Текст книги "Петербургские женщины XIX века"

Автор книги: Елена Первушина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Кроме того, чтобы приохотить детей к географии и естественным наукам, книга показывала девочкам, что они могут стать героинями не только нравоучительных и сентиментальных историй, но и героинями в полном смысле этого слова: они могут путешествовать, участвовать в приключениях, заботиться о себе и своих спутниках, что на них могут рассчитывать взрослые люди, и они могут оказаться достойными доверия этих людей.

Пусть ни одной девочке не было суждено побывать в южных морях, но каждая из них могла, как Эмиль Жан-Жака Руссо, придумать свой необитаемый остров и вообразить, что же это такое – жизнь, полная опасностей и самостоятельности.

* * *

Третья книга называется «Миньона». Ее написала в 1884 году Софья Дмитриевна Макарова – учительница Санкт-Петербургских городских школ, жена генерала Николая Ивановича Макарова, преподававшего курс начертательной геометрии в Санкт-Петербургском технологическом институте, в Институте путей сообщения, институте гражданских инженеров, на высшем курсе при реальном училище им. В. В. Муханова.

Софья Дмитриевна, по ее собственному признанию, пересказала рассказ госпожи Роден «Das Musikantenkind» (т. е. «Дитя музыканта»), «находя… его вполне подходящим для детского чтения». Она перенесла действие рассказа в Петербург.

Это история сироты весьма популярный сюжет в детской литературе XIX века (вспомним мальчика Реми из романа Георгия Мало). Главная героиня рассказа – талантливая скрипачка, восьмилетняя Миньона, дочь музыканта-итальянца, переехавшего в Россию. Оставшись одна-одинешенька после смерти отца, она терпит побои и унижения от злой жены булочника Амалии Карловны, в доме которой живет. Единственное, что поддерживает ее, – это дружба с доброй кухаркой Прасковьей и младшим сыном булочницы Фрицем. Но когда Амалия Карловна в сердцах растоптала скрипку – единственное сокровище Миньоны, девочка, не выдержав издевательств, убежала из дома и попала в труппу странствующего скрипача Рудольфа Кеберле. Вместе они приезжают в Лесное, бывшее в то время популярным дачным местом.

«Вскоре Кеберле со своей странной семьей прибыл в дачную местность под Петербургом, известную под названием „Лесного Института“. Это очень оживленное место, с массой дач, с театром, клубом и садом, где часто играет музыка.

Когда Кеберле со своей повозкой явился туда, жизнь там уже кипела, несмотря на раннее утро.

Лавки были открыты, сновали чухонки, разнося молоко и сливки в жестяных кувшинах, разъезжали зеленщики и мясники с возами, наполненными провизией.

Здесь и там показывались уже горничные с корзинами белого хлеба и кухарки, бесцеремонно перебиравшие припасы на возах. Мальчишки с большими стеклянными кувшинами и крошечными стаканчиками в руках предлагали фруктовый квас. Герр Кеберле остановился было перед театром, но к нему подошел полицейский и сказал, что им следует остановиться не здесь, а в парке. Пришлось им объехать вокруг сада и остановиться у одной из маленьких калиток. Тут им наконец отвели довольно удобное место. Кеберле раскинул большую палатку, и начались приготовления. Первое представление должны были дать на другой день.

Удивленная, стояла Миньона, глядя во все глаза, как Рудольф Адольфович переводил животных из повозки в палатку. Тут было несколько обезьян, четыре собаки и два маленьких пони. Последних он привязал у палатки, чтобы все проходящие могли их видеть и тем охотнее шли на представления. На другой день Кеберле повесил большую яркую вывеску, на которой были нарисованы все его „артисты“ в самых удивительных позах. А вечером уже началось представление. Розетта Иосифовна сидела в дверях и продавала билеты, держа на руках своего грудного ребенка».

Кеберле придумывает для Миньоны номер – она должна играть на скрипке, сидя на спине пони, который скачет по кругу. Но во время одного из представлений происходит несчастный случай – Миньона падает с лошади.

«Кеберле посадил ее на лошадь, подал скрипку и вполголоса сказал несколько ободрительных слов:

– Не робей, Миньона! Смотри, играй хорошенько. – Он слегка ударил пони, тот двинулся, а Миньона начала играть.

Тихо начала она, но затем все громче и полнее полились звуки. Увлекшись игрой, девочка вскоре забыла все, забыла о сотнях глаз, устремленных на нее, о том, где она находится, и унеслась душой маленькую комнатку отца. Ей казалось, что она видит его перед собой, что ясно слышит его любящий мягкий голос: „Моя маленькая Миньона, сыграй „Аве Мария““.

Всех очаровала она своей игрой. Когда она кончила, послышалось единодушное громкое „браво“! Медленно подъехала она к Кеберле, а тот весь ушел в блаженные грезы. Он считал барыши, которые получит благодаря Миньоне, размечтался даже о постановке цирка и вообразил себя чуть ли не вторым Чинизелли. Девочка оказалась для него настоящим кладом, в этом он теперь убедился.

Он надеялся через несколько дней выучить ее играть, стоя на пони, и этим привлечь еще больше зрителей.

Пока Миньона, все еще сидя на пони, раскланивалась с публикой, какой-то мальчик в восторге бросил ей апельсин и, к несчастью, попал прямо в голову пони. Пони испугался, рванулся вперед, встал на дыбы.

Громко вскрикнула бедная девочка и изо всех сил ухватилась за гриву лошадки.

Крик этот еще больше испугал пони, и он как бешеный помчался по небольшому кругу. Не успел Кеберле удержать его, как он уже сбросил девочку и поскакал дальше.

Рудольф Адольфович бросился к Миньоне, поднял ее и поставил на ноги, но боль, которую она почувствовала, была так невыносима, что она отчаянно закричала.

Среди зрителей оказался доктор, он тотчас поспешил на место несчастья.

– Нога сломана, – сказал он после короткого осмотра. – Ребенка надо осторожно снести в постель; она должна пролежать несколько недель. Куда ее нести?

Это известие сильно опечалило Кеберле, – его словно холодной водой окатили. Все его гордые мечты разлетелись, и, что всего хуже, во всем он должен винить себя самого. Что теперь будет? Ему придется отдать свои трудовые деньги, вместо того чтобы стать богатым человеком.

Все это пронеслось теперь в его голове, и он стоял, переминаясь с ноги на ногу, вместо того чтобы отвечать доктору.

– Куда нести ребенка? – повторил тот.

– Да в больницу! – отвечала бойко Розетта. – Нам невозможно такую обузу на себя принять.

– Да это разве не ваш ребенок? – спросил доктор.

– Сохрани Боже! – ответила женщина. – Мы нашли ее в лесу и взяли к себе из сострадания. Она погибла там, если бы не мы. Родителей у нее нет, а у кого она живет, нельзя было допытаться. Ее исколотили, она и убежала; вот все, что мы знаем. Сегодня же муж хотел дать знать в полицию; конечно, ему следовало бы заявить об этом раньше, да нам жаль было ребенка и думали, не поможет ли она нам в представлениях. Рудольф, – обратилась она к мужу, – отправь ее в больницу, не забудь только объявить, что мы за нее копейки не можем внести. Мы бедные люди и лишнего не имеем.

Кеберле остался очень доволен находчивостью жены. Он удивлялся ее способности так ловко мешать правду с ложью.

Осторожно поднял он Миньону и стал прокладывать себе дорогу через толпу, окружившую нечастную девочку. Но не успел он выйти, как к нему подошла дама в трауре.

– Послушайте, – сказала она тихим, взволнованным голосом, глядя с сожалением на бедного ребенка, лежавшего без чувств на руках Кеберле, – снесите девочку в мою карету. Она стоит у самых ворот парка.

Толпа несколько отстранилась, давая место доброй даме, а стоявший тут же доктор раскланялся с ней.

Дама была известная в этой местности богачка, Ольга Дмитриевна Борзова.

– В моем доме найдется место для этой девочки, – продолжала она, – а вы, доктор, будете нас навещать. Взгляните на нее и скажите: не находите ли вы сходства с моей умершей Любочкой? Это сходство и привлекло меня сюда. Я видела ее сегодня в саду. Не правда ли, глаза у нее такие же большие и печальные, как были у моей Любочки?

– Да, – ответил доктор. – И волосы у нее тоже темные и вьющиеся».

Конец вы без труда можете угадать: Ольга Дмитриевна удочеряет Миньону, и та со временем становится знаменитой скрипачкой.

«Миньона» не повествует о том, как трудно быть «скверной девочкой со множеством недостатков», о насилии над детьми, прячущемся под маской заботы, она не рассказывает о дальних морях и странах, но она показывает и маленьким читателям, и нам живые сценки, которым они не раз были свидетелями, а нам позволяет на мгновение заглянуть в прошлое.

Софья Маркова написала еще множество книг для детей: «Из детского быта», «Деревня», «Как и чему учил Петр Великий народ свой», «Бабушкины сказки», «Борьба с дикарями», «75 рассказов для детей младшего возраста», «Отважная охотница» и т. д.

Она несколько лет редактировала журнал «Задушевное слово», сотрудничала и в других детских журналах.

* * *

Детские журналы конца XIX века также заслуживают того, чтобы о них сказали несколько добрых слов.

Родоначальником журнальных изданий в России принято считать приложение к газете «Санкт-Петербургские ведомости» «Месячные исторические, генеалогические и географические примечания в Ведомостях», выходившее в период с 1728 по 1742 год. Первые журналы носили научно-популярный характер, и лишь во второй половине XVIII века появляется журнал, выбравший своей целевой аудиторией не ученых мужей, а матерей семейства. Им стал московский ежемесячник «Детское чтение для сердца и разума», издаваемый Н. И. Новиковым с 1785 по 1789 год.

Приветствуя бурное развитие отечественной журналистики, критик Н. В. Добролюбов писал: «В области детского чтения ныне совершается то же самое, что уже давно совершилось вообще с нашей литературой: журналы заступают место книг».

Н. В. Шелгунов отмечал: «Журналистика воспитала взрослое русское общество; она же лучше всего воспитает и детей. Одной своей периодичностью журнал создает в ребенке привычку, то есть потребность постоянного чтения. Но кроме этого журнальная форма представляет наибольшую возможность разнообразия и полной, всесторонней, проникнутой одной идеей, законченной системы. Для воспитания детей во всесторонних требованиях гуманности, конечно, нет формы более удобной, как журнальная».

В конце XIX века в России издавалось более 100 детских журналов, предназначенных для разных возрастных групп и круга читателей. Ориентироваться в обилии изданий помогали специальные сборники и ежемесячные журналы «Что и как читать детям», «Педагогический листок», «Обзор журналов для детского чтения», «Новости детской литературы» и другие. В них публиковались отдельные критические заметки, статьи, мнения и обзор крупнейших периодических детских изданий, анализировалось их содержание и направленность, давались сведения об авторах и создателях.

Одним из первых в 1871 году вопросы развития детской литературы затронул «Педагогический листок», выходивший 4 раза в год в виде приложения к журналу «Детское чтение».

В начале XX века в России издавалось 242 детских журнала общей направленности и 147 «учебных». Известные детские журналы, такие как «Задушевное слово», «Солнышко», «Тропинка», «Детский отдых», на страницах которых из номера в номер печатались рассказы Л. Чарской, К. Лукашевич, Л. Толстого, С. Аксакова, очерковые рисунки и силуэты Е. Бем, Н. Каразина, И. Панова, репродукции картин иностранных художников, порой служили не одному поколению читателей.

Давайте заглянем в детский журнал «Звездочка», выходивший в Санкт-Петербурге с 1842 по 1863 год, ежемесячно для «благородных воспитанниц Институтов Ея Императорского Величества». С 1845 по 1849 год журнал выходил в двух отделениях: для детей младшего и старшего возраста. С 1850 года «Звездочка» издавалась в двух независимых частях под названием: «Звездочка» и «Лучи». Редактором его была Александра Ишимова – содержательница частной школы в Петербурге, переводчица, автор «Истории России в рассказах для детей», высоко оцененной А. С. Пушкиным.

Чем же редакция журнала радовала маленьких институток?

Это были стихи, как правило, благочестивого и промонархического содержания, очерк о жизни Святого Августина, этнографические очерки о поморах Архангельской губернии, описание дворца Пале-Рояль в Париже, описание детского приюта «недалеко от Синяго моста в глухом переулке» и стихи, посвященные благотворительному базару в пользу этого приюта, философское рассуждение «О твердости духа в молодых летах», восторженный отзыв на «Избранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя, репортаж с церемонии выпуска в Смольном институте и т. д.

Здесь же юные воспитанницы института могли прочесть нравоучительную сказку о бедном итальянском крестьянине, который пожелал, чтобы из мира исчезли богатство и предметы роскоши, и едва не погубил свою деревню, так как его семья и соседи остались без работы: раньше они обслуживали богачей и жили припеваючи, теперь же некому было заплатить им за труд. Из этой сказки надлежало сделать вывод, что мир устроен разумно и беднякам нужно быть благодарными за то, что существуют богачи, которые дают им работу.

Неслучайно критик Н. А. Добролюбов осуждал «Звездочку» за религиозно-монархический дух. Впрочем, странно было ждать чего-то другого от журнала, написанного для девочек, находившихся под покровительством монарха.

Завершение образования

В фельетоне Панаева «Барыня» родители, расставшись с гувернанткой, нанимают дочери учителя.

«Утро. Палагея Петровна кушает кофе. Цвет лица ее померанцевый, и под глазами легкая тень. Даша входит.

– Учитель пришел, сударыня.

– Француз! Ну так мне что за дело: пусть его идет к детям. (Надо заметить, что французский учитель давно нанят для детей.)

– Нет, сударыня, новый учитель, так по-русски прекрасно говорит, должно быть, русский.

– А-а! Пусть подождет. Я сейчас войду. Каков он, Даша?

– Из себя недурен, сударыня, – такой плотный, высокий.

Через четверть часа Палагея Петровна выходит к учителю. Цвет ее лица сливочный, и на щеках розы.

Учитель лет двадцати семи, во фраке с высоким воротником, на рукавах пуфы, талия на затылке, фалды ниже колен, на шее высокий волосяной галстук, грудь прикрыта черной атласной манишкой со складками, в середине манишки фальшивый яхонт, панталоны узенькие и без штрипок, сапоги со скрипом. Он франт и из семинаристов. При виде Палагеи Петровны учитель делает шаг назад и кланяется, краснея.

– Вас Николай Лукич прислал ко мне?

Учитель вынимает из кармана пестрый фуляр, отряхает его и сморкается.

– Точно так-с. Он-с.

Палагея Петровна смотрится в зеркало и опускается на стул.

– Садитесь, пожалуйста, – говорит она учителю, показывая на другой стул.

Учитель спотыкается и садится.

– Вы откуда?

– Я из Харькова-с; теперь состою здесь в звании учителя.

– Гм! Мне нужно приготовить сына моего для поступления в гимназию; ему тринадцать лет. Кстати, вы займетесь и с дочерью моей географией и другими науками. Мне Николай Лукич говорил, что вы всем наукам можете обучать?

Учитель с педагогическою мрачностию поводит бровями.

– Почему же-с? Я преподаю детям не только приуготовительные, элементарные, так сказать, науки, но и высшие, например: риторику, алгебру, геометрию, также всеобщую историю и географию, по принятым в учебных заведениях руководствам, статистику – по Гейму или по Зябловскому, это почти все равно, разница не велика-с… Ну и латинский язык тоже! Без него в гимназию поступить нельзя, необходимо пройти склонения и отчасти спряжения. Латинский язык есть фундамент, или, лучше сказать, корень всех языков, он образует вкус, ибо все лучшие классические писатели на латинском языке писали. Вот Вергилий, Гораций, Цицерон…

– Да знаю, знаю… А почем вы за урок берете?

Учитель кусает губы и потупляет глаза.

– Обыкновенно… Цена известная-с: за два часа по пяти рублей.

– По пяти рублей?! А мне Николай Лукич, кажется, сказал, что по два с полтиной?

– Нет-с, как можно-с.

Учитель приподнимается со стула несколько обиженный.

– Право, кажется, пять рублей дорого. Я французу пять рублей плачу. Ведь их не бог знает каким наукам обучать. Иное дело, если бы они были побольше, я бы ни слова не сказала, а то вы сами посудите…

– В таком возрасте, сударыня, руководить детскими способностями, или, лучше сказать, развивать в них зерно талантов – это, я вам скажу, еще труднее.

Учитель пятится назад.

– Так вы ничего дешевле не возьмете?

– Нет-с. Мое почтение.

Учитель хочет идти.

– По крайней мере, не можете ли вы два с половиной часа заниматься с ними вместо двух?

– Это, собственно, определить нельзя-с, иногда долее, иногда ровно два часа, смотря как…

– Ну уж нечего делать. Признаюсь вам, я дорожу только рекомендацией Николая Лукича…

Василий Карпыч возвращается из должности.

– Что, душечка, был учитель?

– Да. Я с ним кончила. С завтрашнего дня будет ходить. Только вообрази, как дорого, по пяти рублей за два часа, и ни полушки не хотел уступить. Такой, право! Но видно сейчас, что очень ученый, – только, знаешь, все эти ученые пречудаки. У них у всех пресмешные манеры.

– Оно, конечно, по пяти рублей… впрочем, что ж делать!

– Уж, я думаю, не взять ли учителя попроще. Право… ну когда будут постарше, тогда, разумеется.

– Куда ни шло, душечка! – Василий Карпыч махает рукой. – Что какой-нибудь рубль или два жалеть, зато умнее будут…

Петруша поступает в гимназию.

– Видишь ли, – говорит Василий Карпыч жене и родственникам, – хорошо, что мы согласились взять этого учителя. Он не дешев, так; но зато старателен и, нечего сказать, мастер своего дела. Петруша славно выдержал экзамен; об этом мне сам директор сказывал.

Учитель продолжает давать уроки Любаше. Он уже проходит с нею риторику.

Он говорит ей о качествах, принадлежностях, свойствах, действиях и страданиях, замечая, что положение предмета может быть величественное, прелестное, живописное и смешное.

– Возьмем пример хоть прелестного. Чиж обращается к зяблице:

 
И ей со вздохом и слезами,
Носок повеся, говорит…
 

– Вы сейчас чувствуете, что это выражено прелестно… Не правда ли?

– Да-с, чувствую, – отвечает Любочка.

– Ну… теперь образец величественного. Баккаревич сказал: „Россия одеянна лучезарным сиянием, в неприступном величии, златовидный шелом осеняет чело ее…“ – и проч. Это, например, величественно и выражено возвышенным слогом, ибо, как видим далее, слог разделяется на простой, средний и возвышенный. Проза, изволите видеть, по противоположности стихам и отчасти периодам, есть способ писать, по-видимому, без всяких правил, наудачу, без всякого отчету. Кто не имеет никакого слога, тот пишет прозою, то есть prosoluta oratione; но кто знает меру стихов и соразмерность периодов, по чувству и вкусу, заимствуя нечто от обоих, того проза бывает изящною или прекрасною и фигуральною, что увидим ниже, говоря о тропах и фигурах. К следующему классу извольте-с выучить первые строфы из оды: „Россу по взятии Измаила“.

В восемнадцать лет Любочка оканчивает курс. Учителю отказывают, недоплатив ему рублей пятьдесят из следующих за уроки.

Любочка – девица вполне образованная. У нее, между прочим, приятный голосок. Она без всякого постороннего пособия выучилась петь „Талисман“ и „Ты не поверишь, ты не поверишь, как ты мила“. Когда Любочка поет, гостьи-барыни, говорящие и не говорящие по-французски, повторяют: „Шарман!“, а Палагея Петровна бьет рукой такт и восклицает в порыве материнского восторга: „Се жоли!“»

Таковы же итоги воспитания Санкт-Петербургской барышни, героини фельетона О. И. Сенковского: «Похлопочите: ей-ей, прекрасная партия!.. Во-первых, Петербургская Барышня тиха, как кошечка; скромна – очень скромна!.. Она краснеет, когда ей приходится сказать слово „нога“, а слова „подвязка“ не выговорит она вам ни за какое благо в мире. Да какая она чувствительная!.. Я сам видел, как она плакала в театре при представлении „Антонии“, „Филиппа“, „Матери и дочери – соперниц“, хотя не понимала ни одного слова в этих пьесах. Теперь в моде возить молодых девушек на все романтические драмы и давать им в руки все романы новой парижской школы, с условием только, чтоб они их не понимали. Сверх того, какая она застенчивая с мужчинами!.. Она не умеет сказать им ни трех слов, хотя прекрасно знает три иностранные языка: французский, английский и немецкий – русского и считать нечего, потому что это язык природный, то есть она знает по-русски столько, сколько ей нужно, чтоб объясняться с горничною и приторговать пять аршин тюлю в Гостином дворе. Санктпетербургская Барышня держится прямо и раздает милостыню с особенною прелестью. В кадрили и галопаде (то же, что галоп. – Е. П.) она легче бабочки; верхом, на лошади, тверже гусарского ротмистра, ибо дважды в неделю упражняется она в манеже с кузеном Леонидом. На арфе играет она немножко, но на фортепьяно – первой силы! Мейер дает ей уроки по сю пору, а прежде училась она даже у Фильда. Хотя голос у нее слабый, но она приятно поет итальянские арии и придерживается партии антироссинистов. Она превосходно рисует ландшафты, цветы, носы, уши, головы и даже Аполлонов. Одним словом, она получила самое блистательное воспитание, такое, как теперь дают девушкам в Париже, и смело можно сказать, что лучше воспитанной невесты не найдете вы в целой Европе».

* * *

Некоторые родители брались за образование детей сами. Такую ответственную семейную пару рисует Владимир Одоевский в детском рассказе «Отрывки из дневника Маши».

Вот отец семейства учит детей географии: «Сегодня, после обеда, папенька подозвал меня и братцев к столу. „Давайте играть, дети“, – сказал он. Мы подошли к столу, и я очень удивилась, что на столе была географическая карта, которую я у папеньки видела; с тою только разницею, что она была наклеена на доску, но на тех местах, где находились названия городов, были маленькие дырочки. „Как же мы будем играть?“ – спросила я. „А вот как“. Тут папенька роздал нам по несколько пуговок, на которых были написаны имена разных городов России, у этих пуговок были приделаны заостренные иголочки. „Вы прошлого года, – сказал нам папенька, – ездили в Москву и, верно, помните все города, которые мы проезжали?“ – „Как же, помним, помним!“ – вскричали мы все. „Так слушайте же: вообразите вы себе, что мы опять отправляемся в Москву, но что кучера не знают дороги и беспрестанно спрашивают, чрез какой город нам надобно ехать? Вместо того чтоб нам показывать кучерам дорогу, мы будем вставлять в эти дырочки наши пуговки, и тот, у кого останется хоть одна пуговка, и он не будет знать, куда поместить ее, тот должен будет заплатить каждому из нас по серебряному пятачку, – и это будет справедливо, потому что если б в самом деле в дороге наш проводник не умел показать ее, то мы были бы принуждены остановиться на месте или воротиться назад и, следственно, издерживать напрасно деньги“. – „О! – сказала я. – Это очень легко: здесь на карте все города написаны. Вот, видите ли, – сказала я братцам, – вот Петербург, а от него идет линеечка, а на этой линеечке вот Новгород, вот Торжок, вот Тверь“. И почти в одну минуту мы поставили на места наши пуговки: Петербург – на Петербург, Новгород – на Новгород, Крестцы – на Крестцы и так далее; одному Васе было немножко трудно, но я ему помогла. „Прекрасно! – сказал папенька. – Я вами очень доволен, и надобно вам заплатить за труды; вот вам каждому по пятачку. Теперь посмотрим, в самом ли деле вы так хорошо помните эту дорогу?“ С сими словами папенька положил на стол другую карту. „Что это такое?“ – спросила я. „Это та же карта России, – отвечал папенька, – только с тою разницею, что здесь нет надписей, и вам придется угадывать города по их местоположению. Такие карты называются немыми картами. На первый раз я вам помогу и покажу место Петербурга, вот он! Теперь прошу покорно отыскать мне дорогу в Москву. Кто ошибется, тот заплатит мне пятачок за ложное известие“. – „О, папенька, это очень легко“, – сказала я, и, увидевши, что и на этой карте от Петербурга идет линеечка, мы вместе с братцами скоро стали ставить одну пуговку за другой, и скоро пуговки наши были поставлены на места. „Хорошо, – сказал папенька, – посмотрим, куда-то вы меня завезли!“ С этими словами он вынул прежнюю карту и, показывая на нее, сказал: „Хорошо! Новгород поставлен на место; а теперь… Ге! Ге! Вместо Крестцов вы меня завезли в Порхов, потом на Великие Луки. Торжок залетел в Велиж, Тверь – в Поречье, и Смоленск вы приняли за Москву. Покорно благодарю: прошу расплатиться за мой напрасный проезд“. И наши пятачки перешли снова к папеньке. „Но согласитесь, – сказала я, отдавая ему деньги, – что тут очень легко было ошибиться; посмотрите: обе дороги идут вниз, и Смоленск почти на одном расстоянии с Москвою“. – „Разумеется, ваша ошибка была простительна, – отвечал папенька, – хотя все-таки по чертам, которыми обведена каждая губерния, можно было догадаться, что вы не туда заехали. Впрочем, есть вернейшее средство узнавать на карте то место, которое ищешь, а именно: по линиям, которые, как решеткой, покрывают карту и называются меридианами; но об этом поговорим после, а теперь я вам дам один только совет, как вперед не ошибаться. Возьмите карту: посмотрите на ней хорошенько фигуру тех мест, которые вам надобно заметить, зажмурьте глаза и старайтесь представить в уме своем то, что вы видели на карте; потом попробуйте начертить замеченное вами место на бумаге и поверьте вами нарисованное с картою“»…

В семье Веры Желиховской такой учительницей оказалась бабушка Елена Фадеева, урожденная Долгорукая, с юных лет увлекавшаяся естествознанием, собравшая 50 томов гербариев и переписывавшаяся с президентом Лондонского географического общества Родериком Мурчинсоном, геологом, палеонтологом и путешественником Филиппом-Эдуардом Вернелем, путешественником Игнасом Гомер-де-Гельем, назвавшим в ее честь одну из ископаемых раковин (Venus Fadiefei), геологом Г. В. Абихом, натуралистом Г. С. Карелиным, академиками ботаником Х. Х. Стевеном, «отцом эмбриологии» К. М. Бэром и многими другими.

Желиховская так описывала эти спонтанные уроки: «В бабушкином кабинете было на что поглядеть и о чем призадуматься!.. Стены, пол, потолок – все было покрыто диковинками. Днем эти диковинки меня очень занимали, но в сумерки я бы ни за что не вошла одна в бабушкин кабинет! Там было множество страшилищ. Один фламинго уж чего стоил!.. Фламинго – это белая птица на длинных ногах, с человека ростом. Она стояла в угловом стеклянном шкафу. Вытянув аршинную шею, законченную огромным крючковатым черным клювом, размахнув широко белые крылья, снизу ярко-красные, будто вымазанные кровью, она была такая страшная!.. Я и сама понимала, что чучело не могло ходить, но все же побаивалась… И не одного фламинго! Было у него много еще страшных товарищей: сов желтоглазых, хохлатых орлов и филинов, смотревших на меня со стен; оскаленных зубов тигров, медведей и разных звериных морд разостланных на полу шкур. Но был у меня между этими набитыми чучелами один самый дорогой приятель: белый, гладкий, атласистый тюлень из Каспийского моря. В сумерки, когда бабушка кончала дневные занятия, она любила полчаса посидеть, отдыхая в своем глубоком кресле, у рабочего стола, заваленного бумагами, уставленного множеством растений и букетов. Тогда я знала, что наступило мое время. Весело притаскивала я своего атласистого друга за распластанный хвост к ногам бабушки, располагалась на нем, как на диване, опираясь о его глупую круглую голову, и требовала рассказов.

Бабушка смеялась, ласково гладила меня по волосам и спрашивала:

– О чем же мне сегодня тебе рассказать сказку?

– О чем хотите! – отвечала я обыкновенно. Но тут же прибавляла, указывая на какую-нибудь мне неизвестную вещь: – А вот об этом расскажите, что это за шутка такая?

И бабушка рассказывала.

Рассказы ее совсем не были сказками, хотя она их так шутя и называла, но никакие волшебные сказки не могли бы больше меня занять. Некоторые из них я до сих пор помню.

Прислоненное к стене кабинета стояло изогнутое бревно, – как я прежде думала: круглый толстый ствол окаменелого дерева. Вот я раз и спросила: что это такое? Бабушка объяснила мне, что это вовсе не дерево, а громадный клык животного, жившего на свете несколько тысяч лет тому назад. Это зверь назвался: мамонт. Он был похож на слона, только гораздо больше наших слонов.

– А вот и зуб его! – раз указала мне бабушка. – Ты этого зубка не поднимешь.

Куда поднять! Это был камень в четверть аршина шириною (около 19 см. – Е. П.) и вершков семь длиной (около 30 см. – Е. П.). Я ни за что не верила. Думала – бабушка шутит! Но, рассмотрев камень, увидела, что он точно имеет форму зуба.

– Вот был великан! – вскричала я. – Как я думаю, все боялись такого страшилища! Он, верно, ел людей и много делал зла? Ведь такими клыками можно взрывать целые дома!

– Разумеется, можно. Но мамонты не трогали ни людей, ни зверей, если их не сердили. Они, как и меньшие братцы их – слоны, питались только травами, фруктами, всем, что растет. Мамонты не ели ничего живого, никакого мяса, зачем же им было убивать? Но были в те далекие времена, гораздо прежде потопа, другие страшные кровожадные звери, которых теперь уже нет. Больше тигров, львов, крокодилов, даже больше жирафов, гиппопотамов и китов! Их было такое множество, что бедные люди, не имевшие тогда никакого оружия, уходили от них жить с земли на реки и озера. Они себе строили на воде плоты из бревен, а на плотах сколачивали хижины и шалаши вместо домов и на ночь снимали сходни, соединявшие их с берегом. Но и то плохо помогало! Ведь и в водах жили громадные чудовища, вроде ящериц, змей или крылатых крокодилов.

Заслушивалась я бабушкиных рассказов, открыв рот и развесив уши, до того, что мне порой представлялось, что набитые звери в ее кабинете начинают шевелиться и поводить на меня стеклянными глазами… Заметив, что такие рассказы меня пугают, бабочка (так маленькая Вера прозвала бабушку. – Е. П.) стала мне больше рассказывать о нынешних зверях, а больше о птицах, бабочках и жуках, которых у нее было множество и в рисунках, и настоящих, только не живых, а за стеклами. Она удивительно искусно и красиво умела устраивать их на веточках и на цветах, будто птицы на воле сидят, летают и плавают, а бабочки и мотыльки порхают по цветочкам. Вода у нее была сделана их осколков стекол, разбитых зеркал и разрисованной бумаги. Выходили целые картины…

На одной стене все сидели хищные птицы: орлы, ястребы, соколы, совы, а над ними, под самым потолком, распростер крылья огромный орел-ягнятник. Бабушка мне сказала, что так его зовут потому, что он часто уносит в свои гнезда маленьких барашков, что в Швейцарии, где много таких орлов в горах. Даже люди его боятся, потому что он крадет в полях маленьких детей, сталкивает с обрывов в пропасть пастушков и там заклевывает их, унося куски их тел в скалы, в свое гнездо, орлятам на обед… Этот орел тоже был мой враг!.. Он, пожалуй, был еще страшнее, чем краснокрылый фламинго, смотрел на меня сверху своими желтыми глазами.