Текст книги "Обретение Энкиду"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Тут виски кончился. Трехглазый Пахирту дал моему рабу те десять сиклей, что заработал на операции по поводу ранения моего астрального желудка и левого легкого, и велел купить еще. Мурзик с готовностью побежал.

Пока его не было, мы скучали. Разговор клеился плохо. Вскоре Мурзик вернулся. Принес дешевое пиво, воблу и сдачу в пять сиклей и три лепты. На стол выложил. Сикли хрустнули, лепты звякнули, пиво в бутылках стукнуло, а вобла прошуршала.

Мы открыли пиво и смешали его с виски. Пахирту рассказывал один случай из своей практики за другим. Некоторые были смешные. Я, в свою очередь, пригласил его посетить нашу фирму "Энкиду прорицейшн". Узнав, что мы с ним не просто братья, но коллеги, Пахирту разрыдался и полез обниматься. Я приник к его груди. Пахирту закрыл глаза. Слезы текли у него из-под век. Третий глаз помаргивал куриным веком и растерянно озирался по сторонам.

Мурзик набрался исключительно быстро и ушел блевать на газон, чтоб не поганить господский паркет, как он потом объяснил.

Мы засиделись у белого мага до темноты. Потом взяли рикшу и погрузили меня в плетеную корзину. Мурзик побежал следом. Несколько раз он падал и жалобно кричал из темноты, чтобы его подождали.

На следующий день я не пошел на работу. Лежал на диване, отходил. Грезил. Лоб себе щупал – может, и у меня третий глаз откроется. Ицхак, забежавший проведать меня в обеденный перерыв, сказал, что логичнее было бы предположить наличие третьего глаза у меня в жопе.

Мурзик подал гренки в кефире. Я с отвращением съел. Мурзик обтер мой подбородок, залитый кефиром, переодел рубашку, которую я тоже запачкал, пока кушал, и ушел на кухню – мыть посуду.

Я откинулся на диване. Позвал Мурзика. Приказал включить телевизор. По телевизору шла всякая муть. Несколько минут Мурзик переключал с программы на программу. У нашего телевизора есть и дистанционное управление, но Мурзик ему не доверял. Боялся, что телевизор от этого взорвется. Ему кто-то на строительстве железной дороги рассказывал, что был такой случай.

Потом я велел выключить телевизор и убираться. Мурзик ушел.

...Может, бабу? Или нет, не надо бабу. Какая баба, себя бы в рамках туловища удержать, наружу не вывернуться...

...Так все-таки что со мной случилось? Гад ли космическую энергию мне перекрыл, астральные ли паскуды тело мое искромсали? Может, это все от плохого питания?..

Тут в дверь позвонили. Мурзик не слышал. У него в кухне вода шумела.

– Мурзик! – крикнул я. – Мур-зик!

Он прибежал – руки мокрые, в мыле.

– В дверь звонят.

Мурзик открыл. Кто-то, не переступая порога, заговорил. Мурзик вполголоса ответил. Там поговорили еще. Мурзик ответил громче:

– Да не надо мне! Ну вас, в самом деле...

И захлопнул дверь.

– Мурзик! – капризничая, прокричал я с дивана. Когда он вошел и встал в дверях, спросил: – Кто приходил? Опять дворник? Ты что, снова мусор в окно вытряхивал? А? До помойки дойти лень? Смотри у меня...

– Да нет, – нехотя ответил Мурзик. И отвел глаза. Он был заметно смущен. – Это эти... из профсоюза.

– Из какого еще профсоюза?

– Ну, из профсоюза "Спартак", – пояснил Мурзик. – Это профсоюз такой рабский есть. Каждый месяц вноси в ихнюю кассу одну лепту. На выкуп, то есть. Когда подходит твой черед, тебя выкупают на профсоюзные деньги. Свободным, то есть, делают.

– Никогда не слышал.

– А зачем вам о таком слышать, господин? – удивился Мурзик. – Вы человек благородный и знатный. Вам рабский профсоюз как, извините, не пришей кобыле хвост...

– Ну, – зловеще поинтересовался я, – и почему ты им сказал, что тебе не надо? Ты что, Мурзик, никак, на волю не хочешь?

– Так... а что мне на воле делать? На ту же шпалоукладку наниматься? В гробу я эту шпалоукладку видел... Лучше я за вами ходить буду. Всё в тепле да в ласке... Да и про этих, профсоюзных-то, про спартаковцев, на руднике знаете, что рассказывали?

Я улегся поудобнее. Мне было муторно и скучно. Так скучно, что даже мурзиковы каторжные россказни сгодятся.

Мурзик сбегал на кухню, выключил воду. Принес мне кофе. Хоть это делать научился – кофе варить. Впрочем, что тут уметь – ткни пальцем в кофеварку, а потом догадайся выключить ее, вот и вся наука.

Я взял кофе и начал пить. Как всегда, мой раб навалил полчашки сахару. Никак не может отделаться от привычки мгновенно пожирать без остатка сразу все, до чего только руки дотянулись.

– Ну вот, – начал Мурзик. – Был у нас такой забойщик во второй смене. Звали его Зверь-Силим. Прозвание у него такое было. Зверь. Этот Силим и рассказывал, как связался на свою голову со спартаковцами. Ну, как сегодня: явились и предлагают – вноси, мил-человек, по лепте в месяц. Кассу соберем. Через два года настанет твой черед, всем миром из рабства выкупим. Вызволим, значит. Чем профсоюз, мол, хорош? Все взносы одинаковые. А цены-то на рабов разные. Если на кого не хватает – из кассы добавят. И эта... юридическая поддержка... Ну, платит Селим, платит... Честно по лепте в месяц отдает...

– А где он деньги брал, твой Силим? – перебил я.

– А где придется, – пояснил мой раб. – Когда заработает по мелочи, а когда и сопрет... Ну вот. Проходит два года – профсоюзных ни слуху ни духу. Силим ждет-пождет, а их и не видать. Что такое? Стал искать. А их и нету. Сбежали. Утекли и кассу с собой унесли. Вот ведь... Силима вскоре после этого на воровстве поймали и продали. На наш рудник и продали. Вот дробит Силим камень, дробит, а сам мечтает, как спартаковцев этих повстречает и что он с ними сделает. А у него уж чахотка начиналась. Кровью харкать стал. Кровью харкает, бывало, всю породу заплюет, а сам ярится. И вот...

– Свари еще кофе, – перебил я.

Мурзик резво сбегал на кухню и вскоре вернулся с новой чашкой кофе. Я отпил два глотка.

– Забери. Не хочу больше.

Мурзик забрал у меня чашку. Глядел куда-то невидящими глазами. Вспоминал. Машинально отпил мой кофе.

– Ну вот, значит, а тут пригоняют как раз новый этап, человек десять, все свеженькие, толстенькие, кругленькие... В шахте оно как? Помашешь, значит, кайлом с полгодика – либо подыхаешь насовсем, либо жилистый такой делаешься. А эти еще гладкие были. Их кнутом ударишь – кровь пойдет. А у нас уж шкуры такие дубленые, что и кровь не проступает, бей не бей... Силим-Зверь лежит на отвалах, кашлем давится. И вдруг – аж глаза у него засветились. Узнал! А тот, профсоюзный-то, Силима не признал. Беспечально рядом плюхнулся. Поротую задницу потирает. Силим ему и говорит грозно так: "Помнишь меня?" Тот: "Чаво?" Силим поднялся. "А вот чаво!" И все припомнил. И про одну лепту в месяц, и про то, что через два года никто выкупать его не явился...

– И убил? – спросил я.

– А как же! – радостно подтвердил Мурзик. – В тот же день. В штольне. Взял за волосы и об стену голову ему разбил. Тот сперва орал, потом мычал, а после и мычать перестал. Обоссался и кровью изошел...

– А Силим?

– Зверь-то? Недолго после того прожил. Помер у меня на руках. Хороший был человек, – с чувством проговорил Мурзик. – Перед смертью всё улыбался. Не зря, говорил, жизнь прошла, не зря...

Когда наутро я пришел на работу, в офисе висела большая стенгазета "РУПОР ЭНКИДУ-ПРО". Иська, небось, часа два пыхтел над этим убожеством. И не лень же было...

На самом видном месте стенгазеты красовалась моя фотография. Под фотографией было написано черным маркером:

"ПОЗОР ПЬЯНИЦЕ И ПРОГУЛЬЩИКУ ДАЯНУ! Может ли алкоголик и рабовладелец быть прорицателем? Вот вопрос, который волнует вавилонскую общественность! Ибо налогоплательщику вовсе не безразлично, чья именно жопа овевается ветрами перемен. И если это жопа человека слабых моральных устоев, то..."

Я не успел дочитать. Вошел Ицхак. На локте у него сонно висла костлявая девица из Парапсихологического Института.

– А! – торжествующе возопил Ицхак. – Читаешь?

– Слушай, Изя... – начал я угрожающе. – Если ты думаешь, что...

Тут во мне проснулся астральный воин. Я налился бешенством и заморгал.

– Арргх! – сказал Ицхак. – Лгхама!

– Не лгхама, а л'гхама, деревня! – поправил я.

Девица подняла голову и слепо поглядела на меня сквозь очки.

– Ладно, не обижайся. – Ицхак освободился от девицы и подошел ко мне. – Хочешь, я сниму? Я просто так повесил, ради шутки.

– Сними, – проворчал я, чувствуя, что не могу долго на него злиться. Есть в Ицхаке что-то такое – способное растопить любой лед. То ли искренность, то ли ушлость...

Он залез на диван в ботинках и снял.

– Забери. Можешь сжечь.

– Уж конечно сожгу, – обещал я.

– Кстати... – начал Ицхак, спрыгивая на пол и отдавая мне ватманский лист. На лоснящемся черном диване остались отпечатки подошв.

Я забрал "стенгазету" и свернул ее в тугую трубку. Ицхак тем временем шарил у себя по карманам и наконец извлек очень мятую газетку. Она имела устрашающее сходство с той, что присватала мне матушка.

– Прочти, – сказал Ицхак.

Я развернул листок, расправил его и послушно забубнил вслух.

– "Прямой обман масс, который принято именовать научным словом "прогнозирование", предназначенным сбивать с толку малообразованный класс трудящихся, из которого кровопийцы-эксплоататоры-рабовладельцы высосали всю кровь до последней капли крови..."

– Ты что вслух читаешь, как малограмотный? – удивился Ицхак.

Я покраснел. Очкастая девица пристально посмотрела на меня, но на ее костлявом лице не дрогнул ни один мускул. Как у нурита-ассасина пред лицом палачей.

"Ниппурская правда" долго поливала нас грязью. Причем, совершенно бездоказательно. И не по делу.

Я вернул Изе газетенку.

– Ну и что?

Он хихикнул.

– А то, что теперь мы официально считаемся еще одной организацией, которой угрожают комми.

Я все еще не понимал, что в этом хорошего. Ицхак глядел на меня с жалостью.

– Очень просто. Под эту песенку я вытряс из страховой компании несколько льгот. Нас перевели в группу риска категории "Са". А были "Ра". Понял, троечник?

– Ну уж... троечник... – пробормотал я. – Не при дамах же!..

По лицу очкастой особы скользнуло подобие усмешки.

Ицхак, конечно, гений. Из любого дерьма сумеет выдавить несколько капелек нектара. И выгодно всучить их клиенту. И клиент будет счастлив.

В этот момент зазвонил телефон. Не зазвонил – буквально взревел. Будто чуял, болван пластмассовый, что несет в себе громовые вести.

Ицхак коршуном пал на трубку и закричал:

– Ицхак-иддин слушает!..

И приник. Лицо моего шефа и одноклассника исполняло странный танец. Нос шевелился, губы жевали, глаза бегали, брови то ползли вверх, то сходились в непримиримом единоборстве. Даже уши – и те не оставались в стороне.

Наконец Ицхак нервно облизал кончик носа длинным языком и промолвил, окатив невидимого собеседника тайным жаром:

– Жду!

И швырнул трубку.

Костлявая Луринду непринужденно развалилась на диване, уставившись в пустоту. Закинула ногу на ногу, выставив колени. Покачала туфелькой.

Ицхак не обращал на нее никакого внимания. По правде сказать, и на меня тоже. Он медленно, будто боясь расплескать в себе что-то, крался по офису. Он был похож на хищника. На древнего воина-скотовода в окровавленных козьих шкурах.

Наконец девица равнодушно вторглась в священное молчание:

– Что стряслось-то?

Я думал, что Ицхак не удостоит нахалку ответом. Но он выдохнул, будто пламенем опалил:

– Увидите.

Через полчаса в офис ворвался Буллит. Ицхак налетел на него так, что мне показалось, будто они сейчас подерутся. Буллит, смеясь, отстранил его.

– Уймись, Иська.

И заметил Луринду. Лицо Буллита мгновенно приняло холодное, замкнутое выражение.

– Все, что происходит здесь, строго конфиденциально... Так что посторонним лучше...

Ицхак мельком оглянулся на девицу.

– А... Ягодка, ты не могла бы подождать меня в другом месте?

Девица, качнувшись негнущимся корпусом, встала и прошествовала к выходу. Она не глядела ни на одного из нас. Ицхак закрыл за ней дверь и повернулся к Буллиту.

– Давай.

Буллит уселся на диван – точнехонько в то место, где осталась после девицы ямка – и раскрыл портфель. Хрустнула бумага, звякнули таблички.

– Они отказались от иска.

Ицхак выхватил у него бумаги и впился в них глазами.

Я не выдержал:

– Вы расскажете, наконец, что случилось?

Ицхак сунул мне бумажку в пятьдесят сиклей.

– Баян, – молвил он задушевно, – не в службу, а в дружбу... Сбегай за портвейном...

Я онемел. Потом обрел дар речи. Завопил:

– Я – потомок древнего... В конце концов, я ведущий специалист... И моя честь как вавилонского...

Ицхак обнял меня за плечи и мягко подтолкнул к выходу.

– Баян, – повторил он. – Будь другом. Принеси. Я тебе потом все объясню... Вот вернешься – и объясню... Сразу... Честное слово...

И выпроводил меня на улицу. Я мрачно купил две бутылки дешевой гильгамешевки и вернулся в офис. Ицхак стоял на диване – опять в ботинках – повернувшись спиной к выходу. Что-то лепил на стену. Буллит подавал ему одну бумагу за другой, вынимая их из портфеля.

Я поставил гильгамешевку на офисный стол толстого черного стекла. Услышав характерный пристук полной бутылки, Ицхак обернулся. По-мастеровому отряхнул руки о свои богатые отутюженные брюки и спрыгнул.

Открылась стена, залепленная фотографиями. Они были выполнены с большим искусством.

Поначалу я глядел на них разинув рот. А потом захохотал.

Я хохотал до слез. Я обнимал Ицхака и Буллита. Я хлопал их по спине, а они хлопали меня и друг друга. Мы положили друг другу руки на плечи и начали раскачиваться и плясать, высоко задирая ноги.

И когда в офис зашла бывшая золотая медалистка Аннини, наша дорогая одноклассница, мы взяли ее в наш круг, и она на равных вошла в нашу победную воинскую пляску.

Бумага была официальным извещением о том, что детский садик и иные дошкольные учреждения микрорайона, убедившись в высоконравственности морального облика прогностической фирмы "Энкиду прорицейшн" полностью снимают все свои обвинения и отказываются от судебных исков. Кроме того, они обязуются возместить моральный ущерб, причиненный нашей компании, в том числе и публичным выступлением в средствах массовой информации. Господину Даяну выплачивается компенсация в размере 160 сиклей.

На фотографиях была изображена педагогическая дама в цветастом платье. Она стояла, сняв трусы и задрав подол. К ее круглому заду присосались проводки. Полуобернувшись, дама с глупой улыбкой смотрела на эти проводки. Ветерок слегка шевелил ее прическу.

Одни фотографии более подробно показывали лицо дамы, другие – ее жопу. Она была заснята в разные мгновения своего приобщения к нашей прогностической деятельности. Но и одной фотографии хватило бы...

– Иська! – молвил я, откупоривая первую бутылку гильгамешевки. Иська, воистину, ты – гений!

Мы сдвинули четыре стакана и выхлебали их залпом.

Я очнулся не своей волей. Кто-то тащил меня, ухватив за ворот. Я слабо мычал и пытался высвободиться.

– Ну, ну... – ласково уговаривали меня.

Затем мне стало холодно, мокро и липко. Я пощупал лицо – оно было в урук-коле – и заплакал от бессилия.

– Что же вы... гады... делае... – пролепетал я, оседая.

Те, которые меня держали, были крепки. Они и не думали меня ронять. Пользуясь этим, я обвис у них на руках и стал качать согнутыми ногами, озоруя.

И тут меня стало рвать.

Проблевавшись, я обрел некоторую ясность. В сумеречной мути моего опьянения проступил скверик с памятником пророку Даниилу. Чугунный пророк, склонив голову на грудь и уцепившись пальцами в бороду, печально смотрел на перевернутые скамейки – их толстые короткие ножки, задранные кверху, неожиданно придали им сходство с запеченной курицей.

При мысли о курице мне опять стало дурно.

– Ну, ну, господин, – утешали меня.

– М-мур...зик? – выдавил я.

– Вот и хорошо, – обрадовался мой раб.

– М-мурзик, где остальные?

Мурзик прислонил меня к дереву. Я вцепился в шершавую кору, чтобы не упасть. Тем временем мой раб водрузил на место одну из скамеек.

– Скорее, ты... – сказал я, скользя пальцами по стволу. – Я... падаю...

Мурзик потащил меня к скамье. Я мешком повалился на нее. Мурзик воздвигся передо мной. Он чему-то глупо радовался.

– Что лыбишься? – осерчал я. – Пива принеси... Похмелиться желаю... И где господин Ицхак?

Мурзик поморгал, подвигал бровями и сказал, что господина Ицхака здесь нет.

– А я, значит, есть? – закономерно поинтересовался я.

Мурзик кивнул. У меня тут же закружилась голова. Я даже ногой топнул, только несильно.

– Не мотай башкой, у меня... ой. – Я рыгнул. – А я откуда здесь?

– Не знаю, – сказал Мурзик.

Я подумал немного. В голове тяжко ворочались неуклюжие мысли. Потом мне представились фотографии педагогической дамы с голой жопой. Мне стало весело, и я запел:

– Ах, Анна-Лиза, Анна-Лиза, промчались годы, пронеслися...

– Домой бы вам надо, – сказал Мурзик. И оглянулся.

Я тоже попытался оглянуться, но едва не свалился со скамейки. Это рассердило меня.

– Что ты тут... вертишься?

– Рикшу ищу, – сказал Мурзик озабоченно. – Господин... А если я пойду за рикшей, вы обещаете, что никуда со скамейки не пойдете?

– Да кто ты такой, смерд, чтобы я тебе обещал? – взъярился я. – Ты откуда взялся, холоп? Да ты, кваллу...

Тут я зевнул.

Мурзик наклонился, крякнул, взял мои ноги и вынудил меня лечь на скамью. Я с наслаждением потянулся.

– Всему тебя, Мурзик, учить надо. Даже такой ерунды не умеешь, как уложить спать вавилонского налогоплательщика...

В последнем слове я безнадежно запутался. В моем состоянии – ничего удивительного. Я видел однажды докера в моем состоянии – тот в течение получаса не мог выговорить слова "мудак".

Мурзик куда-то сгинул.

Телефонный звонок. Стараясь не шевелить головой, я протянул руку и уронил телефон на пол. Из трубки слышался чей-то хриплый крик. Я шевелил пальцами над трубкой, но ухватить ее не мог; оторваться же от дивана не смел.

Трубку взял Мурзик. Приложил к моему уху.

В трубке бесновался Ицхак.

– Баян, твою!.. – орал он. – Ты меня слышишь?

– Да... – слабо ответил я.

– Я в больнице!

– Изя! – нашел в себе силы я. – Иська, что с тобой?

– Палец на руке сломал, – сказал Ицхак.

– А я думал, ты это другим местом делаешь, – сказал я. – Выписывайся скорей и приходи, я тебе покажу. У меня тоже такая штука есть.

Несколько минут Ицхак бессильно поливал меня бранью. Потом совсем другим тоном сказал:

– Баян, а ты не помнишь, что там произошло?

– Не... – сказал я. – Меня Мурзик в сквере нашел. У Даниила. А как мы там оказались?

– Не знаю... Позвони Аннини, а? У меня пятилептовики кончаются, а здесь телефон, сука, платный...

– Иська, ты когда выписываешься?

– Завтра.

В трубке запищало. Ицхак еще раз выругался, и тут нас разъединило.

Аннини была дома. Она оставила нас после первой бутылки, поэтому у нее обошлось без приключений.

Буллит помнил немногим больше, чем я. Он помнил, как мы пришли в сквер и как опрокидывали скамейки. Потом вроде бы там появилась еще одна компания. Сперва мы вместе пили, чокаясь с чугунным Даниилом. Затем вдруг обнаружилась ицхакова очкастая девка. Ее все лапали. Потом Ицхак завелся... Или девка завелась. Она каратистка оказалась или что-то в этом роде...

На этом обрывались воспоминания Буллита.

Я снова лег и пропел потолку:

– В чулках и платье полосатом вы танцевали с вашим братом... Ах, Анна-Лиза, Анна-Лиза... И ель в огнях и новогодняя метель... Где вы теперь, где вы теперь?

И слезы навернулись у меня на глаза, а почему – и сам понять не мог.

Мурзик воспринял мое пение как требование немедленно подать кефир. Я выхлебал. Спросил моего раба, как он меня разыскал. Вавилон-то большой... Мурзик сказал, что у него чутье.

Кулаки у Мурзика были в свежих ссадинах. Я спросил и об этом. Мурзик, смущаясь, объяснил, что дрался.

Дрался он из-за меня. Отгонял каких-то юнцов, пытавшихся обтрясти мои карманы, пока я почивал пьяный.

– А, – молвил я. – Ну, ступай.

И крепко, успокоенно заснул.

История эта никаких серьезных последствий не имела. Разве что Ицхак появился на работе с перевязанным пальцем, а меня несколько дней преследовали сны, в которых я голыми руками рвал на части разных крупных животных, чаще всего – быков и пантер. Но потом и это отступило рассосалось, сменившись монотонными трудовыми буднями.

Заказов у нас все прибывало и прибывало. Ицхак стал серьезно подумывать о расширении штата. Тем более, что я просил освободить мне хотя бы четыре часа машинного времени в неделю для обработки данных для научной работы.

Матушка была мною довольна. Я сам был собой доволен. Жизнь улыбалась нам. Наконец-то я был уверен в завтрашнем дне.

Мурзик открыл мне дверь, и я сразу понял, что мой раб что-то натворил. Он держался так, будто украл у меня деньги. Поскольку Мурзик никогда ничего не крал, я предположил нечто худшее.

– Ну? – вопросил я, по возможности сурово, пока он снимал с меня ботинки.

Мурзик задрал голову. Он был бледен.

– Так это... – сказал он. – Ну...

В моей комнате кто-то зашевелился. Я замер.

– Ты что, Мурзик, баб сюда водишь?

Мурзик медленно покраснел. Ничего не ответив, он встал и унес мои ботинки на лестницу – чистить.

Я вошел в комнату. На моем диване сидела, закинув ногу на ногу, та самая девушка-мальчик, что ходила в ученицах у госпожи Алкуины. На ней был тоненький свитерок, приподнятый острыми грудками, и голубенькие джинсики.

– Привет, – сказал я.

Она не ответила. Склонила голову набок. Перевела взгляд на окно. Чуть зевнула.

Я остановился посреди комнаты, не зная, что предпринять. В принципе, я мог бы вынести ее за порог и закрыть дверь, но не хотелось. Хотелось как раз обратного. Однако как подступиться к строгой девушке-мальчику, я себе не представлял.

Все так же глядя в окно, она лениво проговорила:

– Можешь называть меня Цира.

Я глупо улыбнулся и сказал:

– Хорошо.

Она перевела взгляд на меня. Она была очень строга. Я совсем оробел.

– Сядь, – велела она.

Я сел.

Вошел Мурзик. От него пахло кремом для обуви. Примостился на полу у двери, уставившись на девицу.

Цира сказала:

– Я ушла от Алкуины. Я осознала мою силу. Я сильнее, чем она. Мы вступили в магический поединок, и я победила. Теперь я делаю, что хочу. А она... Что ж, она больше ничему научить меня не может.

– Как там мой гад поживает? – спросил я и показал себе за спину. Вернулся?

Она чуть улыбнулась. Эта тонкая улыбка живо напомнила мне госпожу Алкуину.

– Нет, – мягко промолвила Цира. – Гада давно нет. Да это и не важно. Важно совсем другое. – Она наклонилась вперед, всунув сложенные ладони между колен. – Даян! Даже Алкуина разглядела в тебе нечто великое. Даже она, эта корова! Для меня же это было очевидно, едва ты переступил порог. Все в тебе кричит о величии, все!..

Я растерянно слушал. Она вытянулась, как струна. Вдохновение слегка окрасило ее бледные щеки.

– Твоя аура, окрашенная в императорский пурпур! Твой взор, полный тайного огня! Сила, от которой затрепетали огни в светильниках! Пойми, твой удел – не здесь. Ты был одним из тех, кто вершил судьбы мира!

– Был? – переспросил я. Вся моя не слишком долгая жизнь быстро перелисталась перед глазами: безоблачное младенчество, детское дошкольное учреждение, закрытое учебное заведение, математический университет, четыре года богемного существования, актерки и злоупотребление портвейном "Солнечный Урук", работа у Ицхака... Когда это я успел еще и мирами поворочать?..

Цира махнула моему рабу, чтобы принес чаю. В комнате повисло молчание. Я чувствовал себя неловко, девушка – совершенно свободно.

Мурзик подал чай и снова уселся у двери. Цира перевела взгляд на него.

– Ты тоже выпей чаю.

Мурзик воровато метнулся глазами в мою сторону. Но я и сам выглядел растерянным не хуже моего раба.

Мурзик встал и прокрался на кухню. Нацедил чаю и себе, вернулся и уселся на прежнее место с чашкой. Цира протянула ему печенье. Он взял.

Девушка, похоже, наслаждалась неловкой ситуацией, которую сама же и создала. Решив, что мы с Мурзиком деморализованы в надлежащей мере, заговорила снова.

– Мы живем на земле не однажды. Мы живем множество раз. Мы умираем, чтобы родиться вновь. Снова и снова наша душа возвращается, чтобы совершать бесконечный свой круг по череде воплощений. Иногда она вселяется в животных. Иногда одна душа, будучи слишком велика, не находит для себя достойного тела и тогда воплощается сразу в двух человек. Что ж, случается и такое... Мы не всегда обладаем мудростью распознать, какую именно душу в себе носим. В тебе, Даян, живет душа великого человека, умершего много столетий назад.

Я приосанился. Мурзик взирал на меня как поклоняющийся на бэлова истукана.

– ...Или часть души, – продолжала Цира. – Но и части довольно, чтобы вознести тебя над многими... Чем ты занимаешься в жизни?

– Прогнозированием, – ответил я послушно.

Она вскинула руку.

– Вот! Вот! Ты прикасаешься к сокровенному! Я так и думала! Даян! Она схватила меня за руку маленькой, горячей рукой и сильно стиснула. – Ты должен прийти к нам.

– К кому?

– К моему учителю, к Бэлшуну. О, если бы ты знал, какой это великий человек! Никакой мистики, все строго научно. У него два образования, оба технические. Он слесарь и закончил физфак в Ниневии, в тамошнем университете. Он открыл мое прошлое. Хочешь знать, кем я была прежде?

Я кивнул.

Она проговорила торжествующе:

– В прошлом воплощении я была княгиней Адурра, я возглавила войну моего народа против иноземных захватчиков. Когда учитель Бэлшуну отправил меня в прошлое... Я увидела себя в развевающихся белых одеждах на золоченой колеснице, среди полуобнаженных бронзовых воинов... о, Даян!

Она еще сильнее сжала мою руку и приблизила свое пылающее лицо к моему. Я поцеловал ее в шевелящиеся губы, покрытые фиолетовой помадой. У помады был клубничный вкус.

– Даян, – дохнула она мне в рот, – ты должен побывать в своем прошлом...

– Обязательно, – сказал я и полез к ней под свитер.

Грудки были на месте. И все такие же остренькие. Я уложил Циру на диван и пристроился рядом. На мгновение она приподнялась на локте и глянула через мое плечо.

– Мурзик, – позвала она, – иди к нам.

Это было уж слишком. Я не собирался делить девушку ни с кем. И уж тем более – с моим рабом.

Я сел, застегнулся. Я был обижен. А Цира продолжала лежать, слегка изогнувшись и уставившись сосками в потолок. Мурзик с разинутым ртом глядел на нее.

Внезапно меня охватила злоба.

– Ну! – крикнул я Мурзику. – Иди, трахай ее! Девушка ждет!

– Дурачье. – Она перевернулась набок и обвила меня ногами в голубеньких джинсиках. – Вы ничего не поняли, ни один, ни другой...

Мурзик собрал посуду и вышел на кухню. А я вновь расстегнулся и повалил Циру на диван.

Когда она ушла, я зверски наорал на Мурзика. Мурзик моргал, вздыхал и отводил глаза. Я всучил ему денег и велел сходить в экзекутарий.

И пусть возьмет там справку, что получил семь ударов березой. Без справки может не возвращаться. Без справки может идти, куда хочет, и считаться беглым.

Мурзик подал мне горячего молока, чтобы я успокоил взвинченные нервы, и ушел самовыпарываться.

Учитель Бэлшуну оказался рослым, тяжеловесным человеком лет сорока пяти, чем-то похожим на мясника – красные волосатые ручищи, торчащие из засученных рукавов, одутловатое лицо, редеющие темные волосы.

Он встретил нас громовыми раскатами приветствий и, не дав опомниться, препроводил к себе в гостиную.

У него был свой дом. Нижний и три верхних этажа он сдавал жильцам, а весь второй этаж занимали его лаборатория, маленькая гостиница для иногородних учеников и личные апартаменты мастера.

Я с наслаждением погрузил свою жопу в бархатное серое кресло, которое тут же податливо приняло форму моего тела. Мурзик в растерянности замаячил на пороге, не решаясь ступить на пушистый, как кошка, ковер.

– Друг мой, – зарокотал учитель Бэлшуну, – не смущайтесь. Ковер всего лишь преходящее и суетное. Стоит ли заботиться о ничтожных, подверженных тлению благах, когда впереди у нас вечность и позади – срок не меньший...

Мурзик ничего не понял.

– Не ломайся, – перевел я бэлшуновы речи для своего раба, – иди сюда. Только сапоги сними.

Мурзик сковырнул с ног грязные сапоги и остался в носках. Комната сразу наполнилась запахом мурзиковых ног.

Девушка Цира еле заметно сморщила свой точеный носик, а учитель Бэлшуну громко расхохотался и повел Мурзика в ванную комнату. Из ванной Мурзик вернулся совершенно убитый – видать, никогда не видел такого количества кафеля, никеля и ковров. Носков на нем не было, а босые ноги источали запах дорогого мыла.

Отчаянно смущаясь, Мурзик пристроился в мягкое кресло, на самый краешек.

Учитель Бэлшуну мельком поцеловал девушку в лоб и уселся сам. Не уселся – развалился: большой, грузный, весь какой-то физиологический. Все в нем кричало – нет, даже не кричало – орало! – о могучей и грубой витальной силе.

– Ну-с, друзья мои, – начал он, надвинувшись на нас с Мурзиком, – моя Цира говорит о вас невероятные вещи...

Я ревниво поглядел на девушку, но она не сводила с учителя Бэлшуну обожающих глаз, а я для нее как будто перестал существовать.

Я назвал свое имя и рассказал о своем происхождении. Упомянул тему научной работы и вскользь коснулся перспектив развития нашей фирмы. Рассказывая, я превосходно осознавал, что все это не имеет ни малейшего отношения к делу, ради которого мы притащились в этот богатый дом. Но остановиться не мог. Сам не знаю, что на меня накатило. Мне вдруг захотелось произвести на этого мясника хорошее, а если получится, то и внушительное впечатление.

К моему удивлению, он слушал внимательно, не перебивал. Ему даже как будто было интересно. Иногда он энергично кивал. У него были внимательные серые глаза и тонкий, крепко сжатый рот.

Неожиданно он спросил – вроде бы и не обрывая мой рассказ, а как-то исключительно ловко заполняя паузу:

– Вас никогда не преследовали странные сны? Не случалось ли чего-то такого, чему вы не можете найти объяснения?

Я начал было рассказывать про астрального гада и линию интеллекта на ладони – даже показать порывался, но тут влез Мурзик. Сильно покраснев, мой раб выпалил:

– А то! Как же, не случалось странного! Очень даже случалось! А кто, извините, тут нам высказывался, что, мол, ирр-ка нгх-аа л'гхма аанья! А?

Стало тихо. Мурзик из красного стал белым, а по его широкой морде расплылось тоскливое предчувствие экзекутария.

Учитель Бэлшуну спросил меня – осторожно, как будто обращался к больному:

– На каком языке говорил сейчас ваш друг?

– Он мне не друг, – мрачно ответил я. – Он мой раб.

– Я спрашиваю о языке, – повторил учитель Бэлшуну. Он говорил мягким, тихим тоном, но в его глазах появилась неприятная настойчивость.

– Откуда мне знать, что это за язык...

Я рассказал ему всю историю, от начала до конца. Учитель Бэлшуну слушал, покусывая губы. Думал. Потом хлопнул себя по коленям.

– Так, – подытожил он. – Отнесем это к числу загадок. Продолжайте.

Но оказалось, что я сбился с мысли и запутался в собственном повествовании. И что рассказывать мне, собственно говоря, нечего. Ничего исключительного в моей жизни не происходило.