Текст книги "Овечья шкура"

Автор книги: Елена Топильская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

До приезда следователя нужно было чем-то заняться, осмотр в чужом районе я сама начать не могла. Для развлечения я заставила оперов показать мне подошвы своих штиблет, и заодно выяснила, что было на ногах у участкового – форменные ботинки. Сотрудники вытрезвителя, как мы уже выяснили, к трупу не подходили. Правда, оставалась вероятность, что след оставлен бдительными гражданами, вызвавшими милицию, но опера тут же опровергли эту вероятность, заявив, что и граждане вокруг трупа не лазили.

Следователь прокуратуры, он же мой однокурсник Паша Гришковец, примчался тут же и с ходу принялся осматривать машину, приняв решение о переносе осмотра трупа в условия морга. Опера смотрели на него молча, но было видно, что в душе они его благословляют. На пронизывающем ветру залива осмотр и впрямь вряд ли бы удался. В присутствии следователя местные сыщики уже не упоминали о зверском самоубийстве, стеснялись, наверное.

Я ненавязчиво указала Паше на хороший след обуви, так и просившийся в слепок. Паша заверил, что со следом будет все в порядке, и для верности натыкал вокруг следа спичек, чтобы отметить его и предостеречь от затаптывания. Я некстати вспомнила, как в университете, на практических занятиях по криминалистике, Пашке досталось задание по изготовлению слепка следа обуви в ящике с сырым песком. И этот недотепа, вместо того, чтобы наступить в ящик и оставить след, а потом спокойно заниматься изъятием этого следа, поставил туда свою ногу в начищенном ботинке и сдуру стал заливать ее раствором гипса.

Пока Паша рассматривал рулевую колонку и бардачок старенького “опеля” Шиманчика, мы с Васильковым облазили заднее сиденье, и на правой дверце мною было найдено маленькое кровавое пятнышко. Мы с Васильковым переглянулись: это лишнее доказательство транспортировки в машине трупа, замотанного в одеяло, а не приезда на побережье живого гражданина Шиманчика с целью свести счеты с жизнью.

Машину после беглого осмотра отогнали на стоянку к РУВД. Следователь Гришковец клятвенно обещал мне, что завтра он осмотрит ее тщательнейшим образом, изымет эту каплю крови и грязь с педалей, поскольку было уже очевидно, что сюда на берег машина прибыла под управлением если не убийцы, то, по крайней мере, укрывателя убийства. И еще он взял мой домашний телефон и заверил, что после осмотра трупа в морге с участием судебно-медицинского эксперта он обязательно позвонит мне и расскажет, что скрывалось под одеялом.

– Ты орудие-то убийства подбери, а то им ваши опера в футбол играют.

– Обижаешь. Я уже его в конвертик упаковал. И надпись написал. И операм наподдал.

– Пашуля, Христом-Богом прошу, возьми отпечатки с руля. Обещаешь?

– Обещаю, – бодро откликнулся Паша.

– И мне зашли.

– Зашлю. Хоть будет повод с однокурсницей пообщаться.

Он приобнял меня за талию и заглянул в глаза. От него шел явственный запах спиртного, глаза были красные, невыспавшиеся. Пашка жил в общежитии, с женой и двумя детьми, и уже восемь лет ждал выполнения федерального Закона “О прокуратуре”, который от лица государства обещал прокурорскому работнику, нуждающемуся в улучшении жилищных условий, предоставления отдельной квартиры в течение шести месяцев со дня принятия на работу.

Обратно мы с Васильковым ехали молча. Похоже, что нас обоих сверлила одна и та же мысль – как добраться до последнего компаньона, Красноперова, если он еще жив.

Въехав в черту города, Коленька поинтересовался, куда меня везти – на работу или домой. Я бодро ответила, что на работу, а потом домой. Никакого недовольства Васильков не выказал, и оперативно домчал меня до прокуратуры, и даже поднялся вместе со мной в контору, чтобы помочь собраться – по крайней мере, так он мотивировал то, что за мной увязался.

В прокуратуре уже почти никого не было. Я дернула Лешкину дверь: она была заперта. А вот из канцелярии доносился треск работающего принтера. Не иначе лентяй Горчаков ушел домой, а любящая Зоя, которой торопиться некуда, в свое свободное время распечатывает для него обвинительное заключение. Я расстроилась за нее и даже не стала заходить в канцелярию.

Открыв кабинет, я прошла к сейфу и стала рыться в нем, доставая нужные мне бумаги, а Коленька ждал, прислонившись к притолоке. Когда я сложила то, что мне требовалось, в папку, а папку упихала в сумку, и подошла к дверям, всем своим видом выражая готовность завершить рабочий день, мой кавалер как-то хитро извернулся, оперся обеими руками о дверь, и я оказалась прижатой спиной к двери, в кольце его рук. Глядя мне в глаза, Коленька запер дверь ключом, торчавшим в замочной скважине, щелкнул выключателем, погасив свет, и медленно приблизил ко мне лицо, ища мои губы. Поначалу я растерялась, но быстро опомнилась. Агрессии от Коленьки не исходило, все его поведение как бы говорило “если хочешь”… И мне стало смешно. Я выскользнула под рукой Василькова и зажгла свет, меня разбирал смех. Что характерно, Коленька даже не смутился.

– Ты не хочешь? – невинно поинтересовался он.

– Не-а, – ответила я, давясь смехом. Рассмеяться громко мне было неудобно, но Коленька заметил, что мне очень весело, и отошел от двери.

– Ну ладно, – сказал он, – как хочешь. Поехали, отвезу тебя домой.

Он подхватил мою сумку, и мы вышли из кабинета. Отвернувшись от Коленьки, я улыбалась. Вряд ли Коленька без памяти влюбился в меня с первого взгляда; но счел своим долгом отметиться: а вдруг выгорит. Вот мне бы и в голову не пришло соблазнять человека просто так, без крайней необходимости; я понимаю, если надо самоутвердиться или отомстить кому-то. А без нужды, из спортивного интереса – на такое только мужики способны. Но тем не менее на Коленьку я не обиделась. С ним было очень легко общаться, и он не стал изображать вселенскую трагедию после моего отказа.

– Коленька, а жена у тебя есть? – спросила я, садясь в машину.

– А как же, – отозвался Коленька.

– И дети?

– Двое. Сын и дочка.

– А чего ж ты приключений ищешь?

– А что? – искренне удивился он. – Что в этом плохого? Ты мне понравилась. А я тебе не понравился?

– Понравился. Но, как говорится, ночь, проведенная вместе, – это еще не повод для знакомства.

– Понятно. С операми не спишь, – подвел итог Васильков.

– Ну почему же. Хоть с трубочистами, лишь бы человек был хороший.

– Ну, а чего тогда? – удивление Коленька демонстрировал вполне естественно.

– Ладно, зайдем с другой стороны. А тебе это зачем? Ты что, сгораешь от страсти? Или у тебя сексопатологические проблемы? Что ты так бросаешься на женщину, с которой еще и суток не знаком?

Вот тут Коленька явно обиделся.

– Ни на кого я не бросаюсь. Дурочка, я же для тебя старался. Я же справочки навел. Думаю, женщина в разводе, мужское внимание не помешает… Я же просто, как друг.

Он так искренне это сказал, что обижаться было бы нелепо.

– Спасибо, Коленька, – сказала я, поцеловав его в щеку, – спасибо, друг. Будем считать, что свою дозу мужского внимания я получила. Пошли, уже домой пора.

– Пошли, – с облегчением согласился Коленька. – Ты с сыном живешь? Послушай, приходи к нам в выходные с сыном. У нас кролик живет, мои мелкие с твоим вместе поиграют, жена приготовит чего-нибудь, пивка попьем, а?

Я пообещала подумать, и Коленька, подхватив мою сумку, повел меня в машину.

Дома меня ждала гора грязной посуды, которую мое великовозрастное дитя даже не удосужилось составить в мойку. Спасибо, хоть поел, подумала я, надевая фартук и приступая к домашнему хозяйству. Обозревая запачканные тарелки, я, как опытный следователь, отметила, что ребенок по дороге из школы купил хот-дог, но ел его дома – на столе валялась бумажка, в которую заворачивают хот-доги в уличных киосках, стоял кетчуп, большая тарелка была им измазана. Зато к полезной для здоровья гречневой каше сыночек даже не притронулся. Так, пил чай с шоколадным тортом, который я сделала позавчера, тряхнув стариной; причем не отрезал себе культурно кусочек, а отъедал ложкой от целого торта, и. ложку с недоеденным ошметком бросил там же, на блюде с тортом. И кто его только воспитывал! Под столом валялась кучка карамельных фантиков. Быстро вымыв посуду, я пошла разбираться с ребенком.

Сын сидел за секретером над тетрадками и учебниками, но даже и не думал делать уроки, а рисовал в дневнике (слава Богу, карандашом) голого Барта Симпсона. Вот и предоставилась возможность заглянуть ребенку в дневник, где уже вторую неделю отсутствовала подпись родителей.

Да, моя подпись отсутствовала, но наличествовало несколько учительских автографов. Один из них извещал, что ребенок явился на физкультуру без шортов, другой – что ребенок пришел на математику с мороженым, третий – что ребенок бегал на перемене.

В принципе, ни одно из этих извещений меня особо не расстроило. Шорты не были своевременно куплены не по его, а по моей вине. Я задержалась на работе, и мы опоздали в магазин, а потом уже было некогда. Какую вселенскую угрозу для математической науки таило недоеденное мороженое, я не поняла. В том, что ребенок на перемене бегал, а не лежал обессиленно где-нибудь в углу, я тоже увидела хороший знак. Но из педагогических соображений утаила эти свои впечатления от подростка, слегка, чисто профилактически, пожурив его за невыполнение правил внутреннего школьного распорядка.

Что характерно, мой ребенок, проявлявший незаурядные демагогические способности, на мои претензии ответил мне, что шорты не куплены – правильно, по моей, а не по его вине, что поскольку он не успел доесть мороженое на перемене, не выбрасывать же его было, я ведь все время талдычу ему про экономию и бережливость. И что на перемене побегать – святое дело, а если кто считает, что он должен чинно ходить по рекреации, взявшись за руки со своим другом, пусть пойдет и плюнет в свое отражение в зеркале.

В душе согласившись со всеми его доводами, но сохраняя строгий вид, я подписала дневник, где он за время нашего разговора успел пририсовать к голой попе Барта Симпсона торчащее птичье перо, и нетактично намекнула на поздний час и необходимость отхода ко сну. Ребенок сказал: “Хорошо-хорошо” – но, по-моему, просто пропустил мои слова мимо ушей. Как бы выключил мамочку после того, как тема разговора перестала быть ему интересной.

С чувством абсолютного педагогического бессилия я выдала ему двадцать рублей на завтраки, велела серьезно подумать о распорядке дня, и почему-то достала из книжного шкафа свои таблицы к типичным версиям о личности преступника. Задумчиво вертя их в руках, я вдруг решила проверить по ним случай с Катей Кулиш. Быстро начертив на чистом листе бумаги таблицу, я стала заносить в нее то, что знала из уголовного дела: время преступления – дневное, от четырнадцати до восемнадцати, возраст жертвы – пятнадцать лет, повреждения – такие-то, способ убийства… Тут я задумалась. Скорее всего – утопление? Ладно, пишем “утопление”…

Заполнив все возможные графы, я стала прикидывать эти данные к разным строкам таблицы, проверяя, с каким из возможных вариантов образа преступника наиболее совпадет случай Кати Кулиш. И не поверила своим глазам: по таблице выходило, что на совести виновного – серия аналогичных преступлений.

Перепроверяя себя, я пересчитала все данные еще раз. На всякий случай, уточнила время преступления, продлив период, в который Катя могла найти смерть, до двадцати часов, хотя это и было маловероятно. Поразмышляла над графой “способ”, написала: “неосторожное причинение смерти”. Подставила уточненные данные в таблицу еще раз – нет, все равно наука утверждала, что мы имеем дело с серийным преступником. Маньяком.

Утром, собираясь на работу, я провела у зеркала гораздо больше времени, чем обычно. Я старательно не красилась, и делала прическу так, чтобы это ни в коем случае не было заметно. В форме надо было выглядеть построже, но в то же время не строить из себя “синий чулок” и не давать повода думать, что я не знаю, с какого конца открывается помада. Учитывая, что я все-таки женщина, мне вовсе не улыбалась перспектива предстать безнадежным чучелом перед другой женщиной.

Короче, задача передо мной стояла на уровне квалификации визажиста-портретиста, рисующего на среднестатистическом актере Карла Маркса или Фридриха Энгельса: сделать себе такую внешность, которая бы одновременно понравилась загадочной милицейской шпионке и расположила ее к откровенности, и не понравилась бы ей – в том смысле, чтобы она не сочла меня достойной соперницей в отношениях с ее милицейским куратором и расслабилась до дачи показаний. Наконец, когда собственное отражение в зеркале стало вызывать у меня чувство отстраненного удивления, я сочла, что поставленной задачи добилась.

Добравшись до прокуратуры, я стала ждать появления Василькова с дамой-агентессой. Конечно, из сейфа прожигали меня своей срочностью разные деловые бумажки, но до прихода Василькова ничем другим заниматься я не могла. С каждой минутой ожидания агентесса рисовалась мне все более обольстительной и отважной Никитой, грудь ее в моем воображении становилась все пышнее, ноги все длиннее, глаза все больше, причем ноги уверенно вставали в стойку какого-нибудь из боевых искусств, а глаза прищуривались для прицельной стрельбы…

И вот наконец открылась дверь и на пороге показался опер Васильков. Он обвел глазами кабинет, удовлетворенно кивнул, задержался глазами на мне, нисколько не удивившись волшебным превращениям моего лица, после чего кивнул еще более удовлетворенно, и только тогда прошел к моему столу и присел напротив. Протянувшись через стол, он поцеловал мне руку и зажмурился, выказывая полный восторг от того, как правильно я поняла задачу.

– Ну, где твоя девушка? – нетерпеливо спросила я.

– В коридоре, – объяснил Коленька. – Ты готова? Тогда я ее зову?

Дождавшись моего кивка, он пошел к дверям. Через полминуты в мой кабинет вошло существо, настолько не имеющее ничего общего с подругой Джеймса Бонда, что я оторопела. Коленька бережно ввел это существо, усадил к моему столу, а сам присел напротив.

– Люда, это Мария Сергеевна.

Я растерянно кивнула, лихорадочно пытаясь перестроиться на общение в другом ключе, не в том, к которому готовилась.

– Мария Сергеевна, вот Люда Ханурина. Пообщайтесь…

Коленька, видимо, почувствовал мое замешательство и, тихо заговорив о чем-то с Людой, дал мне небольшой тайм-аут, чтобы я пришла в себя. Придя в себя, я как следует рассмотрела Люду. Одета она была во что-то бесформенно-серое, но для ее фигуры фасон никакого значения не имел, налицо было полное отсутствие вторичных половых признаков. Люда была худа и сутула, с большими, какими-то отекшими руками, в глаза бросались неухоженные обкусанные ногти и красные цыпки. Волосы висели сухими прядями, их цвет не запоминался совершенно. Но это все было не главным: поражало лицо. Это было лицо человека без возраста – с землистой кожей, глубокими складками и совершенно мертвыми глазами. Я бы вот так, с ходу, не взялась сказать, сколько ей лет: можно было ей дать и сорок, и шестнадцать. Сорок – по неживому серому лицу, шестнадцать – по подростково-угловатой фигуре. У меня даже мелькнула мысль, что зря я так серьезно готовилась – похоже, ей все равно, что происходит вокруг нее. Она не смотрела на меня, и не осматривала кабинет, в который попала: ее глаза безучастно уставились в одну точку перед собой. Интересно, это ее обычное состояние или ступор, в который она впала после смерти своего друга Вараксина?

Там, где усадил ее Васильков, она сидела согнувшись, поставив локти на острые коленки и покусывая ноготь на правой руке. Я встала со своего места, обошла стол и присела на стул рядом с ней.

– Люда, чаю хотите? – спросила я. Она помотала головой, но не раздраженно, а вполне спокойно, вернее – безразлично. На меня она так и не посмотрела.

– Коля, а ты будешь? – продолжила я. Васильков привстал со своего места:

– Сиди, я сам. А вы пока поболтайте. Люда, расскажи про Володю, – мягко предложил он, замыкая Люду на меня.

– Люда, сколько времени вы были вместе с Вараксиным? – спросила я, с ходу беря быка за рога. Поразмышляв секунду, я нарочно выбрала слегка суховатый тон, решительно отказавшись от сюсюканья. На самом деле эта Люда не производила впечатления трепетной лани; наоборот, мне показалось, что до нее надо достучаться, врезаться в ее защитную оболочку.

– Два года, – тут же ответила она низким глуховатым голосом, продолжая покусывать ноготь и смотреть в одну точку. Рукав ее балахона задрался и обнажил серую кожу предплечья с характерной “дорожкой” по ходу вен. Все понятно, этим объясняется и землистое лицо, и неопрятно висящие волосы, и болезненная худоба, и тусклый взгляд. И неестественное, не напускное безразличие. Я решила и дальше идти напролом.

– Вместе кололись? Или вместе лечились? – я не позаботилась даже о том, чтобы придать своему голосу сочувствие. Из-за спины Люды мне одобрительно кивнул Васильков, якобы занятый приготовлением чая.

– Он меня лечил, – тут Люда впервые посмотрела на меня. И я увидела в ее глазах слезы. Впрочем, она быстро с собой справилась. – Он на это деньги зарабатывал. Вам про тот день рассказать? Давайте, я сначала расскажу, как Володю забрали. А потом вы спросите, что вам надо.

Из-за ее спины Коленька показал мне большой палец. Люда снова сгорбилась, поежилась, как от озноба, и стала рассказывать голосом, лишенным модуляций:

– Мы были дома. В Московском районе Володя квартиру снимал, у метро “Звездная”. Тринадцатый этаж. В восемь двадцать вечера в дверь позвонили. Володя открыл. На лестнице парень стоял. Володя его знал.

– Он по имени этого парня назвал? – быстро уточнила я, заодно проверяя реакцию девушки – можно ли ее перебивать по ходу рассказа, не собьется ли она, не замкнется.

– То есть как я поняла, что они знакомы? – в свою очередь, уточнила она. – Нет, по имени не называл, но это было заметно по их поведению – что они знакомы. Володя не удивился. Парень его позвал. Сказал, что надо поговорить. Володя быстро собрался и ушел. Они уехали на машине Володи. Потом машина оказалась под окнами. Этот парень ее пригнал.

– Ты видела? – спросила я. Она была намного младше меня, и в обращении на “вы” в этой ситуации не было смысла.

– Нет, – снова бесстрастие – сообщила она. – Я не спала ночью. Ждала Володю. В двадцать минут второго я услышала с улицы шум подъезжающей машины. Тот, кто пригнал ее, поставил ее на прежнее место, под окнами. Заглушил, закрыл и ушел.

Да, сам Вараксин поставить свою машину к дому никак не мог, поскольку к часу ночи уже был мертв.

– А ты раньше видела этого парня?

– Нет, никогда. Он никогда раньше не приходил. И на улице мы не встречались.

– А он не звонил предварительно? В тот день или накануне?

– Нет. Это я точно знаю.

– Получается, что он знал, где вы живете?

– Да.

– А кто знал, где вы снимаете квартиру?

– Никто.

– Так уж и никто?

– Никто. У меня никого нет. А Володя никому свой адрес не говорил.

– Никому-никому ?

– Никому. Даже Шиманчик с Красноперовым не знали. Они знали только его мобильный телефон.

Я повернулась к Василькову.

– Коля, а где его мобильный телефон? Вараксина?

– Телефона нет, – быстро ответил Коля. – Я запросил распечатку звонков, проверяю, мы с Людой ее смотрели, но пока ничего оттуда не выловили.

– Понятно, – я снова взялась за свидетельницу. – Люда, а Вараксин уходил с телефоном?

– Да, – ответила Люда, – он вообще никуда без мобильника не выходил, даже в туалет.

– А что, у него были какие-то проблемы? Почему такой режим секретности? Адрес свой ото всех скрывал…

Люда замялась.

– Ну… Как бы…

Она оглянулась на Василькова, и тот немедленно пришел ей на помощь:

– Люда, теперь это уже не имеет значения.

– А… – она опять оглянулась на Василькова. Тот вздохнул.

– Я же сказал – это уже не важно.

– Просто… – теперь Люда смотрела уже на меня, не решаясь выговорить того, что явно знал Васильков.

– Да от армии он косил, вот и все, – вмешался Коленька.

– Просто я боялась, что вы его будете осуждать, – без выражения добавила Люда, снова глядя в стороцу.

– Но ведь за ним не из военкомата пришли? – я переводила вопросительный взгляд с нее на Василькова.

– Нет, – Люда покачала головой. – Но вообще-то… Что-то в нем – ну, в этом парне, который пришел… Было такое… Армейское, что ли… Не знаю…

– Ладно. Ты помнишь, как выглядел парень?

– Сейчас, – ответила Люда, сосредоточенно грызя ноготь. Помолчав полминуты, она монотонно начала перечислять приметы:

– Рост сто восемьдесят сантиметров. Телосложение нормальное. Лицо круглое, справа под бровью – оспинка. Брови немного светлее волос на голове. Короткая стрижка, косой пробор, налево, волосы темно-русые, не очень чистые. Глаза серые, близко посаженные. Нос прямой. Губы узкие…

Я ошеломленно взглянула поверх ее опущенной головы на Василькова. Тот успокаивающе кивнул и сделал мне знак рукой – мол, все в порядке. Я пожала плечами. Девица говорила как по-писаному. Неужели Васильков вложил ей в голову все эти приметы? Неужели он таким образом хочет мне навязать кого-то в подозреваемые? В конце концов, я этого Коленьку совсем не знаю. Почему я должна без оглядки ему доверять? Привел ко мне наркоманку конченую, та мне внаглую лепит информацию (а вернее сказать, дезинформацию), выученную с чьих-то слов, и что я должна думать по этому поводу?

Люда тем временем продолжала бубнить про парня, якобы забравшего ее сожителя Вараксина из дома:

– На правой кисти у него татуировка: орел и надпись “ВДВ”.

Я глубоко вдохнула и решила пока не проявлять недоверия.

– Люда, а одет он как был? Ты не запомнила?

Люда с готовностью ответила:

– Запомнила. На нем были джинсы синие, поношенные. Кожаная черная куртка, правый край ворота потертый, под курткой синяя клетчатая рубашка. Знаете, теплая такая. Фланелевая. На ногах – кроссовки, размер сорок первый. Ну, сорок второй. “Найк” – “левый”, не фирменный, они очень сильно поношенные, стоптанные просто. Такие продаются на барахолке у метро “Звездная”, я знаю, в каком ларьке. На правой кроссовке шнурок грязный, и на одном конце нету такой металлической фигульки.

Вот эта металлическая фигулька, наверняка призванная оживить сухой протокольный язык, которым Люда описывала приметы, меня доконала. Люда явно заучила текст, и если Васильков считает, что я этого не пойму, то он сам дурак.

– Люда, а сколько раз ты этого парня видела?

– Один, – ответила она, нисколько не смутившись.

– А сколько времени он с Вараксиным разговаривал?

– Секунд тридцать, – сказала Люда тем же бесстрастным тоном. – Да, у него еще ремень был такой – с металлической пряжкой, типа солдатского.

Я решительно поднялась.

– Коля, можно тебя на минуточку? – пригласила я Василькова на выход голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Коленька покорно пошел заумной в коридор, перед этим ласково потрепав по плечу свою липовую агентессу.

Выйдя из кабинета, я плотно прикрыла дверь и зашипела на Василькова:

– Зачем ты мне ее привел? Если тебе надо кого-то отработать, сказал бы сразу, без этого спектакля. Только учти, что в камеру сажать без серьезных оснований никого не буду. Я в такие игры не играю.

– Ты о чем? – удивился Коленька. – Все так классно идет, ты ей понравилась. Ты молодец.

– Васильков, я же ясно сказала, я в такие игры не играю. Не надо делать из меня дуру. Она такая же свидетельница, как я композитор. Да еще и наркоманка. Других у тебя не было в запасе?

– Маша, ты что?! – Коленька посерел лицом. – Ты что, думаешь, я тебя дурю?! Да зачем мне это надо?!

– Мало ли! Мог бы сразу мне сказать, кого надо отрабатывать, а не устраивал бы показательные выступления! – я никак не могла успокоиться, а дурацкие оправдания Василькова только заводили меня еще больше.

– А, тебя смущает, что она так уверенно приметы называет? Я же тебя предупреждал – ничему не удивляйся.

– Коленька, – я выдавливала слова сквозь зубы с плохо скрываемым бешенством, – не может нормальный человек за тридцать секунд разглядеть и татуировку, и пояс солдатский, и даже отсутствие рогульки…

– Фигульки, – поправил меня Васильков.

– Да, конечно, это меняет дело, – я все еще кипела бешенством. – А даже если и разглядит, то не запомнит, уж поверь моему опыту. А если человек еще и наркоман, то о чем может идти речь?

– Так, – Коленька отвернулся и захлопал себя по карманам, вытащил сигареты и закурил. – Во-первых, успокойся.

– Я спокойна, – сказала я так злобно, что даже пустила “петуха”.

– Я вижу, – Коленька усмехнулся. – Во-вторых, я же тебе говорил: она прирожденная разведчица. У нее действительно феноменальные способности. Согласен, она наркоманка, и ей вообще немного осталось, несколько лет, и она сгорит. Тем более, что Вараксина убили, так хоть он ее в узде держал, а без него она недолго продержится.

– А во-вторых? – я начала успокаиваться. Может, и правда?

– А во-вторых, знаешь, сколько я с ней возился, пока привел в более-менее сносное состояние? Как нарколог возился, а не как опер. Ты знаешь, что? Проверь ее способности, вот и увидишь, нормальные показания она дает или гонит с чьих-то слов, – Коленька опять усмехнулся.

– Как я их проверю?

– А ты измени что-нибудь в своей внешности.

– Например? – я снова начала злиться.

– Ну, я не буду тебе подсказывать. Чтоб ты меня не упрекнула в двойной игре. Сама придумай. А потом мы вместе зайдем, и ты спросишь у Люды, что в твоей внешности изменилось.

Я недоверчиво смотрела на Василькова. А может, у них разработана целая система условных знаков, чтобы обдурить меня окончательно? Но, подумав секунду, я отказалась от этой мысли: разрабатывать систему, только чтобы ввести меня в заблуждение? Правда, существует такой вариант, что опер Васильков с помощью этой странной девушки уже давно дурит доверчивых следователей. Но если они занимаются этим давно, то уж не наступали бы на одни и те же грабли.

Ну не вызывают доверия такие подробные свидетельства на пустом месте. Уж врали бы более правдоподобно…

– Ты готова? – Васильков затушил окурок и взялся за ручку двери.

– Отвернись! – потребовала я, успев подумать, как глупо я выгляжу. Но Васильков покорно отвернулся.

Сначала я сняла и спрятала в карман кителя форменный галстук. Но поразмыслив, галстук вернула на место и сняла с кителя университетский ромбик. Потом переодела часы с левого запястья на правое, все равно они скрываются под манжетом форменной блузки. И уже направилась было вслед за Васильковым обратно в кабинет, но задержалась на минутку и, пожертвовав красотой, сцарапала с ногтя большого пальца левой руки бледно-розовый лак. Надо было приглядываться, чтобы определить, что на одном из ногтей нет лака, потому что покрытие телесного оттенка на остальных ногтях не бросалось в глаза (не люблю яркие когти).

Мы с Васильковым вернулись в кабинет; за то время, что мы отсутствовали, в кабинете было тихо, оттуда не доносилось ни шороха, ни дыхания. Войдя, я убедилась, что Люда и позу не изменила – как сидела сгорбившись на стуле, так и продолжала крючиться, поставив локти на худые коленки. Васильков демонстративно сел за спиной девицы, но она и ухом не повела, не шелохнулась, и на меня глаз не подняла.

– Люда, – сказала я предельно сухо, – посмотри на меня.

Люда послушно повернула голову в мою сторону. И мне даже стало не по себе – такой мертвый был у нее взгляд: взгляд человека с той, “смертной”, стороны к нам сюда, в мир живых. Тусклые, как у рыбы, глаза, и даже тоски в них не было, ничего – одна пустота.

– Проверяете меня? – глухо спросила она, хотя я пока не задавала ей никаких вопросов. Но она и не дожидалась вопросов. – У вас был значок такой на форме, синий, в виде ромбика. Вы его спрятали. И часы с левой руки на правую переодели. У вас часы на синем ремешке, кожаном. И цифры обычные на циферблате, не римские. И еще лак у вас на левой руке содран. Вы специально содрали?

Я поражение уставилась – даже не на Люду, на Василькова. Такого не бывает!

– Люда, ты ведь даже на меня не смотрела!

– Это вам так кажется, – не поворачивая головы, сказала она. – Просто я все замечаю. И все помню. Мне самой плохо от этого. Найдите этого парня, который увез Володю. Я хочу ему отомстить. Мне Николай Васильевич сказал, что вы сможете.

Я достала из кармана кителя свой университетский значок и прикрутила его на место. Переодела часы на левую руку, достала из ящика стола протокол допроса свидетеля и кивнула Люде:

– Давай сначала и по порядку…

Я допрашивала Ханурину три с половиной часа. Она предоставила бесценную информацию не только о внешности преступника, но и о характере деятельности ее покойного сожителя, и о его взаимоотношениях с компаньонами.

После допроса Васильков увез Люду, пообещал отвезти ее домой и вернуться. Я допытывалась у них обоих, не опасно ли ей оставаться в той квартире у “Звездной”, но Люда сказала, что больше ей негде жить, и если с ней до сих пор ничего не произошло, то ничего и не случится.

– Я осторожная, – сказала она на прощание. Но у меня сложилось впечатление, что ей просто все равно. Ни смерть, ни убийцы ее не пугают. Похоже, она уже свыклась с мыслью о том, что скоро умрет от наркотиков, и ничто ее не держит – Вараксин убит, родных у нее нет. Или она просто считает, что их нет, что в принципе дела не меняет.

Как только за ними закрылась дверь, я перевела дух и налила себе в чашку воды из чайника. В горле у меня пересохло, и слегка кружилась голова после этого необычного допроса. Я на девяносто девять процентов поверила в то, что эта юная наркоманка, как компьютер, помимо своей воли сканирует все детали окружающей действительности. Хоть меня все же грыз червячок сомнения размером в один процент, отказываться от проверки этой информации было бы неразумно.

Время до возвращения Василькова я потратила на выяснение результатов вчерашнего осмотра на берегу Финского залива.

Паша Гришковец отчитался, что на трупе только одно повреждение – огнестрельное ранение правого виска, причиненное выстрелом в упор. Подошвы начищенных ботинок на ногах трупа первозданно чисты, песком не опачканы, поэтому про самоубийство на пляже можно уже даже не заикаться. Зато салон машины Шиманчика очень даже опачкан кровушкой, Паша нашел еще несколько пятен помимо того, которое заметила я. На руле и дверце машины – пригодные отпечатки пальцев, но не Шиманчика. Смерть коммерсанта наступила за три – шесть часов до начала осмотра.

– А слепок, Паша? – спросила я, поскольку мне пришла) в голову одна идея, и ее не терпелось реализовать.

– Все в лучшем виде, сам проследил.

– А в протоколе описал его?

– Обижаешь.

– А размер скажешь?

– Подожди, протокол возьму. Так, тридцать сантиметров. Описание диктовать?