Текст книги "Хелен"

Автор книги: Элейн Каннингем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Друзья мои, защитник говорил здесь про честь обвиняемой. Что вам ответить? Мы ведь не копались в прошлом мисс Пиласки, а буква закона не позволяет мне говорить о нем сейчас. Однако поверьте мне: вопрос о чести мисс Пиласки просто не стоит.

– Никто не мешал мисс Пиласки выступить в собственную защиту. Она могла попытаться оспорить показания миссис Ноутон. Но она предпочла молчать. Она сама призналась в содеянном и подписала свои показания. Все это позволяет заключить: перед нами убийца, совершившая жестокое и предумышленное преступление. Посмотрите на нее! – Сандлер театральным жестом выбросил руку. – Она даже не раскаивается! Видите ли вы хоть малейшие признаки раскаяния на её лице? Нет – только удовлетворение убийцы. Радость от содеянного.

– Господа присяжные, перед вами сидит убийца. Выполните свой долг, чтобы уберечь свой семейный очаг, свои дома, своих близких и детей от посягательств подобных женщин!"

В глазах Хелен, неотрывно наблюдавшей за Сандлером, я прочел лишь любопытство; в них не было и тени гнева.

* * *

Судья Харрингтон в своем обращении к присяжным был предельно краток.

– Законы нашего штата, – сказал он, – не дают вам права изменять меру наказания. Если суд присяжных признает обвиняемого в предумышленном убийстве виновным, мера наказания единственная – смерть через повешение. И мне, как судье на этом процессе, в случае вынесения вердикта "виновна" ничего не остается, как приговорить обвиняемую к смертной казни. Поэтому выбор у вас предельно прост: вы должны определить, виновна Хелен Пиласки, или нет. Вопрос о наказании перед вами не стоит и обсуждать вы его не должны.

– Идите теперь, и обсудите этот вопрос со своими коллегами и со своей совестью. Помните: до вынесения вердикта вы должны держаться вместе и не общаться с какими-либо посторонними лицами".

* * *

В большинстве американских городов вы можете держать пари на все, что заблагорассудится – были бы деньги. А желающий принять ставку найдется всегда. В Сан-Вердо, например, вы можете поспорить на то, сколько самолетов пролетит у вас над головой за час, сколько машин остановятся за пять минут на красный свет, или – сколько некрологов напечатают в завтрашней газете.

Позднее мне сказали, что поначалу ставки на то, что Хелен вынесут смертный приговор, принимали в отношении два к одному. После первого дня заседания они выросли до трех к одному. Во многих местах держали пари на то, сколько времени будут совещаться присяжные. Самый крупный куш сорвал игрок в "Бриллианте", поставивший на два часа десять минут. На самом деле присяжные отсутствовали два часа и девять минут.

Народу в зал набилось столько, что яблоку было негде упасть. Вокруг меня терлись репортеры, которые назойливо допытывались у меня о шансах Хелен на спасение. Один из них козырял выпиской из полицейского досье, полученной из Чикаго. Художник же – фотографов на процесс не допускали изобразил Хелен в виде дешевой шлюхи, которая расположилась на скамье в развязной позе, с задранной юбкой, и бесстыдно ухмылялась. Эти шаржи столь же походили на Хелен Пиласки, как я – на царицу Савскую. Я даже не выдержал и воззвал к совести художника.

– Причем тут совесть, мистер Эддиман, когда речь идет о таких тварях, как эта Пиласки, – ответил он. – Лично я против неё ничего не имею, но мне платят за работу. Если я изображу её в виде ангела, то потеряю свое место.

А известный журналист из Нью-Йорка написал так: "Альберт Камю получил бы от процесса огромное удовольствие. Хелен Пиласки заняла бы достойное место в его произведениях – образчик одиночества и опустошенности, заключенных в человеческую оболочку. За все время, что продолжался процесс, она ни разу не показала, что понимает хоть какую-то толику из происходящего вокруг нее. Словно наркоманка, она сама приговорила себя к добровольному изгнанию из земного рая. Хелен Пиласки – не просто хладнокровная убийца и проститутка; она – символ нашего времени: человек без человеческих качеств, личность, полностью утратившая чувства и совесть". И т.д. и т.п.

Когда я вернулся в пустую комнату адвокатов, Милли Джефферс принесла мне кофе.

– Выпейте в честь поражения, босс. Да, Блейк, ты и в самом деле не криминальный адвокат, а я – не Дорис Дей. И не Мерилин Монро. Ну и что! Жить-то нам все равно надо.

– Думаешь, это конец, Милли?

– Да, Блейк. Полная безнадега.

– Но хоть кто-нибудь мог бы её спасти, Милли? Другой – не я?

– Босс, эту дамочку с самого начала собирались повесить, – терпеливо объясняла Милли. Она словно говорила с ребенком. – Ты ввязался в эту историю, хотя уже изначально все в ней было расписано, как по нотам. Возьми лучше Клэр, детишек и меня и – мотай отсюда подальше. Лос-Анджелес – рай по сравнению с этим болотом. А здесь что? Содом и Гоморра с уймой церквей обителью благочестивых лицемеров. Знаешь, что боссы нашей мафии выплатили архитектору новой баптистской церкви пять тысяч за проект? У нас сорок три церкви и синагоги на сто десять тысяч человек населения и – самый высокий в мире процент самоубийств. По-моему, Сан-Вердо это клоака мироздания, сточная канава страстей человеческих. Да сгорит она в геенне огненной! Давай удерем отсюда.

– Просто удерем и все?

– Да. Это – единственный выход.

* * *

Присяжные вернулись в зал. Два часа и девять минут – замечательный срок, когда на карту поставлена человеческая жизнь. В зале было не протолкнуться, и старый Харрингтон не без самодовольства спросил присяжных, пришли ли они к общему решению.

– Да, ваша честь, – ответил председатель.

– И каково оно?

– "Виновна", ваша честь.

– Хотите провести поименное голосование, мистер Эддиман? – спросил меня судья.

Я смотрел на Хелен, наши взгляды встретились – глаза её были задумчивы, лицо спокойно.

Я ответил, что хочу.

Все присяжные поочередно подтвердили, что согласны с вынесенным вердиктом. Затем судья назначил дату оглашения приговора. Через неделю.

Хелен сказала:

– Спасибо, Блейк. И вам, Милли. Вы были очень терпеливы и добры ко мне. Спасибо за все.

Глава десятая

Клэр сама перезвонила ко мне в контору.

– Как ты, Блейк?

– Жив пока, – уныло ответил я. – Раны, правда, кровоточат. Постарел немного. Мудрости не набрался и желания стать криминальным адвокатом по-прежнему не испытываю.

– Блейк, ты поверишь, если я скажу, что от всей души желала тебе победы? Я молилась за тебя.

– Почему?

– Потому что я люблю тебя, Блейк. И... ты мне нужен.

– Ты её ненавидишь.

– Нет, Блейк. Она мне безразлична. А вот ты – небезразличен.

– Что ж, в любом случае я проиграл.

– Приходи ужинать, Блейк.

– У меня тут скопились целые горы работы. Я все дела запустил.

– Блейк, я накормлю детей и уложу их спать. Мы с тобой можем поужинать и в восемь, и в девять и даже в десять. Когда угодно. Только приезжай.

– Хорошо. Я приеду.

Все это было бесполезно. Между нами пролегла пропасть обмана, ведь за все годы совместной жизни я никогда не изменял Клэр. Удар был для Клэр страшный, тем более, что вести обрушились на неё с пугающей неожиданностью. Тем не менее сражалась она за меня и за нашу семью с мужеством, достойным восхищения. Сервированный ею стол послужил бы прекрасной иллюстрацией для цветного центрального разворота специализированного женского журнала по ведению домашнего хозяйства. В столовой царил полумрак, на столе горели свечи, а в ведерке со льдом темнела бутылка вина. Клэр приготовила мои любимые яства: телячьи котлетки и жареную картошку с зеленым горошком. Увы, все это сейчас казалось мне бессмысленным и даже нелепым. Мысли о Хелен отравили мне даже мысли о еде; каким-то непостижимым образом Хелен умудрилась сорвать с Сан-Вердо окутывавшую его невидимую завесу, оставив город совершенно голым. А ведь такой город как Сан-Вердо не должен оставаться голым. Голым сделались и я, и Клэр, и все остальные.

– Жаль, что я не разбираюсь во французских винах, – с наигранной веселостью сказала Клэр. – У Рут Гордон есть про них книжка – надо взять и почитать. Правда, я все равно не знаю, что подавать к телячьим котлеткам шабли, сотерн или что-нибудь еще. Словом, я взяла бутылку альмаденского.

– Альмаденское – тоже хорошее, – сказал я. – Ничуть не уступает калифорнийскому.

За ужином мы с Клэр обсуждали вина и блюда, всячески избегая заговаривать о главном, пока наконец моя жена не спросила:

– А чем я перед тобой провинилась, Блейк?

– Ничем. Абсолютно ничем.

Тут она ударилась в слезы, приговаривая:

– Она такая красивая, а я дурнушка. За что ей дано счастье – ведь она шлюха! Но такая красивая...

* * *

Я подготовил необходимые документы и подал апелляцию – прекрасно знаю, что это бесполезно. Неделю спустя, когда мы с Хелен пришли в судейскую комнату, судья Харрингтон поморгал сморщенными веками, облизал тонкие губы сизым, как дохлая устрица, языком и произнес:

– Хелен Пиласки, хотите ли вы что-нибудь сказать, прежде чем я зачитаю вам приговор?

Хелен взглянула на него с полным безразличием.

– Нет, старик, – промолвила она. – Мне нечего сказать вам.

– Обращайтесь к нему "ваша честь"! – рявкнул вооруженный сержант-охранник и тут же смешался, когда Хелен, повернувшись, устремила на него холодный взгляд. Судья сказал:

– Что ж, Хелен Пиласки, в соответствии с законом, я приговариваю вас к смертной казни через повешение. Казнь состоится через тридцать три дня, и да сжалится над вами Господь.

– В самом деле? – промолвила Хелен. – Эх, старичок, похоже, чужая смерть доставляет вам удовольствие. Меня от вас тошнит – даже сильнее, чем от судьи Ноутона. От вас на милю разит ладаном.

– Уведите её отсюда! – завопил Харрингтон.

Красотка Шварц и я вывели Хелен в длинный коридор, которым здание суда соединялось с тюрьмой. Я сказал надзирательнице, что хотел бы переговорить со своей подзащитной в комнате для свиданий.

– Ну и раскипятился же этот старый хрыч, – сказала Красотка. – Никогда ещё его таким не видела.

– Да, пожалуй, – согласился я, а сам подумал, что Харрингтон мне это запомнит; ведь я даже не попытался заступиться за него и осадить Хелен. И вообще число жителей Сан-Вердо, не считающих меня своим лучшим другом, росло как на дрожжах.

– Вы не хотите оставаться один, мистер Эддиман? – спросила вдруг Хелен.

– Да, – кивнул я.

– Одно дело, когда приговор ещё не оглашен, но совсем другое...

– Да.

– Здесь только одна дверь, – сказала Красотка Шварц. – Если хотите, я попрошу полицейского подежурить возле нее.

– Дайте ей честное слово, – попросила Хелен. – Да и потом – куда нам бежать?

– Эх, отважная вы женщина, – вздохнула надзирательница. – Да, сэр, с такими я ещё не сталкивалась.

– Оставьте нас, Красотка, – устало попросил я. – Пожалуйста.

– Хорошо. Я буду за дверью. И – не обижайтесь на меня, мистер Эддиман. Будь это в моих силах, я бы её отпустила. Но кто я такая? Полицейская крыса.

Она вышла, а мы с Хелен уселись за стол. Хелен сказала:

– Помиритесь с Клэр, Блейк. Не надо меня любить.

– Через тридцать три дня ты умрешь. Никакие апелляции и обращения нам не помогут. Они уже твердо решили, что должны повесить женщину. Подонки! Господи, Хелен, неужели тебе это безразлично?

– Да, Блейк. Меня это не трогает.

– Но почему? Ведь ты так молода. Тебе бы жить да радоваться. Почему тебе все это безразлично?

– Я не вижу смысла в этой жизни, Блейк. Неужели вам самим никогда не приходилось сталкиваться с чем-то непонятным и необъяснимым?

– С таким, как сейчас, я сталкиваюсь впервые. Послушай, Хелен, но теперь-то я должен узнать – почему ты убила судью Ноутона?

– А вы поверите, Блейк, если я вам скажу?

– Разве ты когда-нибудь меня обманывала? По-моему, ты не способна лгать.

– Лгать! И вы туда же. Господи, до чего же утомительно слушать эти слова, которым вы придаете такое большое значение. Правда и ложь, добро и зло! Что такое ложь? Взять хотя бы этого тщедушного старикашку, который приговорил меня к смерти – ведь вся его жизнь это сплошная ложь. Разве не так? Да и все вы живете в мире, где царит одно лишь притворство. Что значит – я вас никогда не обманывала? Разве кто-нибудь из вас пытался сказать мне правду? Или – себе и ещё кому-нибудь? Нет, не ложь ведь страшна, а правда. Все вы боитесь правды.

– Тогда испытай меня и скажи мне правду, – попросил я, пытаясь унять дрожь в голосе. Мне никогда ещё не приходилось видеть Хелен разгневанной если она была разгневана. Как бы то ни было, мне сделалось страшно.

– Вы хотите знать, Блейк, почему я убила Алекса Ноутона? Вам кажется, что это откроет вам глаза на что-то важное. Нет, Блейк. Я убила судью, потому что его жена молила о его смерти, а мне стало жаль её. Мне трудно это объяснить. Но в то воскресенье Рут Ноутон стояла в гостиной передо мной такая жалкая, несчастная и потерянная – женщина, которую он унижал, оскорблял и избивал в течение двадцати лет, – что я не могла не помочь ей. А она стояла и умоляла: "хоть бы он сдох, хоть бы он сдох, хоть бы он сдох, Господи, сделай, чтобы он сдох", – пока я не выдержала. Тогда я прошла к нему в кабинет, взяла его револьвер и пристрелила его.

Хелен прикоснулась к моей руке кончиками пальцев.

– Бедный Блейк, – сочувственно сказала она. – Я вас так замучила.

– Она говорила это тебе? Ты слышала, как она молила о его смерти?

– Нет, Блейк, она мне это не говорила. Она просто молилась. Как молятся люди, когда отчаянно чего-то желают. И она не произносила этих слов. Она думала про себя.

– Господи, что ты плетешь? Нет, это невозможно!

– Хорошо, пусть это невозможно.

– Ты хочешь мне сказать, что умеешь читать мысли? И мои можешь прочесть?

– Да.

– Хорошо – скажи, о чем я сейчас думаю.

– Пожалуйста, Блейк. Я произнесу твои мысли вслух: "Она выжила из ума, нет – она врет, Господи, как я только могу её любить? О Боже, а вдруг она и впрямь умеет читать мысли? Да, умеет! Она все знает, а я не могу отвлечься – о Господи, как это страшно! Боже, как мне страшно...

– Почему? – мягко спросила она. – Почему, Блейк? Почему вы все меня боитесь? Ведь до встречи с Алексом Ноутоном я и мухи не обидела. И вам я не сделаю ничего дурного, Блейк – поверьте мне.

Я даже не заметил, что плачу. Проведя пальцами по щекам, я заметил, что они мокрые. Потом взглянул на пальцы – они дрожали.

– Блейк, – сказала она, – возьмите себя в руки!

– Кто ты? – выдавил я. – Откуда ты?

– Блейк!

– Ты не Хелен Пиласки!

– Нет, Блейк, я – Хелен Пиласки. Но не только. Соберитесь с силами, и я вам кое-что расскажу.

* * *

Лишь десять минут спустя я нашел в себе силы заговорить. Я не мог оторвать от неё глаз, а Хелен ласково смотрела на меня, чуть улыбаясь. Дождавшись, пока уймется дрожь, я наконец кивнул.

– Вы верите в Бога, Блейк?

– Ты...

– Нет, Блейк, я такая же, как и вы. Так – верите?

– Не знаю, – ответил я.

– Вы когда-нибудь думали об этом?

– Пожалуй, нет. Всерьез, во всяком случае. Об этом нелегко думать.

– Однако вы обожаете рассуждать на эту тему – до хрипоты, до тошноты. Никто из вас по большому счету не верит в существование Бога. Ваш способ жизни отрицает Бога. Скажите, а поверив, что Бог есть, вы сможете изменить свою жизнь?

– Не знаю. Что ты имеешь в виду?

– А вот что. Ведь даже вам, Блейк, никогда не пришло бы в голову создать человечество таким, каково оно есть – людей, совершающих массовые убийства и причиняющих боль и муки своим близким. Нет, сострадание и здравый смысл не дали бы вам воплотить в жизнь подобный адский фарс. И все же этот фарс существует. Как же после этого вам верить в Бога?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– А мне кажется – понимаете, Блейк.

– Массовые убийства! Господи, да даже в Сан-Вердо мы печемся о больных и кормим голодных...

– И выкачиваете из своих сограждан сотни миллионов в год...

– Но ведь они любят играть!

– Пичкаете их наркотиками, расплодили проституцию, подкупаете политиков – много у вас грехов, Блейк. Причем не я, а вы сами считаете все это грехами. Причитаете над слюнявыми лозунгами – вроде "не убий", разыгрываете комедии – вроде этого суда, но при этом ни дня не можете прожить без войны. Крупнейшие умы заняты тем, что совершенствуют оружие уничтожения, будь то новый смертоносный газ в нацистской газовой камере, или атомная бомба... Впрочем, речь не об этом. Я не собираюсь читать вам мораль, тем более что ваши морали такие же гнилые и вывихнутые, как и все остальное. Я просто объясняю вам, почему вы не верите в Бога. Но, допустим все-таки, что Бог существует – для вас ведь он непознаваем, верно?

– Наверное, – прошептал я.

– Но все же какие-то аспекты Его существования вы считаете понятными и пытаетесь втиснуть в привычные рамки. Например, вы называете его Создателем. Ведь он и вправду должен быть Создателем, верно? Или – творцом. Значит, вся ваша цивилизация – не что иное, как Его художественная галерея, выставка Его творчества.

– Я не понимаю.

– Не бойтесь, Блейк. Попытайтесь меня понять. Художник творит через века... Он может даже утратить связь со своей работой... позабыть собственные критерии. Настоящему творцу нужен критик, Блейк, даже если этого критика ему придется сотворить наряду со всем прочим. Вот именно так вы и должны ко мне относиться, Блейк. Как к критику.

– Я не могу в это поверить, – прошептал я. – Я ведь тебя знаю. Вижу тебя, могу дотронуться...

– Вы можете видеть и осязать Хелен Пиласки. Ту самую несчастную девушку, в сознание которой я вселилась, когда бедняжка умирала в Чикагской больнице.

– Кто же ты такая? Откуда ты?

– Зачем все это объяснять, Блейк? Допустим, я скажу, что являюсь облачком материи, электронной сеткой? Что это вам даст? Допустим, я скажу, что являюсь воплощением части Его замысла, Его воспоминаний. Ведь ваш язык, Блейк – отражение вашего опыта, а ваши слова воплощают ваши знания – что же я могу вам объяснить, если в вашем языке нет слов для передачи этих понятий? Допустим, вы обучите шимпанзе сотне слов. Сможете ли вы объяснить ему, кто вы такой?

– Но ведь я человек, а не шимпанзе.

– Я знаю, Блейк. В том-то и дело.

– Я тебе не верю!

– Нет, Блейк, верите. Разве вы забыли – я ведь читаю ваши мысли.

– Тогда скажи мне, что случилось с настоящей Хелен Пиласки? – вскричал я.

Красотка Шварц, услышав мой крик, открыла дверь и просунула голову в комнату.

– Все в порядке, – отмахнулся я. – Я просто потерял терпение и разорался.

– Умоляю вас, мистер Эддиман, не мучайте бедную девушку.

– Он меня не мучает, – сказала Хелен. – Мы уже скоро заканчиваем.

Надзирательница вышла и мы снова остались вдвоем. Следующий свой вопрос я задал мертвенным шепотом.

– Все, что нас окружает, это Бог, – ответила Хелен. – Он – в каждой фразе и даже в каждом слове. Молитесь ли вы, жалуетесь или проклинаете...

– Что случилось с Хелен Пиласки?

– Я же сказала вам, Блейк – она умирала. В ней теплилась лишь крохотная искорка жизни. Потом я залечила то, что осталось от её тела, или, точнее – её тело исцелилось само, потому что я показала, как... Впрочем, для вас ведь это тоже непостижимо, да?

– Да, для меня это звучит как какой-то бред. Но, если во всем этом есть хоть доля правды, зачем ты позволила им отправить тебя на эшафот?

– А ни все ли равно, Блейк? Сколько бы я продержалась в этом облике? Неужели вам кажется, что мне это приятно? Я пользуюсь этой оболочкой, чтобы испытывать то, что испытываете вы, порой даже думаю так же, но – то что вам представляется красивым, вовсе не кажется красивым мне. Если окружающий нас мир был когда-то шедевром творения, то теперь это – вонючая клоака.

Глава одиннадцатая

Прищурившись и крепко сцепив желтоватые пальцы, доктор Сэнфорд Хаймен внимательно выслушал мой сбивчивый рассказ, время от времени кивая, словно желая подтвердить, что все понимает. Когда я закончил, он сказал:

– Знаете, мистер Эддиман, мне придется взять с вас деньги. Я хотел бы вам помочь, но время – деньги, а кроме времени я ничем не располагаю.

– Сколько?

– Тридцать долларов за час.

– Недурно.

– Некоторые пациенты посещают меня пять раз в неделю, а платят при этом гораздо больше. Вы даже не представляете, сколько в Сан-Вердо людей с нездоровой психикой. Частной практике я уделяю только двадцать часов в неделю. Остальное – работа в больнице, которая оплачивается крайне скудно. В Сан-Вердо бедняки не в почете.

– Пришлите мне счет.

– Не премину – коль скоро вы понимаете, что это необходимо. Теперь вернемся к тому, что вы мне рассказали. Больше вам добавить нечего?

– Нет.

– Она – посланник Бога, – улыбнулся доктор Хаймен. – Или точнее критик. Это занятное нововведение, которое, впрочем, вполне отвечает духу нашего времени. Критиков сейчас развелось много, причем каждый считает себя спасителем. Можете вы представить себе Жанну д'Арк, возомнившую себя критиком?

– Нет, не могу.

– Хотя это было бы занятно. Скажите, мистер Эддиман, приходилось ли вам когда-нибудь читать знаменитый труд Фрейда по паранойе – тот, что написан в виде обзора произведения немецкого юриста?

– Боюсь, что нет.

– А жаль. Замечательная вещь. Знаете ли вы что-нибудь про параноидную шизофрению, мистер Эддиман?

– Крайне мало.

– А ведь она становится психическим заболеванием века, мистер Эддиман. Довольно часто при этом больной, если и не отождествляет себя с Богом, то представляет себя его частицей или посланником. В античные времена, когда подобные высказывания открыто допускались, больные заявляли об этом публично. Почитайте Светония – очень убедительно. "Я – Бог" – тогда это на каждом углу кричали. Однако с развитием монотеизма в обществе стала нарастать враждебность к таким "богам", которые уже опасались в открытую провозглашать свои божественные корни.

– Но ведь до сих пор вы были убеждены, что она здорова.

– Я говорил, что признаков психического заболевания не обнаружил. Безумие – странная штука, мистер Эддиман. И довольно спорная. как и здравомыслие. С вами, например, она говорит о Боге. При мне же она скорее всего замкнулась бы. Или – возьмем её поведение. Во время суда ничего необычного не отмечалось, если не считать ненормальным её безразличие и отстраненность. Изменилось ли её поведение с тех пор?

– Нет, – покачал головой я. – Лично я никаких изменений не заметил.

– Что нам остается предположить, мистер Эддиман? История знает тысячи личностей, которые слышали голоса, общались с ангелами и передавали послания Бога. Надеюсь, вы не восприняли её рассказ всерьез?

– Скажите мне, доктор, каким образом больная с заключительной стадией сифилиса, пребывая в коме, сумела оправиться, встала, оделась и покинула больницу, а сегодня – у неё не осталось ни признаков сифилиса, ни последствий инсульта и комы. Хотя отпечатки пальцев совпадают.

Доктор Хаймен вздохнул и покачал головой.

– Каждый год, мистер Эддиман, в американских больницах совершаются тысячи ошибок. В конце концов, там работают такие же живые люди, как и везде. Это – бич нашего общества. Там путают младенцев, назначают больным противопоказанные им лекарства, родственникам умерших выдают другие трупы. Денно и нощно мы ведем с этим злом борьбу, но искоренить его никак не можем. Возможно, ваша Хелен Пиласки просто упала на улице в обморок. С кем не бывает? Ее отвезли в больницу. Потом переместили в другую палату. Карточка с отпечатками пальцев случайно затесалась в картотеку венерических больных. Такое случается, а в больницах не любят признавать свои ошибки. Так что её чудесное исцеление на самом деле объясняется очень просто.

– А почему родная мать не узнала ее?

– Господи, мистер Эддиман, но уж такое-то вообще сплошь и рядом случается. Матери и дочери вечно не узнают друг друга – особенно после какой-либо перенесенной травмы.

– Но – взять её в целом. Вы же с ней общались. Неужели можно поверить, что женщина с такой речью и таким кругозором, как у нее, могла, недоучившись в средней школе, стать уличной девкой?

– Можно, мистер Эддиман – здесь я буду категоричен. Способность некоторых людей преображаться, занимаясь самообразованием, воистину не знает границ. Я сам неоднократно в этом убеждался. Да и потом, чего такого особенного в её речи или поступках вы заметили? Да, она прикинулась, что читает ваши мысли, и вы тут же поверили...

– Она повторила мои мысли слово в слово.

– Дорогой мой, это же самый обычный фокус, к тому же – старый как мир. Достаточно только внимательно следить за ходом мыслей и поведением собеседника. Вспомните, какие трюки вытворяли Огюст Дюпен* и Шерлок Холмс, пользуясь своим дедуктивным методом. Да, мистер Эддиман, такие штучки нам давно известны. Собственно говоря, все её высказывания и идеи довольно избиты. Бог-создатель – этому учит Библия, Богу-творцу поклонялось братство прерафаэлитов** и многие другие, не говоря уж о язычниках.

*Центральный персонаж знаменитого рассказа Эдгара По "Убийство на улице Морг".

**Группа английских художников и писателей 19 в., превозносивших "наивное" искусство Раннего Возрождения.

То, что мир дурно устроен, мы и сами знаем. Ее рассуждения о морали? Побывайте на философских семинарах в любом колледже – услышите то же самое. Что же касается её концепции Бога... знаю я один анекдотец, который, правда, может оскорбить чувства христианина. Лично я-то унитарий...

– Меня вы не обидите, – пообещал я.

– Что ж, юмор полезен для здоровья. Уж слишком мы серьезно относимся ко всяким пустякам. Ну вот, послушайте. Президент Джонсон начал слишком туго закручивать гайки, и во многих штатах зароптали. Встревоженный Бог направил к нам архангела Гавриила, чтобы тот навел порядок. Гавриил собрал губернаторов всех штатов во главе с Джонсоном и передал им Господню волю, после чего Джонсон заловил его в углу и заявил, что как техасец и первый человек в Америке, он имеет право знать, кто есть Бог. Архангел Гавриил пытался отшутиться, но Джонсон не отставал. Тогда Гавриил сказал: "Ну, ладно, раз уж вы настаиваете... Во-первых, Она – негритянка..."

– Господи, как это глупо и старо, – думал я, глядя на него. Доктор же, видимо, решил, что я не понял.

– Вам не смешно?

– Нет. Я утратил чувство юмора. Я могу думать лишь о том, что самую поразительную женщину, которую я когда-либо встречал, ждет неминуемая и жуткая смерть. А вы тут травите мне анекдоты.

– Вы набожны? – встревоженно спросил доктор Хайден.

– Нет.

– Послушайте, мистер Эддиман – черт с ней, с этой консультацией и с тридцатью долларами. Вы вообще, похоже, не по адресу обратились. Почему бы вам не сходить к своему духовнику?

– У меня нет духовника.

– Вы ведь ходите в церковь?

– Ну и что?

– Поговорите с пастором.

– Думаете, это поможет?

– Нет. Но от меня помощи тоже нет, да и денег у вас не попросят. Сколько вам платят за защиту?

– Нисколько. Это гражданское дело.

– Понимаю. Очень жаль, мистер Эддиман, я был бы рад помочь вам, но...

– Ничего, я же сам к вам обратился.

– Послушайте, если хотите, я могу ещё раз поговорить с ней. Однако, даже если я найду её невменяемой, это ничего не изменит. Потом соберут комиссию, которая наверняка определит, что мисс Пиласки совершенно здорова.

– Да, – уныло кивнул я.

– Вы по-прежнему ей верите?

– Не знаю. Но она не сумасшедшая.

* * *

Я позвонил в дверь, располагавшуюся в правом крыле пресвитерианской церкви. Преподобный Джошуа П. Хикс сам открыл мне. Следом за ним я прошагал в прохладную – редкое удовольствие в Сан-Вердо, – и обшитую темными панелями комнату, в которой царил приятный полумрак.

Преподобный отец Хикс был крупного роста и сложения мужчина, который слегка приволакивал ноги, а внешностью напоминал состарившегося Гэри Купера. Я даже ощутил некоторое недоумение – что могло сблизить такого почтенного священнослужителя с бывшим католиком, а ныне преуспевающим дельцом – Джо Апполони.

– Значит, вот вы какой, Блейк Эддиман, – пробасил он. – Я провел в суде целый день, и смело говорю: ваша подзащитная – поразительная женщина. Да, просто необыкновенная. Как мне к вам лучше обращаться – как к Блейку или мистеру Эддиману? Кстати, почему вас назвали Блейк? В честь девичьей фамилии матери?

– Да, сэр.

– Откровенно говоря, я этого не одобряю. Она, должно быть, была прихожанкой "высокой церкви"*?

*Ортодоксальная англиканская церковь.

Я кивнул.

– Так я и думал. А я вот предпочитаю имена, которые что-то значат Гидеон, Саул или Енох, например. Впрочем, вряд ли вы пришли ко мне, чтобы обсуждать имена. Джо сказал мне, что суд здорово выбил вас из колеи – и немудрено. На мой взгляд, подобную высшую меру наказания нужно вообще отменить. Вы не возражаете, если я все-таки буду называть вас Блейк?

– Нет, сэр.

– Тогда я хочу сразу прояснить для себя кое-что. Почему вы не обратились к собственному пастору, Блейк?

– Я не посещаю церковь. А моя жена водит детей в методистскую церковь – её родители были убежденными методистами.

– А вы не верите в Бога?

– Даже хуже того – я сам не знаю, верю я или нет.

– Хуже или лучше – это ещё бабушка надвое сказала, – пожал плечами Хикс. – Хотите выпить? У меня хорошее шерри припасено.

Самый подходящий напиток для духовного лица. Почему? Видите ли, Блейк, жить среди идиотов – это вовсе не повседневная повинность, а искусство. Откуда, черт возьми, мне знать, что именно шерри – самый подходящий напиток для отца-пресвитерианца? Просто я в это верю, вот и все. – Он достал бутылку и наполнил два стакана. – Итак, Блейк, чем я могу вам помочь? Надеюсь, вы не станете просить меня заступаться за эту девушку? Она ведь, судя по фамилии, католичка? Да?

– Боюсь, что помощь нужна мне самому.

– Почему?

Некоторое время я сидел молча, в то время как священник потягивал шерри, с любопытством наблюдая за мной.

– Не торопитесь, – сказал он минуту спустя. – Можете вообще ничего не говорить. Попьете шерри, посидите и уйдете. Или останетесь. Как вам удобнее, Блейк.

– Допустим, – сказал я наконец, – что к вам пришел некто и заявил, что он посланник Бога. Как бы вы это восприняли?

– Ах, вот вы о чем. Что ж, в первую минуту я решил бы, что передо мной чокнутый.

– Почему?

– Потому что Господь не шлет нам своих посланников, Блейк. Он в них не нуждается.

– Откуда вы знаете?

– Это основной вопрос в любом религиозном диспуте. Откуда вы знаете? Должно быть, мы боимся отвечать на него из опасения, что, ответив, станем на путь отрицания самих основ бытия, созданных Господом. Впрочем, это довольно спорно.

– А как же Христос?

– Христос был Его сын.

– А не могли у него быть другие сыновья?

– Нет.

– Жаль, что я не могу сказать "нет" с такой же уверенностью, как вы, святой отец. Впрочем, мне вообще куда более свойственно сомневаться, чем утверждать. Могу я задать вопрос, который покажется вам кощунственным?

– Мне ничего не кажется кощунственным – если я соответственно настроюсь, конечно. Пусть даже внутренне мне захочется вас отлупить – все равно я буду держать себя в руках. Спрашивайте.