Текст книги "Обретение Энкиду"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– А на фига мне это бытие, – пробормотал Мурзик, – коли Энкиду помер... и сотник мой тоже, я же знаю... Я помню, как он помер... Сам его и тащил, а кишки за ним по земле волочились... Меня на другой день убили, попали стрелой в глаз. Я даже детей по себе не оставил. Вот и Энкиду – он тоже...

– Мурзик! – гневно сказал я. – Что еще за разговорчики? Я тебе как твой господин приказываю! Ты обошелся моей матери в хорошенькую кучу сиклей, мерзавец! Забыл? По тебе давно экзекутарий плачет! Допрыгаешься...

– Ну... – замялся Мурзик.

– Мурзик, мы, твои друзья, хотим, чтобы ты вернулся к нам, в это прекрасное место, – сказала Цира. Очень строго. И добавила: – Арр-гх-энки!

– Ну ты, Цирка, даешь... – сказал Мурзик-Энкиду. И завопил: Эль-эль-эль! Еб-еб-еб!

– Не богохульствуй, Энкиду! – прикрикнула на него Цира.

– Ах-ха! Я Энкиду! Я убил сторожа, поставленного богами! Я плюнул смерти в харю! Мы с сотником перепили трех харранских подпоручиков уложили их под стол и сняли у них с поясов кошели! Мне ли тебя, девка, бояться! А, Цира, девка с кривым глазом! Энн-ахха! Кх-л'гхама!

– Мы хотим, чтобы ты вернулся в свое земное бытие, в свое нынешнее воплощение, Мурзик, – настойчиво сказала Цира. Я видел, что она покраснела. – Ты нужен нам здесь, в этом прекрасном месте. По счету "гимл"... алеф... бейс... гимл!

Мурзик громко закричал, задрожал всем телом и распахнул глаза. Рванулся с дивана. Мы с Цирой едва успели его подхватить.

– Стой, ты куда!..

– Она заберет!.. Она заберет его!.. я не успею!..

– Кого?

– Гильгамеш... Ой.

– Это я, – сказал я. – Даян.

– Ой, – смутился Мурзик и обмяк на диване.

Я сел рядом с ним на диван. Цира ушла в ванную – мыться. Она была вся мокрая.

Я крикнул ей в спину:

– Я велю Мурзику подать тебе горячего молока!

– Мурзика не трогай, – бросила она на ходу. – Пусть отлежится. Лучше сам ему молока дай.

Еще не хватало. Чтобы я какого-то Мурзика молоком поил.

Мурзик тихонько сказал:

– Не надо, господин. Она просто так сказала.

Я разозлился:

– Что ты себе, Мурзик, позволяешь? Давно я тебя не порол!

И ушел на кухню искать молоко.

Кошка страшно засуетилась. Стряхнула с себя котят, повыдергивав у них из пастей соски, и принялась виться. Я показал ей дулю и отнес молоко Мурзику.

Мурзик выхлебал.

– Ну, – сказал я. – Что же это получается, а?

Мурзик виновато заморгал.

– Получается, – продолжал я с мрачным видом, – что мы с тобой, Мурзик, оба являемся воплощением Энкиду.

– Так оно не может такого быть... – сказал Мурзик. – Энкиду-то был один. А нас с вами, господин, как ни верти, все ж таки двое. Душа – не пополам же она разорвалась...

Я помолчал. Забрал у него грязный стакан, поставил на пол. Кошка тут же всунула туда рыло и стала осторожно нюхать.

– Кыш! – сказал я, отгоняя настырную тварь.

Мы помолчали немного. Я спросил:

– Когда сегодня "Киллер-6"?

– В середине восьмой стражи.

– Надо бы посмотреть...

– А по хорасанскому каналу гоняют "Пляжных девочек"... – сказал Мурзик и вздохнул.

Из ванной вышла Цира. На ней был мой полосатый махровый халат с дырой под мышкой. Мокрые волосы торчали, как перья. К ее синяку мы уже попривыкли, так что стало казаться, будто фингал не так уж ее и уродует. Лицо как лицо. Разноцветное. Даже интереснее, что разноцветное.

Цира улеглась рядом с Мурзиком и натянула на себя одеяло.

Помолчала.

Я почувствовал себя дураком. Глупо вот так сидеть с краешку, когда двое лежат и молчат. Взял и лег с другой стороны.

Цира раскинула руки и обняла нас с Мурзиком.

– Значит так, мальчики, – сказала она как ни в чем не бывало. – Душа великого воина может воплотиться и в двух, и в трех телах... В этом нет ничего экстраординарного.

– Какого нет? – спросил Мурзик, чуть пошевелившись.

– Ничего удивительного, – повторила Цира. – Великая цельная натура, Энкиду. И душа в нем была огромная, цельная. Неструктурированная.

– Чего? – опять перебил Мурзик.

– Да заткнись ты, каторжанин, – не выдержал я. – Что ты все время лезешь со своими дурацкими вопросами?

– Так непонятно же, – проворчал Мурзик. – Что, по-людски говорить нельзя?

– Неструктурированная – значит, на кусочки ее не разобьешь. Вся как цельный кусок камня, – пояснила Цира.

– Вот тут ты маху дала, Цирка, – обрадовался Мурзик и блеснул познаниями. – Камень – его можно взять. Не кайлом, так отбойным молотком... Не бывает такого камня, какой на кусочки разъять невозможно. У нас в забое был один мужик, так он голыми руками мог породу из стены рвать...

Цира положила ладошку ему на губы.

– Замолчи. Ты понял, о чем я говорю. Энкиду был велик и целостен. А после первой смерти он будто бы разбился, ударившись о стену... Века мельчали, люди становились меньше, и все теснее делалось душе великого героя. И распределялась она сперва между двумя, потом между четырьмя, а там и между шестнадцатью телами последующих воплощений... кто знает? Может быть, не только вы – Энкиду... Может, в Вавилоне еще десяток Энкиду наберется...

Меня окатило волной жгучей ревности.

– Еще чего! – сказал я. – Не только мы! Да мне и то обидно, что приходится великого героя с моим рабом делить, а тут еще кто-нибудь влезет совсем посторонний...

– Энкиду много, – твердо сказала Цира. – Я думаю, что... – Она помолчала, кусая губу, и наконец решилась: – Я думаю, в храмах Темной Эрешкигаль должны знать об этом. Не может быть, чтобы не сохранилось никаких данных. В храмах Эрешкигаль очень много знают. Очень много...

– Не ходи, – обеспокоился Мурзик. – Вон, как тебя этот профессор отделал... А там, сама говоришь, одни бабы. Бабы – народ завистливый. Все волосья тебе пообрывают, лысая ходить будешь...

– Я есть хочу, – сказала Цира. – Приготовьте мне чего-нибудь...

– Бланманже по-каторжански, – сострил я.

– Хотя бы и бланманже, – сказала Цира, зевая. – А лучше что-нибудь мясное...

Мурзик слез с дивана и пошел в супермаркет за пиццей.

Цира съехала от нас на пятый день, когда отек немного рассосался и звездная ночь вокруг глаза стала поддаваться запудриванию. В моей малогабаритной квартирке сразу стало просторно. Жуткое дело, сколько места занимают женщины. Кажется, куда ни ступи – непременно наступишь на Циру. Или на кошку.

– Что, эта хвостатая так и будет у нас жить? – спросил я Мурзика.

Мурзик не ответил. Только поглядел жалобно.

Что-то неправильное происходило. Что-то такое, от чего мне делалось дискомфортно. Опять потянуло посетить психоаналитика. Мурзик, прознав про то, чуть в ноги мне не пал.

– Не ходите, господин! Полным психом от них вернетесь! У нас на железке работали двое, не знаю уж, что они там писали-сочиняли, работу какую-то научную... опыты над заключенными ставили. То одно, то другое попробуют. И все вопросы какие-то дурацкие. "Представь себя на дрезине. Ты видишь впереди на рельсах красивую девушку. Но чтобы доехать до девушки, тебе надо проехать по телу твоего друга, который лежит на рельсах связанный. Твои действия?" Ну, заключенный ответит что-нибудь, чтоб только отвязались, а они снова за свое: "Когда ты был маленьким, твоя мать часто брала тебя на колени?" От них возвращались хуже чем из пыточной, правда!.. Руки-ноги дергались, по щекам судороги бегали...

Я сказал Мурзику, что к психоаналитику не пойду. Слово дал. Мой раб успокоенно отстал.

На восьмой день после того, как Мурзик обрел в себе Энкиду, я отправился на рабскую биржу. Документы на раба с собой взял, деньги, авторучку, новую палочку, пять чистых табличек и блокнот.

На бирже было шумно. По периметру большого мраморного зала за стеклянными перегородками сидели клерки. Постоянно звонили телефоны. Перед каждым клерком стоял компьютер.

Я нагнулся к окошку с надписью "Справочное" и сказал, что хочу освободить раба.

– Окошко 46, – сказали мне и содрали две лепты за справку.

Я подошел к окошку 46. Там никого не было. Одинокий компьютер посверкивал на экране праздничным салютом.

Я постучал по стеклу монетой в четверть быка и крикнул:

– Эй! В сорок шестом есть кто?

Из сорок пятого окошка мне раздраженно сказали:

– Сейчас подойдут.

Четверть стражи спустя в окошке появилась толстая баба. Плюхнулась в кресло, развернулась ко мне и недовольным видом спросила:

– Что у вас?

– Хочу освободить раба, – сказал я, злясь.

Она сунула мне пачку бумаг.

– Заполните.

Я забрал бумаги и отошел к черному стеклянному столу, что стоял посреди зала. Уселся. Вытащил авторучку и стал читать бумаги.

Это была анкета освобождаемого. Необъятная. Содержащая множество мучительных вопросов.

Я быстро заполнил те графы, которые касались освобождающего: год рождения, место рождения, гражданство, количество известных поколений, служили ли родовичи жрецами, имелись ли случаи уклонения родовичей в какие-либо чужеземные верования, кто из родовичей, включая двоюродных и троюродных, принимал участие в военных действиях против Ашшура, Харрана, Ниневии? Сведения о месте работы, о родителях. Все это я написал быстро, четким почерком.

Затем начались вопросы об освобождаемом. Год рождения. Да откуда мне знать год рождения Мурзика? У него на лбу не отпечатано. У Мурзика на шкуре что угодно отпечатано, только не год рождения. Подумав, я вписал свой год, а дату указал на месяц позже – чтоб не задавался. Не хватало еще, чтобы мой раб оказался меня старше!

Место рождения. Я вписал "Вавилон".

Имя. Подумав, я написал "Хашта". Хорошее имя, энергичное. Десятнику вполне подходит. Да и сотнику такое носить не стыдно.

Места предыдущего служения, с... по... причина перевода...

Я встал и подошел к окошку 46.

– Дайте мне еще одну анкету, – сказал я. – У меня возникли вопросы.

– Думать надо, прежде чем бумаги пачкать, – сказала тетка и вывалила мне еще одну. – Дома заполните, тогда и приходите. У нас тут не комбинат анкеты печатать...

Я ушел, злой.

Вечером, досмотрев "Киллера-8: космический убийца возвращается", я вытащил бумаги, разложил их на кухонном столе и призвал к себе Мурзика.

Тот осторожно вошел, встал рядом.

– Мурзик, – спросил я, – а тебя как зовут?

Он растерялся. Заморгал, губами зашлепал.

– Ну! – прикрикнул я.

– Так это... – сказал Мурзик и заглох.

– "Хашта" тебе подходит?

– Подходит... А зачем это?

– Родился когда?

– Да кто ж его знает?

– Через месяц после меня – сойдет?

– Сойдет... А для чего это, а?

– Молчи, говорящее орудие, когда к тебе господин обращается. Место рождения помнишь?

– Ну... в бараке... или где-нибудь на задворках, в курятнике... если летом – так, скорее, в поле где-нибудь, а если зимой – так и в хлев пойти могла, спрашивать-то некого... померла мать.

– Пишу – "Вавилон". Имя матери... а, не требуется. Хорошо. Давай, места служения называй. "С... по..."

Мурзик долго и мучительно давил из себя воспоминания. Где он служил и чем там занимался – то помнилось хорошо. Кто рядом был – того тоже не забыл. А вот с датами у моего раба было совсем худо.

Кое-как заполнили.

– Свободных в роду нет?

– Нет.

Я поставил прочерк.

– Какими специальностями владеешь?

– Ну, забойщик... шпалоукладка, понятное дело... бульдозером управлять мог когда-то, сейчас всё перезабыл, поди... готовить вот Цира научила – спасибо ей, душевная девушка... А вы что, господин, продавать меня надумали? Гарантия еще не истекла, через биржу-то оно всяк удобнее...

– Продавать тебя, как же! – сказал я, озлившись. – Освобождать тебя буду. Не хватало еще, чтобы я, великий Энкиду, самого себя в рабстве держал. Сумасшедший дом получается...

Мурзик ойкнул и пал в продавленное кресло, спугнув кошку.

– А что я делать буду? – спросил он. – Я свободным-то никогда и не был...

– Откуда мне знать... Вот тут и спрашивают: что ты, освобожденный раб Мурзик, делать будешь? Где жить будешь, в частности? Обеспечен ли ты жилплощадью? Мардук-Ваал, ну и порядки! Что же, теперь и раба не освободить, если квартиру ему купить не на что! Либо на свою родную жилплощадь прописывай...

– А вы не освобождайте, – тихо сказал Мурзик. – Куда я пойду? По подвалам побираться?

– Молчи, говорят тебе... Ладно, я с Ицхаком поговорю. Все равно он штат расширять собрался. Пусть тебя в уборщицы возьмет и какую-нибудь ведомственную комнатку даст, что ли...

Я снова уткнулся в анкету.

– "Есть ли на теле освобождаемого клейма или какие-либо иные знаки и отметины, позорящие звание вавилонского гражданина?" Мурзик, много на тебе отметин?

– Много, – мрачно сказал мой раб.

– Будут проблемы с получением гражданства. Тут требуется оплатить косметическую операцию...

– Да не надо ничего этого, – снова завелся Мурзик.

Я хлопнул по столу кулаком.

– Энкиду, грх-аанья!

– Йо-ло, – утух Мурзик.

– То-то же. Насчет косметической операции надо будет Циру спросить... Бабы про такие вещи хорошо знают...

Я взял другую бумагу. Вчитался хорошенько. Это было извещение о необходимости уплаты налога на освобождаемого раба. Шестьдесят сиклей. Грабеж! На эти деньги живого раба купить можно.

Третья квитанция была счетом в банке. Освобождающий обязан открыть освобождаемому счет в банке, дабы тот по освобождении не стал обузой на шее государства и не пополнил ряды преступников, толкаемый к тому голодом и нуждой. Минимальная сумма взноса – сто сиклей.

– Полгода будешь мне свою зарплату отдавать, – решил я, складывая бумаги. – Долговую расписку напишешь.

И пошел спать. Мурзик долго еще сидел на кухне, в темноте. Он был совершенно подавлен.

Косметический салон обошелся мне без малого в 38 сиклей. Я предъявил документы на владение рабом, заполнил по форме расписку в том, что снятие клейм и татуировок с тела означенного раба производится с ведома и по настоянию владельца. Заплатил госпошлину в шесть сиклей три четверти быка. Получил марку, наклеил ее на медицинскую справку.

Затем пришлось платить еще за место в базе данных. Я говорил уже, что мой раб представлял собою ходячее наглядное пособие по географии строек эпохи Восстановления. Данные о клеймах и отметинах Мурзиках заняли хренову уйму килобайт и обошлись мне еще в пятнадцать сиклей.

Хорошо хоть, русалка и "Не забуду восьмой забой" обязательной регистрации не подлежали.

Недешево стала и сама услуга. Правда, мази мне выдали бесплатно, но не такой я дурак, чтобы не понимать: стоимость всех этих притирок была изначально забита в стоимость услуги.

Мурзика мне выдали через три стражи. Судя по виду моего раба, эти три стражи он провел в непрерывных страданиях. Под свитером бугрились бинты, морда бледная, как мука, – брел, пошатываясь, между двух санитаров в зеленых халатах. Санитары имели вид свирепый, неприступный, ручищи волосатые, поступь твердую – я даже оробел.

Они доставили Мурзика в холл и сдали мне под расписку. Я шкрябнул подпись в графе "раб получен", забрал гарантийный талон и пластмассовый контейнер с лекарствами, и санитары ушли.

Мурзик безмолвно блуждал глазами и норовил осесть на пол. Я водрузил его на лавку и отправился ловить рикшу.

Очищенный от позорящих звание вавилонского гражданина отметин Мурзик еле добрался до дома и бесполезной колодой рухнул на мой диван. Я пошел и купил для него складную кровать. Установил ее на кухне. После этого места в кухне уже не осталось. Отправил шатающегося Мурзика на кухню – нечего мой диван своими мазями прованивать.

Чтобы успокоить нервы, посмотрел по 22-му ашшурскому каналу репортаж о драке в эламском парламенте. Посмеялся. Настроение у меня улучшилось.

Заглянул на кухню – посмотреть, не подох ли еще мой освобождаемый раб. Уж конечно кошка, возликовав, перебралась жить на мурзикову кровать. И потомство свое туда же перетащила. Мурзик лежал, обсиженный котами, пах целебными мазями и глядел в потолок.

Я отправился в грязноватое кафе на нашей улице и принес оттуда Мурзику прохладные котлеты и отварной рис с подливкой.

Мурзик ел и очевидно страдал.

– Тебя что, Мурзик, никогда не пытали? – спросил я.

Мой раб сказал, что нет, никогда.

– Терпи, Мурзик, свобода того стоит.

Мурзик выразил сомнение. Я обозвал его неблагодарной скотиной. Насчет этого Мурзик не возражал. Я видел, что ему очень плохо.

А Цира, эта сучка, как назло, запропала. В храмах Эрешкигаль под землей отсиживалась, не иначе. Глаз свой залечивала.

Назавтра я подступился к Ицхаку за справкой о трудоустройстве.

Время для этого я выбрал не самое подходящее. Но у Ицхака сейчас и не могло быть подходящего времени. Его разрывало на части между потребностью непрерывно трахать очкастую девицу и необходимостью расширять сферу деятельности нашей прогностической фирмы.

Однако я не мог ждать, пока сложная семитская душа моего шефа обретет надлежащий покой. И потому без затей взял его под руку во время обеденного перерыва.

– Блин! – сказал Ицхак, обливаясь горячим кофе. – Ты что, Баян, ебанутый?

– Сам ты ебанутый, – огрызнулся я, разом забыв о необходимости быть покладистым.

Но Ицхак только вздохнул.

– Если бы... – сказал он мечтательно.

– Изя, – вкрадчиво начал я, подсаживаясь к нему за столик.

Мы обедали в маленьком кафе в трех шагах от нашего офиса. Кафе стало процветать одновременно с нами и отчасти – благодаря нам. Это был своеобразный симбиоз двух небольших частных фирм.

– Как обычно? – спросила нас девушка, высовываясь из-за стойки.

Мы даже не кивнули. Она крикнула повару, чтобы тот запек картофель в гриле и нарезал салат, только без лука.

– Изя, – сказал я, вытирая своим носовым платком кофейное пятно на его рукаве. – Ты говорил как-то, что собираешься расширить штат.

Ицхак склонил голову набок и зашевелил носом, как муравьед.

– Говорил.

– Уборщицу брать будешь?

– Очень возможно.

– Возьми, Изя, возьми. Дело хорошее. Я, со своей стороны, хотел бы тебе предложить одного человечка...

– Не темни, Баян. Рассказывай сразу и все. Кто она, где познакомились, здорова ли трахаться?

– У тебя, Иська, одни бабы на уме. Это не она, а он.

Ицхак поперхнулся и долго кашлял.

– Не в этом смысле! – закричал я и гулко захлопал его по спине.

Багровый Ицхак выдавил, наконец:

– Хватит гвозди забивать...

И отпихнул меня.

Некоторое время мы молчали. Девушка принесла нам картофель и салат. Я попросил немного жареной рыбы, а Изя незатейливо удовольствовался сарделькой.

– Как ты можешь есть эту гадость? – спросил я.

– А что? – удивился Ицхак. – Еда – она и есть еда. Так что это за человечек такой, да еще мужеского пола?

Я почувствовал, что краснею.

– Да раб мой, Мурзик.

– На заработки отпустить его хочешь?

– Вообще отпустить хочу.

Ицхак посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

– А ты хоть интересовался, сколько это стоит – отпустить раба?

– Да.

Ицхак пожал плечами и впился в сардельку. Я наклонился над тарелкой, ковыряя рыбу.

Потом Ицхак спросил, очевидно сердясь на мою глупость:

– И зачем тебе это надо?

– Долгая история... Изя, ты веришь в переселение душ?

– Я верю в информацию. В хорошо поставленный менеджмент. В родительскую любовь. В то, что безусловно положительные эмоции вызывает только хорошая пища. Достаточно?

– Нет, – сказал я. – Обещай, что никому не расскажешь...

Я наклонился через стол и вполголоса поведал Ицхаку о своем путешествии в прошлые жизни. Рассказывать было тяжело, потому что Ицхак мне не верил. Особенно когда речь зашла о том, что мы с Мурзиком оказались одним и тем же человеком. Да еще каким! Великим героем Энкиду!

– Ну да, конечно, – сказал Ицхак, откидываясь на спинку стула и ковыряя в зубах вилкой. – Энкиду. Не больше, не меньше.

– Гляди, металлокерамику попортишь, – сказал я мстительно. – Я и не прошу, чтобы ты мне верил. Дай справку о трудоустройстве Мурзика, вот и все, о чем я прошу.

– Ага, – сказал Ицхак, продолжая ковырять. – Я тебе справку дам, а через месяц твой Мурзик потребует, чтобы я и вправду предоставил ему работу.

– А ты и предоставь, – разозлился я. – Что тебе, уборщица не нужна?

– Мне нужна женщина. Ни один мужчина так не приберет, как женщина.

– Иська, не жлобись. Ты же знаешь Мурзика. Ну, возьми его с испытательным сроком...

– Не держи меня за дурака. Кто берет уборщицу с испытательным сроком? Это не программист и не менеджер...

– Возьми без срока. Не понравится, уволишь.

– А ты знаешь, Баян, что, по нашему трудовому законодательству, если я беру освобожденного раба на работу, то в течение года не имею права увольнять его?

– Изя... – воззвал я.

– Погоди, – перебил Ицхак, – а жилплощадь? Тебе не позволят освободить раба без справки о предоставлении ему жилплощади. Где ты ему будешь площадь брать? Будешь инсулу ему покупать? Разоришься ты на своем переселении душ...

– К себе пропишу, – разозлился я и встал, отодвигая стул. Стул провизжал по каменному полу.

Ицхак повертел пальцем у виска. И сказал:

– Ладно, возьму твоего Мурзика на работу. Что мы с тобой, в конце концов, не разберемся. Свои люди... Год отработает, а там его и уволить можно по закону...

– Не придется тебе его увольнять, – сказал я. – Он хороший.

Дома меня ждала Цира. Разъяренная. Не то сама еще на лестнице мои шаги услышала. Не то кошка заволновалась, у двери тереться стала. Я не выяснял.

Цира распахнула дверь еще до того, как я полез в карман куртки за ключами. И прямо с порога понесла:

– Рабовладелец!.. Изувер!..

Я попытался проникнуть за порог, но не тут-то было – она билась об меня грудью, как птичка о стекло, и всё норовила заехать кулачком мне по носу.

– Погоди ты, – слабо отбивался я. – Дай хоть в дом войти...

– Бесчеловечное животное!

– Да замолчи! – рявкнул, наконец, я и поймал ее за руки.

Она пискнула. Укусить меня попыталась. Я отодвинул ее в сторону, вошел, разулся и снял куртку.

Цира, всхлипывая без слез, пошла за мной в комнату.

– Скотина... – на ходу говорила она. – Низкая тварь...

Я сел на диван, заложил ногу за ногу. Цира продолжала разоряться. Я узнал о себе много нового. Наконец, она примолкла. Надо отдать ей должное, разорялась она долго.

– Ну, – сказал я и поднял к ней голову, – и в чем, интересно, дело?

– В чем дело? – завопила она с новой силой. – Он еще спрашивает! Растленный работорговец!

Тут я не выдержал и заревел:

– Я противник рабства! Я аболиционист!

– Аболиционист херов! – вцепилась Цира в новую тему. – Противник рабства! А сам рабов пытаешь!

– Кого я пытаю? – надсаживаясь, заорал я. – Это ты меня пытаешь!.. Сучка белобрысая!..

– А Мурзик? – крикнула Цира. Она аж приседала от ярости.

– Что – Мурзик?

– Почему ты подверг его пыткам? – выкрикнула она. – Ты что же, думаешь, раз он купленный раб, то можно... так... Что он игрушка для твоей садистской... мелкой душонки...

Она задохнулась.

– Цира, – сказал я, – ты можешь оскорблять меня, но пожалуйста не трогай душу великого Энкиду.

Она с размаху плюхнулась рядом со мной на диван и наконец разревелась.

– Ну? – спросил я. – Что еще?

– Что ты с ним сделал? За что ты его?..

Я встал, неторопливо открыл комод, вытащил из-под стопки футболок пачку бумаг на освобождение Мурзика и швырнул ей на колени.

– Читай, – сказал я. И вышел на кухню.

Мурзику и впрямь было совсем худо. Глаз не открывал. Инфекцию ему занесли, что ли? Костоправы, одно слово.

Я нашел гарантийный талон и набрал номер телефона, указанный там. Сперва долго было занято, потом не брали трубку. Наконец нелюбезно осведомились о причине моего звонка.

– Да человек после вашего лечения помирает.

Там деловито осведомились:

– Жар?

– Да.

– Сколько?

Я не измерял Мурзику температуру – какой смысл, если и без того видно, – но ответил уверенно:

– Сорок.

Медикусы любят четкие, точные, лаконичные ответы.

– Возраст?

– Тридцать один.

– Хронические заболевания?

– Отсутствуют.

– Ждите бригаду.

– Когда? – спросил я.

– В течение суток.

– Так он помрет за сутки.

– А я что могу сделать? Дайте ему аспирин, если вы такой беспокойный.

И повесили трубку.

Я выругался и отправился обратно к Цире. Она уже закончила чтение документов и сидела смущенная.

– А, Цира, – сказал я, забирая у нее бумаги, – поняла теперь, что невинного человека опорочить хотела?

– Я же не знала...

– Да. Многого ты еще не знаешь о людях, Цира.

– А что я должна была думать, когда он открыл мне дверь и тут же повалился на пол? Весь забинтованный, морда опухла... Я его еле до кровати дотащила...

– Ты целить умеешь, Цира?

– Нет. Я работаю только с тонкими планами.

Я плюнул и пошел пичкать Мурзика аспирином.

Бригада явилась через две стражи. Неопрятного вида дядя влез в кухню, брезгливо посмотрел на Мурзика и велел мне снять с него повязки.

Я снял. Под повязками все распухло и покраснело. Дядя сдавил мурзикову руку пальцами, посмотрел, не выходит ли гной. Гноя, вроде бы, не было.

– Так у него и не воспалилось вовсе, – сказал дядя недовольно. Зачем вызывали-то?

– Откуда мне знать? – огрызнулся я. – Я не доктор. Плохо ему, вот и вызвал.

– Ему и должно быть плохо. А чего вы ожидали? Ему вон какую площадь обработали. Вам, вообще-то, говорили, что нельзя такую площадь за один раз обрабатывать?

– Ничего мне не говорили. Взяли деньги и сделали работу. Вы, костоправы, портачите, а люди страдают.

Дядя в охотку послал проклятие коллегам и небрежно набросил на Мурзика одеяло.

– Так что мне с ним делать? – спросил я, понимая, что дядя сейчас сбежит и больше я его не дозовусь.

Дядя повернулся ко мне.

– Кормить бульоном. Следить, чтобы обязательно ел, пусть понемногу. Смазывать мазью, которую вам дали. Мазь еще осталась?

Я показал.

– Мало, – сказал дядя. – Прикупите в аптеке. Я выпишу рецепт. Смазывайте два раза в день. Повязки меняйте. Температуру не сбивайте. Только когда сердце отказывать начнет. Если через три дня не станет легче, вызовите гарантийную бригаду еще раз.

Он оставил рецепт и ушел, не закрыв за собой дверь.

Мурзик оказался двужильным. Я даже и не знал, как мне повезло с рабом.

Все то время, что он помирал, Цира жила у меня. Спала со мной в одной постели, но трахаться наотрез отказывалась. Говорила, что у нее кусок в горле застревает, не говоря уж обо всем остальном. Все остальное, надо понимать, тоже застревает.

Однако сидеть с Мурзиком, обтирать с него пот и поить его бульончиком отказывалась. Больше по тонким планам ударяла, стерва.

На третий день Мурзику действительно полегчало. Он увидел Циру, боязливо втиснувшуюся на кухню за чайником, и обрадовался.

– Цирка! – сказал он. – И ты здесь... А новости какие-нибудь есть?

– Да, – сказала Цира. – Есть, и к тому же важные. Ты встать можешь?

– Не знаю, – сказал Мурзик. – Сесть, вроде, могу.

И сел.

Я велел ему умыться и переодеться. Мурзик натянул на себя чистую тельняшку – едва ли не последнюю, ибо за время его болезни грязного белья накопился полный мешок – и, хватаясь за стены, прибрел в комнату. Я подвинулся, пуская его на диван. Цира – о диво! – сама подала чай. Правда, половину, косорукая, ухитрилась разлить.

Мы выпили по чашке в молчании. Потом Цира со значением сказала:

– Ну вот, теперь я покажу вам кое-что.

И упорхнула в прихожую.

Мы с Мурзиком переглянулись. Я пожал плечами.

– Понятия не имею, – ответил я на невысказанный вопрос моего раба. Что ты, Циру не знаешь? Вечно у нее какие-то фейерверки...

По лицу Мурзика я понял, что Циру-то он, может быть, и знает, а вот фейерверков явно не видел...

Цира внесла в комнату свою сумочку. Сумочка выглядела изрядно раздувшейся. Меня всегда поражало, как много барахла можно напихать в самую микроскопическую дамскую сумочку.

Цира тряхнула волосами и расстегнула сумочку.

– Освободите столик, – распорядилась она.

Я сдвинул чашки на край. Цира осторожно выложила перед нами несколько глиняных табличек, совсем новеньких, незатертых и необколотых, и продолговатый футляр длиной в две ладони. Футляр был деревянный, обтянутый потертой замшей.

– Вот, – молвила Цира.

Я потянулся к футляру.

– Что это?

Она легонько пристукнула меня по руке.

– Не трогай пока что. Сперва послушайте таблички. Это древние тексты из храма Эрешкигаль.

– Древние? – усомнился я. – Не слишком-то древними они выглядят.

Цира метнула на меня уничтожающий взор.

– Неужели ты думаешь, что мне позволили бы взять из храма подлинники? Это ксерокопии.

Она бережно взяла первую табличку и начала читать.

Читала долго, и стихами, и прозой. Суть прочитанного сводилась к тому, что великий герой Энкиду носил в себе великую душу. И столь могуче было тело Энкиду, что не тяготила его великая душа. Но затем, после первой смерти Энкиду, обмельчали люди и меньше стали тела их. И разделилась душа Энкиду между двумя телами. Как и предполагала мудрая Цира.

А затем, с каждой новой эпохой человечества, все меньше и меньше становилось места в людской груди. Особенно усилилась тенденция к измельчанию после потопа. Вавилонское столпотворение также внесло известный вклад в этот процесс.

И все большее и большее число тел требовалось для того, чтобы вместить в себя душу Энкиду – некогда великую и цельную.

– Известно, что в конце эпохи Красного Быка таких вмещающих тел должно быть семь, – сказала Цира, откладывая третью табличку. Голос у нее немного сел от долгого чтения.

– Ничего себе... – прошептал Мурзик. – Сколько нас, оказывается...

– А вот это – самое интересное. – Цира поднесла к глазам последнюю таблицу. – Здесь говорится о будущем...

Ничего утешительного о будущем, естественно, не говорилось. Грандиозно – да, захватывающе – конечно. Но отнюдь не утешительно. Воистину, умалился человек и мыслит иными масштабами, вот и жутко ему от великого...

...И когда прозреют все, кто вмещает в себя частицу души героя, и когда обретут они в себе Энкиду, тогда соберутся вместе. И вместе уйдут в прошлую жизнь, в седую древность, в былое. И будет у них тот, кто сумеет их отвести туда. И увидят [они] там Энкиду во всем его могуществе и силе. И возродятся [они] как Энкиду.

И так будет: когда в их час умрут все эти вместившие, сольются осколки великой души в единую великую душу, и вновь родится на земле герой Энкиду, и вернется эпоха богов и героев, и настанет новое царство, и водами радуги умоется Вавилон – столица мира и возлюбленная царств, и восстанет [он] в изначальном сиянии...

– Это что же получается – как все соединимся, значит, в едином, это... созерцании, так сразу и копыта отбросим? – спросил Мурзик.

– В их час умрут все вместившие душу Энкиду, – холодно проговорила Цира. – Чем ты слушал, Мурзик? Я только что читала...

Я взял у нее табличку и перечитал:

– Тут сказано: "Когда в их час умрут все вместившие"...

– Знать бы, еще когда это – "их час"... – задумчиво сказал Мурзик. То есть, наш час, получается... Может, этот час как раз тогда и настанет, когда мы все соединимся в этом... в едином порыве...

– Может быть, – сказала Цира. – Ни одно древнее пророчество нельзя трактовать однозначно. В этом мудрость древних пророчеств.

– Хорошенькая мудрость, – проворчал я. – Никаких гарантий – и вся тебе мудрость... Как хочешь, так и понимай. А наебут тебя – получается, сам же и виноват, неправильно трактовал...