Текст книги "Яблоки на асфальте"

Автор книги: Элеонора Долгилевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Снова готова

Кто в баньке парится, тот не состарится.

Пословица

Говорят, вечная любовь – это любовь к себе. Но умом понимаешь, что ты сама совсем не вечна, что жизнь так очевидно быстротечна, а в полсутках и более твоё время отхватывает семья, дом с повседневными бытовыми заботами: сообразить меню, рассчитав каждый рублик, прикупив, сготовив, чтоб вкусно и здорово, подать, покормить, прибрать, почистить, постирать-погладить, починить, полечить, если приболели, и ещё нескончаемо много чего поделать не переделать.

С работы примчишься, выгрузишься – и марш-броском в дела, на кухню – во вторую смену, и всё это им, родным и самым дорогим. Себя же – в последнюю очередь. Если время останется. А его-то и не остаётся. Катастрофически не хватает. Да и усталость…

Это – замкнутый круг, повторяющийся каждый день – всю твою жизнь, сжатой пружиной. Шваброй, веником и быстро, пока не задымишь от вечного кружения и не сгоришь. При этом ты должна усвоить крепко: забудешь о себе – всё, что делаешь и отдаёшь, будут принимать как должное, привыкнут, перестанут замечать и ценить, в конце концов затопчут в переносном смысле, переступят и благополучно забудут. Конечно, это в крайнем случае. Может, с преувеличением.

Жизнь, однако, мчится, подгоняет, всё ускоряясь…

Вот ещё одна неделя из застиранных будней, обмочалившись, незаметно просочилась в прошлое, ещё один виток в калейдоскопе твоей жизни замкнулся в ловушку для простушки, тут-то и вспомни: лишь когда на всё рукой махнёшь, то себе часок урвёшь. Ну, например, для баньки с парной. И тогда решишь: а ну их в баню!

Для веника я заготовила ветки берёзы, дуба и дикой чёрной смородины в пору, когда они набрались лечебной силы и пользы. В баню стараюсь попасть последней – никто торопить не будет. Пока купалась, мылась, веник в шайке с горячей водой, с каплями пихтового масла запаривался, разбухал.

Волосы помыла, пополоскала-укрепила ромашкой, крапивой и тем, что люблю. Мокрые, шёлково-мягкие, водяными ручейками струятся по спине, приятно облизывая её и стекая вниз. Русалка-прелестница да и только!

Спинка-то сама много бессонных ночей гнулась-склонялась над колыбелькой-коляской маленькой ляльки в пелёнках, над стирками, уборками и десятилетиями – на работе. Всё выдержала, не согнулась. Нежными листиками мягкого веника загладить вину свою перед тобой. Да умаслить – гибкая ты моя стройняшка и опора.

Отмыла, отхлестала всё наносное, отполоскала.

И вот она – благословенная парнушка. Ты на небесах её, лежишь себе – одна! – на верхней полке, на чистой простынке, ноги в потолок, наверх, пусть отдохнут, откатится-отхлынет напряжение, усталость, – торопиться-то никуда не надо…

Эти оставшиеся глотки, капельки жизни не расплескай понапрасну, задержи для себя и в себе. Ты заслужила их, вечная труженица-бескорыстница, безотказная заботница, мать своего ребёнка.

Душе и телу тепло. Они возрождаются, как веник из пепла. Ты не паришься проблемами, заботные мысли испарились. Хым-м… вдыхаешь ядрёный чистый пар от политой горячей каменки, аромат душистого веника со свежестью леса. Хрупкий стаканчик твоей жизни ещё наполнен, лишь капает вода секундой, минуткой свободы и покоя, напоминая о времени: кап-кап… тик-так…

Я в гармонии с окружающим, в ладу с собой. Я чувствую, ощущаю себя. Я – женщина. Полюбить её в себе, лелея каждый миг, отпущенный и подаренный судьбою, по капле переливая его из ладошки в ладошку в этот банный час послабления, хотя бы в сей момент. Моё тело – мой чистый, уютный, красивый домик, и мне хорошо в нём.

Поливаю ноги. Много воды утекло, сколько же они протопали, пробегали, прокарабкались, простучали каблучками… Их пожалеть, погладить, помазать гелем-настоем из масел и трав по любимому рецепту-совету, помассировать. Они старались для меня. И даже не очень изменились. Всё такие же стройные, гладкие, пяточки мягкие, ноготки круглые, аккуратные. Летом их не стыдно показать в открытых босоножках. Они кокетливо покроются розовым-белым перламутром и будут игриво поблёскивать на солнце.

Помассировать себя и тоже помазать. Грудки нежные и гладкие, молока в своё время для годовалого дитяти не пожалели. Талия на месте, одна, тонкая – девичья. Приятно обхватить, обнять. Молодчина женщинка! Так держать!

Рученьки – неутомимые труженицы. Кухарничают, нянчат, шьют не зашиваются, вяжут, поднимают, таскают, клеили обои, циклевали паркет, зеркально его лакировали, красили всё, что можно покрасить. Многое умеют. Их пора поберечь, пожалеть, погладить, тоже помазать, добавив в гель медку – чуть-чуть. Сладкие и достойно выглядят. Целую эти ручки!

А может, выйти замуж ещё и за себя…

Душа моя у счастья взаперти. Умиротворение полное. Я обновлена и от себя в восторге! Тело моё душистое, невесомое и прозрачное, как пар здоровья.

И я парю́…

Снова и опять готова – жить, чувствовать, трудиться, заботиться и оберегать.

Бубух! – голос, карабасный:

– Ты что там, уснула?

Соскакиваю с небес на землю: с лёгким паром тебя, женщина, которую люблю!

Фотографии с продолжением

Было это перед 23 февраля. Сын принёс почту:

– Мам, это мне, от бабушки Жени, – и ушёл к себе в комнату.

Заканчиваю кулинарить. Пробую, готово. Входит сын:

– Смотри, это поздравление, но не открытка, а давнишняя фотография твоего брата Валентина.

– Да, я видела её в армейском альбоме, давно, когда Валик, отслужив до института в Туркмении, вернулся домой.

Сын, поев, заторопился в большую комнату:

– Я сейчас тебе что-то покажу. – Через какое-то время зовёт к себе: – Вот, сравни: это я, а это Валентин-дембель в свои двадцать. Высокие, широкие брови, разрез глаз, прямой нос, даже губы те же – девчачьим бантиком. Длинная шея. Почти одно лицо! А он ведь мне только дядя.

Сын удивлялся на обе фотографии, а я начала перебирать те, что он достал из переполненных альбомов. И он тоже присоединился ко мне.

– Расскажу тебе, сынок, один случай о похожести. Я училась в десятом классе, когда умерла бабушка на Опарыпсах.

– Да, я тоже любил свои летние украинские каникулы там.

– Меня отпустили из последних уроков, и я поспешила в село на похороны. Собралась почти вся деревня и много родственников. Пробираясь через тесный людской проход и здороваясь с каждым, слышу:

– Дывысь, цэ ж Нина прыйихала до своейи бабци.

– Нэ можэ буты, вона далэко, аж в Узбэкистани зи своею симьёю, – нэ вспила б.

– Та не, гляды – однэ лыцэ, даже родинка на щеке та же.

– Присмотрись получше. Дивчинка совсем молодэнька. В те годы Нина, як жила у нас, как раз такая була.

– А чыя ж тоди эта?

И голос рядом объясняет:

– Як цэ вы нэ взналы Сергиеву дочку? Вона ж тут почти кожнэ лито у бабы Насти и деда Николая проводыла з Тамарою, двоюридною сестрычкою.

– Так-так, помным. Вон як быстро выросла.

Сын протянул ещё одну фоточку:

– А зачем бабушка прислала тебя? Потому что у нас нет такой фотографии?

– Дома идёт стройка и ремонт одновременно. Это маму беспокоит, в её возрасте, привыкнув, трудно переселяться даже из одной комнаты в другую. Вот для сохранности и прислала самое дорогое – детей.

– Здесь ты маленькая, а причёс не детский и прикольный. Что это – каре с наворотом?

– Нет. Это лёк. И делался просто. Волосы, спадая, чуть покрывали уши, макушку мама зачёсывала наверх, кончик пучочка захватывала маленьким гребешком-дужкой, наворачивая-наматывая волосы на него до самой головы, и закрепляла оставшимися свободными зубчиками. Получался лёк, странный-иностранный, зато волосы не лезли на глаза и головка аккуратная.

– И где бабушка научилась этому лёку?

– Мама видела такую причёску на маленьких немочках в Германии, в войну, когда по чужой, недоброй воле оказалась там в свои шестнадцать. Молодые фрау так причёсывали своих девочек.

Сын смотрел на маленькую маму, а я рассказывала:

– Мы жили на квартире у весёлой и доброй тёти Поли. Во время войны ей повредило ноги, и она едва передвигалась, всегда находясь при доме. Любя меня, она часто возилась со мной и подучила меня кое-чему – как сюрприз родителям.

В свободное время по обыкновению во дворе под липой с большой лавкой собрались соседи на посиделки. Разговоры, новости… Тут тётя Поля подозвала меня:

– Идыно сюды, моя ласочка. – Подхожу. – От ска-жы нам, шо цэ у тэбэ на голови?

– Лёк.

– А в лёке хто?

– Воси.

Все засмеялись и ждут, что будет дальше.

– А шо воши там делають?

– Кик-кик, кик-кик, – скачу я.

– От молодэць дивчинка! И воши скачуть, и вона з нымы. Вон як высоко!

Вокруг снова смех. Мама от неожиданности открыла рот на то, как радостно старается её глупая попрыгушка, и стала возражать:

– Поля, та вы шо, у нас нет никаких вошей! – Все опять смеются.

– Я знаю. А воны нэ наши – чужие. – Тетя Поля, продолжая, даёт мне грушку: – На, доню, сладкая ты моя. – Беру, ем. – Так шо твоя мама сделала у тэбэ на голови?

– Лёк.

– Правильно. Нимэцькый лёк. А в нёму шо нимци дэржалы?

– Воси.

– А як наша лозыняка прогоныть нимэцьких вошей? Покажы-но, мояляся!

Я послушно бегу к забору, поднимаю заготовленный прутик в траве, поворачиваюсь ко всем и легонько машу им два раза.

– Всё! – прогнала и прутик положила на своё место.

Собравшиеся хохочут по всей лавке и мама с ними.

Потом забаву повторяют снова, но без груши и с тем же весельем.

Шутка тёти Поли распространилась и загуляла на мамину работу в кинотеатр.

Пришли мы однажды к ней в бухгалтерию, где собрались незнакомые взрослые. Шофёр-весельчак Вырва тут же для них начал разыгрывать со мной вшивую сценку:

– Смотрите, какая у нас красивая маленькая девочка-кукла!

Народ затих. Все смотрят на меня.

– А шо твоя мама сотворила у тебя на голове?

– Лёк.

– А в нём шо такое?

– Воси.

– Много?

– Да, – киваю и развожу руками, вон сколько. Все смеются.

– А чем воши там занимаются?

– Кик-кик, кик-кик, – с подскоками прыгаю вокруг счастливого Вырвы под общий хохот, он подбрасывает и ловит меня мячиком. Я принимаю угощения, сажусь за мамин стол, ем сладости. Взрослые продолжают разговаривать о делах, о новом кинодвижке.

Я наелась и стала распускать лёк. Разобрала. Достав гребешочек, подошла к Вырве и протянула ему:

– На. Воси.

Все, засмеявшись, наблюдают.

– Ты мне это даришь?

– Да. Воси. На!

Вырва взял, погладив меня по пышновсталой голове:

– Моя краса, шоб в твоей жизни это была самая большая и последняя вошь, а не такая, как у нас в окопах была. – Поднял меня на руки и говорит маме: – Женя, твоя розумнэнька дочка поставыла меня на место, – всё, вшивая шутка затянулась. – И говорит мне, отдавая подарок назад: – У меня лёк не получится – волосы короткие, да?

– Да.

– Возьми его, он твой. И это, доця, не воши, а гребешок. Гребень. Поняла? Гре-бень.

Повторяю за ним:

– Воси-бей.

– Вошебой?

– Восебой.

Взрослые снова кинулись в смех. Вырва поставил меня:

– Я сейчас, – вышел и быстро вернулся с ситром и печеньем. Налил мне, маме, себе и сказал:

– Женя, твоя дочка сегодня покончила со старой шуткой и выдумала новое слово. Она будет языкознавцем – попомнишь мои слова, – и выпил воду. Мама причесала меня. Я пила ситро. Оно было розовым и сладким, бульки весело постреливали в носу.

Про лёк и «воси» никто потом больше не вспоминал, и я вскоре о них забыла.

Сын, улыбаясь, выслушал мой рассказ и вдруг спросил:

– Почему ты меня назвала Андреем? А не в честь деда, например, или ещё как-то.

– Это случилось давно. Ещё в школе, на каникулах, я прочитала Гоголя. Всем сердцем! Снова читала-возвращалась и думала.

Без сомнений, и старый Бульба, и его старший сын Остап были богатырями и защитниками родной земли. И погибли – страшно, мучительно – героями. Но жалела я Андрия, ведь он жил сердцем – молодым, горячим, неопытным и погиб из-за безрассудной, первой, беззаветной юношеской любви. Гневалась и обижалась на Тараса-забияку, который, казалось, сам втравил сыновей в свои тщеславные боевые затеи и глупо попался врагам из-за оброненной люльки, – жизнь-то могучего воина дороже. Удирай, собирай козаков-товарищей – и снова на ляхов!

Что тут с ними поделаешь, одна порода – негнутые!

Перечитывала отрывки об Андрие и полячке, о том самом предательстве, плакала, но снова понимала и жалела – он шёл спасать от голода свою единственную и ненаглядную. Он не предал женщину! Свою будущую семью. У Гоголя это так ясно, просто, естественно-понятно, а главное – захватывающе-романтично! И я вывела: не, Гоголь, не, Тарасык, как себе хотите, но тех ляхов и тех козаков друг против дружки вон как много, а любовь – одна, на всю жизнь, и мой Андрий – один. Любить – так насмерть!.. Похилил он покорно горячую голову и упал колоском скошенным, искупая смертью вину свою нечаянную…

Своими переживаниями ни с кем не могла поделиться и успокоилась лишь, когда решила: вырасту, рожу сына и назову Андреем. Как решила, так и сделала. Загаданное сбылось по воле Божьей. Это был выход.

– А я в школе поэтому стал Дроном, или Дюшэсом.

– У меня тоже было прозвище.

– Какое?

– Хорошее. Но это уже другая история.

Сын ушёл по своим делам. Прибирая фотографии, я вспоминала родительский дом.

Приехала недавно к маме и брату. Валентин, замечательный архитектор, в отца – левша на все руки, закончил достраивать и расстраивать дом родителей – на две половины, с современным размахом и фантазией, продуманно, с подсобками и всеми удобствами, для себя, для детей и внуков. Это далось великими трудами и терпением: в разрушительную «перестройку» ему пришлось годами – одиннадцать лет вдали от семьи строить-арбайтерствовать под Москвой, чтобы поднять детишек, рядом с которыми всегда была жена Ирина, русская – саратовка.

Собрались вечером всей семьёй и родственниками: старшие, взрослые дети и их детки. За столом разговоры, смех, воспоминания и радость.

Напротив сидит дядя Вася, младший брат отца, остальных уже нет на земле. Смотрю на него, а сердце, больно замерев, аритмией забило жаль: та же замедленная манера говорить и немногословие, прерывистый тихий смех – отцовский, пухлая, лодочкой чуть вперёд нижняя губа, точно как у отца, как у бабушки. Служа когда-то в Советской Армии, он приезжал к нам в отпуск, и мне казалось, что это мой папа, только военный. Я трогала блестящие погоны, рассматривала значки, а он, пугнув, сделал моей руке – ам! – и мы засмеялись, но он – папиным смехом. И голос тот же. Они сидели рядом – похожие, но разные…

Малыши просились за стол, родители брали их на руки, кормили, рассказывали о смешных детских привычках, а я всё смотрела на дядю Васю и снова видела своего отца, живым. «Как хорошо, что они так похожи и его можно потрогать за руку!..» Я встала из-за стола, подошла к дяде Васе, обняла его и поцеловала. Погладила по голове. Тётя Тася, жена его, поняв меня, своей весёлой скороговоркой сказала:

– Ну да, то ж як твий батько – такый жэ. А ты – Сергиева дочка, хотя напомынаеш Нину.

И я предложила тост:

– Пусть наши родители как можно дольше будут с нами на этом свете. Они очень нужны нам, они незаменимы. Никто нас так сильно и до конца не будет любить, как они. Пока живы наши родители – мы дети и за нас есть кому молиться. Мы сильны семьёй, она наша крепость и спасение.

Конечно, мною ничего нового не было сказано, но на сердце стало покойно и тепло. За праздничным столом сидели самые близкие и родные мне люди – моё семейство. Этот день, собравший всех нас, был праздником моей семьи, моего рода.

Назавтра я уезжала со своей малой, украинской родины на другую родину – русскую, где живёт мой сын, где мой дом и город, когда-то славный Сталинград, где вьётся самой синей лентой река Волга. Мимо неё, любуясь, каждое утро езжу на любимую работу, к книгам талантливых и разных людей.

И я мысленно прощалась с родными, во все глаза всматриваясь и запоминая, ведь они теперь так далеко – за рубежом, с которым не примирюсь всей своей жизнью.

Сбоку стола сидел сын моего брата Сергей, по традиции именной продолжатель моего отца, – сероглазый, круглолицый, с улыбчивыми ямочками на щеках, коренастый – мужская копия своей мамы. На руках у него сынишка Николенька, тезка моего деда, года полтора назад ложек-вилок не признавал, ел руками и первое-жидкое норовил вхрюкать-втянуть прямо ртом, или носом.

– Коля, может, ты детёныш-поросёныш?

Кивал, улыбался и запихивал мясо в рот. Сделали вывод: предприниматель – с пелёнок «перестроился».

Сегодня во дворе, играясь возле качели, он предложил мне:

– Покатай, вышоко-вышоко!.. Мне уже вот школько, – показал три пальчика. – Я не боюшь. Лётчик ф-фсегда храбрый! Потом буду с-с-с парашутом шпускаться. Давай?

– Давай, – охотно согласилась и подсадила.

– А я тебе с-сказку рашкажу.

Цепко держась ручонками, зажмурился, собрался и, просияв папиными ямочками на щеках, с улыбкой начал:

– Жили-были три братика, три порош-шёнка: Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и Наф-Наф – с-самый умный…

Тут маленький качельный лётчик стал в лицах изображать все приключения любимых зверюшек и страшного волка, который по ходу сказки становился не злым, а каким-то… жалким.

В финале малыш вдруг запнулся, мигом помолчал и, распахнувшись кругло-серыми глазами, радостно-громко закончил:

– Братики-порошята и волк помирились. Вот. Ф-фсе помирились!..

…Вынырнув из этого дневного воспоминания, вижу за столом напротив рядом с братом, главой семейства, младшую любимицу-дочь Оксану – яркое напоминание покойной тёти Саши, отцовой сестры. Те же серьёзные, с колючкой-прищуром глаза, овал лица. И характер – твёрдый, настороженный. Ждущий – вскоре она тоже порадует моего брата, родив мальчика.

Став взрослыми, мамами и папами, молодые похожи на старших, продолжают их, но они другие, это уже что-то новое, и дай бог, чтоб это продолжение было достойным и бесконечным, а каждый прожитый день – днём крепкой семьи.