Текст книги "Пьяная Россия. Том третий"

Автор книги: Элеонора Кременская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– А я когда строительное училище закончил, так подался в бригаду Тарасыча, десять лет уже подвизаюсь. Всю область объездил, много чего повидал!

– Медведей видал? – сощурилась она, насмешничая.

– Медведей не видал, – простодушно ответил Сашок, – зато в одном совхозе, где мы жилой дом у председателя отстраивали, видал ручного лосенка!

Екатерина тихонько рассмеялась, на лице у нее отразилась гамма испытываемых ею чувств, так что он поспешил дополнить:

– Из соски его кормили телятницы!

– Коровьим молоком?

– Не знаю, – честно ответил Сашок, – наверное, коровьим, раз телятницы кормили.

Екатерина выставила руку, ловя пальцами капли дождя. Они оба устроились под навесом, взобравшись высоко на сеновал. Сидели, удобно расположившись на матрацах оставленных монашками для настоятельницы.

– Любит она тут, спать? – потыкал пальцами полосатый матрац, Сашок.

– Нежиться любит! – уточнила Екатерина.

– Пахнет скошенной травой, – глубоко вдохнул Сашок.

На лице его отразилось волнение. Он протянул руку и погладил тонкое запястье девушки.

Екатерина взглянула без улыбки.

– Поехали со мной, – промямлил он, глядя на нее с обожанием влюбленного человека.

– А по дороге бросишь? – показала крепкие зубы, Екатерина.

– Женюсь! – с жаром воскликнул он, придвигаясь.

– Вот вначале женись! – отпихнула она его обеими руками.

Он просиял, поглядев на нее с надеждой.

– Хоть завтра, пойдем и подадим заявление в загс!

Она пожала плечами и отвернулась к дождю.

– Ну, Катенька, правда же, возьми паспорт и пойдем завтра, с утра!

– Облака уже посветлели, скоро и дождю конец! – сказала она будничным голосом.

– Ты не ответила на мой вопрос? – настаивал Сашок, делая попытку схватить ее за руку.

Она расхохоталась, и сильно оттолкнув его, скатилась с сеновала. Сашок бросился следом, но девушка оказалась проворнее, пока он выбирался, она уже преодолела расстояние до жилых келий и скрылась там, напоследок станцевав под дождем нечто вроде русской плясовой.

Сашок смотрел потерянно.

– У меня мама будет счастлива, если я невесту привезу! – настаивал Сашок в тот же день, рассказывая мужикам о Кате.

– Сомнительно, – покачал головой Тарасыч.

– В конце концов, у меня отдельная комната в квартире и зарабатываю я неплохо! – взвился Сашок. – Свадьбу сыграем, будьте нате!

– А я на баяне могу! – поддержал его Ленчик.

– Только без пения, – напомнил Тарасыч.

Ленчик застенчиво улыбнулся.

– Пожалуй, тебе ее выкрадывать придется! – сомневался Шабашкин.

– И выкраду, было бы ее желание! – с энтузиазмом произнес, Сашок.

– Любишь ее? – заглядывал в глаза товарищу, Угодников.

– Люблю, спасу нет, – прижал руку к сердцу, Сашок.

– А она тебя? – допытывался Николай.

– Не знаю, – понурил голову, Сашок.

В стекло щелкнуло, строители разом бросились к окну. Во дворе стояла Катя и подбоченившись, задорно смотрела на Сашка.

– Катенька! – высунулся в форточку, счастливый влюбленный.

– Выходи, погуляем! – позвала его Екатерина.

– Где же тут гулять, засекут! – засомневался Сашок, в смятении оглядывая монастырские постройки.

– А мы через стену перемахнем и айда по городу! Ты мне фруктов купишь, ведь купишь, да?

– Да, я тебе всю Вселенную к ногам сложу, не то, что фрукты! – засмеялся Сашок и ринулся к своей любимой.

Богиня

Подметая рясой узорчатый пол храма, отец Петр живо зажигал ладанки. Шабашкин во всем ему сопутствовал.

– Скоро рассветет, – глядя в окно, заметил отец Петр.

– До начала службы еще полчаса, – взглянул на наручные часы, Шабашкин.

– Успеем, – обрадовался отец Петр, направляясь в темный алтарь.

Шабашкин поспешил следом.

Ростислав совсем перестал спать. Днем робил на стройке, по ночам помогал сторожить монастырь.

Роль ночных сторожей добровольно взяли на себя три монаха. Монахини были отстранены от ночных бдений, им хватало дневных занятий. В монастыре процветало сразу несколько направлений трудовых послушаний: иконопись, золотошвейство и пекарня. В пекарне увлекательно, засучив рукава и переодевшись в поварское белое одеяние, очень любил пропадать отец Афанасий. При монастыре был открыт хлебный магазинчик, где молоденькие послушницы, сменяя друг друга, продавали городским лакомкам вкусные постные пироги. Сам отец Афанасий, кстати, в прошлом, действительно окончивший кулинарное училище, каждый день выпекал шикарный ягодный пирог для матери Леониды. Настоятельницу он обожал, боготворил и по всему видать, любил безответной, платонической любовью.

Отец Павел тоже не сводил влюбленных глаз с матери Леониды, частенько в разговоре сравнивал мать-настоятельницу с самой Богородицей и томился возле ворот, переминаясь в ожидании возвращения, когда на единственном автомобиле, принадлежавшем монастырю, она уезжала куда-нибудь, по делам.

И лишь на отца Петра не действовали чары настоятельницы, он заменил любовь борьбой. И утром, и днем, и вечером отец Петр воинственно мотался по всей территории монастыря и пугал мирных жителей, выбегая с ведром святой воды за пределы монастырских стен. Это у него называлось «обходом».

Мать Леонида относилась к деятельности отца Петра снисходительно, но на Шабашкина, едва не сошедшего с ума после наваждения, посматривала настороженно. Ростислав и сам ее сторонился, предпочитая прятаться за спины товарищей, когда она вторгалась в общество строителей. Тем не менее, она частенько пыталась начать разговор с Шабашкиным, вызывая его на откровение и даже однажды, пригрозила самолично провести над ним исповедь:

– Настоятельнице разрешено исповедовать!

– Я не подчиняюсь вам! – возразил Ростислав, прячась за спиной отца Петра.

– На момент ремонта детских спален подчиняешься! – горячо выкрикнула мать Леонида, стараясь схватить непослушного мастерового за руку.

Но Шабашкин вырвался и позорно бежал. Инстинктивно, он ощущал в матери Леониде нечто непостижимое, невероятное для монастырских будней. Бывало, он обсуждал свои ощущения с товарищами и те во всем его поддерживали.

Тарасыч с Ленчиком по их же заверениям никогда так не работали. Они, будто стахановцы, ломили от зари до зари, изредка прерывались, перекусывая хлебом, запивая коровьим молоком. Отец Павел имел послушание на коровнике, где в чистых стойлах, под опекой нескольких монахинь и послушниц, жевали сено не только коровы, но и беленькие, ухоженные козы. Молоко продавали через тот же хлебный магазин городским лакомкам, каждое утро выстраивающимся в длинную очередь. Сами монахи молока не пили, масло и творог, что получали из продукта подручные отца Павла, не ели, животная пища была запрещена в монастыре.

Николай Угодников подпал под обаяние настоятельницы, и потому используя любую возможность, пропадал в церкви или трапезной. Тарасыч с Ленчиком не возражали, потому как, его заменяли Сашок и Шабашкин.

Конечно, его товарищи по-прежнему боялись нападения дьяволов, но наблюдая за поведением Шабашкина, пришли к выводу, что дьяволы выбрали Ростислава своей жертвой, также рассуждал и отец Петр, заставляя подопечного заучивать наизусть молитвы от врагов рода человеческого.

Осветив храм неверным светом ладанок, подвешенным у каждой иконы, отец Петр принялся окуривать ладаном, а Шабашкин наступая на пятки монаху, брызгал святой водой большой кистью во все углы. Воду он таскал в специальном десятилитровом ведерке, личном изобретении отца Петра. Ведерко, увенчанное плотной отодвигающейся крышкой, можно было вешать на шею, ручку отец Петр удлинил и усовершенствовал мягкой оберткой, чтобы не было обременительно таскать ведерко, скажем, длительное время.

И тут, в храм вошла мать-настоятельница, оттеснив отца Петра и препроводив его мановением руки, включать электрический свет, небольшие рогатые люстры висели под потолком. Она взяла Шабашкина в плен и он, попятившись, оказался в углу, зажатый стеклянным гробом с мощами некоего святого и матерью Леонидой. С потемневшими глазами она вдохновенно говорила о Христе. От ее развевающихся одежд пахло дождевой свежестью. Шабашкина трясло от ее близости, нет, он не влюбился, но испытывал примерно тоже, что испытывает привороженный человек, когда одновременно и притягивает, и отталкивает от очарователя. Старательно, изо всех сил он уходил от бешеного желания схватить мать Леониду и, сжав в железных тисках объятий, добиться, наконец, чтобы она сбросила маску настоятельницы, увидеть настоящее выражение ее лица!

Его бесило, как она изображала из себя богиню. Как собирала вокруг себя молоденьких послушниц и монахинь, чтобы манипулировать ими. И те, во всем потакая своей богине, забегали вперед, чтобы раболепно взглянуть ей в глаза. Практически все, кроме послушницы Екатерины, участвовали в общем сумасшествии. Екатерина всегда стояла особняком и смотрела с недоверием, за что настоятельница ее беспрестанно наказывала, посылая на тяжкие послушания, в основном траву косить и заготавливать сено для скота.

– Ведьма! – кричала она на Катю и била ее по щекам. – Смотришь исподлобья, ступай картошку чистить! Плачешь? Немедленно, прочь с кухни, нечего пищу слезами портить! Иди, реви над кормом для коров!

Строители с негодованием наблюдали за бесчинствами монахини и удерживали Сашка, не позволяя заступаться.

А Катя, не сломленная, и решительная шла на очередное наказание, подавшись вперед, сжав кулаки, впечатление агрессивности разгоняло всякие сомнения у мужиков, сочувствующих ей. Такая девка себя в обиду не даст, даже монахине, верили они.

Тем временем, в храм робкими тенями вступили основные силы монастыря и мать Леонида, оглянувшись, с досадой закончила свою лекцию.

С подчеркнутой галантностью Ростислав слегка склонившись, пожал ее руку, вслух выразив надежду на продолжение увлекательной беседы о Господе Боге, на что она ответила сухо и высоко задирая нос, прошла размеренной походкой царицы в алтарь, куда настоятельнице было позволено заходить.

В ту же ночь, обнаглев, Шабашкин воспользовавшись сонливостью второго сторожа, отца Павла, покинул пост и подошел к дому, где изволила жить и почивать мать Леонида.

Ее дом, с белым балкончиком, увитый зеленым вьюном и усаженный горшками с декоративными розочками, вызвал у Ростислава массу противоречивых чувств. Скривившись в гримасе отвращения, он все же полез по выступам в стене, а оказавшись на балконе, сделал глубокий вдох, как при погружении в воду и вошел, отодвинув москитную сетку.

Оказавшись в большой комнате, огляделся с удивлением, позабыв о своем решении не дышать. Здесь, он в прошлый свой визит еще не бывал. Комната выглядела официальной. Посредине стоял длинный овальный стол, уставленный вазами с белыми хризантемами. Вокруг стола, расставлены были изящные стулья с мягкими сидениями. Возле стен и тут, и там манили отдохнуть кожаные диваны. На стенах висели картины с живописными фигурами святых старцев и стариц.

Шабашкин прошел в другую комнату, деревянная дверь плавно открылась с легким шорохом. Ростислав оказался в кабинете, где темные шкафы со стеклянными дверцами хранили на своих полках труды многих богословов, а здоровенный письменный стол прогибался под кипой исписанных бумаг. Ростислав наклонился, изучая самую верхнюю бумажку, лежавшую поверх прочих. В неярком свете уличного фонаря, он различил написанное. Мать Леонида писала убористым почерком на белой писчей бумаге. Ее запись пестрела восклицательными знаками. Она рассказывала кому-то, неведомому Ростиславу о своих достижениях, восторженно описывала церемонию посвящения еще одной послушницы в инокини и особенно восторгалась архиепископом. Архиепископ, пятидесятилетний монах, звал ее отдохнуть на архиерейскую дачу, где в тишине соснового бора, что обступал дачу со всех сторон, она могла бы привести свои мысли в порядок.

Шабашкин оторвался от чтения, поглядел в окно, задумчиво покусывая губы, перспективная настоятельница, как видно вызывала у архиепископа неподдельный интерес.

– Не верю я в бескорыстие, – прошептал он, злясь, – стало быть, мать Леонида не только скоромные пирожные любит кушать…

Следующей комнатой, была опочивальня настоятельницы. Он проник, беззвучно ступая. Она спала, свернувшись клубочком. Шабашкин приоткрыл глухие портьеры, внезапно мать Леонида открыла глаза, увидела его и села в постели. После повалилась обратно и моментально уснула.

Он выдохнул, мечтая теперь потихоньку убраться из ее комнаты. Увидеть ее, настоящую, подлинную, женскую суть, вот чего он хотел!

Но на пороге неожиданно выросла тень. Келейница, понял Ростислав и рыбкой скользнул под кровать настоятельницы.

Скрытная, угловатая, келейница легкой, но постоянной тенью маячила по краям жизни матери Леониды. Всегда выполняла ее поручения и никогда не выполняла чужих просьб. Ничьи слезы или мольбы не трогали сердце монахини Варфоломеи. Она служила только своей госпоже.

Много раз Шабашкин пытался заглянуть ей в глаза, но тщетно, монахиня прятала свой взгляд под линзами толстых стекол безобразных очков, и лишь по поджатым губам можно было догадаться о ее настроении, впрочем, всегда одинаковом. Она могла убить за настоятельницу, но на другого человека, пускай даже извивающегося от боли возле самых ее ног, она бы и не взглянула. Это была фанатичка, но любила она не Бога, о нет, а саму мать Леониду.

Ростислав затаился под кроватью, молясь, чтобы келейница его не заметила. Простояв на пороге, несколько минут, келейница зашаталась, испустила тяжкий вздох и вышла, заметно пошатываясь. Шабашкин смотрел из-под кровати заинтригованный странным поведением служанки.

Наконец, решился и с проворством вора, легко подался следом за келейницей. На ходу размышляя, уж не пьяна ли монашка? Спустившись со второго этажа на первый, келейница, тяжело шаркая, прошла в столовую, где не так торжественно, но все же сиял начищенными боками большой самовар и стоял посредине точно такой же овальный стол, что и наверху, но накрытый скатертью. Келейница прошла в кухню, где была газовая плита и буфет с посудой. Из-за угла Ростислав следил с нарастающим беспокойством за беспокойными телодвижениями монашки. Келейница топталась на месте и несколько минут тыкалась лбом в стеклянную дверцу буфета. Красивые тарелки с золоченными ободками, выставленные, как на параде, жалобно позвякивали. Из кухни келейница направилась по коридору, устеленному синим ковровым покрытием в комнатку, где легла на высокую кровать и, накрывшись белым одеялом, захрапела.

Шабашкин постоял над спящей монашкой, в раздумье, потирая лоб. По всей вероятности, келейница ходила по ночам, лунатила.

– Ну и ну, – пробормотал на Варфоломею, Шабашкин и на цыпочках покинул дом, воспользовавшись входной дверью, запертой на время сна, на дверной засов.

Шаман

– Интересно, каким я буду в старости? – задумался Сашок, наклеивая обои зеленого цвета в очередной комнате.

– Ты? – ответил Тарасыч и хохотнул. – Будешь зачесывать остатки прядей на лысеющую макушку. Станешь забываться и калякать самому себе записки, что купить и где купить!

– А ты? – обиженно хмыкнул Сашок.

– Я уже старый, забыл? Мне целых пятьдесят два года!

– Подумаешь! – протянул Сашок, недоверчиво вглядываясь в толстого бригадира, ловко вставлявшего новые стекла взамен старых, потрескавшихся в оконные рамы комнаты.

– Он состарился преждевременно, – высказался Ленчик, – и выглядит потому старше меня.

– А сколько тебе? – полюбопытствовал Сашок.

– Шестьдесят восемь!

Сашок с удивлением поглядел на двух «стариков», абсолютно одинаковых, с кустистыми, мохнатыми бровями, но седых.

– Брешешь? – не поверил он, обращаясь к Ленчику.

– На, почитай! – протянул Ленчик свой паспорт.

– О-го-го! – воскликнул Сашок. – Так ты у нас не просто стар, а суперстар!

Ленчик не ответил, а задумался о себе, вспоминая свои слепые переодевания, некоторые люди не любят наблюдать своего отражения в зеркале, так и не примирившись с безобразием старости. Ленчик сокрушенно вздохнул, он стал грузным и принялся ходить в широких спортивных брюках, рубашке навыпуск и шлепках, невероятно прижившихся в народе, хотя в государственные времена, то есть во времена жизни Советов, многие отнеслись бы к такой обуви более чем презрительно, не без основания обозвав нынешние шлепки сланцами и были бы правы, говоря, что в такой обуви, либо в баню, либо на пляж.

– Эх, ребя, – испустил тяжелый вздох Ленчик, – если бы вы знали, как я от этой постной жизни пива захотел выпить!

– И я! – подхватил Тарасыч.

– Я бы не прочь, – осторожно начал Угодников, вспоминая строгий взгляд красивой настоятельницы, – но мать Леонида…

– Ничего не узнает, – заглянул в комнату Шабашкин.

– Мы через забор перемахнем! – подсказал идею Сашок, присоединившийся к братству выпивох моментально, как только уловил суть обсуждаемого вопроса.

– Что, ты решил изменить монахине? – рассмеялся Тарасыч, обращаясь к Угодникову.

– Почему изменить, – обиделся Николай, – мы же просто пива попьем!

– А ты иди благословения у нее попроси! – подзуживал Тарасыч.

– Все это хорошо, – вмешался Шабашкин, – но как мы улизнем, вот в чем вопрос, если за нами следят?!

– Кто? – не поверил Сашок.

– А ты и не заметил? – ехидно улыбнулся Шабашкин. – Отец Павел!

– Да, да, – подтвердил Тарасыч, – он от нас все время к настоятельнице бегает.

– Докладывает, – мрачно высказался Ленчик.

– Стучит! – согласился Угодников.

Между тем, на колокольне зазвонили в колокола, призывая к вечерней службе.

– Вот вам и ответ, – ткнул пальцем в сторону церкви, Шабашкин, – отец Павел влюблен в мать Леониду, куда она, туда и он!

И увидав стройную фигуру монахини, стремительно направлявшуюся к церкви, издал победный вопль, за настоятельницей вприпрыжку спешил отец Павел.

Конечно, по большим праздникам он служил в храме вместе с отцом Афанасием и отцом Петром, но по будням предпочитал исполнять поручения настоятельницы, по сути, напросившись к ней в личные осведомители.

Воспользовавшись отсутствием «всевидящего ока», строители бежали, перемахнули через старинный каменный забор, высокой стеной окружающий монастырские владения. Могли бы конечно пройти и через ворота, но в сторожевой будке сидели две монахини, наблюдавшие за прихожанами.

– И чего мы ее так боимся? – недоумевал Тарасыч, с трудом забираясь по здоровенной железной лестнице, припрятанной в траве.

– Она страшная! – подтвердил Шабашкин, спускаясь первым.

– Прямо альпинист! – восхитился Сашок, ложась на широкую площадку стены и наблюдая за товарищем сверху.

– Тут тоже лестница припрятана! – выкрикнул Шабашкин из зарослей крапивы.

– Это Катенька припрятала! – сказал Сашок.

– Ну, и Катя, во дает! – смеялся Тарасыч, в числе последних, спускаясь по крепкой деревянной лестнице.

Помещение кафе, куда нагрянули беглецы, было пристроено к дому. Таким образом, хозяева дома считали кафе продолжением своих уютных комнат. Приглушенный свет разноцветных люстр, мягкие кожаные диванчики и напольное покрытие бардового цвета действительно придавали кафе домашний уют. Снаружи кафе выглядело еще привлекательнее, цветные витражи в окнах и непременный атрибут – большая бронзовая сидячая статуя улыбающейся поварихи, на коленях у которой мечтал посидеть каждый гость кафе. Считалось, что повариха приносит счастье и потому колени у нее блестели, словно золото, тогда как другие части статуи были несколько тусклыми.

Кафе называлось простенько – «Как у мамы». Конечно, имелась в виду домашняя еда, которой отдавали предпочтение хозяева кафе.

Но народ обозвал кафе по-другому, говоря попросту: «А пойдем-ка к Поварихе!» Так и пошло и поехало.

– Шабашкин, ты ли это?

– Басмач, – удивился Шабашкин и вот странно, обрадовался нежданной встрече.

– А ты чего тут делаешь? – посуровел Тарасыч.

– Отдыхаю, кумыс пью, – словоохотливо пояснил басмач, – этим кафе мои земляки заправляют!

– Кумыс? – удивился Тарасыч. – Никогда не пробовал!

– Так вы тут где-то, неподалеку робите? – вмешался Сашок.

– Истинно так! – кивнул басмач и внимательно оглядел отощавшую бригаду Тарасыча.

– Что с вами случилось, никак к вам шайтан привязался?

– Еще как привязался, – вдруг расплакался Ленчик.

Нервы у него серьезно расшатались за время пребывания в монастыре.

Шабашкин все рассказал, его молчаливо поддерживали товарищи.

– Ах, твари, – ругался басмач, потрясая кулаком в сторону монастырских стен, – что натворили!

– Дьяволы, – кивнул Тарасыч думая, что басмач обзывает так нечистую силу, напавшую на его бригаду.

– Монахини, – пояснил басмач, – они вас подставили!

– Чего это? – не поняли строители.

– Шайтана легко обмануть, надо только подсунуть более легкую добычу! – сказал басмач.

– Это мы – легкая добыча? – удивился Сашок.

– Конечно, – энергично закивал басмач, – шайтан с вами монастырь покинет и с вами уйдет, когда вы ремонт закончите! Ему победа, как воздух нужна, победит вас, сломит ваш дух, кого в сумасшедший дом загонит, кого – на тот свет, а ему поощрение от старших демонов будет!

– Что же он не видит, ведь мы не монахи? – возразил Сашок.

– Не видит, – засмеялся басмач, – судя по вашим рассказам, шайтан маленькой силы, глупый очень. Монахи его с толку сбили, заставив вас молиться вместе с собой. Ведь в церковь вас загоняют каждый день?

– Каждое утро! – всхлипнул Ленчик. – И по возможности, каждый вечер!

Ленчик заплакал навзрыд, с ужасом прижимая ладони к заметно похудевшим щекам.

– Айда к нам, у меня в бригаде шаман есть. Он вашего шайтана прогонит! – решил басмач.

Скоро, они добрались до большой, вонючей фермы, на окраине города. Прошли, зажимая носы, басмач неодобрительно пробормотал:

– Русский народ – ленивый народ, любит на печи полеживать!

– Да уж, – вздохнул Тарасыч, согласный на все «сто» с азиатом.

Кипчаки ютились возле леса, перетащив на собственных руках строительный вагончик, они не пожелали вдыхать отвратительный воздух испражнений сотни быков и коров. На возведение нового комплекса для буренок ходили, плотно завязав носы и рты, сложенными втрое платками.

– Планируем совсем в лес переехать! – засмеялся басмач.

– Там комары! – поежился Сашок.

– Лучше уж комары, чем смрад! – убежденно проговорил басмач.

Азиаты встретили бригадира радостным гомоном. И пока варили рис, пока кипятили на костре большой закопченный чайник, Шабашкин опять рассказал их историю, шаман, с суровой внешностью, скрестив руки на груди, слушал и молчал, сосредоточенно глядя в огонь костра.

– Гиена! – наконец, произнес он. – Шайтан пришел только за одной, за настоятельницей.

– Матерью Леонидой? – не поверил Угодников. – Она такая красивая!

Шаман неодобрительно покачал головой:

– Ведьма она!

– Как, ведьма? – удивлению Угодникова не было предела. – Она же монахиня?

– Ведьма никогда монахиней не станет, – не согласился шаман, – будет людей бередить, в хаос вгонять, на тот свет загонять. И шайтан станет охотиться, не первый, так второй, не второй, так третий.

– А она сама знает, что ведьма? – задал тут вопрос Шабашкин, вспоминая про разговор с Леонидой.

– Она вам продемонстрировала, – усмехнулся шаман, читая мысли Шабашкина, – невольно, конечно. Такие люди все делают как бы случайно, пользуются силой и говорят, мол, всевышний помогает, тучи с неба прогоняет, удачу в жизненных ситуациях приносит!

– А сироты? – с ужасом вспомнил о ремонте детских комнат, Тарасыч.

– Ведьмы очень любят сиротами прикрываться! – подтвердил шаман. – Дети будут выполнять роль щита на случай удара шайтанов.

– Как это? – не понял Угодников.

– Как домашние животные. Знаете, любая действующая ведьма или колдун непременно держит подле себя кота или собаку?

Бригада Тарасыча закивала, вспоминая детские сказки и легенды, связанные с колдовством.

– Вот, почему меня охватило такое горе, когда я услышал о гибели семьи настоятельницы! – догадался Шабашкин.

Шаман внимательно взглянул на него:

– Ты – сенсор. Душа уже догадывающаяся о цели своего бытия на земле, – пояснил он, наблюдая замешательство русских.

– А ты, – обратился он к Ленчику, – близок к смерти, от того и заливаешься слезами.

Ленчик вновь расплакался, горестно прижимая руки к сердцу.

– Но надо же, что-то делать! – всплеснул руками Тарасыч. – Необходимо действовать, ехать к архиепископу, чтобы эту настоятельницу выгнали из монастыря!

– Нет, – помотал головой, Шабашкин, вспоминая прочитанную ночью в доме у настоятельницы, бумагу, – архиепископ ей благоволит!

– Я возвращу ей шайтана без права передачи кому-либо, она не сможет более никого подставить, шайтан будет уже осведомлен обо всех ее каверзах, – твердо произнес шаман, – и укажу на нее Иблису!

– Сатане? – догадался Шабашкин.

– Она этого достойна, разве, нет? – заглянул каждому русскому, в глаза шаман. – Если ты рождена ведьмой, так ведьмой и оставайся, зачем делать вид, что святая?

– Но разве у ведьм и колдунов нет пути ко спасению души? – дрожащим голосом, спросил Угодников.

– Рожденный ползать летать не сможет, – философски заметил шаман.

В сгущающихся сумерках при неверном свете костра, шаман, облачившись в звериные шкуры и измазав лицо черной сажей, бешено скакал вокруг притихших русских мужиков. Звуки бубна, в который он колотил палкой, разносились далеко вокруг, заставляя испуганно реветь потревоженных необычным грохотом коров и быков.

Остальные азиаты держались подальше от обряда, схоронившись под защитой крепких берез леса.

Шаман кружил вокруг русских и кружил. Уже успел прогореть костер, взошла и прошла половину пути по ночному небу, сияющая Луна, утихли звуки вокруг и перестали каркать потревоженные шумом, вороны. Уже стихли глупые буренки, когда в обморок упал Ленчик. Шабашкину вскочившему было на помощь, тоже пришлось нелегко, земля ушла из-под ног так быстро, что он не успел удержаться, а брякнулся без сознания на бесчувственное тело Тарасыча. Тут же повалился Сашок и Угодников.

Шаман, дунув в лица русских, презрительно сощурился на едва заметную черную тень, метнувшуюся в сторону монастыря.

Бубен смолк, кипчаки, вернувшиеся из леса на призывный крик шамана, послушно перенесли бригаду Тарасыча на свои постели, в строительный вагончик, сами вновь разожгли костер, собираясь пить зеленый чай и до света обсуждать то, что произошло с русскими.

Истинное лицо

– Я в последний раз спрашиваю, где вы были? – грозно сдвинув брови, спрашивала настоятельница.

Строители, молча, сгрудились в воротах монастыря. Отец Павел поправил очки, что изредка надевал, будучи в смятении. Отец Афанасий обстоятельно застегивал пуговицы осеннего черного пальто, надетого поверх рясы, утро выдалось прохладным. Отец Петр нахмурился, уставившись в одну точку и закусив верхнюю губу.

– Я вынуждена попросить вас покинуть монастырь! – подчеркнуто и высокомерно, заявила мать Леонида.

– А я вынужден попросить вас объясниться! – потребовал Шабашкин, выступая из группы товарищей и чувствуя на себе испуганные взгляды.

– Молчи! – взвизгнула, вдруг мать Леонида. – Колдун!

– Это я-то, колдун? – едко всматриваясь ей в лицо, заметил Ростислав. – Сама на нас шайтана напустила и сама же обзываешься?

– Колдун, колдун! – взревела монахиня и вцепилась себе в волосы, глядя на Шабашкина с такой ненавистью, что сопутствующие ей во всем иеромонахи забеспокоились.

– Матушка, – осторожно начал отец Павел.

– Он – тварь ведьмацкая! – сдавленно произнесла она, рыдая и указывая дрожащим пальцем на Шабашкина. – Хочет меня со свету сжить!

– А сама-то! – укорил тут Тарасыч и, набравшись смелости, встал рядом с Шабашкиным. – И как только не стыдно, а еще монахиня?!

– Что тут происходит? – завертел головой отец Петр.

– Ведьма она! – выступил вперед Сашок.

– Черта ей вернули, – подтвердил Угодников.

– Вот теперь она и сходит с ума! – поддакнул Ленчик, тоже становясь рядом с товарищами.

– Ведьма? – спросил взволнованно отец Петр и повернулся к настоятельнице, как бы впервые увидев ее.

– Ах, ведьма! – насмешливо подняла она брови и неожиданно плюнула в Шабашкина. – На, утрись!

Повернулась и ушла, велев отцу Афанасию строителей дальше ворот не пускать, а отца Павла благословила вещи работяг немедля собрать и выкинуть вместе с бригадой прочь.

Отца Петра, во взгляде которого читалось сомнение, поманила к себе, а когда он подошел, послушный воле настоятельницы, схватила за ухо, что-то зло, прошептав ему.

Мужики, молча, наблюдали за происходящим. Не слушая возражений, отец Петр вытолкал строителей за ворота и замкнул большим ключом.

На строителей он не смотрел, а слепо подчиняясь воле матери Леониды и потирая вспухшее ухо, побрел за нею вслед, по направлению к розовому домику, резиденции настоятельницы монастыря.

– Я говорил через стену, надо было! – горячо высказался Тарасыч.

– Так все, хватит! – заорал Ленчик. – Мы избавились, наконец, от чокнутой бабы. Деспотичной и ненормальной бабы!

– Точно! – поддакнул Тарасыч, согласный с товарищем.

– Не монахини, верно! – стукнул ладонью по железным прутьям ворот, Шабашкин. – Она в постные дни, среду и пятницу монашек шоколад заставляет есть!

– И пироги на молоке ей отец Афанасий запекает!

– Подождите, не в еде дело! – вмешался Сашок. – Дело в том, что она только что при нас показала свое истинное лицо.

Шабашкин открыв рот, глядел на него. Действительно, а ведь он этого так хотел увидеть, когда ночью пробирался в спальню настоятельницы.

– И у нее лицо не настоятельницы, – покачал головой, Тарасыч.

Отец Павел, натужно хрипя, притащил несколько сумок строителей, не отвечая на вопросы, повернулся и, втянув голову в плечи, резво помчался за остальными вещами. Когда все перетаскал, Шабашкин попытался было обнять монашка на прощание, но отец Павел отскочил от работяги так, будто ошпарился:

– Уходите, ради Христа! – слезно попросил он.

– Отец Павел, – начал, было, Шабашкин.

– Не слушаю, не слушаю, – взвыл отец Павел и, зажимая уши, позорно бежал.

Ему на помощь пришел отец Петр, выпихнул вещи строителей за ворота и плотно замкнул ворота на ключ.

– Твоя настоятельница – ведьма! – сообщил ему Шабашкин и рассказал молчаливо слушавшему монаху все, что произошло с ним в монастыре, не забыв упомянуть обряд с шаманом.

– Это надо обдумать, я тоже замечаю неладное с матерью Леонидой, – печально вздохнул отец Петр, глядя сквозь прутья на Ростислава с невыразимой печалью.

– Ага, – торжествуя, подпрыгнул Тарасыч, – значит, признаешь ее ведьмой?

Отец Петр не ответил, а повернувшись, побрел в сторону церкви. Шабашкин смотрел ему вслед с чувством большой потери.

– Какой товарищ мог бы мне быть! – прошептал он.

Строители, взвалив на плечи тяжелые сумки, направились, было, к автобусной станции.

По дороге их догнала Екатерина.

– Катенька, – обрадовался Сашок, увидав возлюбленную, – я хотел за тобой позже вернуться!

Она молчала и глядела на него пронзительным взглядом.

Шабашкин встал рядом с товарищем: