Текст книги "Петербургские женщины XIX века"

Автор книги: Елена Первушина

Елена Первушина
ПЕТЕРБУРГСКИЕ ЖЕНЩИНЫ XIX ВЕКА

Автор читателю

Перед тем, как уважаемый читатель обратится к тексту книги, хочу его кое о чем предупредить.

Книга называется «Петербургские женщины. XIX век», однако в ней будет немало сказано и о XX веке. Дело в том, что границы исторических периодов часто не совпадают с формальными границами веков. В частности, для русской истории XIX–XX века более логично провести рубеж в пределах 1917 года, когда вся общественная система Российской империи была сломана. Поэтому большинство историй, связанных с концом XIX века, в моей книге заканчиваются в 1917 году, то есть захватывают и начало XX века.

В книге приводится множество цитат, как правило, из малоизвестных и совсем незнакомых читателю произведений. Это не только мемуары и документы, но и художественные произведения, в которых авторы (нередко авторы-женщины) выражали свое отношение к тем или иным событиям, явлениями и проблемам общественной жизни. На мой взгляд, эти цитаты гораздо лучше выражают «дух эпохи», нюансы чувств и отношений, чем их пересказ нашими современниками. Я хотела дать возможность женщинам XIX века говорить с вами напрямую, минуя фильтры мышления XXI века. Однако это решение повлекло за собой некоторые издержки. В частности, написание и толкование некоторых терминов и слов в произведениях и высказываниях авторов может разниться.

Вместо предисловия
Счастливая женщина и женское счастье

В 1807 году французская писательница Жермена де Сталь издала свой второй роман «Коринна, или Италия», который вызвал бурные обсуждения во всей образованной Европе, читавшей по-французски без словаря.

«Коринна» посвящена женскому вопросу именно в той его постановке, что была актуальна в начале XIX века: «Как может существовать женщина, интеллектом и талантом равная мужчине?» Не «как она может возникнуть?» – это человечеству рассказали просветители XVIII века, а «как она сможет выжить и вписаться в современное общество?»

Героиня романа Коринна как раз такая особенная женщина. Полуангличанка-полуитальянка, она обладает итальянским художественным вкусом, развитым, как у титанов Возрождения, британским интеллектом, равным интеллекту Бэкона и Томаса Мора, и уникальным поэтическим талантом. Она женщина свободных нравов и одновременно безупречной нравственности. Не будучи замужем, она не чуждается мужчин, восхищенных ее умом и талантом, и собирает щедрую дань восторгов, не переходя при этом в общении с мужчинами границ интеллектуальной дружбы.

Роман начинается с того, что восхищенные талантом Коринны итальянцы на развалинах Капитолия венчают ее чело лавровым венком. За этим ритуалом наблюдает лорд Освальд Нельвиль и тут же влюбляется в Коринну. Больше всего его пленяет, что Коринна при всех своих «мужских» достоинствах остается прекрасной и скромной женщиной.

«В глубине огромного зала ждал сенатор, который должен был возложить на Коринну лавровый венок, рядом с ним стояли старейшие сенаторы-хранители; по одну сторону зала расположились кардиналы и самые знатные дамы Италии, по другую – писатели, члены Римской Академии; в противоположном конце зала теснился народ, сопровождавший Коринну Кресло, предназначенное для нее, было поставлено на одну ступень ниже, чем кресло сенатора. Прежде чем сесть, Коринна должна была, по принятому обычаю, взойти на первую ступень и опуститься перед лицом всего высокого собрания на одно колено. Она это сделала с таким благородством и скромностью, с такой мягкостью и достоинством, что у лорда Нельвиля на глаза навернулись слезы; он сам подивился своей чувствительности, но ему почудилось, что окруженная почетом и блеском Коринна молит взглядом о помощи, о помощи друга, без чего не может обойтись ни одна женщина, как бы высоко ни вознесла ее судьба; он подумал о том, как было бы сладостно служить опорою той, которая нуждается в защите лишь потому, что от природы она нежна и добра».

Коринна умеет элегантно и изящно признать власть любимого мужчины над собой, как она это делает, исполняя народный танец на балу.

«В неаполитанском танце есть момент, когда дама опускается на колени, а кавалер кружится над нею и не только как господин, но и как победитель. Как была хороша, как была величава в это мгновение Коринна! Как царственна была она коленопреклоненная! И когда она вскочила и ударила в свой легкий кимвал (античный музыкальный инструмент, представляющий собой небольшую бронзовую тарелку, посреди которой прикреплялся ремень или веревка для надевания на правую руку. Кимвал ударяли о другой кимвал, надетый на левую руку – Е. П.), то казалось, что ей, упоенной радостью жизни, молодостью и красотой, никто не был нужен для полноты счастья. Но, увы! Это было не так! Однако Освальд этого боялся и испускал вздохи, любуясь Коринной, словно успех ее их разлучил. В конце танца уже кавалер падает на колени, а дама танцует вокруг него. Коринна в это мгновенье превзошла самое себя: она так легко кружилась, что ее ножки в тонких башмачках летали по полу с быстротою молнии; а когда она одною рукой потрясала тамбурином над головой, а другою – сделала знак графу д’Амальфи подняться, все мужчины были готовы броситься, подобно ему, перед ней на колени».

Но лорд Нельвиль понимает, что это «признание» – всего лишь иллюзия. На самом деле дух Коринны, ее гений свободны, ими нельзя обладать, даже будучи ее любовником или мужем.

«Он убедился, как велико и неоспоримо ее истинное превосходство над общепринятыми нормами морали. Но он хорошо понимал также, что Коринна не слабая и робкая женщина, которую смущает все, что выходит за пределы ее семейных привязанностей и семейного долга, одним словом, совсем не та женщина, какую он мысленно избрал себе в подруги жизни; к этому идеалу скорее приближался образ двенадцатилетней Люсиль, но кто же мог сравниться с Коринной? Можно ли применять обычные законы к женщине, одаренной столькими достоинствами, талантом и тонкой чувствительностью? Коринна, конечно, была чудом природы, но разве не было чудом то, что подобная женщина остановила свое внимание на нем? И каково же ее настоящее имя? каково ее прошлое? на что решится она, когда он признается ей в своем желании навек соединить свою судьбу с ее судьбой? Все это тонуло во мраке неизвестности, и, хотя Освальд, увлеченный Коринной, готов был жениться на ней, мысль о том, что жизнь ее не во всем была безупречной и отец его, безусловно, осудил бы этот брак, снова приводила его в смятение и погружала в мучительную тревогу».

Конец предсказуем: после четырехсот страниц метаний Освальд все же выбирает добродетельную Люсиль (которая оказывается младшей сестрой Коринны) и сочетается с ней законным браком, а Коринна умирает в Италии от любовной тоски. Невозможность «простого женского счастья» для нее так же невыносима, как для обычной женщины, не блещущей умом и талантами.

* * *

В 1812 году мадам де Сталь побывала в России, захваченной наполеоновскими войсками, и написала о своих впечатлениях в книге «Десять лет изгнания». Эти мемуары были не слишком доброжелательно встречены в России, так как их сочли недостаточно комплиментарными. Анонимный рецензент из «Сына Отечества» упрекал француженку в «ветреном легкомыслии, отсутствии наблюдательности и совершенном неведении местности» и писал, что «робкая душа нашей барыни» не позволила ей узнать суровые прелести России. Анонима одернул А. С. Пушкин, написав: «О сей барыне должно было говорить языком вежливым образованного человека. Эту барыню удостоил Наполеон гонения, монархи доверенности, Байрон своей дружбы, Европа своего уважения, а г. А. М. журнальной статейки не весьма острой и весьма неприличной. Уважен хочешь быть, умей других уважить». Как отметил поэт, «взгляд быстрый и проницательный, замечания разительные по своей новости и истине, благодарность и доброжелательство, водившие пером сочинительницы, – все приносит честь уму и чувствам необыкновенной женщины».

Пушкин знал, о чем говорил: проза мадам де Сталь быстро завоевала популярность в России. Приятельницу поэта Зинаиду Волконскую, хозяйку одного из литературных салонов, в знак уважения к ее талантам прозвали «северной Коринной». И она была не единственной русской женщиной, удостоившейся этого имени.

* * *

В середине XIX века, а точнее в 1848 году, еще одна русская поэтесса написала:

 
Вы ожидали, что Коринной
Я вдохновенной вам явлюсь,
И вечной песнью, песнью длинной
Назло ушам вооружусь.
Вы думали, – своею славой
Гордится женщина-поэт,
И горькой, гибельной отравы
В ее блестящей чаше нет?
Вы думали, что стих мой страстный
Легко, шутя достался мне,
И что не куплен он в борьбе,
Борьбе мучительной, ужасной?
Вы думали – от жизни много
Улыбок насчитала я?
О дети, дети!.. Слава богу,
Что вы не поняли меня!..
Нет, – не Коринна перед вами
С ее торжественным венцом,
А сердце, полное слезами,
Кому страданья мир знаком!
 

Эти строки принадлежат перу Евдокии Ростопчиной. Она родилась и жила в XIX столетии – золотом веке русской культуры. Она принадлежала к высшему слою русской аристократии. В ее жизни были и слава, и большая любовь – пусть недолгая. Ей посвятил стихи Лермонтов. Она получила в дар от Жуковского тетрадь Пушкина с таким напутствием: «Посылаю вам, Графиня, на память книгу, которая может иметь для Вас некоторую цену. Она принадлежала Пушкину; он приготовил ее для новых своих стихов и не успел написать ни одного; мне она досталась из рук смерти, я начал ее; то, что в ней найдете, не напечатано нигде. Вы дополните и докончите эту книгу его. Она теперь достигла настоящего своего назначения». Она была долгие годы своеобразным эталоном «новой женщины» – не светской пустышкой, не записной кокеткой, а образованной женщиной, поэтессой, хозяйкой литературного салона.

Но была ли она счастлива?

Евдокия Ростопчина – светская дама по праву рождения и писатель по призванию – всю свою жизнь пыталась найти равновесие между двумя этими ролями.

Она унаследовала поэтический талант по отцовской линии: ее бабка по отцу Мария Васильевна Сушкова была переводчиком «Потерянного рая» Джона Мильтона, дядя и отец писали стихи. Однако Евдокия Сушкова воспитывалась в семье Пашковых – деда и бабки по матери – светских людей, ставивших превыше всего хороший тон и в связи с этим подозрительно относившихся к изящной словесности, заражавшей девушек непозволительными мечтаниями.

Она получила классическое образование светской девушки: закон Божий, русский, французский и немецкий языки, рисование, игра на фортепиано, танцы. К тому же, чтобы расширить свой круг чтения, Евдокия самостоятельно выучила английский и итальянский.

^{Е. Ростопчина}

Свои первые стихи она опубликовала в 17 лет за подписью «Д….а». А в 21 год, выходя замуж, Евдокии пришлось выдержать тягостную сцену – бабушка заставляла ее поклясться на образе, что она откажется от сочинительства, так как такое занятие не подобает дворянке. Евдокия обещания не дала, а наоборот, выйдя замуж, стала активно печататься в московских и петербургских журналах. Ее стихи заслужили благосклонное внимание критиков, с ней знакомятся А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, В. А. Соллогуб. Но Евдокия снова скрыла свое авторство под псевдонимом.

Только через девять лет после первой тайной публикации она решилась напечатать стихи под собственным именем. Книгу похвалил В. Г. Белинский, однако попенял автору за то, что ее талант не нашел «более обширную и более достойную сферу, чем салон».

* * *

Еще шесть лет спустя Евдокия Ростопчина сделала первый шаг за пределы «салона». В «Северной пчеле» была опубликована ее баллада «Насильный брак» – политическая сатира, посвященная политике Российской империи в отношении Польши.

Замечательно, что в этом стихотворении поэтесса отстаивает честь и достоинство порабощенной земли устами женщины:

 
Раба ли я или подруга —
То знает Бог!.. Я ль избрала
Себе жестокого супруга?
Сама ли клятву я дала?..
Жила я вольно и счастливо,
Свою любила волю я;
Но победил, пленил меня
Соседей злых набег хищливый.
Я предана, я продана —
Я узница, я не жена!
….
Он говорить мне запрещает
На языке моем родном,
Знаменоваться мне мешает
Моим наследственным гербом;
Не смею перед ним гордиться
Старинным именем моим
И предков храмам вековым,
Как предки славные, молиться…
Иной устав принуждена
Принять несчастная жена.
 
 
Послал он в ссылку, в заточенье
Всех верных, лучших слуг моих;
Меня же предал притесненью
Рабов – лазутчиков своих.
Позор, гоненье и неволю
Мне в брачный дар приносит он —
И мне ли ропот запрещен?
Еще ль, терпя такую долю,
Таить от всех ее должна
Насильно взятая жена?..
 

Стихотворение вновь было опубликовано без подписи, но читатели легко угадали автора. Многие, однако, полагали, что на самом деле Ростопчина имела в виду собственные отношения с мужем. Цензура, однако, придерживалась первой версии, и поэтесса попала в опалу – ей запретили въезд в Петербург. Супруги поселились в Москве.

Ростопчина вновь пытается быть одновременно и поэтом, и светской дамой. Она организует собственный литературный салон. Среди ее гостей – Ф. Н. Глинка, С. А. Соболевский, А. Ф. Вельтман, автор причудливых романтических повестей и бытовых романов; «молодые литераторы» – А. Н. Островский, Л. А. Мей, А. Н. Майков. На приемах у Ростопчиной бывает Л. Н. Толстой. Но большинство гостей на вечерах скучали, особенно когда хозяйка читала собственные произведения, и не стеснялись позже рассказывать об этой «смертельной скуке» в своих письмах и мемуарах. Откровения женской души вызывали зевоту у литературной молодежи. А публицисты нового времени Н. П. Огарев, Н. Г. Чернышевский и В. Г. Добролюбов обрушивались на произведения Ростопчиной с сокрушительной критикой. Эту особенность, бывшую для Белинского лишь понятной слабостью, Чернышевский и Добролюбов расценивали как непростительную близорукость. А зря.

Чего у Ростопчиной было не отнять, так это того, что она была честна перед собой и читателями – что видела, о том и пела. Она видела, как светская фальшь и лицемерие уродуют женские характеры и женские судьбы, и гневно обрушивалась на светское общество. Она открыто провозглашала право женщины любить того, кого выбрало ее сердце, а не того, с кем ее сочетали законным браком родители, прежде чем она успела что-то почувствовать. У нее была своя маленькая война – вой на за право женщины быть счастливой. И очень жаль, если умные и талантливые мужчины, окружавшие ее, соглашались с предрассудками своего века и наперебой твердили, что право женщины быть собой, ее право на счастье – это «смертельно скучные» материи, интересные разве только салонным барышням. Понадобились талант и авторитет Льва Толстого, чтобы эти темы вновь зазвучали в полную силу в «Анне Карениной». Однако Толстой бросает на трагедию Анны мужской взгляд – снисходительный и все же осуждающий. Ростопчина же в повести «Поединок» и в романе «Счастливая женщина» показывает адюльтер глазами женщины и утверждает нравственное превосходство любви и искренности над светскими условностями.

И снова, как это ни смешно, цензура оказалась прозорливее: роман Евдокии Ростопчиной «Счастливая женщина» преодолевал ее с большим трудом, понадобилось вмешательство Л. А. Мея, чтобы его напечатали.

* * *

Идеальная женщина в представлении Ростопчиной достаточно традиционна: это именно Женщина, существо чувствительное, возвышенное, мечтательное и надежно оторванное от грубой реальности.

«Да, по книгам можно и должно судить о читателе. И потому мне всегда дико, жалко и больно, когда я вижу молодых женщин нашего времени, читающих усердно и жадно – Поль де Кока! И только одного Поль де Кока, или, пожалуй, еще бойкие вымыслы Евгения Сю, Сулье, молодого Дюма… да Диккенса – этого представителя реализма, то есть осуществления в лицах всех пошлостей и ничтожностей дюжинного человека – Диккенса, талантливого и добросовестного, но заблуждающегося коновода целых сотен бездарных производителей так называемой новейшей мещанской литературы, – литературы, имеющей целью не возвышать мысль и не воспламенять душу к служению высокому и прекрасному, а единственно выводить под самыми яркими красками все обыденное, всякому понятное и знакомое, – писала Евдокия Ростопчина в романе „Счастливая женщина“. – По несчастью, это противоэстетическое направление достигло теперь величайшего развития и, как зараза, овладело вкусом нового поколения. Но каково же слышать похвалы ему между женщинами, прежде стражами божественного огня поэзии и красоты! Это производит такое же впечатление, как вид молодой, прелестной девушки, срисовывающей, потупя глазки, с примерною рачительностью и тщательностью Поль-Поттерову корову. Вообще положительность и натуральность мне кажутся не принадлежностью женщины…»

Однако, если «положительная» читательница мещанской литературы далека от идеала, то не менее далека от него и светская кокетка. С воспитанием светской барышни Ростопчина знакома не понаслышке и не питает по его поводу никаких иллюзий.

«Вообще у светских людей и в светских семействах, воспитывая девушек, только стараются развить их для света, а не для них самих, только хлопочут об одном внешнем усовершенствовании их, придают им тот блестящий и все сглаживающий лоск светскости, который должен выказать их в наилучшем виде. Таланты, осанка, поступь, наружная изящность обращения, заученная наперед стыдливость – вот что у слишком многочисленных родителей почитается главными условиями модной девушки, высоко поставленной в обществе женщины, высшею степенью совершенства и достоинства. Для этих блестящих качеств мотыльковской натуры, для этой раззолоченной пыли, стряхиваемой в глаза людям с легких крыльев великосветской бабочки, слишком часто жертвуется всем внутренним, глубоким, нужным и спасительным. Где преподают девушке прямую и грустную науку жизни? Где приготовляют ее к борьбе, к испытанию, к душевному изнеможению, слишком часто ожидающим ее на житейском поприще? Где твердые основы всякого воспитания – учение горьких и глубоких истин жизни, стойкость убеждений и самопожертвование, внушаемое заранее ради веры и христианского самоотречения?.. Где, наконец, истолкование о долге, об обязанностях, о всех тяжких, но неизбежных тайнах, ожидающих женщину на ее земном пути, – и для которых ей нужно бы запастись такою теплою верою, таким сильным чувством строгого долга, таким терпением и такою твердостию?

Нет, этого обыкновенно не имеют в виду в светском воспитании, в развитии дочерей и девушек тех семейств, которые живут и вращаются в мелочах и суетах не общественной, а общепринятой светской жизни! Но зато обычай, тон, приличие, все условное, все принятое имеют между ними силу закона и до известной степени, покуда… до слишком потрясающего столкновения женщины с искушениями и трудностями жизни, заменяют ей все то, что не дало ей ложно направленное ее воспитание, все то, чего недостает в ее уме, в ее душе для защиты и ограждения ее…

…китайцы, понимая и зная натуру своих женщин и боясь не уметь обуздать их, вздумали назвать красотою недоразвитие женских ног – и придумали целую систему отвратительных мер и жестоких мучений, чтобы умалить, изуродовать эти бедные ноги и тем приковать вернее и прочнее, чем цепями, целые поколения хромых жен к их домашней, безвыходной, недвижной жизни. У нас, европейцев, не ноги с детства умалены и стеснены в неумолимых колодках, а умы женщин и понятия их вырабатываются и ограниваются по известной форме, упрочивающей потом на всю жизнь недвижимость моральную и заключение души в пределах, ей назначенных. Оно вернее!.. так просвещенные народы употребляют мало-помалу составленный кодекс утеснительных понятий и условий, который и раздается преимущественно женщинам высшего круга и, если он принят и соблюден в точности, приготавливает их как нельзя лучше к искусственной, мелкой, условной жизни, им предназначенной. …И если вместо женщины, твари разумной, одаренной бессмертной, всеобъемлющей душою, любящим сердцем и светлым умом, из тепличек и клеток домашнего воспитания выходит часто безмозглая кукла, способная только наряжаться и отмалчиваться на все вопросы жизни, – что же за беда?.. Ведь иногда кукла безвреднее и особенно сподручнее женщины; кукла не имеет ни личного мнения, ни слишком больших требований; кукла везде поместится, не стесняя никого, а женщина, пожалуй, могла бы… Да что тут долго спрашивать! Многие поймут и оценят все отрицательные достоинства и преимущества куклы пред женщиной! Оттого-то кукле так все и удается в свете и на свете!»

Героиня романа «Счастливая женщина» Марина получила от жизни все, что нужно для счастья – счастья, скроенного по светской мерке. Она красива, у нее приличное состояние, «богатый дом и шегольской экипаж, лакомый обед и модное платье», и при том ее муж совсем не интересуется ею и не требует от нее исполнения супружеских обязанностей. И все же она несчастлива.

«Сначала Марина, как все женщины очень молодые, вертелась и забавлялась в вихре всех рассеянностей и всех удовольствий шумного света. Потом пустота и суета этой жизни без цели и без причины, вечно праздничной и вместе с тем вечно будничной в ее тревожном однообразии и однообразном треволнении, – все это ее утомило, – и она стала себя спрашивать, для того ли она на свете и затем ли родилась, чтобы получать и отдавать визиты, примерять и изнашивать прежде всех новомодные наряды и хоронить блестящие балы, встречаясь лицом к лицу с бледной северной зарею, когда она уезжала полусонная и усталая из душных залов, а заря, вставая лениво и как будто неохотно из-под мягкого одеяла сизо-розовых облаков, показывалась ей предвестницей нового дня, ничем не отличенного от вчерашнего, ничем не розного со всеми предыдущими?..

Год-другой прошел еще, покуда Марина не умела или просто не хотела разрешить себе этих вопросов. Иногда неясные еще, но уже волнующие мысли, чувства, побуждения возникали и проявлялись в этой молодой, пробуждающейся душе, смущая ее своими намеками, своими загадочными вопросами. Искушение парило уже над ее безмятежною головою и, мало-помалу развертывая перед нею соблазнительную логику своих умствований и наущений, играло в глубине ее мыслей роль змея, соблазнившего Еву. Снова для Евиной правнучки в тысячном поколении свершалось испытанное столь многими дочерьми и внучками общей прародительницы – возобновлялась эта вечная драма женщины, тоскующей, пытливой и праздной, раздумывающей о своей участи и недовольной ею. Снова женщине надоедало ее безбурное неведение, ее неполное существование, и она начинала волноваться и колебаться, сманиваемая в мир познания всем ее окружающим и всем в ней трепещущим. Древо добра и зла, пугающее сначала неопытных и понемногу заманивающее их под свою таинственную тень, вдвое привлекательную запрета ради, и манило ее, и притягивало ее издали обаятельными обетами… И тем опаснее было это обаяние, тем сильнее его навевание, что бедная женщина изнемогла от сердечной устали одиночества, от жажды и голода, утомивших ее душу в аравийской пустыне ее жизни, ничем и никем не населенной».

Но где же женщина может обрести полноту и смысл своего существования? Для Ростопчиной ответ однозначен – в любви. «Нравиться и быть любимой – два условия женского бытия, и если найдутся иные, которые от них отказываются, то это какие-то аномальные существа, исключения».

Марина влюбляется в молодого образованного дворянина Бориса Ухтомского, но хотя ее любовь и разделенная, Марина не обретает в ней счастья. Мать Бориса вовсе не в восторге от его связи с замужней женщиной, она хочет выгодно женить сына. Борис не находит в себе сил, чтобы решительно противостоять матери, и после нескольких лет метаний оставляет Марину. В финале романа немногочисленные друзья Марины плачут на могиле «счастливой женщины, убитой своим счастьем».

Евдокия Ростопчина умерла в 1858 году 47 лет от роду. И своей жизнью она словно ответила на вопрос, поставленный автором «Коринны». Да, женщина может быть умна, как мужчина и талантлива, как мужчина. Она даже может быть достаточно храброй, чтобы стать выше предрассудков своего времени. Но общественные условия, которые кажутся незыблемыми, связывают ее про рукам и ногам. Мужчины могут сочувствовать ей, но не могут помочь. Ведь те самые законы общества, что убивают свободный дух в женщине, поддерживают мужчину и дают ему права хозяина жизни. Бороться против этих прав неблагоразумно, да и вообще немыслимо. Различия в правах и возможностях между мужчиной и женщиной так же незыблемы, как различия между имущими и неимущими. И пройдет еще больше полувека, прежде чем эти различия разом падут.

А пока Россия – царство традиции. И Коринна с Мариной, две несчастных души, застыли, обнявшись, плача о своем погубленном счастье.