Текст книги "Яблоки на асфальте"

Автор книги: Элеонора Долгилевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Картинки детства

В садик меня водила мама. Она всегда спешила на работу, и при повороте с центральной улицы на прямую садиковскую мы прощались.

Иду. Оглядываюсь – она стоит, машет мне, улыбается. Тоже машу. Снова иду. Поворачиваюсь – её нет.

Улица грунтовая, с канавами по бокам. Зимой замёрзшими. Однажды скользалась по ним до самого садика. Чтоб лучше получалось, сняла пупырчатые калошки. В одном месте лёд стал потрескивать – топнула, и образовались веточки узором, со звуком хрустящего лёдика – сладкого леденца во рту. Всё треснутое кружево разглядела. А если второй раз ногой – что нарисуется? Подпрыгнула – и провалилась. Ледяная вода по ногам нырнула в валенки, те жадно её захлебнули-заглотили, и снизу враз защемило незнакомым мокрым холодом… Я тут же выбралась из канавы. Красные валеночки потеряли цвет и яркость, отяжелели и захлюпали, жалуясь с каждым шагом: хыть-хлып, хыть-хлып.

В садик быстро и виновато приплюхала. Нянечка сушила мои валенки на кухне у плиты. Когда все пошли гулять, я осталась в группе.

В тот вечер на ужин давали самую противную кашу – молочную рисовую. Сверху плавали жёлтые пятна и маслянисто смотрели на меня. Я старалась, отгребала жирное, набирала полный рот, но проглотить не могла, перед носом белела ещё полная тарелка – зачем так много? – воняло кашиным тёплым запахом, выступали слёзы, и – б-э… изо рта в тарелку вываливалось всё назад…

Потом стало повеселей. Привели новенькую, Лину Когай, черноволосую, с раскосыми, узкими глазами, няня её называла «корейка-канарейка». Когда вечером давали рисовку, Лина и я не справлялись, дети уходили гулять или играться, мы же – доедали. Ложкой размазывали кашу по краям за синюю каёмочку кучками и ждали, какая скорее сползёт в «озеро». Я делала ровчик посередине тарелки и смотрела, как он заполняется. Приходила мама и забирала меня от каши домой.

Летом все канавы аж до садика зеленели высокой травой и раскрашивались диковинными цветами – капелюшиками, похожими на красные и бордовые шляпки с зелёным круглым кончиком, их надеваешь на палец, и барышня для игры готова. Поигралась.

Сбоку вдоль канав проложен деревянный тротуар из досок. В одном месте, на краю, доска треснула, на ней, подпрыгивая, можно кататься. Покаталась.

А в той калитке во дворе живёт кошка с котятами, все – чёрненькие с белым. «Кис-кис-кис» – и вот один уже на руках, мягенький, пушистый, тёпленький. Кошка беспокоится, идёт за ним – «бери своего ребёночка». Дальше, с нового забора, торчит горох. Срываю несколько. Ем. Смачно. Одну половинку стрючка надломить и плёночку снять, стрючок сладкий, как сами горошинки.

На горбочке у ровчика растёт еда маленькими кустиками у земли. Листочки кругленькие, сизо-зелёные, возле стебельков и веточек – густо калачики-бублички с ноготь мизинца, тоже зелёные. Собираю и ем. Вкусные, скользковатые и сытные…

В садик попадаю как раз к завтраку, хотя есть уже совсем не хочется.

У нас появился новенький мальчишка, Генка Казаков, старше на целый год и выше на голову – «губатэнький», сказала няня, – наверное, потому, что сосёт большой палец правой руки, белый и тонкий. Тётя Маруся, его мама, работает с моей тётей Шурой, попросила меня отвлекать Генку, чтоб он забывал про палец. Его, говорила, намазывали горчицей, перцем, керосином, надёжно завязывали – ничего не помогало. Я попыталась тоже сосать свой. Невкусно, и ноготь колется.

Весь наш детсад был обнесён высоким и ровным штакетником, заплетённым виноградом. Везде виноград! Мы в зарослях его играли в магазин, в семью. Генке давала задания, он всё выполнял и забывал про палец.

Как-то в отпуск к нашей воспитательнице Надежде Николаевне приехал муж. Из Мурманска. Необыкновенная моряцкая форма очень шла к его голубым морским глазам. Дядя Виктор показал нам настоящий бинокль, давал смотреть в него далеко и близко, подарил в группу бескозырки. Из картона, покрашенного в чёрный цвет, помог сделать бинокли, смастерил три штурвала. Когда он уехал, мы играли в корабли.

У меня было любимое дерево, раздвоенное повыше моей головы. Генка надел бескозырку, взял штурвал и рулил, до того подсадив меня как юнгу на дерево. Забралась немного повыше – на мачту и говорила капитану всё, что видела, – выдумывала.

– Ты хорошо смотри. Рифы там видишь?

– А что такое рифы? – недоумеваю.

– Это большие камни из воды. Напоремся – разобьёмся и утонем.

Смотрю во все глаза. Камней-рифов нет. Ага:

– Там гуси – стая. И гусята.

– Какие тебе гуси в море?! Это чайки! Значит, скоро берег.

– А я тебе говорю – гуси! С тёткой.

– Да это тётя Дуся, сторожиха, гонит их на нашу садиковскую улицу, к канавам. Они там пасутся и плавают. Потом тебе покажу.

Разглядываю маленьких гусят: смешно трясут попками-хвостиками, идя-переваливаясь друг за дружкой. Переступаю на другую ветку… мимо – и сваливаюсь с дерева. Коленка в кровь. Генка дует на рану:

– Болит?

– Ага, – но не плачу.

Медсестра обработала и забинтовала ногу. Генка не отходил от меня и про сосательный палец снова забыл. В тот день пришёл дядя Белов, городской фотограф, – лучший, говорила мама. Он сфотографировал меня с раненой коленкой и с Генкой прямо в цветах под нашим деревом. Эту фотографию я люблю до сих пор.

Под вечер после ужина Генка повёл меня к воротам, приоткрыл их:

– Смотри.

Тётя Дуся вышла из-за поворота, стала и давай кричать:

– Гуся-гуся, моя гу-у-ся! Гылля додому! Гылля!..

Те, в дальней канаве и возле, как загелгочут, взрослые вытянули шеи, замахали-забили крыльями и бегом к хозяйке! Некоторые разогнались так, что полетели… низко, но размашисто над землёй. У самого большого – главного лоб крутой, чёрным зигзагом, в нашу сторону грозно шипит – ругается, отпугивая от стаи. Генка:

– Иди-иди, командир!..

В ту ночь мне снились гуси-лебеди и поп работника Балды из сказки, что читала мама. Лоб у жадного попа был толоконный – как у гусака… Играть в гусей всё равно не люблю. Воспитателька кричит детям: «Есть хотите?» – «Да-да-да!» – а я ведь не голодная.

Папа по райкомовской командировке уехал в район, и мама после садика повела меня к себе на работу в кинофикацию, где была бухгалтером. Она поговорила с инженером Салтыковым и шофёром полуторки, кинопередвижчиком Вырвой, который угостил меня конфетами и покрутил вокруг себя за руки «на карусели». Поставил на ноги и придержал. Потом в другую сторону – раскрутил. Он так всегда делал. Я только не понимала, что, как и зачем он вырвал, что фамилия его после этого стала такая «вырванная».

Потом мы с мамой пошли в кино. Не помню начала, там всё время играла музыка с танцами. Я на ухо спросила у мамы:

– А петь будут?

– Нет. Это балет.

Я играла на своём стуле с куколкой, она заснула под музыку, и я стала смотреть, что там на экране.

Танцевала тётя, в белом, прозрачном и лёгком. И сама лёгкая, как гусиное пёрышко. Под печальную музыку она очень горевала, в сторону куда-то, прикладывала руки к щекам, к сердцу и вытягивала их – далеко, туда. Мне стало её жалко… Тут прибежала танцевальная тётя в тёмных шароварчиках, которые как бы спустились с неё. Сейчас упадут совсем. Она прыгала, задирала ноги, резко махала руками на белую. Угрожала – гусачиха! Вдали показался дядька с намотанным полотенцем на голове, как мама, когда помоет голову. Что они собираются делать с беленькой? И я стала кричать на весь зал:

– Чёрная тётка злая и бессовестная! Она всем показывает свой голый пуп! У нас в городе никто так не делает!!

В зале стали смеяться. Мама взяла меня за руку, наклонилась, и мы вышли из сеанса. Она оставила меня возле бабушки Тоси-билетницы:

– Доця, кино уже скоро кончится, – и пошла досматривать.

Баба Тося дала мне семечек и бумажку, чтоб я туда плевала. Я плевала и думала про беленькую:

– Тётя Тоня, почему девушка в белом печалилась?

– То нэ просто девушка, то Галина Уланова. А печалилась, бо домой хотела.

– К родителям?

– Да, в свою страну.

– Её украл дядька с тряпочной головой?

– Да, доню, украл та й завиз.

– Куда?

– В Турэччыну.

– Почему?

– Так вин жэ турок. А турок нэ козак. Отака трагэдия бувае на свити.

Трагедия не выходила из головы, и в садике про неё я рассказала Генке.

– А! Я с мамкой тоже смотрел. Это балет, «Бахчисарайный фонтан», и там не говорят. Совсем. Только танцуют.

– Тётка в чёрном злая.

– Она зарезала Уланову.

– Как?

– Ножом.

– Ножом?..

«А я до конца и не досмотрела. Надо было в кино кричать ещё громче!»

Надежда Николаевна услышала наш разговор и успокоила меня, сказав, что это кино, а Уланова – лучшая балерина мира. Султан же так горевал по своей погибшей любимой, что построил очень красивый фонтан слёз – Бахчисарайский. «Всё равно дядька вор: если бы не украл беленькую, она б до сих пор жила!»

Дома вечерами не с кем было играться, и я говорила родителям, что хочу братика – как Генка, но очень маленького – как мячик. Я буду его катать на ручках и звать Валиком. Мама пообещала.

Потом мне сшили розовое платье, воздушное, как снежинка, для поездки к бабушке в село. Няня в группе сказала, что оно газовэ и лэгэнькэ.

После завтрака играли, как обычно, в винограднике, по садику, на территории. Побежала в туалет. Он был весь окутан виноградом, сделан из ровных, гладких и тесных досок – чистенький-чистенький. Взошла на приступочку. А как же платье – вдруг испачкаю?! Сняла, положила рядом. Вверху на двери глазеет вырезом небесно-голубое сердечко. Чуть подпрыгнула, чтоб заглянуть в него, – дверь приоткрылась, сбоку платье лизнуло мою ногу, подняло подольчик и пфи-и-и… невесомо, облачком как скользнуло, в самую яму! И всё там накрыло. Стою в трусах и красных сандаликах и горюю над дыркой: «У меня никогда не было такого красивого платья – всё на вырост, в чём теперь поеду к бабушке Насте?..»

Генка тут как тут: заглянул, встал на приступочку, посмотрел в яму: «Я сейчас» – и убежал. Привёл нашего дядю конюха – он продукты на подводе возил, – в руках длинная толстая палка с крюком. Достал платье, оно от лёгкости испачкалось только чуть-чуть снизу, и понёс к колодцу:

– Нашо ты його знимала?

– Шоб нэ замазать. Воно ж новэ́.

– Да-а… такойи аккуратистки я щэ николы нэ бачыв, – и засмеялся.

Наша няня, его жена, сразу постирала платье, во дворе на солнце оно вмиг высохло, и я опять была в обнове. Хотя Танька Комашня говорила, что моё платье теперь говняное всё равно. Генка показал ей большой кулак, вытаращив зверские глаза, и она побежала к воспитательке ябедничать. В тот день Генка снова палец не сосал, а я была осторожной и не полезла на дерево, чтоб не порвать платье. Вечером маме рассказали про него, она вела меня домой и всю дорогу чему-то улыбалась, хотя это делала очень редко. В последнее время она стала расти животом, летний плащик застёгивался уже только вверху.

Вскорости папа взял меня с собой в партшколу города Ровно, где учился. Мама лежала в роддоме, ждала моего братика Валентина, хотя рожать ей, с пороком сердца, нельзя было вообще.

Поселились с отцом в партгостинице в центре на третьем этаже. В комнате сбоку красовалась белая раковина с краном, там папа перед обедом вымыл мне и себе руки. В столовой думала только о нём, о кране, – блестящем, с белой крутящейся закрывачкой. Отец отправился на занятия, а я – на хозяйстве в комнате, ведь всегда примерная и послушная.

Одна! В детскую сумочку за платочком – и к крану, сердце стучит в ушах об раковину. Прижмуриваюсь и осторожно кручу – открылось, а оттуда снова та живая, прозрачная струя… Чистый платочек выстиран. В чемодан – но там всё большое и тоже чистое, неинтересно. Руки помыть после чемодана. Долго, каждый пальчик…

Дома по утрам папа, умываясь, набирает в пригоршню воды и громко фырчит туда. Потом мокрыми руками укладывает волнистые чёрные волосы, зажимая их между пальцами. На солнце они блестят-переливаются крупными кудрями. Нацеживаю воду, тычусь лицом и фырчу папой – в руках пусто, ни капельки. Не получается…

Что ещё помыть? Оглядываюсь: посередь комнаты стол с белой, узорчатой, крахмальной скатертью и – ба-а! – графин, круглый, прозрачный, с веточкой матовых ягодок и длинными листочками. Красивый – очень. Но воду в нём всё равно надо сменить. Куда её? Столько не выпью. Отлила в гранёный стакан, попробовала. Нет, не влезет – уже наобедалась. О! А окно на улицу приоткрыто. Распахнула половинку и весь графин бзы-ы-ынь – туда. Пустой. Пополоскала, ещё, посмотрела на свет – блеск! Веточка сверкает. Дно снаружи вытерла полотенцем. Набрала полный графин, поставила на середину стола. Помыла крышечку с пипочкой – как игрушка, гладенькая, скользкая. Закрыла графин.

Стала тихо ходить вокруг и ждать – когда ж вода там застоится? Подойду, потрогаю – холодная. Накрыла полотенцем, приложила руки. Грею. Ну всё. Тепло. Вода старая, уже негодная. Вылить. Опять в окно – на улицу. Пустой и лёгкий. Теперь графин помыть. Легко открываю кран и ловко мою красавчика в раковине…

Шум, громкие голоса за дверью. Входит папа, взрослые и тётка в белом переднике. Отобрала графин, папа вытер мне руки:

– Нызя так робыть, – и хитро подмигнул.

Тётка в белом ушла, взрослые хохочут:

– Вин вэсь мокрый, с капэлюха вода стикае, палэць в вухо засунув и головою трясэ…

Ничего не понимаю, а папа мне:

– Трэба було воду вылыты в раковыну, а так ты дядька скупала прямо на вулыци.

Отец поручил меня какой-то тётеньке, у неё в занятиях было «окно». Мы вышли с ней из гостиницы, поднимаю голову, смотрю на третий этаж – она что, прыгала в окно оттуда?.. Когда папа снова повезёт меня к бабушке в село, мы с сестрой Тамарой полезем на шелковицу. Тоже заберусь на самую верхушку и совсем не побоюсь.

Тётя повела меня в центральный парк Шевченко на качели. Я просила, чтоб она меня раскачивала высоко, закрывала глаза и… летела.

– Голова не кружится?

– Не-а!

Когда была на самом верху, с дальнего конца парка на меня выглядывал памятник герою-разведчику Николаю Кузнецову. Мы пошли посмотреть на него. По пути обратно я насобирала под дубочками желудей и резных желтеющих листочков. Накупили раков – красные, колючие, вкусные. Платочком вытиралась хорошо – придём в гостиницу, буду в кране стирать.

Потом угощались мороженым в хрустящих, отмякающих вафлях. У нас в городе, в центре, продавалось мороженое в бидоне со льдом. Продавщица в белом халате крупненькой поварёшечкой крутяще отбирала порцию шариков в бумажный твёрденький стаканчик и вставляла в белую сладкую горку деревянную плоскую палочку. И как бы я медленно его ни ела – никогда не наедалась.

Возвращались с тётей в гостиницу, свои губы, красные, яркие, она съела и стала обычной, как карандаш, – простой, а не химический, говорила по-русски, странно, непривычно, но красиво и понятно, и я на всю жизнь запомнила её имя – тётя Зоя.

Но вот она спросила меня:

– Может, ты озябла?

Шо такое «озябла»? В садике Вовка Мелов обзывался на зелёно-сопливую Таньку Комашню «зяба», хотя надо было «жаба». Тёте Зое на всякий случай ответила отрицательно. Что я ей – «ожабла» какая-нибудь?! Потом, когда пошла в школу, узнала, что «озябнуть» – это «продрогнуть», а «комашня» в переводе – «мошкара». Не повезло Таньке, занудной канючке, с фамилией.

В гостинице свой платочек в кране я отстирывала на этот раз с мылом, а папа смотрел и почему-то посмеивался. Наш графин снова гордо светился на столе.

Когда семинарные занятия кончились, папа сказал, что у меня родился братик, и мы заторопились домой на поезд. Поехали. Я посмотрела в окно на бегущие деревья и вспомнила о жёлудях в сумочке. Папа сделал из них два человечка в шляпках, я их одела в цветные листья. Играя, вспоминала наш городской летний парк культуры из дубов-великанов, папа говорил, что в войну их не расстреляли и они поэтому уцелели.

Однажды родители взяли меня туда с собой. Сначала проходил концерт. Дядя Семён, Юлин папа, работал в Доме культуры длинным названием – затейный клоун-массовик. На сцене он спорил о чём-то с товарищем, они друг из друга вытряхивали монеты, высмаркивали из носа, в конце высыпали даже из занавеса, в ведро. После этого принимались петь. Дядя Семён – по-своему. Напарник поправлял: «Бери выше». Юлин папа строил вышку: стол, ещё столик, тумба, табуретка… лез-взбирался всё выше, но и под потолком сцены трубил невпопад. Все хохотали, а Юля говорила: «Это он нарочно – смешит». И мы с ней немножко боялись – вдруг упадёт! Ведь он хромоногий, воевал с немцами, от ранений чуть не погиб. Они с моим папой дружили с войны. Отец сказал, что ступня у дяди Семёна деревянная.

В садике я про это рассказала Генке. В песочнице мы с ним попробовали ходить не ногой – мешал сандалик, а правой рукой – опираясь на грабельки. Генка сразу признался:

– Не чую рукой землю. Неудобно.

– Я тоже. Папа мне сказал, что это ещё и очень больно, – жалела я дядю Семёна, хотя он был всегда такой весёлый и прыгучий.

После концерта на площадке заиграл оркестр, и начались танцы. Дети сбоку возле лавочек игрались, а я – танцевала сама себе, смотрела, смотрела и слушала… Мои родители были самой танцевальной парой. Когда духовой джаз играл польский хит того времени «Тшиха вода бжеги рвэ…», я пускалась в буги-вуги возле своей лавочки и вместе со взрослыми рвала берега в клочья и грудки.

Домой, сонную, папа нёс меня на руках, голова моя лежала у него на плече, его кудри пахли «Шипром», я смотрела в зоряное ночное небо… одна звёздочка стала мерцать-подмигивать папой, и вместе с ней я улетела в крепкий беззаботный сон…

Зачем дети вырастают? Ведь под куполом небесным на этой земле только отцовы руки так защитны и так надёжны!..

За окном вагона земля с домами, деревьями и людьми продолжала кружиться в попутном танце, а я подгоняла себя в поезде: «Скорее домой – посмотреть на маленького братика Валика!..»

Мы всегда торопим своё детство, лучшую пору жизни, – что там ждёт впереди?..

Дедовы уроки

Мой дед, принеся из лавки хлеб к обеду, сказал, что он теперь кукурузный. И правда, из хлеба в разрезе веснушками-зубчиками желтели почти целые зёрнышки. Дедушка непонятно-иронично усмехнулся:

– Жытныця тэпэр стала кукурузяным полэм, а той хрущ всэ одно хрущ.

Вскорости мы с Валюней, младшим братом, играя в прятки, обнаружили в дальнем углу на печке за занавеской небольшой склад хозяйственного мыла, спичек и соли. Я тут же беспечно пошутила, что наш дедушка поедет на войну.

А вот и он сам – лёгок на помин. Внучок с вопросом:

– Что, будет война, снова с немцами воевать собрался? Хочешь спичками их поджигать? Тогда и я им всем глаза солью засыплю…

– Воював з нымы нэ я, а твий батько. А войну тоби лучче нэ знать.

…Переезжая из города в город, на стройках народного хозяйства дед-прораб застудился, ноги стали сильно болеть, хотя и без того приседали от внезапной мысли-печали, что пережил сыновей. И семье пришлось вернуться на родину под Харьков, где жили родственники.

Вечерами Вера, жена деда, рассказывала трём дочкам новые сказки, а спор между ними за место поближе весело прекращала:

– Хто с самого краю – в золотому раю, а хто в сэрэдынци – в засратий ряднынци. – И в ней, зато возле мамы, оказывалась Нина – младшенькая.

Но сказки в жизни быстро кончаются.

Однажды, хлопоча по дому, Вера не обнаружила второй дочки – Жени. Искать!

А вот и она, в другой комнате под большим скатёрным столом. Притаилась с куклами, на чёрную тряпочку белый крест нашивает. Один – уже готов. Два креста! Вера к мужу: «Юра, дывысь!» – и в слёзы. Быть беде!

А она уже рядом…

В маленькие украинские Близнецы немцы налетели внезапно и неотвратимо. Офицер-эсэсовец в блестяще-чёрном плаще, суетясь с делами-приказами, подозвал красивенькую кудряшку Нину, чтоб помыла чудо-юдо-машину, «опель», за это кульком сладостей одарив. Но бойкая девчонка и ухом не повела мыть – рванула на улицу угощать шоколадными фасолинками с изюмом своих друзей-мальчишек. И только раздала вкуснючки, как услышала истошно-дикий крик матери:

– Ни-инка!

– Я ту-ут! – и бегом домой.

Во дворе разъярённый лакированный немец наставил пистолет на неё:

– Партизанэн! Русише мэдхен зэр шлехт! Пух-пух! – и взводит курок.

– Пан офицер! Ой, горэчко!.. – Вера без памяти с тряпкой быстрей к колодцу за водой, пулей кинулась мыть машину и кричать-хрипеть дочке-истукану:

– От дурэпа! Наглойи смэрти захотила? – Немца куда-то позвали. – Вин жэ тэбэ – як муху!..

– Я задрыпани нимэцьки машины облызувать нэ буду.

– На холеру ж ты конфеты брала?

– А я такых щэ нэ пробувала.

– Дурна Марийка – страху нэ знае!

Но страх – вот он. Близко.

Нинке уже девять. Конец августа. После дождя вечер свежи́т. На носу осень, а на ногах худая обувка знобит. Но бедовая командирша привычно рыщет по окрестностям, вынюхивая приключений на свою сорвиголову. Ага, нашла! Прицеп, полный, без охраны, значит – ничей. А в нём лаковые кожаные мешочки, красивые. Открыла один. Там пули. Но зачем они, стрелять-то не из чего?! Их выбросить в канаву, а из мешочков пошить тапочки. Позвать мальчишек и Витьку, брата двоюродного, он тоже в дырках. Позвала, показала – здорово! Мешочки ссыпали – и по домам с ними.

Дома Вера:

– Дэ взяла?

– Дэ взяла – там вжэ нэма. Валялысь в кинци поля за дэрэвами.

И Вера поверила. А мой дедушка в тот вечер допоздна шил-мастерил обнову любимой дочери.

Утром Нинка, пятеро друзей и Витька рассекали по улице в новых тапочках. Особенно старалась Нина – таких нет у девчонок. Блестящие!

Блестели настолько, что заметили немцы. Пропажа! Партизанэн! Выстроили великолепную семёрку в чёрных тапочках – всю перепуганную команду. И приговор по военному времени – шисэн, расстрелять в айн момент! Витю как старшего, десятилетнего, в ведро и в колодец – утопить.

Городок накрыло страшным колодезным эхом детского предсмертного крика. Не сосчитать тех утопленных жизней в колодцах украинских и русских…

И Вера запричитала-взмолилась, что дочка нашла мешочки где-то на краю поля. Стали разбираться. Нашли в канаве пули, пересчитали дотошно по-немецки – все до одной целы, остальные мешочки тоже на месте. И детей отпустили – всех семерых.

С того часу у дедушки ещё больше ослабели ноги, а пальцы левой ладони стали подёргиваться.

…Сидела как-то за уроками, со второй смены начальных классов вернулся Валентин, умненький хорошист, не драчун, – заплаканный, испачканный – ив комнату к деду: мальчишки ни за что очень обидели.

– У мэнэ внук нюня? Шоб я цёго бильшэ нэ бачыв! Нэдавно в городи йшло кино «Олэксандр Пархомэнко», про гражданьску вийну. Дывывся?

– Да.

– Мы ж з тобою тожэ Пархомэнкы, забув чы шо? Я тэбэ навчу: давай здачу всигда и зразу отступай, якшо йих багато, – свыстом! Дав – и фить, шоб тилькы ногы замэлькалы!

Прошло несколько дней, влетает радостный брат и свистом к дедушке взахлёб:

– Сумкою йих, сумкою, шо було сылы! Видбиг и як кыну каминюку в воду, грязюка з водою на ных! И крыкнув: «Повбываю!» Вжэ нэ будуть трое на одного!

Дедушка любимому внуку конфету. И мне несёт. Ходит с палочкой по комнатам с озорной улыбкой, выпрямился, забыв даже сильно прихрамывать на больные ноги.

Подходит ко мне:

– Опьять арыфмэтыка? Скоро Шура прыйдэ, учи пока остальни.

Тётя Шура, мамина старшая сестра, жила с нами, её жених погиб в Великую Отечественную, и замуж она не захотела. Окончив физмат, лихо разбиралась в математике. Считая вечерами квартальные отчёты, и меня научила арифметическим действиям на счётах, хотя мы с братом использовали их для катания по дому, когда оставались одни.

Но сейчас все дома, перед носом никому не нужные и неразрешимые задачки, где вода из одной дурацкой трубы течёт в такую же… и надо узнать… что-то. «Зачем и куда она течёт, ота труба с её объёмами?.. – и от бессилия слезами теку. – Сейчас мама этой трубой от немецкого крейсера как грохнет по моей голове! И пусть – умру ей назло».

Тут взрыв нетерпения-крика на всю хату с угрозой:

– Попробуй мэни четвёрку прынэсты!

Тётя Шура, побаиваясь маму, которой нужны были только круглые пятёрки, идёт за подмогой в комнату деда – он неважно слышал – и громко говорит ему:

– Там Женя бушуе.

– Та чую. Вжэ иду.

Заходит к нам, поднимает свою палочку и тихо маме:

– Крычыть, як дурна Марийка. Гэть видциля! Трэба дытыни объясныть – та й всэнькэ дило.

Тётя Шура садится рядом со мной, и мы быстро справляемся и с трубами, и с поездами, которые из пунктов А и Б ездят почему-то с разными скоростями… Тригонометрическими же уравнениями вообще было легко всё обсчитывать. Но это потом, в старших классах…

А вот и потом.

Однажды после ужина всей семьи на кухне мыла посуду. Настроение препоганое: мне купили зимнее пальто – здоровенное, светло-зелёного цвета. Утром в школе была раньше всех, чтоб не увидели и не засмеяли. Увидели! После уроков все разбежались, я собиралась последней. Разбить, что ли, все тарелки… фу… жирные!.. Надо ещё воды подогреть на электроплитке и пополоскать. Слышу дедушкин голос:

– Выглядаю внучку в викно зи школы – нэма… Ага, идэ. В руци держыть портфэль, полы пальта пидняла и нэсэ, бо ж воно довгэ, як у цыганкы, – стисняеться! Патлатый вэлыкый ворит на плэчи нал иг, як той вовк, платок збывся – лычко закрывав. Нэ дивчина – а опудало.

– Папа, якэ опудало? Пальто ж новэ́. На вырист. Надовго хватыть. Вона ж ростэ, нога вжэ трыдцять пьятый.

– А ты забула, як пид тобою нога гнала и остановылась на трыдцять шостому? Дэ вона тоби ростэ? На физкультури пэрэдпоследня. Всэ йисть бэз хлиба – бо нэ вмищаеться. Писля йиды тонэньку скыбочку видрижэ, потрусыть сахаром, покладэ на чашку с какавом и зигнэться над урокамы, – оцэ тоби и увэсь хлиб. Всэ, вона вжэ выросла!

– И шо ты, папа, хочэш вид мэнэ?

– Шоб в школу йшла моя внучка, а нэ якась мара. Тоби, Женя, сама холера ясна показуе, шо пальто нэ годыться, трэба пидшыты. А колир, цвет – тьфу! – як бабськи салатови рэйтузы. Маркэ, свитлэ, быстро замажэться. Куды твойи очи дывылысь?

– Другого нэ було.

– Я тэбэ и твойих сэстэр в страхиття нэ одивав.

В кухню заглянул мой всегда молчаливый отец и подмигнул, что обычно означало – всё будет хорошо.

На следующее утро в школу бежала весёлая дивчинка в пальто по росту, с тугим пояском, с подобранным вдвое, застёгивающимся чёрным воротничком.

Через какое-то время, с лёгкой руки дедушки, к Новому году отец, окончивший с отличием курсы кройки и шитья по верхней мужской одежде, со своего бостонового тёмно-синего, перелицевав, сшил мне пальто с коричневым цигейковым стоячим воротничком, застёгивающимся на плече, с внутренними пуговицами – взрослое. Шапка-ушанка – тогда их девчонки у нас ещё не носили – и сапожки на школьном каблучке. На вечер провожали всей семьёй, и мама махала рукой мне вслед.

Забыла. Мамина младшая сестра Нина, офицерша, привезла мне отрез, польский вельвет, – диковинка! – жёлтый, в чёрный горошек с копеечку. Мама сшила мне платье с отложным воротничком, зелёными пуговками, со встречными складочками. Зелёная атласная лента в косу ниже пояса. Дедушка пошутил, маме:

– Дывысь, шоб нэ вкралы. Я ж твою матир завиз!

И сказал в руку. Танцевать приглашали даже парни из одиннадцатых классов, а под саксофонно-проникающее танго «Каменный цветок» обмирала с Колькой, первым танцующим одноклассником. Его лучистые степные глаза, тёмный пушок-усики над доброй улыбкой ярких губ так волновали!.. Давно ли сидела с ним за одной партой в четвёртом классе русской школы?..

Домой прилетела на крыльях успеха. Мама, длинно и пристально посмотрев, бросила непонятную фразу:

– У тэбэ, доця, николы нэ будэ подруг… – и покачала головой. «А как же подружка Люда?..» – растерялась я мысленно. Тётя Шура, по жизни оптимистка, махнула рукой:

– Нэ слухай. Вона вечно… як з горы бухнэ.

Теперь-то я понимаю: мама была права – зависть человеку не союзник. И мой сын знает, почему тётю, Шуру Пархоменко, назвали когда-то Александрой.

…В каникулы мы с братом Валюней оставались с дедушкой – на хате. Брат, покрутившись, убегал по мальчишечьим делам, а я и дедушка варили зелёный борщ. Он садился возле электрической плитки с кастрюлей и командовал кулинарным парадом.

Самое интересное было, когда на арену разделочной доски выступала зелёная часть. Надо было зубчатым отбивным молоточком измельчить в сплошную массу щавель, лук, петрушку, укропчик. На мой вопрос, зачем так мелко, дедушка только предвкушающе крякнул – зараз узнаешь, а пока учил: крутые яйца, три-четыре, порубить ножом в горочку и ссыпать в кастрюлю. Сам этого не мог сделать – руку трясла лихоманка, поэтому яйца обычно разбивал сырые и вливал в кипящую кастрюлю, в которой тут же начинали кувыркаться-нырять смешные бело-жёлтые, но приятно-вкусные паутинки.

В это время в кастрюле у дедушки уже томилось мелко порубленное внутреннее сало с репчатой головкой лука, лаврушкой и картошкой, которую по готовности он помял в большой поварёшке – как любил. Начинало прикипать-пахнуть что-то сытное, просящее к себе ломтик чёрного хлеба. Осталось только травную готовую мякоть опустить с доски во всё остальное – заправленное, маслянистое, пахуче-кипучее.

Тихо спихнула. Завершая чудо приготовления, яркая живая масса накрыла-зазеленила всё под собой, и в кастрюле заиграло-задышало. Выпрямившись, дедушка победно улыбнулся:

– О! Тэпэр твоя зэлэна мелочь отдасть и цвет, и вкус!

И через минуты стало отдавать: из колдовского горячего варева, крадучись, выползал-выпаривался и обволакивал дух – смачный, острый, со щавлёвой кислинкой, вбирающий в себя моего деда, меня и мои слюни, а также вбежавшего на запахи Шарика, вилюче-просяще обмахивающего нас приветливым хвостом. И дедушка посоветовал:

– Пид кинэць опьять пробуй – и на соль тоже, бо зэлэнь забэрэ в сэбэ всё.

Пробую, смакую, от удовольствия глаза убегают под веки и там смеются – ничего нет вкуснее на свете дедушкиного борща! Он выключил плитку и накрыл кастрюлю рушником – «нэхай дойдэ». Неприхотливая к еде, я тихо зверею аппетитом и еле дожидаюсь дедушкиной команды:

– Бэры тарелки, риж хлиб и нэсы смэтану. Шарику налый та покрышы хлиба, нэхай пойисть з намы – заслужив. Ноччю на якусь тэмну холеру добрэ гавкав.

Я позвала с улицы брата, слила ему на руки из колонки, и дедушка объявил:

– Тры танкиста и собака сидають обидать.

Мы с Валентином всегда помним уроки жизни нашего доброго и мудрого деда – Юрия Трохимовича Пархоменко.