому что вся вселенная принадлежит им, пока они хотят, но сегодня лишь в то время, о котором мы условились. Давай, Курти. Давай деньги, Герти. Любящие. Они принадлежат друг другу, в конце концов, и в любое другое время. На все времена. Женщина перестаёт существовать и живёт только через него. Её срамные губы приподнимаются как по команде, он входит, и губы удовлетворённо смыкаются за ним. Что это, никак шум? Он отпрянул и прислушивается, – любимый, послушай, слушают ушами или наушниками, но не членом же. Отклонения от неё и от её темы эта женщина не может потерпеть. Её душа зарывается, задыхаясь, пыхтя, со стоном, в его душу. Земля летит. Мы своего добились: яма разверста. Женщина отрывает его руку от его собственного полового органа, который, как-никак, прирос к нему, тут не может быть никаких разночтений. Зато ей никак не терпится, чтобы он наконец начал, и потом это должно длиться очень долго и проходить очень нежно. Она всовывает себе собственноручно то, что ей передали из рук в руки, остального мужчину подхватывает под задницу, обнажает оба ряда своих зубов и с криком забивает его в себя ритмично, хоть поначалу и нерешительно, а потом всё горячее раз за разом, ведь чувством ритма она не обделена, но это её ритм, не его. Но именно этим аллюром, её, не своим, мужчина и должен мчаться дальше, в то же время оставаясь здесь, и потом вообще никогда не уходить от неё. Уйти от неё: нет, он не сделает этого. Я верю, и я вижу, к их удовольствию, такие люди становятся как безумные, например эта женщина, но в чём тут кроется удовольствие, я и теперь всё ещё не понимаю. Я сниму эти показания с себя и передам дальше, если найду их. Она есть, эта искра любви, только нужно её как следует раздуть, но не раздавить, чтобы в следующий раз он не ушёл с другой, искрой. Когда любишь, то всё гораздо красивее, но и страшнее, женщина это знает, наверное потому, что тут речь идёт о духовном, разве нет? Нет, о чём речь! И речи быть не может. Только потом, когда снова успокоишься, сможешь обо всём судить и к суженому прильнёшь куда придётся. Но до этого четверть часа или двадцать минут, или сколько там это длится, жестокая битва их чресл, измолотившая её внутри до чавканья, до невольного крика – не то боли, не то наслаждения, – который ей пришлось исторгнуть, хотела она того или нет. Она не хотела. Ей и нельзя было. А то ещё взбредёт какому-нибудь прохожему посмотреть, что там такое. Ему пришлось закрыть ей рот рукой, иначе она спугнёт зверей и других спортсменов своими воплями и погонит их прямиком на себя. А нам это ни к чему. Да нет здесь никого, любимый. Все отправились на покой или упокоились. Устраивать такое на природе – ещё станет для неё привычным, боится мужчина, которому больше нравится делать это у неё дома. Так сказать, ухаживать за домом, нет, мы так не скажем. Там он чувствует себя уверенно и защищённо, потому что дом скоро перейдёт к нему. А здесь, в глуши, ему почти боязно, нет, всё-таки нет, но радости мало, тут легко измараться, и жена дома что-нибудь заподозрит. Нет, не надо. Эта женщина – обуза. Мука. Ему бы, может, хотелось сегодня обойтись с ней грубо и взять её сзади, чего она не любит, чтобы отучить её командовать им. Вот здесь, мол, да, и здесь тоже, а там не надо, пожалуйста, не надо, там она не хочет. Тогда она, может, хоть на время обойдётся без него? Ах нет, ах нет. Да что ты как сахарная, а? Но хотя бы утихает наконец. Он принимается за неё не спеша, мужчина, ведь время есть. Уж он её убедит, обследовав её зад с того хода, который никем не охраняется, что боль не то слово, когда человек страдает. Для этого нет слов. В нос ему ударит аромат, который он не очень любит. Теперь он в красивом лесу, он хозяин положения, неважно какого, он грубо переворачивает Герти на живот и лишь теперь даёт ей возможность покричать, но только приглушённо. Если уж она так хочет, то пожалуйста, вот тебе почва и все основания для этого. Нет, основание больше любит он. Вершин с него довольно. Или он только на пути к вершине? Как, неужто она только что попросила его перестать? Что, уже сейчас? Но ведь он только начал. Так не особенно хорошо, Курти, я себе это не так представляла, по-другому было бы лучше. Не хочешь ли ты опять спереди, чтобы я могла на тебя смотреть? Я так люблю на тебя смотреть, в твои дивные голубые глаза. Нет. Так я не хочу. Я хочу по-другому. Я хочу так и так. Ведь сейчас мужчина мог бы поработить целый народ, медленно и основательно, и если за ним дело встало, он это всегда успеет сделать. Нет. Теперь он не остановится. Через полчаса уже будет темно, хоть глаз выколи, и газеты не увидят, как целый народ трепещет перед ним. Великое событие, из грязи в князи, как недавно в Ишгле, где снег закаменел и восстал против людей, потому что они злоупотребляли им в своё удовольствие. Минус десять градусов, и джаз-банд стоит колом позади объявленной девичьей группы-ужасно громкоголосые девчонки, кто бы они ни были. На следующей неделе будет всемирно известная группа парней. Мы больше не сможем читать газеты и не узнаем, что с нами будет, если снег превратится в бетон и соберётся в одном месте, где ему вообще нечего делать. Тут не до поцелуев. Ликованием это тоже не назовёшь – то, что здесь делает женщина, которая попыталась поважничать, но мужчина прижал её мордой в сухую колючую хвою и там повозил её всласть, отполировал так, что всякой дряни ей набилось и в рот, и в нос, о, и даже в глаза. Он ещё пожалеет об этом, надеется она, что он презрел мои гениталии, хоть и любит меня, но ужо я ему покажу, он у меня узнает, я заставлю его любить все мои гениталии, и чтить их, и всякий раз помогать им раскрыться. Откашливаясь и отплёвываясь, невольно вскидывая задницу кверху и извиваясь, тело приходит в движение, а мысли уходят, пока мужчина небрежным ударом кулака в поясницу снова не усмирил свою весеннюю жертву, на сей раз окончательно укротив, и она замерла и притихла. Она подлежит его распоряжению как женщина, но зато где и когда, распоряжается она, всё-таки хоть что-то, нет, ничего. Ведь не может она сейчас что-нибудь вынуть и предписать ему, что он должен с ней сделать, и главное – где. И как долго? Столько, сколько мне подойдёт. Но ты мне не подходишь, ты мне тесновата. Это: пожалуйста, перестань, я больше не могу – не может как следует выйти из её рта, поскольку он крепко давит на её затылок, и она может пока что предаваться лишь беспокойному ожиданию и непроизвольным вздрагиваниям от его щипков, верчению и подмахиванию, пока он, наконец, не кончит. Скоро даже кровь потекла. Ну, ничего, переживёт, дома у нас есть хорошая мазь для ран, годится и для кожи, и для слизистой оболочки, всегда пригодится, особенно с тех пор, как мы знаем этого человека, но всё это уже не так красиво, как они договаривались и как она себе представляла. Нет, на сей раз кончилось совсем некрасиво, поскольку женщина не кончила, она почти без сознания – эй, очнись! – но всё же потом, когда женщина подведёт баланс, она ещё будет довольна таким его концом и тем, что он её хотя бы не убил. Может, в другой раз. Человек ведь выдержит многое, иногда я даже думаю – всё, но бывает самое худшее, а именно: когда не получаешь всё, чего хочешь. Эта ужасная резь между ягодицами тоже была ей не очень приятна, суммирует женщина, калькулятор которой только пощёлкивает, но мужчина, кажется, даже не слышит этого. Женщина подбивает бабки, а прихода никакого – как это может быть? Конечно, любовь и страсть, с которой они оба не могли совладать, и страсть сорвала своих хозяев и унесла с собой, как наводнение прошлым летом, но лишь на полдороги, а вторую половину она оставила на следующий год, но за год дорогу так и не отремонтировали. Бессилие, которое в общине, как и среди людей, не следует путать с бездействием. Между тем грянули другие времена, или вы так не считаете? Разве вы знаете времена, когда женщины сами определяют, чего они хотят, когда, и где, и как, и почему, и главное – куда они хотят пойти? Найдётся в нём хоть тайная жалость, думает эта женщина, должна же она где-то быть, а? Может, полузадушенная, потому что она давеча так несдержанно и неизящно набросилась на этого мужчину? Но что ей было делать, если она в его присутствии просто не может сдержаться? Что, за деревьями я не вижу леса? Лес-то я вижу, но не знаю, как отсюда выбраться. Нет, никого этому мужчине не жаль, даже тайно. Но он хотя бы не суетлив, это надо признать. Для некоторых время тянется слишком медленно. Они хотят получить сжатую краткую версию времени, чтобы потом можно было дольше наслаждаться бесконечностью, вечностью блаженства. По крайней мере, говна этот человек давно уже не боится, это я могу вам гарантировать. Ему достаточно часто приходилось обтирать собственную мать или ещё откуда-нибудь отскребать его или убирать с пола. Разве бы у него так стоял член, если бы он не любил это делать хоть чуточку, думает женщина, чутко чувствуя, как он в это время, сильно содрогаясь, изливается в неё и потом, к счастью, быстро уменьшается и сам выскальзывает наружу. Ни звука, кроме одышки. Ну вот. Разве он не рад своему успеху, за который он перед этим так долго боролся с собой и с ней? Разве он не чувствует блаженной усталости и не хотел бы наконец стать чуть нежнее? Во всяком случае, его хватка у неё на затылке ослабевает, мужчина со вздохом валится на неё рыхлым тюком – к сожалению, всем своим весом на её спину. Становится ясно, что, пока он не отдышится, её груди будут вбетонированы в землю, а дыхание будет сильно затруднено. Но у неё ещё хватает дыхания и места с правом голоса, чтобы тихо, но детально огласить следующее, чего она не могла сдержать, всё это вырвалось из неё, – может ли она задать один вопрос? Вроде бы Габи пропала, так я слышала. Но разве ты вчера не отвёз её сразу домой? Я знаю, естественно, где она была вчера и с кем, и что мне теперь прикажешь с этим делать? Тебе только на руку, что она сбежала и теперь у тебя есть только я. Куда ты с ней потом поехал? Почему ты не отвёз её домой? Ты-то знаешь, где она. Ты снова повадишься к ней ездить, когда она вернётся, и каждое утро будешь отвозить её в офис? Не думай, я всё знаю! Я знаю это давно. Однажды я даже ехала за вами. Где она теперь? Раз она не вернулась домой. Я знаю точно, что ты забирал её почти каждое утро. Она всем говорит, что ездит ранним автобусом или поездом, но каждое утро едет на свою фирму с тобой, я это слышала. Я слышала как факт, нет, как слух, будто она собирает использованные билеты своих коллег и сдаёт их для возмещения расходов. Это говорит её подруга и другие тоже. Кое-кто в деревне про это знает. Так что если вдруг какая проверка, им этого будет достаточно. Ведь это же обман. Или ещё хуже. Они же сразу заметят, что кодовые цифры на билетах, которые она сдала, пробиты на совсем других станциях или даже на других маршрутах. Я долго об этом думала. Как она могла пойти на такое. Ты видел её последним. Или ты её куда-то потом отвёз? Эй! Не бей меня больше, никогда меня не бей, или уж не по лицу, у меня же везде остались отпечатки твоих рук и хвои, ведь если у меня появится синяк, все заметят. Нет, мне-то от этого ничего, но всё-таки лучше, если бы ты меня не бил, а довольствовался моей любовью. Да. Я тебя люблю. Ты тоже меня любишь. Другие ведь ничего не знают. Они же не видят нас ночью, у меня. Ведь невозможно так притворяться! Ни один человек не сможет. Ты тоже меня любишь, я знаю, я знаю это. Собственно, меня больше нет, только тебя стало больше. Я бы с радостью поговорила об этом с кем-нибудь из близких, но у меня никого нет. Ты у меня один. Ты меня любишь, хоть немного да любишь, а кого любят, тому не дадут пропасть. Наверное, каждому из нас двоих нужно больше места, не только в наших телах, где достаточно тесно, как я только что снова заметила. Нам нужно больше времени и места для нас обоих. Мой дом решил бы эту проблему. Я совершенно с тобой согласна. Давай съедемся. Пожалуйста. Если я запланирую какие-то перемены, я сразу нее дам тебе знать. Но что я хотела бы изменить? Я хочу изменить то, что ты всегда возвращаешься домой, к своей жене. Я хочу, чтобы ты всегда оставался со мной. Если ты спросишь меня о самых интимных чувствах, я отвечу, что в этом отношении я не хотела бы ничего менять. Пусть бы всё оставалось как есть. Лишь бы ты был всегда со мной. Тогда бы я по тебе не тосковала, я бы постоянно ощущала твоё присутствие. И если тебя долго не будет, я тепло укутаюсь в расстояние между нами и буду тебя ждать. И на том спасибо. Нам нечего особенно проматывать, но кое-что мы можем себе позволить. Это я могу тебе обещать. Вот что я хотела тебе сказать и теперь сказала. Я день и ночь тоскую по тебе. Смотри, как к нам предупредительна природа, она пропускает нас вперёд, прежде чем наступит ночь и не будет видно ни зги. И сама погружается в землю.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю