Текст книги "Бертран из Лангедока"
Автор книги: Елена Хаецкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
И вдруг из этого марева будто бы протянулась ко мне рука – милость, о которой я, запятнанный грехами, не смел просить. Я ухватился за нее, как дитя, что цепляется за руку матери. С того мгновения я уже знал, что выйду к траве, к воде, к шатрам христианского лагеря.
И послышался шум от множества всадников, и вот уже я вижу красные кресты на плащах и высоко вознесенные флажки. Прежде чем отряд поравнялся со мной, я понял, что рука, которая вела меня долинами смертной тени, отпускает мою руку. Ладонь моя была обожжена этим прикосновением, но боли я не чувствовал. Я понял, что был в пустыне с моим Богом, который спас меня и теперь оставил наедине со всей греховной мерзостью моей.
И пал я тогда на колени, лицом в темные пятна плодородной почвы на песке (ибо оазис был близко) и заплакал, горько – как ребенок, провинившийся перед матерью.
Всадники привезли меня в лагерь. К моей великой радости, я увидел там Итье – он был ранен, но сумел спастись. Мою руку долго лечили. Итье думал, что сарацины пытали меня, и не держал на меня злобы за то, что я бросил его умирать. Он умер, так и не узнав всей правды.
* * *
– Я возвращаюсь туда, где встретил Бога, – сказал Оливье.
* * *
Оливье де ла Тур уехал в Святую Землю в начале 1179 года и летом следующего года скончался в Иерусалиме, где его и погребли с великими почестями как рыцаря отважного, благочестивого, любящего Бога и пролившего за Него немало крови.
* * *
Бертран де Борн узнал об этом в начале осени 1180 года. Это был единственный раз, когда эн Бертран плакал – открыто, не скрываясь ни от жены, домны Айнермады, ни от детей – четырнадцатилетнего Бертрана, двенадцатилетнего Итье, десятилетней Эмелины. С глазами, красными и распухшими от слез, явился к новому сеньору – молодому Гольфье де ла Туру. И Агнес была там, хрупкая, как девочка, и ее сын, которого она держала за руку, казался ее меньшим братцем.
И принял свой лен Бертран де Борн от Гольфье де ла Тура, плохо видя от слез, а после, встав с колен, вдруг обнял его – и разрыдались оба.
* * *
После этого уехал к себе эн Бертран и несколько дней бродил по лесу и, говорят, зайцев истребил без счета, так что крестьяне только диву давались, собирая их и употребляя в пищу с молчаливого попустительства своего господина. Ибо был эн Бертран мрачен и на удивление задумчив.
И знала домна Айнермада, что супруг ее поглощен каким-то новым замыслом, и страшилась этого.
* * *
Так оно и вышло. Окончив плакать по сеньору Оливье, которого эн Бертран любил как родного отца, а может быть, и крепче, отер слезы эн Бертран и вымолвил одно лишь слово:
– Пора!..
Глава седьмая
«Ты слышишь, Азиман: жужжит и бьется муха…»
1182 год, Шателайон
Бертрану 37 лет
Раоль де Маллеон был могущественный пуатевинский сеньор. Он владел Маллеоном, Тальмоном, Фонтенэ, Шателайоном, Буэ, Иль-де-Рэ и иными отличными вотчинами. Этот эн Раоль был в самых наилучших отношениях с королем Генрихом Плантагенетом, который любил эн Раоля так, будто тот был его родственником. Сыновья же старого короля Генриха – Генрих Юный, граф Риго и тот, кого эн Бертран де Борн именовал «мессен Рыжик», – то враждовали со своим отцом, то вдруг просили пощады и принимались усмирять своих прежних союзников по мятежу.
Но это никак не задевало эн Раоля, ибо тот всегда хранил верность королю Генриху. И потому богатые его имения процветали и все подданные любили эн Раоля.
Эн Раоль ценил трубадурское искусство превыше других искусств и всячески поощрял и привечал у себя жонглеров. Супруга эн Раоля, домна Раймонда, была дама прекрасная и куртуазная и во всем под стать своему господину и мужу эн Раолю. Тринадцать лет назад она подарила ему превосходного сына, названного Савариком, которому предстояло унаследовать отцовское имение вкупе со всеми добродетелями и доблестями отца своего, эн Раоля.
Были у домны Раймонды еще и другие дети, но им не суждено было прожить больше одного года – так и сошли в могилу один за другим, а всего у нее умерло двое детей.
Саварик же на радость родителям рос исключительно здоровым и даровитым, и потому любили они его самой крепкой и нежной любовью.
* * *
Как мы уже сказали, эн Раоль всячески привечал у себя трубадуров, особенно тех, кто успел прославиться добрыми песнями. Поэтому в то время, о котором сейчас идет речь, у него гостил весьма известный трубадур именем Фалькон де Марсалья.
Этот Фалькон происходил из рода незнатного, купеческого, из приморского города Марсалья; был он богат несметно как богатствами земными, материальными, так и духовными дарами, ибо слагал превосходные песни.
Впрочем, домна Аэлис (та, что проглотила жемчужную слезку) и домна Айа, ее подруга, в один голос утверждали, будто этот Фалькон – страшенный зануда и лицом что гриб бледная поганка.
* * *
Время текло незаметно за песнями и разговорами. Лето входило в пору зрелости, и столы в доме эн Раоля ломились от различных яств – так всегда было принято в Шателайоне.
И вот сказали эн Раолю, что прибыл к его двору Бертран де Борн. Обрадовался эн Раоль, ибо весьма ценил эн Бертрана и всегда был рад принять его у себя, несмотря на то, что нрав у эн Бертрана был заносчивый, а поступки подчас ставили в тупик.
Бертран на двор въехал, как и подобает рыцарю и шателену, – под громкое скрипение ворот, перестук конских копыт, пение рога. Красив эн Бертран, когда на коне сидит, руку в бедро упирая. Рыжеватые волосы золотом под солнцем сияют, темные глаза будто медом налились, рот улыбается.
Следом за эн Бертраном оруженосец едет – батюшки, как хорош-то! Посадка отцовская, гордая, из-под кожаного шлема русая прядь выбилась. Лицо еще нежное, детское, но видно уже: родной сын Бертрана, плоть от плоти его, дух от духа.
Следом за ними на гнедой кобылке жонглер Юк – одна половина лица от ветра румяная, другая будто навек в темной ночи осталась; однако ж улыбка от уха до уха одинаково светла на обеих половинах. Черные с проседью волосы – как чернозем, посыпанный снегом.
Позади всех слуга тащится, Жеан. Да только на Жеана никто и не смотрит: кому дело до холопа неумытого.
Вот и вся свита Бертранова; да и того довольно оказалось, чтобы эн Раоль все дела свои бросил и навстречу гостю устремился, загодя руки разводя: добро пожаловать, эн Бертран!
С коня эн Бертран сошел неспешно, поводья сыну бросил, эн Раоля обнял как старого друга и пошел вместе с радушным властелином Шателайона, не оглядываясь. Итье свое дело знает – за лошадьми присмотрит и кем надо распорядится.
Слуги эн Раоля тотчас же подбежали, воды эн Бертрану подали, чтобы освежился с дороги, пыль с лица смыл. Эн Бертран плащ пыльный снял, на руках у прислуги оставил, куртку кожаную сбросил, в рубашке остался – шелковая рубашка, сеньор Оливье из Святой Земли привез. Говорят, в шелке вши не водятся, оттого так и ценится между сарацинами красивая эта ткань.
И освеженный вышел Бертран к владетелям Шателайона. Домне Раймонде руку поцеловал и несколько восхищенных слов промолвил: три громко, а два – на ушко.
К гостям подросток выскочил – широкоскулый, в золотистой россыпи веснушек, белобрысый и загорелый: кожа темнее волос. На знаменитого Бертрана светлые глаза вытаращил, рот приоткрыв. От эн Раоля подзатыльника дождался, только тогда и опомнился – умильную рожу скроил, шут гороховый, и в поклоне склонился, как учили.
– Сын мой, Саварик, – свирепо сказал эн Раоль.
У Бертрана губы дрогнули. Несносный Саварик под рукой отцовской поерзал, в эн Бертрана взглядом озорным стрельнул и убежал – только пятки босые сверкнули.
Стал бы эн Бертран своего сына Итье в черном теле держать, высокомерие в нем кормить и ратному делу с младенчества обучать, владей он столь богатыми вотчинами, как Раоль де Маллеон! Стал бы Бертран по спине парнишку кулаком бить – чтобы никому, кроме Господа Бога, кланяться не смел! Будь у Бертрана Аутафорт, бегал бы Итье сорванцом, босым и загорелым, мозолей бы руки его не знали. Да отдан Аутафорт эн Константину, как любимая девушка постылому мужу; Борн же – владение скромное.
Вошел Итье де Борн, поклонился.
И сказал эн Бертран гордо, эн Раолю и домне Раймонде сына своего представляя:
– Итье де Борн, второй мой сын.
Руки у Итье крепкие, мозолистые, повадка воинская, настороженная. Когда ручку хозяйке целовал, царапнул обветренными губами тонкую перчатку с нежным золотым шитьем.
Улыбнулась ему дама Раймонда. Спросила:
– Вы тоже стихи слагаете, как батюшка ваш?
– Нет, госпожа моя домна Раймонда, – ответил Итье учтиво. – Стихи мой старший брат Бертран слагает, хоть и нежен еще возрастом. А я только драться горазд.
– За то и отец вас больше любит, а? – спросил эн Раоль.
Итье – и не хотел, а покраснел густо.
– То не мне судить, – молвил он кратко.
А эн Бертран расхохотался.
Мессен же Раоль сказал Итье:
– Идите и найдите Саварика. Он покажет вам наши конюшни и птицу охотничью.
И, благодарно поклонившись, ушел Итье. Нетерпение едва скрывал, ибо любил и лошадей, и птиц охотничьих, хотя в замке Борн соколиной охоты не держали.
* * *
В тот день гостили у эн Раоля, кроме Фалькона из Марсальи, еще знатный рыцарь Рожьер де Сейссак и весьма известный своей доблестью и знатным происхождением эн Гильаберт де Вильнев. Со всеми познакомил эн Раоль эн Бертрана, и снова потекла приятная учтивая беседа.
Развалившись в кресле, с кубком в руке, вытянув длинные ноги, склонив голову набок, посматривал эн Бертран на Фалькона с насмешливым любопытством. Ибо против воли своей заинтересовался он этим Фальконом. Эн Раоль этот интерес, конечно же, сразу заметил и втайне встревожился: не учинил бы эн Бертран какой-нибудь злой проделки над купеческим сыном. Эн Бертран мастер на недобрые шутки.
Пока домна Раймонда Фалькона фруктами потчевала и о подробностях вручения «Соколиного приза» в Вентадорне выспрашивала (в том году заслужил его весьма искусный трубадур Арнаут де Рибейрак), эн Бертран разглядывал этого нового трубадура, а сам помалкивал.
Был Фалькон де Марсалья молод, лицом бледен и тонок, а волосы носил более длинными, чем принято. Темные, они вились немного на висках. Разговаривая с домной Раймондой, отвечал ей учтиво, негромко, приятным мягким голосом.
Слушать о «Соколином призе» было Бертрану скучно. К тому же он полагал, что кое-кто из гостей эн Раоля поможет ему в одном чрезвычайно важном деле. И потому очень скоро собеседником эн Бертрана стал эн Гильаберт де Вильнев.
Занимало же эн Бертрана вот что.
Как уже говорилось, граф Риго сперва затеял бунтовать против собственного отца, короля Генриха, и привлек на свою сторону многих знатных аквитанских баронов, шателенов и рыцарей, но после, испросив у отца прощения, принялся подавлять недовольство тех властителей, которых сам же и взбунтовал. Для этой цели взял граф Риго у отца своего короля денег и нанял в Брабанте большую армию.
Затем война окончилась, и граф Риго ушел из Прованса, чего никак не скажешь о наемниках-брабантцах. Бродили, бесхозные, по всей стране и кормились от грабежа, поскольку иных источников к существованию не имели. Многие сильные аквитанские владетели истребляли их на своих землях, однако меньше брабантцев оттого как будто не становилось.
Вот кого-нибудь из таких головорезов разыскивал сейчас эн Бертран де Борн, ибо затаил на их счет некую думку.
Об этих людях и расспрашивал эн Бертран эн Гильаберта; тот же, и сам в свое время немало сил потративший на то, чтобы согнать со своих земель неуемных брабантцев, недоумевал: зачем всякую сволочь привечать у себя во владениях?
Эн Бертран отвечал уклончиво: мол, есть на то важные причины.
Эн Гильаберт напомнил эн Бертрану, что королями английским и французским, а также Святейшим Папой Римским не раз уже принимались законы, грозящие страшной карой всем тем, кто терпит у себя всю эту наемную мерзость.
Эн Бертран заметил на это эн Гильаберту, что сам был на стороне виконта Адемара Лиможского, когда тот выкурил из замка Бофор шайку Вильгельма де Камбрэ, бывшего священника и отменного негодяя, что несколько лет наводил ужас своими грабежами на всю округу. Однако это вовсе не отменяет нынешнего желания эн Бертрана непременно свести знакомство с кем-нибудь вроде покойного Вильгельма де Камбрэ.
– Делом их занять хочу, – пояснил эн Бертран.
– Безрассудно это, – сказал эн Гильаберт.
Эн Бертран только рукой махнул:
– Закон позволяет им оставаться на землях того сеньора, который взял их на долгую службу.
– Да вы никак войну затеваете? – осторожно осведомился эн Гильаберт.
Бертран де Борн в ответ только улыбнулся.
– Маленькую войну, – проговорил он. – Совсем маленькую и недолгую.
Тут вспомнил эн Гильаберт все то, что говорилось о Бертране де Борне и его брате Константине. Нехорошим предчувствием сжалось его сердце, ибо был эн Гильаберт человеком весьма благородным и не одобрял подобной вражды.
– Мыслимое ли дело, – спросил эн Гильаберт де Вильнев, – затевать войну против родного брата?
– Немыслимое, – охотно согласился эн Бертран. – Да только какой он мне брат после всего, что случилось?
– Я немало наслышан о вашей доблести, эн Бертран, – так отвечал на это эн Гильаберт де Вильнев. – Однако и о брате вашем, эн Константине, слышал всегда, что он отменно вежлив и рыцарь весьма доблестный.
– По чужим курятникам шарить он доблестный, – фыркнул эн Бертран и еще вина себе налил.
Эн Гильаберт глядел на эн Бертрана, словно не мог решить, шутит тот или говорит серьезно. На всякий случай переспросил:
– Неужто вы решились начать эту войну?
– Разумеется, – заявил эн Бертран. – Так что, эн Гильаберт, не слыхали ли вы о том, чтобы поблизости бродили без толку какие-нибудь наваррцы или арагонцы?
Допил вино и зычно рыгнул.
* * *
И вот тут этот самый Фалькон из Марсальи впервые поднял на него взор. Медленно вспорхнули длинные ресницы с бледных, почти прозрачных щек, и ясные глаза устремились на Бертрана де Борна. Будто луч света пробежал по лицу Бертрана.
Фалькон что-то сказал, но Бертран не расслышал и потому, чтобы скрыть смущение от возникшей неловкости, брякнул:
– Слыхал я как-то от домны Аэлис, когда гостил в Пюи на празднике, что вы, эн Фалькон, – ханжа и святоша и что в вашем присутствии мухи со скуки дохнут…
Фалькон еле заметно улыбнулся.
– Я видел из окна вашего сына, эн Бертран. Кажется, его зовут Итье?
– И чем был занят мой сын? – поинтересовался эн Бертран.
– О, – сказал Фалькон. – Он дрался.
Бертран поднял бровь и, налив в чистый кубок вина, протянул Фалькону.
Эн Раоль де Маллеон, который прислушивался к их разговору, засмеялся.
– С Савариком?
– Да.
– И кто побеждал?
– Итье, – сказал Фалькон.
Эн Бертран посмотрел на эн Раоля и пожал плечами, как бы желая выразить сочувствие, которого на самом деле вовсе не испытывал.
Эн Раоль, повернувшись к слуге, постучал ногтем по кувшину: пустой. Слуга тотчас же поспешил принести еще вина.
И вот, влив в марсельского купчика изрядное количество крови доброй лангедокской лозы, эн Бертран потребовал принести виолу, кликнул жонглера Юка и пригласил Фалькона принять участие в поэтическом состязании. А именно этого эн Раоль и желал всей душой.
Жонглер Юк выбрался оттуда, где угощался попеременно фруктами, вином, мясом и мягким хлебом с запеченными орехами, почему-то вытряхнул из растрепанных волос солому и, подхватив виолу, с ходу завел прекрасную сирвенту, сочиненную эн Бертраном во славу зеленых холмов Лимузена.
И еще пел жонглер Юк о радости войны: о том, как, пробудившись до света, мчится воин по росистой траве, как доносится издали звон оружия и потревоженно звонят по всей округе колокола.
И еще пел он о даме, при воспоминании о которой полнится светом душа.
Эн Бертран слушал и голова у него слегка кружилась, ибо выпил он доброго вина изрядно.
После же Юк с изящным поклоном передал виолу Фалькону де Марсалья, дабы тот ответил на безупречную эту сирвенту какой-нибудь песней собственного сочинения. А прочие благородные господа могли бы послушать и сравнить. Первенство же пусть определит хозяйка, домна Раймонда, как это и заведено при тех дворах, где в чести куртуазность.
Поначалу Фалькон молчал и только струны впустую перебирал; после же запел. Голос у него оказался сильный, высокий, немного резкий – иной раз, чудится, вот-вот сорвется; однако ж ни разу не сорвался, так что эта прерывистость была точно острая приправа к доброму мясному блюду.
Слушали, а за окнами медленно угасал день. Вот уже слуги внесли горящие факелы – почти никто и не заметил, когда солнечный свет погас и в зале сделалось темно.
И спел Фалькон де Марсалья о различных знаках, какие подают прекрасные дамы своим рыцарям, когда хотят без слов сказать им: надейся. Различны те знаки – примятый на дороге цветок, брошенный где надо платок, лоскут драгоценной ленты, привязанный к рукояти меча (и как он там оказался?)
Изящная песня, тонко изображающая переходы от надежды к созерцанию, от созерцания к частичному обладанию. Все заслушались.
Дама для влюбленного – божество, продолжал Фалькон, и потому любой знак ее внимания ценен для поглощенного Амором кавалера больше, чем некогда для Константина небесное видение креста с надписью: «Сим победиши».
Ибо Амор иной раз оборачивается беспощадной войной, где нет, однако, побежденных…
И вдруг Бертран как ахнет кулаком по столу, как закричит страшным голосом:
– Что? Что ты сказал?!.
Виола взвизгнула, будто перепуганная женщина, и затихла. Фалькон в изумлении на Бертрана поглядел. Однако видно было, что со страхом своим он быстро справился и осведомился учтиво:
– Не могли бы вы повторить свой вопрос, эн Бертран? Ибо, увлеченный пением, я не вполне его расслышал.
Бертран, мрачнее полуночи, на Фалькона уставился.
– Я спросил: кому вы сулите победу в вашей песне, эн Фалькон де Марсалья?
– Влюбленному рыцарю, – ответил Фалькон.
– Как его имя?
– У него нет имени в этой песне, – пояснил Фалькон, отдавая виолу жонглеру Юку.
– Вы назвали какое-то имя, – настойчиво повторил Бертран. Он слегка задыхался, словно злоба схватила его за горло крепкими пальцами.
Фалькон еще раз пропел последнюю строфу – о ценности знаков внимания дамы:
«…И коль Амор охватит паладина, то всякий дамы мимолетный жест ему важнее, чем для Константина победу предвестивший крест…»
– Победу – ДЛЯ КОГО? – в третий раз суровой прозой вопросил Бертран – ни дать ни взять грозовая туча, готовая разразиться молнией и градом.
Фалькон растерялся.
– Для императора Константина Великого, – еще раз объяснил он гневливому шателену из Борна. – Если вы помните, перед решающей битвой ему явилось небесное знамение – большой крест и слова – «Сим победиши»…
Бертран поморгал, тяжело вздохнул и вдруг засмеялся.
– Ох, – выговорил он. – Прошу меня простить. Как же вы осмелились такое при мне выговорить, эн Фалькон де Марсалья: чтобы победа была отдана Констанину!..
Тут Фалькон улыбнулся.
– Вижу теперь, эн Бертран, что для вас во всем мире существует только один Константин – ваш несчастный брат.
– Вот именно, – сказал Бертран. – И будьте уверены: я сделаю его по-настоящему несчастным.
После этого разговоры пошли совсем о другом. Домна Раймонда увенчала победой, конечно же, сирвенту Бертрана, а самого Бертрана одарила цветком из своей прически.
Вскоре – поскольку время было уже позднее и гости изрядно притомились за пиршеством и куртуазными развлечениями – их развели по постелям и уложили спать.
* * *
Как уже говорилось, Шателайон – владение процветающее. Во всем здесь виден достаток. За городком начинаются ухоженные поля; под городскими стенами пасутся тучные стада коров и свиней; замок Шателайон выглядит необоримой твердыней. А еще дальше, за деревней, начинается лес, который также принадлежит эн Раолю.
И знатная же там охота! Два дня минуло с тех пор, как эн Бертран де Борн прибыл ко двору властителя Шателайона, а уже вознамерились гости насладиться охотничьей потехой.
И вот собралась большая охота. Взяли с собой и Саварика, и Итье, а из слуг эн Бертран взял Жеана. Жонглер Юк заявил, что ему противно любое пролитие крови, кроме совершаемого над домашними животными, нарочно для этой цели выкормленными, и потому остался в замке. Для домны Раймонды оседлали красивую белую лошадку кроткого и смирного нрава.
Охоту эн Бертран любил, потому что она похожа на войну. Однако любил он ее все же меньше, чем войну, ибо на охоте не так много опасностей, как в ратном деле.
И вот, едва лишь свет забрезжил, выехали. По прохладе, по утренней росе, понеслись вниз с холма, мимо городка, спугнув пастуха и его стадо, и дальше, дальше – туда, где до горизонта сплошным синим морем простирался густой лес.
Ворвались в лес – не заметили, как и когда. Деревья перед всадниками будто расступались.
Эн Бертран попридержал коня, прислушался. Слева вроде бы рожок возвестил о том, что оленя подняли. Тут же разразились лаем псы и началась погоня.
Одного оленя взяли, когда солнечные лучи пронизывали лес, как нитки золотого шитья рукоделье искусницы, – но мало показалось, второго подняли. За этим вторым гонялись куда дольше. И вот уже темнеть начинает, уже домна Раймонда утомилась, и оба мальчика – и Саварик, хозяйский сын, и Итье де Борн – устали, хотя виду не кажут.
А тут еще беда – пропала лучшая сука из всей своры. Только нашли кровавый след на траве и на листьях низкого кустарника – видать, подранил ее матерый олень.
И стали собираться обратно в замок. Эн Раоль расстроен: жаль ему суку. Бросить же гостей и остаться в лесу на ночь, чтобы собаку – может быть, мертвую – отыскивать…
Это смятение заметил Бертран, подъехал к эн Раолю и заговорил с ним вполголоса:
– Вижу я, эн Раоль, что время позднее и многие уже хотели бы вернуться обратно.
Эн Раоль признал, что это – чистая правда.
– Однако у меня в этом лесу осталась одна забота, – добавил эн Раоль.
– Доверьте свою заботу мне, – предложил эн Бертран, – и с легкой душой отправляйтесь в замок, ибо домна Раймонда да и кое-кто из гостей нуждаются в отдыхе и сытном ужине.
Эн Раоль рассказал, что потерял в лесу рыжую охотничью суку, от роду ей три года – в самом возрасте она. И если эн Бертран ее отыщет, то подарит эн Раоль Бертрану добрых щенков от этой суки.
Бертран обещал собаку найти и, кликнув холопа своего Жеана, объявил ему, что остается с ним в лесу на всю ночь.
Жеан в лице переменился от огорчения, однако возражать не посмел.
Итье, напротив, рвался с батюшкой не разлучаться, однако Бертран поручил ему заботу о Саварике, который был слишком горд, чтобы сознаться, что вот-вот упадет с седла от усталости. И потому Итье поехал в замок вместе с остальными.
И вот веселая пестрая кавалькада скрылась за деревьями. Смолкли рога, утихло вдали тявканье огорченных псов. Обернулся эн Бертран и увидел, что еще один всадник в лесу остался – Фалькон де Марсалья.
* * *
Здесь надобно заметить, что Бертран, на удивление всем, за эти два дня свел довольно близкие отношения с Фальконом, хотя общего между ними нашлось бы, по правде сказать, мало. Эн Бертран был знатен, спесив и беден; Фалькон же – купеческого рода и несметно богат. Поначалу приглядывался Бертран к этому Фалькону и так, и эдак, будто изъян какой в нем выискивал. Но не нашлось у Фалькона никаких изъянов, если не считать незнатного происхождения.
И вот сблизились они, словно бы против своей воли, – можно сказать, как магнитом их притянуло друг к другу. Впоследствии они часто обменивались стихами, именуя друг друга лестным прозвищем «Азиман», что по-провансальски и означает «Магнит».
* * *
Отправились в путь по вечернему лесу втроем: Бертран впереди, пешим идет, коня в поводу ведет, в следы вглядывается; за ним Фалькон верхом, ступает шагом; последним Жеан тащится, рот в плаксивой гримасе растянув.
А красные капли на листьях и траве все гуще. Вышли на поляну, остановился Бертран возле куста, что на краю поляны рос, руками ветки развел – вот она, собака. Рыжий бок порван, морда на вытянутых лапах лежит. Косит на человека большим темным глазом, еле заметно хвостом шевелит: признала знакомца.
Бертран теплый плащ с себя снял, осторожно собаку в него завернул, на руки поднял.
А Фалькон сказал:
– Вон там дом. Лесник, наверное, живет.
* * *
А кому еще посреди господского леса жить, как не леснику, охраняющему охотничьи угодья властителей Шателайона? Оказался лесник мужичиной рослым, широкоплечим, угрюмым и к господам вовсе не почтительным.
У лесника имелось двое взрослых сынов – под стать отцу, такие же рослые да хмурые. И жена – малого роста, незаметная, но домовитая и сноровистая.
Ей-то и вручили подраненного господского пса, попросили подлечить. Женщина, ни слова не говоря, суку на лавку устроила, воды для нее согрела, мази растерла – вонь по всему дому пошла. Собака покорно дала шерсть вокруг раны выстричь и рану промыть, только мордой совалась лесниковой жене под руки и вылизывалась сама. Умная собака, ласковая.
Жеан спросил: мол, как, подавать ли ужин. Хозяйка махнула в сторону большого беленого очага: давай, пока я занята.
Уселись за стол: Бертран, Фалькон, лесник и двое его сыновей, а Жеан им ужин подал – пареной репы горшок и хлеба каравай.
Ели молча. Бертран прикидывал, как завтра больную собаку до замка довезти. Фалькон к ужину почти не прикоснулся: то ли не привык к столь убогой трапезе, то ли просто слишком устал. Откинулся к стене, глаза прикрыл – ждал минуты, чтобы отойти ко сну.
Бертран миску от себя отодвинул (ему, как и Фалькону, отдельно подали, а хозяева из общего горшка хлебали), на двор вышел – посмотреть, как лошади на ночь устроены.
Когда назад в лесников дом вернулся, сразу почуял: пока он к лошадям ходил, изменилось что-то. Поначалу даже не понял – что именно. В доме темно было.
Потом разглядел.
На скамье, на том самом месте, где только что сидел сам Бертран, возник незнакомый человек. Когда он пришел – того не заметил даже Бертран, а уж он-то, как никто, чуток был ко всякого рода переменам, особенно на незнакомом месте. Как-то вдруг – взял да и возник.
Был этот человек средних лет, в темном недлинном плаще с капюшоном, вид имел значительный и суровый. Хозяева – лесник и оба его дюжих сына – ощутимо робели пришлеца; жена же лесникова, которой и так-то было от земли не видать, вовсе незаметной сделалась.
А он подозвал ее к себе, вгляделся пристально в ее лицо и благословил. Бертран увидел, как расцвела женщина, как засияла.
Затем незнакомец все так же неспешно огляделся в лесниковом доме, задержав взгляд на Бертране. Взгляд был тяжелый, однако никакого беспокойства в нем не чувствовалось.
Бертран уселся у входа, поближе к подраненной собаке.
Хозяйка между тем вышла из дома и скоро вернулась, держа в руках красивое глиняное блюдо с хлебом и кружку с колодезной водой. Все это она не без некоторой торжественности подала гостю. Тот, поблагодарив, освятил хлеб и воду, разделил ломоть на несколько частей и раздал хозяевам. То, что осталось, – совсем немного – медленно сжевал сам, запивая водой. Незнакомец казался человеком, привыкшим к постоянным странствиям и лишениям, но вовсе не оголодавшим. Видать, немало есть тут в округе мест, где его всегда встретят с распростертыми объятиями.
Фалькон у стены шевельнулся. Сон как рукой сняло. Большие глаза широко раскрыты, горят на бледном тонком лице.
Незнакомец, окончив трапезу, чинно поблагодарил хозяев. Старший хозяйский сын поднялся, вышел на двор. Незнакомец – за ним.
Раненая собака шевельнулась, и Бертран погладил ее по мягким ушам. Заслышав странный шум во дворе, выглянул в открытые двери.
Лесников сын выкатил из сарая телегу и теперь наваливал на нее свертки и тюки. Работал он без торопливости, но споро – видно было, что это ему не впервой.
Суровый незнакомец спокойно стоял рядом, наблюдал.
– Это не грабители, – вполголоса проговорил в своем углу Фалькон.
Бертран и сам видел, что не грабители. Не стал бы лесник так спокойно передавать с рук на руки награбленное, когда в гостях у него кто-то из друзей сеньора Раоля.
Да и незнакомец на грабителя не похож…
Среди того, что грузилось на телегу, Бертран заметил одежду и обувь, съестные припасы (этого было больше всего) и посуду, но никаких предметов роскоши или денег. Ему показалось даже, что он узнает кое-что из вещей сеньора Раоля. Один кувшин был с приметным узором. Вроде бы из него Бертрану подали воды для умывания, когда он только-только приехал в Шателайон.
Закончив складывать вещи, лесников сын запряг лошадь и направился по старой тележной дороге куда-то в глубину леса. Незнакомец пошел рядом с телегой. Скоро они скрылись из виду.
Бертран подозвал к себе лесника.
– Кто это был? – спросил он.
Глаза лесника сияли странным восторгом. Но ответил он не сразу.
– Это… один святой человек, – сказал наконец лесник.
– Святой? – переспросил Бертран. – Монах?
Лесник поморгал, пытаясь осмыслить вопрос. Потом вымолвил:
– Ну… да… или…
– Какого ордена?
Лесник смешался окончательно.
А Фалькон сидел в своем углу неподвижно, опустив густые темные ресницы, и молчал. Словно отсутствовал.
– Это блаженный и святой человек, – упрямо повторил лесник, не зная, видимо, иных слов. И вдруг, словно решившись на что-то, вскинулся: – Да вы приходите лучше его самого послушать! Я же все вижу – вы добрые господа. Вон как с собакой носитесь, а ведь это просто тварь неразумная. Его послушать – будто воды напиться. Страсть, как говорит. До самых печенок пробирает. Прошлый раз приходил, звал послушать, многие пошли – никто не жалел. Все плакали. И женщины, и мужчины. И рыцари были из знатных, не думайте. Все, все на коленях стояли и плакали.
– Как его имя? – тихо спросил Фалькон.
– А? – Лесник повернулся к Фалькону. – Бернар Мартен. Мартен. Нынче ночью за перелеском, в обители ихней – там и соберутся. Давно Мартена не было, мы уж и ждать устали. Что-то он сегодня скажет…
И отошел.
Бертран пересел поближе к Фалькону:
– Ну что, пойдем слушать этого бродягу?
– Да, – сказал Фалькон.
– А ведь этот Мартен, пожалуй, еретик, как вы думаете?
– Похоже на то, – согласился Фалькон.
– Введет он нас с вами в грех, – пробормотал эн Бертран.
– Ну уж нет, – уверенно заявил Фалькон. – Не получится.
* * *
Послушать Бернара Мартена собралось на диво много народу. Как только проведали, что пришел Мартен? Заранее ли его ждали, оповестил ли кто окрестных жителей каким-либо условным знаком? Но только собралось их больше сотни на лесной поляне, в самой глуши заповедных охотничьих лесов эн Раоля де Маллеона. Пришли из Шателайона и более отдаленного Маллеона, лежащего в нескольких часах к югу отсюда; явились из Фонтенэ, небольшого городка, также принадлежавшего сеньору де Маллеону. Среди тех, кто примчался на зов Мартена, были и родовитые господа, особенно же – знатные дамы и девицы. Многие взяли с собой узлы и корзины с припасами и одеждой, помимо тех, что были собраны раньше и хранились у лесника. И все – от высокородной домны до последнего холопа – взирали на этого Мартена с обожанием.
