Текст книги "Голодный грек, или Странствия Феодула"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

В краю псоглавцев

И вот Феодул лежит на берегу, обнимая серебряный крест обеими руками, словно не в силах от него отлепиться, и незыблемая суша, чудится ему, тихонько покачивается из стороны в сторону, точно гигантская колыбель.

Заливаясь слезами радости, бессчетное количество раз лобызает Феодул твердь земную и возносит горячую благодарственную молитву Пресвятой Деве, которая избавила его, недостойного, от великой опасности.

Возблагодарив Божью Матерь, задумался Феодул о своем пропитании и развернул узелочек, где между прочими вещами хранился скромный запасец сухарей. Как ни удивительно, морская вода совершенно не повредила им: все имущество Феодула оказалось совершенно сухим, хотя одеяло, в которое были завернуты вещи, промокло насквозь.

Перекусив и обретя уверенность в ногах, поднялся он, прицепил сверток с пожитками к серебряному кресту, крест взвалил на плечо и зашагал – размашисто, враскачку, при каждом шаге оставляя в песке глубокие следы.

Так проделал он довольно долгий путь по берегу, борясь с усталостью и жаждой, и наконец впереди увидел большое нагромождение камней, в котором признал селение.

Селение представляло собою десятка два каменных глыб, между которыми, в глубоких ямах, располагались закопченные очаги. Ни укрытий от дождя и ветра, ни постелей с теплыми сухими одеялами – ничего из мнившегося Феодулу не было здесь и в помине. Не встретил он пока и здешних жителей. Селение стояло пустым, словно вымерло за час до появления в этих краях Феодула.

Феодул в растерянности огляделся по сторонам и несколько раз позвал людей – по-гречески, по-латыни, на том языке, который обыкновенно употреблялся между франками в Акре; прибавил даже несколько слов сарацинских.

Внезапно послышались рев и странный шум, словно от шлепанья множества ладоней по гладким камням, и со всех сторон из-за бурых скал выступили удивительные существа.

Величиною они превосходили человека вдвое, а иные – и втрое. Соразмерно росту была и ширина их тела, везде покрытого толстым слоем жира, так что на боках образовывались плотные складки. Вместо ног у этих существ были большие мускулистые плавники, на которых те и передвигались, сильно отталкиваясь от земли и подпрыгивая. При этом они помогали себе руками, имевшими вполне человеческую форму.

Но всего удивительнее показались Феодулу их лица, сочетавшие черты и людские, и собачьи. Уши и рот были у них как у людей; нос и строение черепа – песьи; что до глаз, то известно, как сходны бывают глаза умной собаки с глазами человека, особенно голодного или погруженного в печаль. Поэтому Феодул не брался определить, к какому роду принадлежали их темные выразительные глаза. Форма их была скорее круглой, нежели миндалевидной.

Окружив Феодула большой, шумной толпой, они заговорили все разом. Он немало перепугался, видя вокруг себя бесконечное колыханье гладких, сильных, массивных тел.

Существа не имели одежды и были совершенно наги, невзирая на очевидную свою разумность. Однако наготу их можно было уподобить той, коей наслаждались до грехопадения Адам и Ева. И потому Феодул положил себе впредь не смущаться их наготой.

Наконец всеобщий крик или, вернее сказать, рев смолк, и вперед выдвинулся огромный человекозверь с умным бородатым лицом. Он заговорил отрывисто и громко, обращаясь к Феодулу. Непостижимым образом речь его, как и тело, состояла из элементов человеческих и звериных. На каждые два человеческих слова у него приходился один короткий лай. Разумные слова и собачий лай чередовались между собою, порождая самое странное сочетание звуков, какое только доводилось слышать Феодулу. Впрочем, поприслушавшись, он пришел к выводу, что разобрать, о чем говорит удивительный бородач, вполне возможно, поскольку человечья составляющая его речи звучала как искаженная латынь; песьей же составляющей можно было пренебречь.

– Каковата причинность арр! Приходиша землята арр-гав! Чужото ибо гав-гав! Убоина, но гостевата р-р! – произнес человекозверь, любезно скалясь и выговаривая каждую фразу нарочито медленно.

Феодул приободрился и вежливо отвечал, пытаясь во всем подражать бородачу:

– Причината невзгодность ррр! Злобната судьбинность гав-гав! Правдивость гониша гав! Странничаю во имя Божье!

К последнему слову Феодул из благочестивых соображений решил не прибавлять песьего лая, поскольку надеялся, что его поймут и так.

И действительно. Человекозвери проявили куда больше учтивости, чем можно было ожидать, видя их страхолюдность. Шлепая ладонями рук и ластами ног, они загомонили, утешая Феодула и приглашая погостить у них, сколько он захочет.

Женщины, которых можно было распознать по грудям, четырем большим и еще паре маленьких, на животе, а также по длинным косам, тотчас развели в одной из ям огонь и принялись готовить в горшке какое-то варево, имеющее острый запах моря. Феодул с подозрением понюхал горшок, но звероженщины усмехались ему так ласково, кивали так ободряюще, что он наконец решился попробовать.

Похлебка, приготовленная из рыбы, моллюсков и водорослей, оказалась, к его удивлению, даже вкусной, не говоря уж о ее целебном свойстве питательности, так что вскоре Феодул уже вылизывал дно горшка, а звероженщины, толпясь грядом, весело лопотали и со смешливым намеком подталкивали друг друга в бок кулаками.

– Вкусновато, – сказал Феодул, возвращая им пустой горшок и обтирая лицо ладонью.

Они засмеялись, а одна даже забила в ладоши, в то время как пожилая звероматрона погрозила хохотушке пальцем.

Феодул испросил дозволения переночевать в одной из ям. Зверочеловеков удивила и озадачила такая просьба, однако дозволение было дано, и остаток дня Феодул, сопровождаемый десятком любопытствующих, обустраивал себе временное пристанище: таскал тростник и траву, укладывал поверх ямы ветки. Псоглавцам, привыкшим спать на голых скалах, все эти приготовления были в диковину.

Завершив работу, Феодул вежливо попрощался с гостеприимными хозяевами, нырнул в яму, улегся на тростниковое ложе, положив мешок с добром себе под голову, а серебряный крест – рядом, на руку, чтобы и во сне обнимать его, тем самым уберегая от внезапностей.

Еще долго он слышал наверху разговоры и тяжкое шлепанье массивных тел; не раз он чувствовал на себе взгляды: псоглавцы потихоньку наблюдали за ним, заглядывая в прорехи между ветвей. Впрочем, любопытство их было вполне доброжелательное.

Решив, что вреда от этих заглядываний не будет, Феодул мирно заснул.

* * *

Человек обладает бессмертной душой, а животное таковой не обладает. Это очевидно и не нуждается в доказательствах.

Но, в таком случае, насколько причастны бессмертию псоглавцы?

После долгих размышлений Феодул пришел к выводу: настолько, насколько являются людьми. Что псоглавцы, несомненно, отчасти обладали человеческой природой, для Феодула не подлежало сомнению: живя среди них, он имел возможность в этом убедиться.

Так, некоторые элементы, составляющие их наружный облик, принадлежат людям: руки с пятью пальцами, ушные раковины, бороды у мужчин и косы у женщин. Что до женских грудей, то их количество следовало бы отнести к природе животной; однако определить натуру их формы Феодул, блюдя целомудрие, не решался.

Иные нравы псоглавцев были звериные, иные же – совершенно человечьи. Встречались и таковые, что в обычаях как у людей, так и у животных. К числу последних Феодул отнес соперничество двух и более зверомужчин ради благосклонности одной и той же миловидной псоглавицы – миловидной, разумеется, с их точки зрения. Или, к примеру сказать, привязанность к своему потомству, которой отличаются также большинство людей и все животные, кроме зайцев.

Эти общие для человеков и зверей черты некоторое время были предметом напряженных раздумий Феодула, но в конце концов он посчитал, что лучше определять их как людские. Таким образом, доля человечности в структуре псоглавьей природы существенно возрастала.

Все эти размышления естественным образом привели Феодула к выводу, что псоглавцев можно на две трети считать людьми. Об этом же свидетельствовала и их речь, в которой два слова из трех были вполне человеческими.

Следовательно, и бессмертной душой эти существа обладали на две трети, что, по мнению Феодула, не так уж мало. И когда Феодул преподаст псоглавцам Слово Божье и внесет в их темный звериный разум Благую Весть, то они станут не просто на две трети людьми – они сделаются на две трети христианами. Если святой Франциск и святой Антоний не гнушались проповедовать птицам и рыбам, то тем более не следует пренебрегать теми, кто на целых две трети обладает человеческой природой.

И потому без ропота и излишних рассуждений начал Феодул свое апостольское служение там, куда поставил его Господь.

Поначалу он решил забраться на такое место, откуда его всякому будет видно и слышно, и, привязав крест за спину, вскарабкался на самую высокую из окрестных скал. Ветер, злобясь на проповедническое рвение Феодула, дул там с такой яростной силой, что несколько раз едва не сшиб его с ног. Одно то, что Феодулу удалось распрямить спину и занять более или менее устойчивое положение на вершине скалы, можно было бы счесть за величайшее чудо.

Феодул снял крест со спины и установил его рядом с собою, поместив древко в расщелину. Холодное приморское солнце взыграло на серебре. Воистину, созданы они друг для друга – и крест, и лучи одинаково светлы и студены.

Обретя опору, закричал Феодул во всю глотку слова о Боге. Начал с Давидовых псалмов и проголосил их, надсаживаясь, двадцать восемь – сколько знал на память. Ради слушателей Феодул перекладывал чистую латынь Вульгаты на искаженную псоглавью, не забывая при том исправно рычать и лаять – для большей понятности.

Псоглавцы, привлеченные этим криком и размахиваньем рук, собрались вокруг Феодула, расположившись на скалах пониже. По своему обыкновению, они страшно ревели, гомонили и шлепали ластами по мокрым камням. Многие только что поохотились в волнах и теперь благодушно отрыгивали рыбу. Звероотроки пересмеивались между собой. Это выходило у них похоже на собачье поскуливанье, когда собака спит и видит во сне охоту.

Вскоре все скалы были заполнены псоглавцами и отовсюду на Феодула смотрели их странные полусобачьи лица.

Видя всеобщий интерес, Феодул уже не стихами псалмопевца, но от себя и в меру своего разумения поведал им о спасении души, о жертве Искупителя, о чаемом воскресении из мертвых. Псоглавцы слушали и сильно дивились. Они видели также, что Феодул желает им добра, и потому были чрезвычайно внимательны. И вдруг, словно кто-то подал им некий сигнал, – зашлепали по камням, зашевелились, перекатывая валы лоснящихся бурых и серых тел, точно потревожилось живое море, – и все разом надвинулись на Феодула.

Феодул хоть и побледнел, что было весьма заметно при его красноватой коже, однако с места не двинулся. Только сильнее вцепился в крест, будто испрашивая у него защиты.

Псоглавцы же, от возбуждения то и дело запрокидывая головы и подвывая тонкими голосами, принялись задавать Феодулу вопросы. Их любознательность, во много раз превышающая человеческую, превосходила также довольно скромные познания Феодула в том предмете, который он столь храбро взялся проповедовать. А между тем слушатели желали знать: где живет Бог, сколько рыбы Он может сотворить завтра в Большом Псоглавьем заливе, понимает ли Он язык псоглавцев, зачем Он сотворил сорные водоросли, которые губят рыбу и залепляют при нырянии глаза, где Он был, когда Белобрюшка разбилась во время шторма о камни, какую пищу Он предпочитает и так далее.

Хотели они знать и другое. Если Бог Феодула сотворил человека по образу и подобию Своему, то, следовательно, псоглавцы полным подобием Бога не являются. В каких же отношениях находятся они с Богом-Творцом?

Тут уж Феодул показал себя во всем блеске, ибо именно этот вопрос особенно занимал его на протяжении всех последних дней. И сказал Феодул псоглавцам, что и сам немало размышлял об этом и пришел к такому выводу: псоглавцы представляют собою подобие Бога-Творца на две трети.

Следовательно, если у каждого человека, принявшего святое крещение, наличествует свой ангел-хранитель, то у псоглавцев, которые являются людьми на две трети, на каждых трех зверолюдей будет приходиться по два ангела. А два ангела на троих – это значительно больше, нежели у поганых сарацин, ибо хоть те внешне и представляют собою полное подобие Божье, но ангелов не имеют вовсе – вследствие ложной веры и общей приверженности греху.

Последняя мысль псоглавцам понравилась особенно и они заревели во всю мощь, смеясь и прославляя мудрость Феодула.

Проповедника с торжеством сняли со скалы и весь день потом катали на спинах. Каждому хотелось приласкать такого славного Феодула, рассмешить его, угостить свежей рыбой и вообще сделать для него что-нибудь приятное. Серебряный крест, о котором Феодул научил их, что это – орудие веры, псоглавцы украсили водорослями и тоже катали на спинах, восхищаясь его блеском и благородной тяжестью.

* * *

Псоглавцы выказали себя созданиями добрыми, пытливыми и веселыми, наделенными памятью сверх всякой меры. Все те стихи, что кричал Феодул со скалы, затвердили они с первого же раза и часто ныряли в волнах, с громким смехом выкликая:

– Корабельствующие на морята аррх! На большинность водата гхх! Ведающие чудесата гав-гав! Пучината до небесность рр! Волната до бездонность гав!

И громовые псалмы Давидовы торжествующе разносились по всему Морю-Океану, проникая до самых глубин и тревожа там немые звериные души подводных тварей.

Видя это, утверждался Феодул в изначально принятом решении сподобить зверочеловеческий народ благодати крещения.

Взойдя на скалу, увенчанную большим серебряным крестом, громко закричал Феодул и благословил Море-Океан, превратив воды Большого Псоглавьего залива в воды Вечной Жизни.

И, наученные Феодулом, с оглушительным ревом устремились в эти воды многочисленные псоглавцы, и залив словно бы вскипел, исполнившись могучих гладких тел, бьющих ластами и руками, то и дело выскакивающих из воды, чтобы тут же, подняв фонтаны сверкающих брызг, рухнуть обратно. Псоглавцы смеялись и пели и выкликали имена Иисуса Христа и Девы Марии, и шум их всеохватного веселья уходил в небеса, как дым от всесожжения. А над этим бурливым ликованием высился на скале Феодул – простирающий руки, как будто обнимающий весь народ псоглавий и благословляющий его.

Но вот сочли псоглавцы, что достаточно наплавались и, обновленные, выбрались на берег, весело пыхтя, фыркая и толкаясь. И тогда закричал им Феодул с вершины скалы:

– Отрицаетесь ли сатаны?

– Сатаната отрицата ррр! – взревели псоглавцы единым могучим хором.

– Хорошо! – возгласил Феодул и начал читать никейский символ веры, а псоглавцы вторили ему на своем полузверином наречии:

– Веровата во единенна аррх! Сотвориша небесность рр! Сотвориша земность рр! Сотвориша всё арр!

И за спиной Феодула ослепительным ледяным огнем горел серебряный крест, вбитый в расселину скалы и сросшийся с нею навечно. А над крестом и над Феодулом, в высоком синем небе кричали и ссорились чайки.

Слезы обильно текли по лицу Феодула. А псоглавцы смеялись и ревели, и били ластами по камням в избытке радости.

Вот так было заложено основание Автокефальной Псоглавческой Церкви.

* * *

Феодул покинул псоглавцев тайно, боясь, как бы те не уговорили его остаться. Препоручил просвещенный им народ Господу, заплакал и тронулся в путь, укрываемый безмолвием и ночным мраком.

Он решил уйти подальше от побережья, ибо еще раньше, от брата Андрея, слышал, будто монголы живут в глубине суши, где пасут свои многочисленные стада.

Поначалу дорога так и прыгала, так и скакала с холма на холм. Будучи по натуре отчасти созерцателем, Феодул наслаждался видом бесконечных взгорий и стройных деревьев, растущих по склонам. Он пил из ручьев, наклонялся к цветам. Живя среди псоглавцев, Феодул запасся сушеной рыбой – зверолюди охотно наловили для него целую гору всякой съедобной морской живности, а потом, шумно фыркая и сопя, с любопытством наблюдали, как человек коптит и вялит все это, используя свойства огня, ветра и солнечных лучей.

К концу второго дня пути ручей, берегом которого шагал Феодул, сделался настоящей речкой, а долина раздалась вширь, отогнав горы к самому горизонту. Переночевав под корнями дуба и подкрепив наутро силы куском сухаря и глотком воды, Феодул отправился в дорогу. Спустя час или два он внезапно вышел к большому городу.

Феодул спросил, как называется этот город, но местные жители не понимали ни одного из тех языков, которыми обыкновенно пользовался Феодул.

Унылые странствия по кривым улицам, сплошь застроенным невысокими домами без окон, также поначалу ни к чему не привели, но затем Феодулу посчастливилось наткнуться на постоялый двор, представлявший собою вытянутое строение с крошечными оконцами под самой крышей. Вход в харчевню преграждало низкое широкое ограждение, в которое был вделан большой котел, где варилась густая ячменная похлебка с мясом и луком.

Зов этого варева властно перебил все другие, и Феодул, не в силах ему противиться, закричал по-гречески, чуть не плача:

– Дайте мне скорее поесть! Дайте мне поесть!

На его отчаянный крик из-за заграждения высунулся сонный дюжий детина с рыжими волосами. Его маленькие светлые глазки недоумевающе уставились на алчущего Феодула. Затем детина исчез, нырнув под заграждение.

Феодул подождал немного – не произойдет ли чего-нибудь еще. Однако все оставалось по-прежнему.

Тогда Феодул набрал побольше воздуха в грудь и заорал громче прежнего:

– Еды! Я голоден! Хочу еды!

Рыжий опять показался из-за заграждения. Несколько мгновений он в упор рассматривал Феодула; затем обернулся и проговорил несколько непонятных слов, обращаясь к кому-то в глубине дома.

Феодула озадачила речь харчевника, напоминающая отчасти немецкую. Похожим языком разговаривали в Акре и Иерусалиме тевтонцы. Однако сам Феодул говорить как тевтонцы не умел.

Из недрищ дома харчевнику что-то крикнули в ответ, после чего тот неожиданно впустил Феодула и, ворча, зачерпнул большой ковш похлебки. Феодул поскорее схватил ковш и поторопился сесть к столу. В спешке он чувствительно обжегся.

Заступниками Феодула оказались купцы из Константинополя. Они благополучно добрались до этих мест и в ожидании хорошего проводника отдыхали – потому благодушествовали. Проводник обещался быть назавтра.

Феодул скорехонько опустошил свой ковш, облизал пальцы и возблагодарил Господа, пославшего ему такую встречу. До вечера он оставался с купцами на постоялом дворе; а когда пришло время сна, то там же и устроился на ночлег.

Купцы направлялись к монголам и везли полотно и другие ткани, выделанный мех, украшения из речного жемчуга и перламутра, глиняные и медные сосуды. Все это, как они слышали, у монголов считается великой редкостью и потому ценится чрезвычайно высоко.

В Константинополе ходило немало слухов о беззаконности монголов, и оттого многие в Городе отговаривали ехать торговать в степи, однако встретившиеся Феодулу четверо греков только посмеивались. Местные жители укрепляли их уверенность в успехе, рассказывая, что в некоторых случаях монголы простодушны, как дети, и для опытного торговца не составит труда хорошо нажиться на сделках с ними.

Пятый их спутник, именем Трифон, путешествовал с караваном Христа ради. Был он чрезвычайно высок и худ, с водянистыми голубыми глазами навыкате; одевался в сильно поношенное, некогда богатое, платье с чужого плеча. По-гречески говорил трудно, путал слова и заменял одни звуки другими, но иного языка, по-видимому, не знал вовсе.

Подобрали его в Константинополе и произошло это вот каким удивительным образом.

История Трифона

Этот Трифон, как он сам рассказывал, приехал в Царственный, имея при себе некоторую толику денег и желая осмотреться в Городе, дабы, в соответствии с увиденным, избрать там занятие по душе. Он снял комнату у почтенной женщины, вдовы, владевшей в Царственном еще двумя домами помимо того, в котором жила сама.

Ежедневно Трифон покидал свое обиталище и отправлялся бродить по улицам. Он смутно ожидал встретить какого-нибудь мастера, настолько искусного, что тотчас захочется поступить к нему в обучение. Или же, возможно, Господь соблаговолит подать знак – направит ангела, воздвигнет огненный столп или сотворит еще какое-нибудь явственное чудо.

И вот однажды, странствуя по Царственному, забрел Трифон в трущобы, так и кишевшие разной сволочью. А уж грязи и луж было там выше колена. Случись проехать по этим улицам на телеге – непременно увязла бы телега.

Проклиная собственную глупость, долго плутал Трифон, выбираясь из одной узенькой вонючей улочки лишь для того, чтобы немедленно оказаться на другой, еще более тесной и зловонной. Он совсем уж отчаялся увидеть когда-либо небо, не замутненное миазмами, как вдруг дома перед ним расступились, и юноша оказался на площади.

Кое-где еще сохранились следы мостовой, облагораживавшей эту почву в незапамятные времена, но в целом площадь представляла собою огромную и чрезвычайно грязную лужу – словно все нечистоты близлежащих улиц назначили здесь друг другу свидание.

Единственной живой душой здесь был, кроме Трифона, один старик со всклокоченной седой бородой, нечесанными, ничем не прикрытыми волосами, облаченный в длинные просторные одежды, очень засаленные и испещренные многочисленными прорехами. Он расхаживал взад и вперед по площади, волоча за собою на веревке большой, туго набитый мешок.

В обращении неряшливого старика с мешком проскальзывало какое-то странненькое злорадство, словно речь шла не о бессловесной клади, но о предмете вполне воодушевленном. Старикашка то принимался горланить непристойные песни, то вдруг прерывал пение и со смешком спрашивал у мешка, по нраву ли ему подобная участь, а один или два раза даже пнул мешок ногою, послав ему проклятие.

Трифон, пораженный этим необъяснимым поведением, подошел ближе и, учтиво поздоровавшись, осведомился у старика, кто находится в мешке и за что осужден терпеть подобное надругательство.

Некоторое время старик молча жевал бороду, разглядывая Трифона в упор маленькими слезящимися глазками. Затем сощурился, скособочив лицо в кислую гримасу, и осведомился:

– А для чего тебе знать, а?

– Даже солома, будь она в твоем мешке, не заслуживает такой участи! – искренне ответил Трифон. – Но судя по тому, какие речи ты обращаешь к своему мешку, там находится некое одушевленное существо. Вот я и хочу знать, в чем оно провинилось перед тобою и нельзя ли как-нибудь искупить его вину.

Тут старик, видя, что повстречался ему юноша добросердечный, наивный и вместе с тем явно не без достатка, оживился.

– Угости меня, – проворчал он, – и тогда, может быть, расскажу.

И получив от Трифона полное согласие, ухватил того за локоть цепко, точно крабьей клешней.

Трифон последовал за стариком, который ни на миг не пожелал расстаться с таинственным мешком. Некоторое время они блуждали в вечных сумерках трущоб, пробираясь по ущельям переулков с почти смыкающимися на уровне второго этажа домами, то и дело задевая лицом мокрое белье, протянутое над улицей на веревке, а затем оказались в маленькой, весьма нечистой харчевенке с низким, густо закопченным потолком.

Старик усадил свою поклажу на скамью рядом с Трифоном и с глумливым смехом произнес, обращаясь к мешку:

– Видишь, болван, где ты теперь оказался? В смрадном месте, среди нечистот и отбросов! Здесь каждую полночь сходятся убийцы и шлюхи, дабы поносить Господа и подкреплять силы для новых непотребств!

– Зачем ты солгал? – удивился Трифон. – Здесь никого, кроме нас, нет! Да и место это не более смрадно, чем та площадь, где мы с тобой повстречались.

– Ему из мешка не видно, – ответил старик, злорадно ухмыляясь. – Принеси мне выпивку, да поскорее!

Трифон, не желая раздражать злого оборванца, живо повиновался.

– Знай же, – начал старик торжественным тоном, когда жажда его была утолена, – что в этом мешке находится труп одного бесчестного человека! Полгода назад он взял у меня в долг под хорошие проценты некоторую сумму. Проклятье! Почему я только не отрезал себе пальцы прежде, чем они отсчитали ему сотню золотых иперпиронов! Надо было взять нож, наточить его поострее и – один за другим, один за другим! – отсечь себе эти глупые, эти беспечные пальцы! – Говоря это, старик несколько раз с силой ударил кистями рук о край стола – должно быть, пребольно, потому что сморщился и принялся дуть на них.

– Если ты промышляешь ростовщичеством, то нет ничего удивительного в том, что ты дал кому-то деньги под проценты, – осторожно заметил Трифон.

– Да! – вскричал старик плаксиво. – Ничего удивительного! Но когда настало время платить, этот негодяй взял да и помер!

Тут он погрозил мешку кулаком. Мешок, словно в ответ, вдруг мягко завалился набок. Старик одарил его свирепым взглядом и ловко плеснул в него остатками дрянного кислого пойла из своей кружки.

– Вот тебе! – досадливо бросил процентщик. – Подавись!

Мешок помедлил еще миг и рухнул со скамьи на пол.

– Однако когда он умер, – сказал Трифон, – то вполне разумно было бы обратиться к его наследникам.

– Его чертовы наследники – сущие голодранцы, – рявкнул старик раздраженно. – Я пришел к ним накануне похорон и потребовал своего, однако меня прогнали, не заплатив ни медного грошика! А ведь брали не медью – чистым золотом! Тогда я выкрал у них труп и положил его вот в этот мешок, а им объявил, что буду подвергать тело их родственника всевозможным поношениям, покуда мне не вернут долга.

– И как давно ты ходишь с трупом? – спросил, содрогнувшись, Трифон.

– Пятый день, – ответил старик и плюнул.

– Почему же они не отберут его силой?

– Силой? – Старик засмеялся. – Да потому, что нет у них никакой силы! Они только плачут, стонут и жалуются на нищету, а бабы визжат и трясут кулаками. Больше они ни на что не способны.

Ужасные мысли вихрем пронеслись в голове Трифона. Покраснев до корней волос, вскричал он горестно:

– Так ты ругаешься над телом христианина, не позволяя ему обрести вечное успокоение! Это великий грех! Неужто и Бога ты, старик, не боишься?

– Вся человеческая жизнь – один непрерывный грех, – равнодушно отозвался ростовщик.

– Укажи мне, в таком случае, дом, где живут родственники этого несчастного, – попросил Трифон. – Быть может, я сумею уговорить их отдать тебе хотя бы часть долга.

Старик непонятно ухмыльнулся и подтолкнул ногой зашитое в мешок мертвое тело.

– Слыхал? Он их уговорит! Кхе-кхе!..

Однако добросердечный Трифон твердо стоял на своем: непременно, мол, желает он повидаться с родней покойного. И ростовщик, взвалив на плечо тяжелую ношу, повел Трифона к их дому.

Всю дорогу юноша молчал, кусая губы; ростовщик же непрестанно болтал, обращаясь к безмолвному трупу:

– Видал дурака? Он думает, будто у них осталась хоть капля совести! Нет, брат, верно тебе говорю: нет у них никакой совести! Совесть денег стоит, а они… Голодранцы!

Неожиданно старик прервал бесконечный монолог и остановился.

– Вот их дом, – показал он.

Трифон ничего еще не успел понять, как на него откуда-то наскочили две жилистые простоволосые бабы и принялись визжать:

– Опять ты!.. Кровопийца! Со свету, окаянный, сжить нас хочешь! Да подавись ты этим трупом! Да поперхнись ты нашей кровушкой!

Они наступали на Трифона все ближе, размахивая костлявыми кулаками прямо у него перед носом. Отовсюду из окон повысовывались, скучно глядя, соседи.

– Видал?! – пронзительно завопил ростовщик, хватая Трифона за рукав. – Видал?!

Не говоря ни слова, Трифон повернулся спиной к беснующимся бабам и пошел прочь, а ростовщик, волоча мешок, побежал за ним с криком:

– Видал?! Нет, ты видал?!

Так прошли они две или три улицы. Трифон шагал широко, даже как-то яростно, и все время кусал губы, терзаемый мучительной думой. Ростовщик же неустанно проклинал его и поливал самой отчаянной бранью.

Вдруг Трифон повернулся к ростовщику и молвил, страдая:

– Хорошо же! Слушай, бессердечный: я сам выкуплю у тебя тело этого человека! Сколько ты за него хочешь?

– Я желаю вернуть свое! – завопил ростовщик, как одержимый. – Свое! Свое!

– Сколько?! – потеряв всякое терпение, закричал и Трифон.

– Свое! Свое! – не унимался старик.

– Сколько? – повторил Трифон уже тише.

Ростовщик замолчал. Прикрыл глаза красными воспаленными веками.

– Что? – переспросил он. – О чем ты только что спрашивал?

– Я желаю купить у тебя мертвое тело, – сказал Трифон. – Назови цену.

– Скажем… шестьдесят иперпиронов, – быстро проговорил ростовщик.

Кровь бросилась Трифону в лицо.

– Побойся Бога, старик! Это же целое состояние!

Ростовщик пожал плечами.

– Всякий товар имеет свою цену. Не хочешь – не плати.

– Сбавь хоть немного, – взмолился Трифон. У него не набралось бы шестидесяти иперпиронов.

– Да ты погляди, каков товар-то! – принялся уговаривать ростовщик и несколько раз встряхнул мешок. – Ведь не жида тебе какого-нибудь продаю, не сарацина черного, не евнуха стыдного! Настоящий крещеный христианин, хоть и грешник, – да кто на этом свете не грешен? Подумай-ка хорошенько!

– Тут и думать нечего, – опечаленно молвил Трифон. – Отдал бы я тебе все, чем владею, лишь бы спасти душу этого человека. Но такую цену я заплатить не в состоянии.

– Хорошо, – смягчился ростовщик, видя, что Трифон говорит от чистого сердца. – Сколько же ты согласен за него выложить?

Сказать бы сейчас Трифону – мол, половину того, что спрошено, – глядишь, и ростовщика бы уломал, потому что тот уже понял: не видать ему за покойника даже ломаного гроша. Хоть какие-то деньги сберег бы для себя Трифон. Так нет же! По горячности все, что имел, кровопийце отдал! Сам же, завладев мертвым телом, предал его достойному погребению, после чего остался в Константинополе совершенно нищим.

Пытался поначалу просить милостыню. Останавливал прохожих тихой речью и рассказывал, что лишился всех средств к существованию, купив у ростовщика мертвое тело, зашитое в мешок. Но Трифона даже не до конца выслушивали – сразу принимались бить за такую скучную ложь.

Стал Трифон угрюм, неразговорчив. Страшно отощал.

Начать бы ему воровать пораньше, пока еще ловкость в руках оставалась, пока еще ноги быстро бегали. А он, по глупости, выждал до крайнего часа, когда в глазах все замутилось от голода, и только тогда забрался одному купцу в кошель.

Купец тотчас его сцапал и отдал своим слугам. Трифон, однако, сообразил – закричал, отыскав в себе последние силы:

– Спаси меня, господин! Не оставь милостью! Господи – Ты один знаешь, за что терплю!

Купец так изумился этим крикам, что остановил своих слуг и обратился к Трифону: