Текст книги "Голодный грек, или Странствия Феодула"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Почему ты взываешь к Господу, вор? Что такого должен знать Господь, чего я не вижу? Любой поймет, за что ты сейчас терпишь: за кражу!

– Ах, господин, выслушай меня! – взмолился Трифон. – Не своей волей стал я вором. Прежде было у меня немало денег, ибо я рожден от благородных и состоятельных родителей…

Купец выслушал Трифона и сделался серьезен. Дивное дело: поверил! Сделал знак слугам, и те выпустили Трифона (а прежде крепко держали того за руки).

– Ну, и чего же ты хочешь от меня, Трифон?

– Помоги мне добраться до дома, господин!

Купец призадумался.

– Видать, и вправду Господь тебя ко мне направил, хоть и весьма диковинным образом, – молвил он наконец. – Через несколько дней я ухожу из Города с тремя сотоварищами. Оставайся пока что при мне. Вижу, совсем ты прост, Трифон. Право слово, так ведь нельзя!

* * *

Проводник явился к полудню следующего дня. Знал он чуть по-гречески, малость по-монгольски, слегка по-латыни, сущую ерунду по-сарацински, чепуху по-армянски и чушь на диком команском диалекте; а местное наречие было ему, как он утверждал, и вовсе родным.

В путь тронулись тремя телегами – с кисами да скрынями, со скарбом да с товаром. Купцы путешествовали конными, по-господски; Трифон и Феодул – пешими, а проводник неспешно ехал впереди на низкорослой лошадке. Двигались медленно, под шаг быков, влекших телеги.

Ночевали в лесу: купцы на толстых тюфяках, которые они также везли с собою в телегах, а приблудные Трифон с Феодулом – прямо на голой земле. Тепло было. Еще и орехов с вечера набрали.

* * *

Дорога оказалась тягучей, почти бесконечной. Хоть и знал Феодул о тяготах предстоящего пути – еще брат Андрей предостерегал – но, как теперь оказалось, так и не сумел этому поверить. И каждый новый день встречал неустанным удивлением: насколько велика, насколько обширна, оказывается, сотворенная Господом земля! Шаг за шагом наступали путники на бегучий горизонт – и шаг за шагом откатывался он все дальше и дальше.

То и дело на пути попадались груды камней, доставленных, видимо, издалека – Феодул не замечал, чтобы в этой местности имелись каменоломни. Иной раз эти камни были сложены в подобие жилищ, однако те неизменно оказывались необитаемыми. Случалось, правда, и так, что камни были разбросаны на большие расстояния.

Любопытствуя касательно этих камней, Феодул задал вопрос проводнику. Тот же, нахмурясь и несколько раз плюнув себе под ноги, чтобы отвадить нечистого, объяснил, что это – команские могилы. Тогда Феодул, желая завоевать расположение проводника, тоже плюнул.

В отличие от Феодула Трифон мало интересовался увиденным. Шагал себе, словно во сне, и беспрестанно грезил о чем-то.

Ни одного селения не встретили путники в этой чужой земле. Один день был неотличимо похож на другой, и, долгое время не видя ничего, кроме неба и земли, позабыл Феодул и прошлую свою жизнь, и большие города, где бывал прежде, и все, чего чаял достичь среди монголов. Однако о своем узелке с добром, который погрузил на одну из телег, все-таки пекся.

Ангел Константина Протокарава

Зная, что вступили уже в пределы монгольские, передвигались с чрезвычайной и даже сугубой сторожкостью, навострив уши и широко раздув ноздри – для наилучшего уловления запахов. И потому почуяв поблизости чужака, в один голос вскричали четверо греческих купцов, Феодул и простоватый Трифон:

– Эй, ты! Не таись за камнем, а лучше выходи и поговори с нами открыто!

Сперва из-за камня не доносилось ни звука. Кто бы ни скрывался там, поначалу он не хотел подавать никаких признаков жизни, но затем, очевидно, передумал и выпрямился во весь рост.

И какой это, доложу вам, оказался рост! Не рост – ростище! Даже и помыслить страшно, как эдакая громадина ухитрилась съежиться до столь малого объема! Не иначе, невиданное бедствие этого верзилу постигло, ибо ничем иным его способность умаляться вчетверо и более того истолковать было невозможно.

– Кто ты таков? – строго спросили его купцы, а сами невольно завозили руками по поясам, где у них привешены были кинжалы.

Рослый незнакомец поглядел-поглядел на греческих купцов выпученными светлыми глазами, а после вдруг мелко затряс рыжей бородой, пустил из глаза слезу и задергался, точно в припадке. Видя это, Трифон, по слабости души, перепугался, а как оборол первоначальный страх, так начал, в согласии с незнакомцем, всхлипывать.

Тут один купец, подогадливее остальных, предложил чужестранцу кус хлеба, присовокупив:

– Сдается мне, исповедуешь ты ту же самую веру, что и мы, и оттого поступаем мы с тобою по заветам милосердия.

– Я не куман, – хрипло подтвердил верзила, устремляя жадный взор в сторону хлеба.

– Если ты попал в беду, – продолжал купец вполне приветливо, – то расскажи нам о ней.

Незнакомец сперва утихомирил лютый голод. Судя по тому, как рвал он крепкими зубами хлебную лепешку и как заглатывал, не жуя, большие ее куски, вкушать человеческую пищу не доводилось ему весьма долгое время. Затем, утратив изрядную долю дикости, заговорил и рассказывал о себе так:

– Мое имя – Константин Протокарав. Хоть и ношу я греческое прозвание, однако ж от рождения принадлежал к Святой Матери Римской Церкви и пять лет числил себя в братстве тамплиеров.

Феодулу такое вступление очень не понравилось. Ведь свою жизнь – по крайней мере, латинскую ее половину – провел он в Акре, а в этом городе, где сиял добродетелями один лишь орден иоаннитов, рыцарей Храма отнюдь не жаловали.

Между тем Константин продолжал, беспокойно водя пятерней по бороде:

– Я водил корабли и служил рулевым на многих из них, соперничая с греческими и даже венецианскими мореходами; оттого и прозывали меня «Протокарав» – по-гречески это то же самое, что «Мариньер»…

Видя, что этот Константин человек обстоятельный и рассказ предстоит долгий, купцы охотно расположились на отдых; быков, однако, из телег выпрягать не стали.

– Случилось мне везти из Франции в Святую Землю достояние Ордена, – говорил тем временем Константин, то и дело с охотою угощаясь из бутыли, распечатанной по его слезной просьбе. – Заключалось оно в некотором количестве золота, серебряной и медной посуды, а также в десятке свертков вавилонских тканей, среди которых первейшей назову балдаккин с красивым узором золотых и шелковых нитей; за ним по праву следует тяжелый шелковый аксамит с серебряным переплетением; третьей же по достоинству любой оценил бы тонкое алое сукно, именуемое у сарацин «кермез»…

Купцы при этом перечислении жевали губами, кивали и шевелили пальцами, как бы мысленно ощупывая упоминаемые Константином товары. А тот, казалось, совершенно оправился от пережитого и повествовал уже вполне складно и в той развязной манере, какая в обычае между торговыми людьми.

– Имелись и другие ценности: дорогие чаши, золотые и серебряные кольца с жуковинами, старые вина в бутылях, а также и деньги – около пяти сотен марок. Все это я должен был доставить из марсельской прецептории Ордена в Тир.

Вот так обстояли дела, когда на наш корабль погрузилось еще с десяток паломников и в числе их – две знатные и весьма прекрасные дамы, а именно: Мательда де Шатовийяр и Матильда де Сен-Марсиаль. С ними было несколько слуг, духовник из ордена братьев-проповедников и две девушки простого звания.

Говоря коротко, мы покинули Эг-Морт и вышли в открытое море, а спустя десять дней на нас напали магрибинские пираты. Поскольку единственным человеком, способным с ними объясниться, был я, то меня как раз и отрядили для переговоров…

– Ты только что сказал, что магрибинцы напали на вас! – перебил рассказчика Феодул, вообще не склонный доверять храмовнику по той причине, о которой мы уже упоминали. – Как же тебя отрядили для каких-то там переговоров с ними? Я, Раймон де Сен-Жан-д'Акр, усматриваю в твоих словах противоречие!

– Если ты и вправду родом из Акры, как утверждаешь, то должен бы знать, насколько ленивы и медлительны магрибинцы, – живо возразил Константин Протокарав. – Этот народ любому делу предпочитает безделье и если уж видит способ избежать схватки, то никогда не упустит этим воспользоваться.

Феодул нехотя признал, что это правда, и Константин продолжал:

– Итак, я вышел для переговоров и очень скоро сумел убедить сарацин в том, что самым ценном грузом на корабле являются две дамы Матильды. Ни о тканях, ни о кольцах и прочем добре Ордена я и не заикнулся, но вместо того хорошо и во всех подробностях описал бывшие с дамами короба, где те везли золотые браслеты и деньги в мешочках. Вполне поверив моему рассказу, магрибинцы возжелали завладеть этими сокровищами, обещая, в таком случае, отпустить наш корабль целым и невредимым, не тронув на нем более ни одной вещи. А это было именно то, чего я добивался. Словом – не пускаясь в излишние подробности – я передал обеих знатных дам со всем их имуществом и служанками в руки магрибинцев и тем самым спас орденский груз от разграбления, а корабль и всю команду – от верной гибели, ибо магрибинцы превосходили нас числом по меньшей мере втрое.

– Как! – воскликнул Трифон, охваченный волнением. – Ты выдал пиратам беззащитных девиц, которые вверились твоей чести?

– Увы! – Долговязый тамплиер широко развел руками. – Именно такова истинная правда без прикрас. Впрочем, в мои намерения вовсе и не входит что-либо приукрашивать. Однако слушайте, что случилось дальше.

Спустя некоторое время мы благополучно бросили якорь в Тирской гавани. Нас встретили с превеликой радостью, поскольку все порученные нам ценности были доставлены в неприкосновенной сохранности. История прежалостной гибели обеих Матильд так и осталась бы тайной, если бы одной из них не удалось впоследствии спастись. Она оказалась в числе тех пленных христиан, которых выкупил у сарацин благочестивый король Людовик. Это была Матильда де Шатовийяр; что до Матильды де Сен-Марсиаль, то она умерла от злокачественной лихорадки.

Ужасной судьбе было угодно, чтобы эта дама де Шатовийяр, едва освободившись от оков, оказалась в Тире и там принесла слезные жалобы нашему комтуру Райнальду де Вишьеру на тамплиера Константина по прозванию Протокарав за то, что он беззастенчиво продал ее в рабство. Комтур, догадавшись из рассказа этой дамы о том, как все случилось на самом деле, сперва попытался оправдать меня в ее глазах.

Но, к несчастью, слух о моем поступке быстро распространился по Тиру, Акре, Сидону и другим портовым городам Святой Земли и дошел до ушей архиепископа Тирского Петра и крикливого доминиканца Гильема из Триполи, который бродил везде босым и во все горло поносил тех, кого считал приверженным пороку.

В этом месте Константин прервал свое повествование, бывшее до сих пор довольно гладким, и надолго припал к бутыли, воздавая безмолвную хвалу ее содержимому. Видя, что Константин весьма огорчен всеми этими воспоминаниями, греческие купцы не стали ему препятствовать. Наконец Константин обтер губы и заключил просто:

– Меня отлучили от Церкви.

И вот тут-то и сгустилось мрачное молчание.

Стало быть, находясь в неведении, купцы и их спутники поневоле разделили трапезу с отверженцем. А это могло оказаться для дела спасения их душ куда опаснее, нежели по роковой ошибке вкусить идоложертвенного или преломить хлеб с язычниками.

– Что же нам теперь делать? – обратился к своим товарищам самый старший из купцов-греков, именем Афиноген. – Следует ли нам убить этого человека, как дозволяется законом? Или же мы должны изгнать его из нашего общества и никогда более о нем не вспоминать?

Заслышав такие речи, Константин Протокарав резво вскочил на ноги и вытащил из-под своих лохмотьев длинный нож.

– Давайте все же выслушаем его до конца, – предложил Трифон. – Сдается мне, отлучением от Церкви история этого человека не заканчивается. Иначе как бы он вдруг перенесся из Тира сюда, в пределы монгольские? Не иначе, на то была воля Провидения!

– Он прав, – хмуро молвил Константин. Видя, что никто из угрожавших ему и не думает двигаться с места, он убрал кинжал. – История моя есть величайшая хвала Провидению, и я желаю донести ее до вас во всех продробностях, ибо долг свой вижу в том, чтобы восславить милосердие Господа и святых его ангелов. В противном случае я ни за что не стал бы вам рассказывать о себе всей правды, а ограничился бы какой-нибудь полуправдоподобной ложью.

– Но начал ты как раз со лжи! – сказал Афиноген. – Знай мы с самого начала, что архиепископ Тирский изверг тебя из лона любящих Христа, мы не стали бы подвергать себя скверне совместной трапезы с тобою.

– Не обременяй меня напрасными попреками! – возразил Константин с жаром. – Ведь я был очень голоден, и уже одно это служит мне оправданием. Итак, в Тире меня предали анафеме. Отняв у меня всю мою добротную одежду и прочее достояние, оставили мне лишь это рубище да позорное вервие, коим обвили мою шею. И в таком прежалком виде я был выставлен на всеобщее обозрение. Архиепископ же Тирский самолично начал говорить и, проклиная меня во веки вечные, говорил так:

«Властию всемогущего Бога Отца, Сына и Духа Святого, святых Мартина, Жермена, Жилля, Бертрана, Иакова, Матвея, Жерома, Жерара, Этьена, Северина, Станислава, Гуго, Гонтрана, Викторьена, Бенедикта, Обена, Романа, Лазара, архангелов Михаила и Гавриила, и всех херувимов и серафимов, престолов и могуществ, во имя патриархов, пророков, евангелистов, святых преподобных, мучеников, исповедников и иных спасенных Господом, мы отлучаем сего злодея Константина и изгоняем его за порог святой Церкви всемогущего Бога! Да проклянет его Бог Отец, сотворивший человека! Да проклянет его Сын Божий, пострадавший за нас! Да проклянет его Дух Святый, ниспосланный нам в святом крещении! Да проклянет его святой Мартин, разделивший с нагим единственный плащ свой! Да проклянет его святой Жермен, кротким пастырским словом остановивший полчища кровожадных варваров! Да проклянет его святой Этьен, побитый за веру Христову от язычников камнями! Да проклянет его святой Бенедикт, отец всех монашествующих! Да проклянет его святой Роман, который…»

– Ну, хватит! – перебил Константина Афиноген. – Нам совершенно незачем слушать все те проклятия, которые не без причины обрушил на тебя Тирский архиепископ!

– Так в этом-то и заключается все самое главное! – вскричал Константин, прижимая руки к груди. Затем он продолжал как ни в чем не бывало: – «…Да ниспошлет Господь ему и глад и жажду, и гнев злых ангелов, покуда не падет он во глубины ада, где вечный мрак, где огнь неистощимый, где серный смрад, печаль без утоленья, где день за днем произрастает зло! Да нищенствует он и в содроганье влачится по земле, навек лишенный крова! Да будет труп его оставлен на пожранье псам голодным, грязным! Сыны его и дщери да будут сиротами, жена его – вдовою!..»

Константин Протокарав перевел дыхание и снова приложился к бутыли.

Теперь уже никто не пытался остановить поток его зловещего красноречия. Видно было, что слишком долго гремели слова проклятия в страдающей голове Константина, отдаваясь под сводами черепа гулким эхом, подобно стонам раскаявшегося и глубоко страждущего вурдалака.

– «…Да будет проклят он, где бы ни находился! В доме, на поле, на большой дороге, на глухой тропинке, в лесу, в роще, на пороге храма! Да будет он проклят в волосах, в темени, в висках, во лбу, в ушах, в бровях, глазах, щеках, челюстях, ноздрях, горле, руках, локтях, пальцах, ногах своих! Да будет проклят он голодный, жаждущий, постящийся, едящий, засыпающей, бодрствующий, ходящий…»

Константин вдруг заговорил хриплым шепотом:

– Но знаете ли вы, что я приметил, пока архиепископ возглашал мне анафему? – Он сощурил глаза и показал слушателям ноготь указательного пальца: – Вот такую маленькую мушку! Она летала, летала, летала – взад-вперед, взад-вперед, взад-вперед – перед самым носом Тирского архиепископа. Архиепископ же гремел неустанно: «…Да будет проклят он – я, то есть, – за едой и питьем, стоящий, лежащий, сидящий, работающий, отдыхающий, кровоточащий и даже в минуту смерти своей…» – А сам нет-нет да стрельнет глазами вслед за назойливой мушкой. Наконец закончилось чтение, и запели погребально, как если бы я умер, после чего загасили все горевшие доселе свечи. И возгласил диакон: «Как огнь угашается водою, так да угаснет свет его, поименованного Константина, во веки вечные!» И изгнали меня из храма, стегая попутно плетками.

И вышел я за порог, весь в слезах и дрожа от ужаса. Толпа, поджидавшая снаружи, встретила меня яростными воплями и потрясанием кулаков, а дама Матильда де Шатовийяр, бывшая там же, кричала громче всех и под конец запустила в меня камнем. Она пребольно уязвила меня в плечо; по счастью, второй камень, припасенный ею, пролетел мимо.

Товарищи же мои, тамплиеры, не смея приблизиться и дать мне хотя бы малое утешение, лишь молча сопровождали меня от порога храма до гавани, где приготовлено было место на корабле, ибо решено было еще загодя, что после отлучения от Церкви должен я покинуть Святую Землю и отправиться в Константинополь, а оттуда – в Никею и там искать убежища, ибо никейский император Дука Ватацес не подчиняется Папе Римскому.

Как задумали, так и поступили. Сел я на корабль и уже на рассвете следующего дня видел вокруг одно только волнующееся море. О плавании нашем до Константинополя скажу лишь, что тянулось оно вдвое дольше обыкновенного, ибо вышли мы в море на две седмицы позднее, чем всегда в это время года и попутный ветер был нечастым нашим гостем. Противные же ветра наоборот задували с неистовой силой и увлекали наш корабль то в сторону Магриба, то к берегам Сицилии – и то и другое было весьма для нас небезопасно.

Наконец коснулся я стопою земли – на что, по правде сказать, уже и не рассчитывал – и впервые за полтора месяца справил малую нужду, не опасаясь вывалиться за борт и быть поглощенным морскою пучиною.

И вот, изливая на твердь земную излишние воды тела моего, я услышал тихий радостный голос: «Константин! Константин! Взгляни же на меня!» Невольно бросил я взгляд в ту сторону, откуда доносился голос, но, к полному своему разочарованию, ничего не увидел. Только краем глаза успел приметить какое-то золотистое сияние, которое, впрочем, мгновенно расточилось в воздухе.

Разумеется, после этого мне ничего другого не оставалось, как только считать тихий голос чем-то вроде сна, пригрезившегося в миг облегчения.

Однако спустя неколикое время благой сон повторился – и опять в минуту, подобную той, о которой я только что рассказывал. Тут уж я вполне уверился в истинности происходящего и только не знал, ко злу мне сие или ко благу.

В третий раз я был уже готов встретиться с обладателем голоса лицом к лицу и, едва распустив завязки штанов, вскричал: «Приветствую тебя, мой незримый друг!» И не успели первые капли впитаться рыхлой греческой почвой, как увидел я перед собою в туманном облаке света прекраснейшего юношу с трепещущими за спиною крыльями наподобие ласточкиных. Только были они не иссиня-черными, как у этой птицы, а ослепительно белыми.

«Кто ты?» – спросил я.

«Я – твой ангел, Константин…» – ответил он, улыбаясь.

Но тут струя естественным образом иссякла, и юноша исчез, а вместо него почудились мне повсюду злобные ухмыляющиеся рожи.

Я уже догадался, что по какой-то странной причине ангел может являться ко мне лишь в известные мгновения моей жизни. Любопытствуя разузнать об этом побольше, я запасся большим кувшином воды и пил из него до тех пор, пока меня не вспучило. Принятые меры оказали должное воздействие на некоторые способности моего тела, и вскоре я обрел возможность поговорить с чудесным собеседником не столь обрывисто, как в первые три раза.

«Если ты – мой ангел-хранитель, – поспешно заговорил я, не тратя драгоценного времени на приветствия, – то почему избрал для появления столь странное время?»

«Помнишь ли ты, как архиепископ Тирский Петр возглашал над тобою проклятие? – спросил ангел и, видя, что я усердно киваю, добавил: – Его постоянно отвлекала некая назойливая мушка…»

«Так это был ты, мой друг? – воскликнул я, внезапно осененный догадкой. – Ты пытался спасти меня, мой ангел? О, благодарю, благодарю!..»

«Читая анафему, Петр сбился и пропустил несколько слов. Прокляв тебя голодного, жаждущего, спящего, ходящего, кровоточащего, он забыл проклясть тебя мочащегося. Увы, это единственное, что он забыл…»

На этом месте животворный родник иссяк, и ангел растаял у меня перед глазами…

Тут Феодул, ощутив, как вскипает в нем жгучая ревность, спросил Константина не без яда в голосе:

– И что – часто ли с тех пор являлся тебе твой ангел, Протокарав?

– Я удостоился зреть его еще несколько раз, – отвечал Константин, приободрясь: он понял уже, что греческие купцы вполне ему поверили и ждать от них беды больше не приходится. – Но теперь я подхожу в своем рассказе к самому главному.

– Тебя послушать, храмовник, – так все в твоем рассказе «самое главное», – заметил Феодул.

Константин поглядел на него, щурясь, однако ничего не сказал, а вместо того продолжил свое повествование таким образом:

– На некоторый срок я задержался в Царственном, и мне уже начало казаться, будто главнейшие испытания мои позади. Я устроился на одно греческое судно, которое ходило по торговым делам до Генуи, сказав, что имею призвание к кораблевождению. Греческий комит – его имя было Косма Логофет – испытал мои способности и умения и был вполне удовлетворен увиденным. Мы вышли в море, и тут начались наши беды. Сперва мы попали в жесточайший шторм, так что гигантской плотоядною волною смыло за борт двух наших товарищей. Воздух наполнился горькой водой – как низвергавшейся из низко повисшей над нами грозовой тучи, так и поднятой ветром из пучины моря. И когда я облизал забрызганные водою губы, то ощутил на языке жгучий привкус серы.

Затем, словно не насытившись двумя загубленными жизнями, море вконец рассвирепело, и завывающий ветер с треском перегрыз большую мачту, которую левантийские мореходы называют на сарацинский лад «аль-ардамун». Она рухнула в море вместе с прикрепленными к ней парусами. И когда я, держаясь за снасти, попытался разглядеть сквозь ливень, какая же судьба постигла наш парус, то вместо мачты, паруса и волн вдруг увидел, как отовсюду тянутся ко мне когтистые волосатые лапы и ухмыляются чертячьи пасти.

Гибель и ад окружали нас со всех сторон. И тогда невольно пришли мне на ум слова тяготевшего надо мною проклятия: «Да ниспошлет Господь ему и глад и жажду, и гнев злых ангелов, покуда не падет он во глубины ада, где вечный мрак…» – ну и так далее, вы понимаете? Одним только присутствием своим на корабле я невольно навлек на него такое несчастье. Справедливо рассудив про себя, что товарищи мои непременно спасутся, если избавятся от того, кто проклят и обречен демонам ада, то есть от меня, я совсем уж собрался было прыгнуть за борт, как вдруг молнией пронеслась в уме другая, лучшая мысль. Я стремительно скинул штаны, ибо поддерживать их и одновременно цепляться за снасти было невозможно, и понудил себя, невзирая на бешеную качку, к некоему действию, которое представлялось мне спасительным.

Видимо, тот, к кому я намеревался воззвать в этот роковой час, давно уже ждал удобного случая и находился неподалеку, ибо стоило мне уронить в кипящее лоно бури первый янтарь, как сильные теплые руки ухватили меня за подмышки, и благая сила повлекла меня ввысь, оторвав от палубы. Со стороны все выглядело так, словно я гибну, оказавшись в объятиях ураганного ветра, ибо, улетая, я явственно слышал крик одного из корабельщиков: «Протокарава смыло!» – и крепкую ответную ругань Космы Логофета.

«Не прекращай того, что делаешь, – шепнул мне ангел, задыхаясь от стремительного полета, – и расходуй влагу бережно, ибо когда она иссякнет, я вынужден буду покинуть тебя, и ты останешься один на один с ужасной бурей».

Вняв совету, я напряг все силы и сочил из себя то, в чем заключалось мое спасение, по капельке, осмотрительно. Ангел же мчался, обгоняя ураганный ветер, и его крылья с пронзительным свистом рассекали воздух.

И вот, когда я почувствовал, что выдавливаю из себя последнее, впереди показался берег. Он был пологий, песчаный, и шумные волны, набрасываясь на него, как бы хватались длинными пенными пальцами за траву, а затем слабели и, изнемогающие, оползали обратно в море. Подобно этим волнам, выбрался на песок и я и пал головою в траву. Я был обессилен и в буквальном смысле выжат досуха, словно лимон…

– Воистину, вот – рассказ о чуде! – произнес Трифон.

Константин улыбнулся, а купец Афиноген сказал:

– После всего, что ты рассказал о себе, не хотел бы я иметь тебя спутником, Протокарав. Так что лучшее, что мы можем сделать друг для друга, – это расстаться.