Текст книги "По правилам корриды"

Автор книги: Елена Яковлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Глава 13

Домработница, профессионально отшившая Шатохина, долго следила из окна за обтерханного вида дамочкой, вывалившейся из подъезда, а та, судя по выражению лица, злая и недовольная, тоже пару раз обернулась и что-то пробормотала себе под нос. Шатохин уже не сомневался – она от Андриевских, оказавших ей не слишком радушный прием.

– У вас что-то случилось? – со всей возможной участливостью осведомился Шатохин, предварительно убедившись, что наблюдение из окон квартиры Андриевских снято.

Женщина грузно запнулась на ходу, обернулась к Шатохину, почему-то всем корпусом, как будто шея у нее загипсованная, и заморгала неряшливо подкрашенными глазами:

– A-а… Вам чего?

– Да я так… – Шатохин старательно изображал из себя не в меру ретивого в своей сердобольности обывателя. – Просто мне показалось, что вы очень расстроены. Подумал, может, помочь надо чем…

Ему повезло: особа, обиженная семейством Андриевских, не относилась к разряду излишне подозрительных.

– Чем тут поможешь? – шмыгнула она носом. – Дочку в психушку запрятали, а сами радуются…

– Что вы говорите! – сокрушенно покачал головой Шатохин.

А обтерханная бабенка, словно только и ждала его притворного сочувствия, с такой готовностью стала изливать на Шатохина свои материнские горести:

– Я женщина больная, на инвалидности, на дочку надеялась, а тут такое… Она, Юлечка, мне помогала, переводы присылала, только в прошлом месяце задержка вышла. Думаю, может, что случилось, и точно, заболела она, в психбольнице, зять сказал… А я, как же я теперь, на кого мне надеяться?

– Печальная история, – зацокал языком Шатохин, поддерживая убитую горем мать-инвалидку под локоток, чтобы она ненароком не влетела в лужу. С координацией у бедняги явно не все в порядке, походка шаткая.

– Горе, горе-то какое, – продолжала причитать женщина, похоже, растроганная его отзывчивостью. – На душе тоска, такая тоска… – И вдруг посмотрела на Шатохина как-то по другому, оценивающе, что ли? – А ты, мил человек, видать, добрый… Не одолжил бы инвалидке на лекарства?

Шатохин от неожиданности слегка растерялся, на чем едва не погорел.

– То есть… В каком смысле?..

Но эти красноватые глаза в морщинах, забитых размазанной тушью для ресниц, будто выплаканные… Господи, как же он сразу не догадался!

– Понял, – тут же кивнул он, – мне и самому надо бы полечиться. Тут рядом есть очень уютное заведение… – С этими словами он уже вполне по-свойски сцапал ее под локоть и развернул в нужном направлении.

Основным достоинством маленькой закусочной, в которую Шатохин доставил мать Юлии Андриевской (в этом он уже не сомневался), было ее удобное местоположение – у метро. К слову сказать, кое-какой уют, вроде буйно вьющихся лоз синтетической растительности на стенах, там тоже наличествовал. Что до посетителей, то их было негусто, что вполне устраивало Шатохина: два мужичка командированного вида потягивали пивко у стойки возле окна да бомжеватый старикан жадно поглощал не доеденные кем-то бутерброды. Старикана, впрочем, тут же шуганула дебелая тетка в красном переднике и такой же наколке, то ли хозяйка заведения, то ли официантка.

Женщину Шатохин заботливо усадил за столик, а сам подкатился к «красной наколке», которая охотно посвятила его в тонкости здешнего меню. Шатохин почесал затылок и взял две порции люля-кебаба, стопку бутербродов с рыбой и – после некоторых колебаний – бутылку красного крепленого вина. На водку он почему-то не решился.

– Хорошее вино, – похвалила мать-инвалидка, хватив одним глотком сразу полстакана, и, повернув к себе бутылку, подробно и вдумчиво изучила наклеенную на ней этикетку.

– Рад, что вам понравилось. – Успевший с утра проголодаться Шатохин налег на закуску. – Да вы кушайте, кушайте…

Тем временем его гостья вдруг ни с того ни с сего вздумала застесняться:

– Ой, как мне неудобно, право… Что вы обо мне подумаете…

– Не переживайте, – махнул рукой Шатохин, спешно прожевывая кусок бутерброда. – Разве я не понимаю, что человек в беде? Сам бывал в разных ситуациях, так что…

Убитая горем мать с готовностью приняла его незамысловатое объяснение, допила свой стакан и – чего уж Шатохин совсем не ожидал – принялась с ним кокетничать.

– Если бы вы знали, до чего приятно видеть такую заботу со стороны мужчины… – Она многозначительно опустила глазки и старательно прикрыла ладошкой щербатый рот, как будто он еще не успел оценить его по достоинству.

Пока Шатохин лихорадочно соображал, как бы так похитрее, дабы не обидеть свою визави, перевести разговор на сугубо информативные рельсы, женщина последовательно развивала свою тему:

– С этим мне всегда не везло, знаете ли… Замуж вышла рано, совсем романтической девочкой, ну, вы понимаете, а муж оказался… Ну, в общем, у него на уме были одни экспедиции, а для нас с дочкой – никакого дела. Я билась прямо как рыба об лед, помощи никакой… Отдала Юлю в детдом. Временно. А что мне было делать? Так он меня потом этим упрекал, подал на развод, хотел даже дочку забрать, но ничего у него не вышло… Разбился он на самолете, в экспедиции этой своей… Потом тоже мужчины попадались, с интересом, но такого, чтобы заботился, обеспечивал…

– Но ведь дочка вам потом помогала? – Шатохин наконец созрел для того, чтобы встрять в этот затянувшийся монолог.

– Да, Юлечка помогала, – уныло клюнула она носом в стакан, – посылала мне переводы. Не подумайте, что уж очень большие деньги, но все-таки это было подспорье, а теперь вот, теперь я всего лишилась…

– И давно она заболела?

– Кто? – Глазки у нее стали слезливо-пьяненькими. Быстро, однако.

– Да дочь ваша, – напомнил Шатохин.

– Она… Она… – Похоже, этот вопрос застал любящую мать врасплох. – Я точно не знаю…

– Может, она вам что-нибудь писала перед этим? – неустанно ковал горячее железо Шатохин.

Мать сокрушенно вздохнула:

– Честно сказать, мы с ней не переписывались. Сначала ей муж запрещал, ну, первый, художник – он меня здорово невзлюбил, – потом… Я думаю, второй-то не лучше, а она и деньги, поди, тайком посылала.

Женщина взяла тайм-аут, чтобы отхлебнуть вина, а Шатохин воспользовался случаем, чтобы в лишний очередной раз продемонстрировать «искреннее» сопереживание.

– Да-а, тяжелый случай… – многозначительно протянул он.

– Не то слово, – с готовностью подхватила непутевая мамаша Юлии Андриевской и внезапно перешла на громкий шепот: – А я тут переговорила с одним человеком, он бывший юрист, ну, разжаловали его за что-то. Так он сказал, можно вроде опекунство оформить, я же мать как-никак…

Шатохин изобразил глубокую задумчивость:

– А как же муж? Я так понял, что у вашей дочери муж есть?

– В том-то и дело, – сникла мамаша. – А еще есть дочка первого мужа-художника, а она хоть и молодая, но у-уш-лая… Сказала, мы таких юристов наймем, что тебя засудят. Так что осталась я одна как перст, никому не нужная… – Женщина снова красноречиво стрельнула глазками в Шатохина, и этот взгляд ему совсем не понравился.

– И все-таки зря вы убиваетесь раньше времени. – Он упорно гнул свою линию, не обращая внимания на ее авансы. – Бог даст, дочка ваша выздоровеет, и все пойдет по-прежнему.

– Нет, не пойдет. Во-первых, зять намекнул, что у нее там все очень серьезно, а во-вторых… Ну, вы же знаете, в нашей стране от таких болезней не выздоравливают никогда. – Признаться, мысль она высказала более чем трезвую, хотя и пьяненьким голоском.

– Ну а вы-то сами свою дочку видели? – допытывался Шатохин. – Как она?

– Да где же… Адрес у меня есть, но, говорят, проведывать ее нельзя. Не пустят все равно, дескать. – Женщина полезла в старую вытертую сумочку и достала какую-то измятую бумажку. – Вот… Вечеркинская психиатрическая больница, где такая, без понятия… Мол, за городом, там очень хорошо, природа, покой, а ты туда, старая, не суйся…

– За городом? – Шатохин покосился на бумажку. – А чего так далеко? Что, поближе нельзя было устроить?

– Меня-то не спрашивали, – резонно заметила дама и снова потянулась за стаканом. – Может, специально, чтобы я туда не добралась. Где я буду искать эту больницу со своим-то здоровьем?

– А если я вам помогу? – Шатохин старался не смотреть ей в глаза, чтобы она, не дай бог, чего не заподозрила.

– Так все равно ж не пустят, зять сказал, – равнодушно молвила прикипевшая к стакану женщина.

– Так то зять, – мягко возразил Шатохин, – а на месте мы лучше все разузнаем.

Однако посещение больной дочери в планы непутевой мамаши явно не входило.

– Да больница, верно, далеко, туда и не доберешься, – пробормотала она.

– А если на моем транспорте?

Женщина заколебалась.

* * *

– Ну и глухомань! – Это были первые слова Шатохина, когда он вышел из машины у наглухо запертых железных ворот Вечеркинской психиатрической больницы.

Он и нашел-то ее с великим трудом. По крайней мере, последние десять километров пути пришлось то и дело останавливаться и спрашивать, как до нее добраться. Некоторые из тех, к кому он обращался, вообще ничего не знали про больницу и искренне поражались, услышав о ее существовании, другие чесали затылки и вопрошали, задумчиво дивясь на небо: «А что, ее разве еще не закрыли?» Пару раз его посылали не туда, в прямом, а не в фигуральном смысле. Так они с мамашей оказались на скотобойне, а потом и вовсе на заброшенном кладбище, прежде чем добрались до заветных железных ворот.

Мать Юлии Андриевской осталась в машине, а Шатохин постучал в окошко маленькой сторожки – КПП, примыкающей к воротам. На него тут же подслеповато глянул какой-то замшелый дедок:

– Чего надо?

– Это психиатрическая больница? – на всякий случай уточнил Шатохин.

– Психиатрическая, какая же еще… – недовольно пробурчал дед, как будто Шатохин оторвал его от чрезвычайно важного дела, может, даже государственной важности.

– А как бы нам посетить пациента? – спросил Шатохин.

– Сегодня нет посещений, – отрезал вредный дед и снова скрылся в глубине сторожки, а окошко задвинул куском фанеры.

Шатохин постучал еще раз.

Дед разъярился и разорался из-за фанеры:

– Сказано же, что сегодня нет посещений! Ходют тут, как будто правил не знают!

– Конечно, не знаем, – Шатохин с трудом сдерживался, чтобы не перейти на крик вслед за нервным дедом. – Мы тут в первый раз, между прочим, так что могли бы и разъяснить эти ваши замечательные правила.

– Ишь ты, «замечательные»! – передразнил дед с издевкой, однако фанерку свою отодвинул, чтобы повнимательнее приглядеться к невесть откуда взявшемуся говоруну. – А правила такие, что, прежде чем приезжать, нужно позвонить главному врачу Леонид Борисычу, а уж он обскажет, можно ли посещать пациента и когда. Потом от главного врача на вахту поступит бумага за его же подписью, и мы вас запустим. При наличии паспорта или заменяющего его документа.

– Благодарю вас за консультацию, – вежливо сказал Шатохин, соображая, что бы ему сунуть в окошко: служебное удостоверение или заветную купюру, способную, как известно, и не такие двери открывать при условии, что ее достоинство окажется подходящим.

Дед между тем продолжал зудеть:

– А правила вам следовало бы знать, потому что, когда больные к нам поступают, родственникам всегда рассказывают, что и как.

Шатохин уже нащупал кошелек, когда деда перебил другой голос из сторожки, густой и уверенный:

– Чего ты тут распинаешься, Максимыч?

– Да вот, пришел один, говорит, проведать пациента, а сам правил не знает, – наябедничал дедок.

– Этот, что ли? – В окошко выглянул мордатый тип в знакомой Шатохину форме секьюрити и с ходу «сфотографировал» Шатохина профессиональным глазом. Солидная, похоже, контора эта запрятанная у черта на куличках Вечеркинская психбольница. А замшелый дедок на вахте что же – для отвода глаз?

– Ну я. – Шатохин сразу понял, что этого быка не следует дразнить ни удостоверением, ни кошельком.

– Ну раз ты все понял, то гуляй, – порекомендовал ему больничный секьюрити.

– А если не все? – наивно поинтересовался Шатохин.

– Аналогично.

– Значит, все через главного врача? – не унимался Шатохин.

– Ага, через него. – Охранник изучал Шатохина уж очень подробно.

– А можно тогда узнать номер его телефона?

Мордатый секьюрити на пару секунд ушел в себя, наверное, вспоминал, что записано в его должностной инструкции, но потом все-таки продиктовал телефон главврача – номер, между прочим, был московский, – после чего по примеру дедка отгородился от Шатохина фанерной заслонкой.

Шатохин вернулся к машине, достал из кармана мобильный телефон и позвонил.

Ответил ему неприятно-вкрадчивый баритон.

– Это Леонид Борисович? – У Шатохина сразу же появились скверные предчувствия, что противный баритон ничего путного ему не расскажет.

– Да, а с кем я говорю?

– Это родственники вашей пациентки, Юлии Андриевской. Мы хотели бы навести справки о состоянии ее здоровья и узнать, когда ее можно посетить.

– Родственники? – Баритон как будто удивился. – А кто именно?

– Я… – Шатохин не сразу нашелся. – Тут, рядом со мной, ее мать… – Он с опозданием сообразил, что понятия не имеет, как эту самую мать звать-величать, и стал ее гипнотизировать взглядом через стекло машины, но она все равно не сообразила, чего от нее хотят. – Сейчас я передам ей трубку.

Шатохин распахнул дверцу и сунул телефон разомлевшей в дороге женщине:

– Говорите. Это главный врач.

Она не придумала ничего лучше, чем тупо уставиться на мобильник:

– А что я ему скажу?

– Что вы хотите знать, когда можно проведать вашу дочь, – процедил Шатохин сквозь стиснутые зубы и насильно вложил трубку ей в руку.

– Да-а… Я вас слушаю… – проблеяла эта овца, приложив мобильник к уху.

Шатохин мысленно выругался и отвернулся.

Больше она ни слова ни произнесла и через полминуты вернула ему трубку с блуждающей идиотской улыбкой.

– Больную пока посещать нельзя, а когда можно будет, мы поставим вас в известность, – повторила она попугаем вслед за главврачом Леонидом Борисовичем. Это все, на что она в конечном итоге сподобилась.

Глава 14

Лиля с утра ждала Филиппа, а дождалась представительного мена лет тридцати пяти в тщательно выглаженных брюках и белоснежной крахмальной рубашке. Прибавьте к этому старательно уложенную шевелюру, благородную бледность и чуть брезгливое выражение породистой физиономии – вот вам и законченный портрет Игоря Измайлова.

– Добрый день! – вежливо сказал сынок покойной актрисы.

А Лиля от удивления взяла и… зевнула.

– Надеюсь, я вас не разбудил? – Измайлов улыбнулся.

– Вроде нет… То есть я уже давно проснулась. – Бедная Лилек совсем растерялась. – Просто…

– Просто вы меня не знаете, – продолжил за нее Измайлов. – Не бойтесь, я к вам с самыми добрыми намерениями. Моя фамилия Измайлов. Может, она вам о чем-нибудь говорит?

После этих слов он посмотрел на Лилю со значением, но она уже успела справиться с фактором неожиданности, а потому даже бровью не повела. Пусть этот петушок еще что-нибудь прокукарекает, а до тех пор она «ничего не знает, ничего не ведает».

– Позвольте войти. – Измайлов напомнил, что он все еще в дверях.

Лиля отступила назад и указала, куда ему пройти, – в комнату.

Первым делом Измайлов огляделся:

– Квартиру снимаете?

– На свою пока не заработала. – Лилек присела на край софы, предоставив своему вальяжному гостю самому о себе позаботиться.

Он выбрал старое хозяйское кресло, предварительно внимательно его осмотрев, видать, боялся запачкать свои наглаженные штаны.

– Вы, наверное, ждете, когда я наконец объясню вам причину своего визита? – вкрадчивым тоном поинтересовался Измайлов.

– Конечно, – кивнула Лилек, – да еще и с нетерпением. – Тут она не врала, ведь в любую минуту мог появиться Филипп с обещанным гонораром.

– Что ж, не буду вас томить. – Измайлов чуть наклонился вперед, и она заметила в его руках блокнот в кожаном переплете. – Вот вы вроде бы обо мне и не слышали, а я про вас знаю очень много. У меня целое досье на вас имеется.

– Вот как? – Лилек сделала брови «домиком». – Очень странно!

– Не верите, а я могу легко вам это доказать. – Измайлов зашуршал страницами своего блокнота. – Вот, пожалуйста… Арнаут Лилия Теодоровна, родилась в деревеньке Сельцы Тираспольского района Молдавской ССР в 1974 году, окончила восемь классов, а также СПТУ номер 923, в 1995-м перебралась в Москву по причине безудержной охоты к перемене мест, захватив с собой односельчанина Рудницкого Филиппа Рихардовича, 1975 года рождения, выпускника все того же СПТУ номер 923…

Измайлов прервал свою проникновенную читку и выжидающе уставился на Лилю. Чего он добивался, непонятно. Надеялся, что она забьется в истерике? А вот и зря, не на ту напал.

Поскольку никакой реакции с Лилиной стороны не последовало, Измайлов снова уткнулся в свой блокнот, многозначительно предупредив:

– Продолжаем… Гм-гм… а дальше события развивались следующим образом. В Москве наша сладкая парочка поселилась на съемной квартире и принялась зарабатывать себе на хлеб насущный самыми разнообразными способами, начиная с торговли китайскими товарами на блошиных рынках и кончая уходом за одинокими престарелыми старушками…

Лиля вся напряглась, но, как и прежде, не проронила ни слова.

– …В результате одна такая старушка подозрительно быстро прибралась, что очень обеспокоило ее родственников. Оказалось, что родственники у нее все-таки были…

Лиля поняла, что ей пора вмешаться.

– Ну и что? – пожала она плечами. – Разве в вашем досье не написано, что дело закрыто за отсутствием состава преступления? Бабулька сама умерла от старости и хронических болезней, у нее диабет был, между прочим. Вскрытие тоже ничего не показало, а главное, где мотивы? Что я получила с бабулькиной смерти, только квартиру бесплатную потеряла. Я ведь ухаживала за ней за проживание…

– А если я в этом сомневаюсь? – нагло заявил обиженный Андриевским сынок Татьяны Измайловой, которую Лилек пару раз видела по телику в старых фильмах на производственную тему. Данные у той, кстати, были не хуже, чем у Софи Лорен, а играть приходилось каких-то бригадирш.

– А можно взглянуть на ваши документы? – не давала ему спуску Лилек. – Может, вы из прокуратуры… господин Измайлов? Тогда другое дело.

Измайлов сразу захлопнул свой знаменитый блокнот.

– Я не из прокуратуры, и вы прекрасно это знаете. Я действую как частное лицо и в собственных интересах.

– Значит, вы шантажист, – едко усмехнулась Лилек. – Только этот номер здесь не катит. Лучше говорите, чего вам надо, и поскорее, у меня время не резиновое. – Нет, она совершенно не боялась этого надутого Измайлова, но все-таки не хотела, чтобы они с Филиппом столкнулись у нее нос к носу.

А этот Измайлов оказался на удивление хлипкий паренек, сразу стушевался и забыл про свое хваленое досье.

– Зря вы так. Я вовсе не собирался вас шантажировать. Но вы с самого начала заняли такую позицию… Ну вы же знаете Рудницкого, значит, и обо мне слыхали. К тому же вы наверняка в курсе того, что случилось с Юлией…

– Стоп! – прервала его Лилек, полностью завладевшая инициативой. – Рудницкого я знаю, вернее, знала, это я не отрицаю, но наши стежки-дорожки давно разошлись. Что касается вас лично, то нас, кажется, никто не знакомил. Как я поняла, вы имеете какое-то отношение к новому Филиппову семейству, и у вас что-то стряслось… Ну что ж, я могу вас, конечно, выслушать, но вряд ли в состоянии чем-нибудь помочь.

– Выслушать? – Измайлов зыркнул на нее. Глаза его были злющие-презлющие, но тон оставался предельно вежливым. – Хорошо, выслушайте. Проблема в том, что Юлия, жена Рудницкого, попала в психбольницу и в ближайшее время, как я предполагаю, будет признана недееспособной со всеми вытекающими отсюда последствиями, худшее из которых в том, что Рудницкий станет ее опекуном. Так вот, я хотел бы это предотвратить. С вашей помощью. – Он замолчал.

– Ну и ну! – развела руками Лилек. – Бедный Филипп! А я и не знала Только я не до конца поняла, чего вы от меня хотите.

– Этот брак должен быть признан фиктивным, – решительно заявил Измайлов. – И тут ваше слово может оказаться очень важным.

– Допустим, – Лилек и глазом не моргнула, – только какая мне с этого польза?

– Самая непосредственная, – Измайлов волновался, точно волновался, об этом говорили бисеринки пота на его высоком лбу. – Уж поверьте мне, внакладе не останетесь.

Предложение прозвучало вполне серьезно, и Лилек невольно заерзала на хозяйской софе. Черт, надо же, какая удача, даже не верится! То ничего, то сразу столько всего!

– Мне надо подумать, – тихо сказала Лилек, не отрывая взгляда от своих комнатных тапок с помпонами, и, спохватившись, добавила, чтобы он не решил, будто она такая уж легкая добыча: – Пока до меня еще не совсем доходит, чем я могу вам посодействовать.

– Подумайте, подумайте, – с жаром подхватил Измайлов, – только не тяните, дело слишком серьезное. Завтра… Если я приду завтра?

– Ну хорошо, пусть будет завтра, – согласилась Лилек после некоторого колебания. В конце концов до завтра ей будет ясно, на кого ставить: на Филиппа или Измайлова.

Потом она проводила Измайлова в прихожую, с трудом дождалась, когда за ним захлопнется дверь, и чуть не запрыгала на одной ножке. Кажется, птица цвета ультрамарин нечаянно залетела в ее форточку. Ведь только вчера она пригрозила Филиппу, что прямиком отправится к Измайлову. И – нате вам: Измайлов сам к ней пожаловал.

* * *

А через два часа в дверь позвонил Филипп. Лилек втянула его в прихожую, придирчиво осмотрела лестничную площадку и выдохнула тревожно:

– Ничего подозрительного не заметил?

– В каком смысле? – опешил Филипп.

– Да так. – Лилек обратила внимание, что в руках у Филиппа кейс, и решила повременить с неприятным разговором. – Ну, принес что-нибудь?

– Принес что смог, – пробормотал Филипп, озираясь по сторонам. Эту квартиру Лилек сняла не так давно, и он не успел здесь освоиться.

– Показывай! – приказала Лилек и потащила его к свету.

Филипп безропотно щелкнул замками кейса, порылся в кипе газет и извлек самую обыкновенную картонную папку для бумаг старинного образца, еще с тесемками.

– Что там? – Лилек не терпелось узнать, что же конкретно ей обломилось от наследства художника Андриевского.

– Вот, – Филипп развязал тесемки, и она увидела кусок желтой бумаги, на котором было намалевано что-то неразборчивое: какие-то размытые разноцветные круги, перечеркнутые неровными мазками черной гуаши.

– Это что за дрянь? – Она даже отступила.

– Никакая это не дрянь, – наставительным тоном изрек Филипп. – Это работа авангардиста Ки… Ки… я забыл фамилию, из коллекции Андриевского, которой он очень гордился и дорожил. Говорил, это самое ценное, что у него есть. Мне Юлия рассказывала.

– Да она, наверное, над тобой издевалась, потому что ты ничего в этом не понимаешь, – прошипела Лилек. – А может, ее муж-покойничек над ней подшутил, а она и рада повторять.

– Ничего подобного, – стоял на своем Филипп, – говорю тебе, знатоки за эту картинку заплатят очень много.

– Много? – фыркнула Лиля. – За эти каракули? Да я лучше нарисую!

– Может, ты и нарисуешь, – рассудительно заметил Филипп и сунул папку обратно в кейс, – только тебе столько не заплатят. Ты хоть одну картину Пикассо видела, а? Нет? А ты посмотри, впечатляет. И при том, его мазня стоит миллионы. Баксов! А «Черный квадрат» Малевича? Он вообще перевернул табуретку и обвел ее, а теперь эта табуретка в каком-то знаменитом музее и во всех умных книжках по живописи.

– Я смотрю, ты специалист, – усмехнулась Лилек, – нахватался… Повышаешь свой интеллектуальный уровень? Скоро лекции по искусству будешь читать?

– Очень смешно, – вяло отмахнулся Филипп. – Мне, как ты понимаешь, все это до фени. Просто Юлия рассказывала и показывала книжки. Да тот же Измайлов, думаешь, из-за чего с ней судился – как раз из-за этой мазни, как ты ее называешь… Но по мне, не хочешь брать – не надо, тогда жди, когда деньги будут…

При упоминании Измайлова Лилек прикусила губу, покосилась на кейс, стоящий у Филипповых ног…

– А что я с ней делать буду, если она такая знаменитая, эта твоя картинка? На барахолку, что ли, попрусь? И кто мне за нее в баксах отвалит?

– Потому и говорю: жди, – напомнил ей Филипп. – Нет у меня сейчас таких денег, какие ты просишь.

– Ну нет, постой, мой мальчик, – Лилек прикинула свои шансы. – Ладно, оставляй свою веселую картинку, хоть в качестве залога, потом выкупишь по рыночной стоимости. Или… Организуй мне покупателя, если она такая ценная, как ты утверждаешь!

– Сейчас не могу. – Он опять затянул свою старую песню о главном. – Светиться с этим пока рановато. Вот пройдет суд, ее признают недееспособной, и можно будет развернуться. Тогда и до счетов доберемся.

– Смотри только, не забудь про меня тогда, не загордись, наследничек, – ревниво заметила Лилек.

– Как же, забудешь про такую, – недовольно пробурчал Филипп, – ты же теперь с меня с живого не слезешь. Я тебя знаю…

– А я вот тебя, похоже, не очень. – Лилек и впрямь посмотрела на своего давнего дружка новыми глазами. – Сомнения меня что-то начали посещать насчет твоей благоверной… Вот, думаю, с чего это у нее крыша поехала, может, ты ей подсобил, а, Филиппок?

Филипп сразу покраснел как рак:

– Что ты такое плетешь? У нее официальный диагноз.

– Да-а? – Лилек не сводила с него пристрастного изучающего взгляда. – А у меня тут был один товарищ, который намекал, что она не по своей воле на крышу полезла.

– Какой товарищ? – Секунду назад алевшие маковым цветом Филипповы щеки стали мертвенно-бледными.

– Если бы я сама знала, – с притворной досадой обронила Лилек, – по виду – мент, но удостоверения не показал… Нет, думаю, он все же не мент, – покачала она головой, – но откуда-то знает про ту старушку, помнишь? Знаешь, мне кажется, он меня просто на понт брал, вдруг я проболтаюсь. – И тут ей захотелось с ним поиграть, как кошке с мышкой. – Черт, как я сразу не догадалась! Да он наверняка подосланный казачок, от того же Измайлова!

– И… И что он говорил? – На Филиппа жалко было смотреть.

– Тобой интересовался, – подлила масла в огонь Лилек. Знала, какой он трус.

– А ты?

– А что я? Сказала, что сто лет тебя не видела и понятия не имею, что происходит в твоем благородном семействе. Он грозился еще зайти, так что я решила с этой квартирки съехать побыстрее. И ты сюда больше не приходи. А я устроюсь на новом месте и дам тебе знать. А сейчас сматывайся, сматывайся и постарайся не привлекать к себе внимания, понял?

Филипп прихватил свой кейс и поплелся в прихожую на ватных ногах.

Лилек догнала его у двери и отняла старорежимную папочку:

– Эй, забыл, зачем приходил?

Потом проследила из окна, как он садился в машину. Вокруг, по виду, все было спокойно. А когда Филипп благополучно упылил со двора, развязала тесемки на папке, еще разок полюбовалась «шедевром» из коллекции Андриевского, с сомнением покачав головой. Может, эта мазня и стоит кучу баксов, но лично ей, Лиле, то, что там накорябано, здорово напоминает залежавшуюся магазинную пиццу, в спешке порезанную на несколько неровных кусков. Ладно, по крайней мере не обведенная табуретка.