Текст книги "Уходи под раскрашенным небом"

Автор книги: Елена Тулушева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Глава

1

From: Colin Thompson colin-believeinscience@..

To: Client-service diabco-clients@..

Уважаемые сотрудники отдела по работе с клиентами!

Джонатан Уириш, мой адвокат, связывался с вами для обсуждения моего участия в программе, но, как оказалось, вам важно и личное обоснование потенциального клиента. Что ж, вы конечно большие шутники. В 104 года человеку нужно объяснять, почему он хочет уйти? Серьезно?

Планета перенаселена, в Китае просят рожать не больше одного, в африканских странах лучше вообще не рожать, еды все равно на всех не хватит, а тут вот отживший больше века старик не может за свои же деньги (!!!) добровольно уйти: должен обосновать.

Весь ужас в том, что я даже не могу этого сделать в своей родной стране, мы так далеки от всего мира, что я уже даже не надеюсь застать тот момент, когда и наши жители смогут достойно уходить по своему выбору. Точнее, я надеюсь не застать тот момент, поскольку уверен, что до него еще лет десять! И я, старик, вынужден буду лететь на другой материк. Но, кстати, в таком случае, может быть вам и не придется работать, небо само заберет меня, ведь ни одна страховая компания не хочет сажать меня на самолет с гарантией выплат в случае несчастного случая! Несчастный случай? Да нет, помилуйте, это был бы счастливый случай! Спокойно умереть в небе…

Тело мое эти лентяи все равно бы экстренно скинули в ближайшем аэропорту. Но душа, душа уже полетела бы дальше, выше, не возвращаясь на эту землю. Так что я даже подумывал над тем, чтобы просто отправиться куда-то на самолете, дабы не ввязываться в вашу бюрократическую волокиту. Смущает меня лишь то, что Вселенная опять может поиронизировать и забыть забрать меня. Это уж будет слишком: преодолеть все таможни, досмотры и взлет, чтобы потом снова обнаружить себя на земле ординарно живым.

Я ведь искренне полагаю, что мое нахождение все еще на поверхности этой земли, а не в ее недрах объясняется исключительно лишь ошибкой. Статистической, быть может, или неким просчетом в формуле. Нас, переваливших за сотню лет, в мире меньше одной тысячной процента! Мы просто погрешность, выпавшая из общей кривой в системе координат. Моя точка затерялась на графике, ее не учли, не подобрали. Так что уж помогите отпустить мою уставшую душу.

С уважением,

Проф. Колин Томпсон.

Распечатанное письмо отдали Элизабет почти час назад, а она все сидит и не знает, что ответить. Утром шеф вызвал к себе и сообщил, что есть запрос, скорее всего по ее части. По ее части – значит, два варианта. Первый, составляющий 80% случаев перевода на нее – когда нужно суметь отказать, потому что по каким-то причинам заявку невозможно осуществить. Второй, более редкий – разобраться и просчитать все варианты, попробовать пробить почти гиблое дело и, уж если получится, тогда сопроводить весь процесс от начала до…

Элизабет смотрела на страдальческое лицо шефа, уже догадываясь, что вариант скорее первый. Из уважения к ее опыту, он все чаще предлагал ей самой разобраться и вроде как самой решить, в какую сторону двигаться, а в последнее время вообще стал все более неуверенным. Сегодня его лицо изображало мигрень. За годы совместной работы она научилась вполне неплохо отличать его игру от настоящих переживаний. Раз играет, значит, дело скользкое, неприятное. В прошлом месяце на них вышло три агрессивных отклика от разных организаций внутри страны. К счастью, жалоб на них в Европейский суд по правам человека еще не было. Однако и швейцарская агрессия в их адрес была достаточно тяжелым бременем, потому усложнять себе жизнь и портить репутацию сейчас не время.

После прочтения письма стало ясно, что этот клиент – отказник. Старый, действительно старый человек. Но абсолютно здоровый. Конечно по критериям своего возраста, понятное дело. Хотя многие 80-летние не могут похвастаться таким здоровьем. Так на каком основании можно признать его подходящим для программы? Классический минимальный набор – медицинская документация, кипы и кипы бумаг о проведенных обследованиях, терминальных стадиях заболевания, и, главное, о доказанной мучительности болей и острого регресса качества жизни в связи с болезнью. А что здесь? Она уже представила разговор с юристами. И это вызубренное «Мы не помогаем совершить суицид!»

Да-да, она знает, где грань, она прекрасно понимает. «Мы работаем на уважение права личности на добровольный уход в связи с физически невыносимым состоянием». И если организм исправен, то ничего не поделаешь: иди к священнику, психологу, психиатру, чтобы вылечили душу. За столько лет она научилась чувствовать состояние просителей, их отчаяние и их облегчение, когда принимают в программу.

Пока что за письмом сегодняшнего долгожителя больше слышно сарказма. Что там у него случилось – пойди разбери. С внуками поругался или с соседями? Кому решил «отомстить», чтобы сокрушались о его кончине? Они старательно пишут свои записки и завещания, растравляя воображение пафосными картинами, как рыдают на их похоронах не успевшие извиниться дети, как ругают они своих безалаберных внуков, не ценивших добродетельную бабушку или щедрого деда.

Таких вот обиженных через ее руки проходило немало. Их можно понять: люди на грани отчаяния от своей немощности, а чаще одиночества, им кажется, что уйти намного проще, но сделать это своими руками они не могут. Но она, она не имеет никакого права обрекать своих медиков на роль палача. Они врачи, они помогают облегчить страдания.

Некоторые кандидаты после отказа пишут гневные письма, обвиняя и Элизабет, и всю их организацию в подлости, лицемерии. Но их все же единицы. С остальными почти всегда удается выровнять ситуацию. Были даже те, кто благодарил, спустя какое-то время за подаренные дни или месяцы жизни… за возможность выпить еще несколько чашек кофе, увидеть ночное небо, пообниматься с любимой кошкой. Всем им было отказано по причине недоказанности (читай доказанности обратного) болевых страданий. Да, болезни в основном неизлечимые, но обезболиваемые. Значит можно еще жить, пусть и в инвалидном кресле, но самостоятельно дыша, пусть и в постели, но с видом на весенний сад, пусть и медленно умирая, но без невыносимых физических страданий. В конце концов вся жизнь – это путь к умиранию.

И вот перед ней такой же проситель. При этом старик зашел сразу с юридической стороны. Впервые к ним обращаются через адвоката. Значит, понимал, что не подходит, подстраховался. Уже первая заноза. Шефу нужны веско оформленные обоснования для отказа от юристов и максимально корректное разъяснение ситуации клиенту от нее.

А что она может? Только попытаться разговорить, найти хоть какие-то следы любви к жизни, сыграть на них, на нелогичности. Все, как учили тогда, когда впервые соприкоснулась с этим миром: максимальная корректность и уважение к нежеланию жить; никаких оценок и переубеждений.

Она обвела взглядом свеже-отремонтированный кабинет, мысленно намечая, какой дизайн-проект закажет через три года. Такие частые смены декораций – не ее прихоть. Это лишь напоминание сотрудникам, что ничто не вечно, не надо цепляться за вещи, память, события. Все эти сувениры и значимые вещицы в их случае – просто непомерный груз. Если бы она хранила подобные «дары» от каждого их клиента, ее кабинет превратился бы в Лувр. (Каким жутким показался ей этот бездонный музей в первый раз. Да и впоследствии она так и не смогла его полюбить. От каждой вещи веяло чем-то невозможно ушедшим. Как можно хранить столько умершей энергии в одном месте?)

В начале работы, когда она только адаптировалась здесь, привыкала к новому способу видения мира, она имела неосторожность принять за первый месяц целых четыре вещи. Женщина пятидесяти шести лет, Мириам, была ее первой дарительницей. Накануне финального дня Мириам передала ей маленький потрепанный веер. Когда-то, безусловно, изящный, не бумажный, а из тончайшего дерева с резным орнаментом. На остатках его можно было разглядеть контуры райского сада с павлинами. Хвосты их были по-видимому особенно узорчатыми, поскольку от них остались лишь маленькие острые обломки.

Второй дар был от премудрого Шепарда. Его дневник. Из коричневой замши с золотыми выгравированными инициалами, явно подаренный за много лет до болезни; подаренный не с жалостью или нежностью, но с восхищением и уважением; не ошеломленному диагнозом человеку, а сильному, может быть, властному мужчине – так много было в этом сочетании фактуры и цвета. Плотные благородно-желтые страницы, не испорченные типографским отбеливанием, каждая с тиснением, прошитые вручную шелковыми бежевыми нитями. Никаких тебе пошлых календарей или разлинованных расписаний, никаких прорезей под ручку или креплений под телефон. Эта вещь выбиралась под человека, возможно, в те времена, когда каждая вещица еще несла свой особенный смысл.

Как странно, ей казалось, что дневники ведут только женщины, пытаясь усмирить свои чувства, выплескивая их неровными строчками. Шепард вел дневник своего ухода. С момента постановки диагноза. Как раз из-за этого дневника или благодаря нему, шеф вовремя изъял у нее все четыре «дара».

Она все еще отчетливо помнила тот день «крещения». Кабинет был оформлен в индийском стиле, хоть и с присущим ее компании минимализмом: яркие цвета и роспись на стене, фиолетовые занавески, ароматические палочки. Она сидела за столом и плакала над строчками: «Мы в ответе за тех, кого приручили, но мог ли я предвидеть, что буду так немощен? Для Кити я, кажется, нашел чудесную семью. Их девочка приходила сегодня и так нежно ее обнимала. А Кити, всегда яростно выпускающая когти на любую попытку к ней прикоснуться, Кити вдруг стала такой покладистой, даже не шевельнулась. Понимала, что ей теперь нужно привыкать. Лежала на коленях и только поглядывала на меня, как будто не с осуждением, но с разочарованием…».

И в этот момент вошел шеф. Тогда еще бодрый, уверенный в себе и своем деле, Маркус нес такую энергию, что приходящие доверяли ему кажется беспрекословно. И вот он говорит ей что-то, по привычке неспешно прохаживаясь по кабинету, глубоко запустив руки в карманы вельветовых свободного кроя брюк. В какой-то момент его взгляд падает на стол, на раскрытый дневник. И взгляд этот становится резко холодным.

– Прошу прощения, а что вы читаете?

– Дневник. Дневник покойного Шепарда. Он ушел около месяца назад, неоперабельная аневризма, помните?

– Естественно я помню. Для чего у вас его дневник?

– Я… я… – Тогда она растерялась, ощущая, что видимо в чем-то виновата, но никак не понимая, в чем именно. – Он сам отдал! Он просил сохранить, прочесть в память о нем. Передал его лично мне, сказал, что детям оставлять не хочет, чтобы не ранить, у них и так много от него останется.

Шеф смотрел на нее уже не зло, но как будто разочарованно или озадаченно, как тренер на любимого, но проигравшего сегодня подопечного.

– То есть вам самой не показалось странным, что детей он решил «не ранить», а вас «одарил»?

Элизабет сидела молча, от страха (трехмесячный испытательный срок заканчивался через неделю) не решаясь обдумать вопрос шефа, а только виня себя, что не спросила его разрешения, сделала что-то самовольно.

– Возьмите это и следуйте за мной.

Они долго петляли по разноцветным и разнопахнущим коридорам клиники, пока не спустились по пожарным лестницам куда-то, кажется еще ниже подземных гаражей. Пройдя несколько коридоров, он остановился у металлической хозяйственной двери. Обычная серая дверь на магнитном ключе.

– В эту комнату я вас приглашаю только сегодня. Я так понимаю, что вы к нам надолго, потому давайте ознакомлю с базовыми постулатами нашего мира. Доступ в эту комнату есть только у нескольких человек. За редким исключением, это те люди, которые не взаимодействуют с нашими пациентами вживую, по почте или по телефону. То есть те, для кого наши заказчики – просто фамилии и номера, просто документы для оформления. Вам, как человеку, ежедневно общающемуся с пациентами, вход сюда будет запрещен. А сейчас прошу вас.

Маркус приложил магнитный пропуск и открыл дверь. Повеяло ароматом сладкой мяты. Распыляющиеся освежители были размещены по всему зданию клиники. Запахи бессмертной природы: фруктовые, тропические, древесные – подавались согласно электронной системе управления. Их меняли местами каждые полгода, чтобы не надоедали сотрудникам.

В просторной комнате, похожей на склад, выстроились ряды металлических серых стеллажей. На них одинаковые небольшие коробки из дешевого картона, на каждой маркировка даты. Маркус жестом предложил ей пройти вперед. Она ступала осторожно, боясь растревожить тишину этого места. На рядах висели таблички с месяцами текущего и прошлого года. Она не решалась потрогать или спросить, только обернулась на шефа в ожидании.

– Это хранилище «даров». Как видите, коробки хранятся год после ухода. Ровно столько времени отведено нашим контрактом на то, чтобы родственники могли потребовать что-то из оставленного их родными. Поскольку юристы не сопровождают очно весь процесс ухода, то такое понятие, как последняя воля уходящего, его желание одарить и прочее – не является законным. Человек мог находиться в состоянии аффекта, немощности и прочее, и прочее. Соответственно, родственники имеют право получить то, что ушедший подарил полюбившейся ему медсестре или санитарке.

– О, простите, я совсем не подумала…

– Да, вы совсем не подумали, – оборвал ее шеф, – но не о них, а о себе. Все то, что я вам сейчас сказал, просто перечисление сухих фактов. В реальности с момента первой процедуры и до сегодняшнего дня у нас ни разу не было прецедента, связанного с дарами. Это всего лишь правило, созданное для того, чтобы уберечь наших сотрудников, особенно тех, кто слишком мягок для такой работы.

Элизабет опустила глаза, за эти три месяца она впервые слышала намек на претензию в свой адрес.

– Не думайте, что я решил вас поучить, поскольку боюсь, что когда-нибудь чей-то сумасшедший сын решит судиться с нами из-за последнего носового платка ушедшего отца. Это было бы глупо и обесценило бы в ваших глазах идею всей нашей организации. Все гораздо проще. Вам нельзя хранить их дары. Потому что они уходят, вы провожаете их и должны остаться здесь, чтобы полноценно работать дальше с другими такими же нуждающимися в помощи людьми.

– Но они же просят принять? Мы должны говорить «нет»?

– Этически вы не можете отказать уходящему человеку в удовольствии оставить о себе что-то памятное. Но ровно в тот момент, когда процедура окончена и установлено время смерти, вы должны пройти в комнату А-3107, в конце коридора юридического отдела, и положить в точно такую коробку все то, чем одарил вас ушедший. В конце недели эту коробку спускают сюда вниз, оставляя вместо нее новую в комнате А-3107.

– А куда эти коробки уезжают потом?

Маркус посмотрел на нее с удивлением:

– Их утилизируют естественно. Мы не можем раздавать эти вещи, какими бы дорогими они ни были.

– Кажется, они надеются, что их вещи сберегут…

Маркус открытым жестом показал ей, что пора выходить. Захлопнув дверь, он заговорил мягче.

– Элизабет, наши клиенты – люди, чьи последние месяцы жизни были наполнены страданиями. Боль делает человека очень эгоистичным. Это нормально, так должно быть, организм сосредоточен на себе, ему нужно поддерживать жизнь, собирать все внутренние ресурсы. И в этом эгоизме уходящему хочется, чтобы оставшиеся здесь, помнили и страдали по нему. Да-да, со временем вы это сами начнете чувствовать. Это утешает их: мысль о том, что здесь будут о них вспоминать, грустить, вздыхать. Им кажется, что это и будет неким подтверждением смысла их жизни: раз остались неравнодушные, то путь был пройден не зря. И они имеют право на эту фантазию, на это утешение, которое мы им тактично предоставляем.

Однако, наши сотрудники имеют право на собственную жизнь. Они имеют право горевать только по своим ушедшим близким, а в остальное время жить полноценно. Непонимание этого права мы прощаем нашим больным клиентам, но не персоналу.

В тот же вечер она положила в коробку в комнате А-3107 оставшиеся веер, значок космонавта и театральный бинокль, уникальную, антикварную вещицу, его утилизировать было жальче всех: слоновая кость с бронзовой оправой, на шелковой ленте именной вензель; в руке это бинокль лежал так гармонично…

Она решила немного отвлечься, прежде чем приступать к сегодняшнему письму. На экране открылась сохраненная вкладка National Geographic. Исследования космоса. Это всегда успокаивало и настраивало на нужный лад перед решением сложных вопросов. В четверг ее прервали на восьмой минуте серии «Крайний рубеж телескопа Хаббл». Что-то про протопланетарные диски. Монитор озарился яркой картинкой, напоминающей ядерный взрыв: «Так рождается звезда…»

. . .

From: Elisabeth Shneider elizabethshneider@…

To: Colin Thompson colin-believeinscience@…

Дорогой Мистер Томпсон!

Меня зовут Элизабет Шнайдер, и я назначена личным куратором по вашему делу.

Ввиду уникальности запроса, нам необходимо продумать стратегию оформления данного случая. До сих пор у нас не было подобного прецедента, чтобы к нам обращался клиент без предоставления какого бы то ни было медицинского заключения. Вы первый.

Это не значит, что мы отказываем вам, однако нам необходимо обсудить с юристами возможности правовых ограничений. Сами понимаете, наша организация, не смотря на идею уважительного отношения к человеческой жизни, часто подвергается нападкам со стороны правозащитников, консерваторов, церкви.

Пока мы прорабатываем вашу заявку на юридическом уровне, позвольте мне прояснить уровень мотивации.

Я с уважением отношусь к желанию человека самому завершать свой путь. Однако меня заинтересовали ваши слова о душе. Правильно ли я полагаю, что вы человек верующий? К какой церкви вы относитесь? Обсуждали ли вы свои планы с вашим духовником и готовы ли к осуждающей реакции со стороны вашей религиозной общины?

Увы, в моей практике ни один из наших клиентов пока не смог добиться процедуры со стороны представителей хоть какой-нибудь из конфессий. Наша задача – дать человеку уйти тихо, с облегчением, а не с чувством вины, стыда или страха за свою душу перед тем Богом, в которого он верит.

Поверьте моему опыту: людям легче уходить спокойно, когда их отпускают окружающие и собственная совесть. Отношения с верой у каждого свои, надеюсь, вы внутренне сможете найти решение.

С уважением,

Элизабет Шнейдер

. . .

From: Michail P. bestwriter111@…

To: Elisabeth Shneider elizabethshneider@…

Добрый день, уважаемая Елизавета!

Прошу прочесть мое письмо, оно не официальное, не рекламное, оно лично к вам. В вашей организации вы единственный русский сотрудник! Я надеюсь, что не ошибся со своими выводами, прошерстив интернет, социальные сети и все возможные ресурсы.

Я писатель. Понимаете, я писатель в состоянии кризиса. Нет-нет, не алкогольного и не финансового (хотя, смотря с какой цифры его считать), а, так сказать, в кризисе вдохновения. Да, смешно, соглашусь.

Что такое писатель в наши дни? Каждый второй. Текст к зимним ботинкам выложил, и ты уже во – писатель. С громкой приставкой «Технический». А то, что другие в такой вот подобный текст всю душу вкладывают, этот сапог идиотский воспевают, про него пять страниц написали для разогрева, а им потом – извиняйте, не подходит, sео-шмео не просматривается, не продажный текст! Жалкие земляные тролли.

Ох, и троллями их не назовешь, это ж теперь каждое слово имеет свой идиотский слэнговый смысл! Уже и не вставишь их: текст, понимаете, «двусмысленный выходит, подкорректируйте, мы крупное издание, у нас аудитория молодая, вы их собьете с толку».

В общем, я хороший писатель. Не верите? Вы загуглите, у меня есть премия «Помпей», это самая крупная в России для молодых писателей. Между прочим, вручалась прямо там, в самомй сердце страны, можно сказать! Это вам не просто так. Это подтверждение. Чтобы не думали, что я из этих, жалких, которые недооцененные. Меня как раз очень дооценили, за что им большое спасибо, еще даже немного и впрок дали. В кредит, так сказать.

Но я, шепотом говоря, кажется, этот кредит ожиданий уже исчерпал. Скоро лимит поставят, скоро скажут, отдавай, дорогой. Не можешь сразу целиком романом, так хоть повестушкой какой-то, хоть рассказиками жахни. Нехорошо: мы тебе «Помпей», а ты раз и в тень.

Мне понимаете, мне просто перед ними стыдно стало. А иссякло, и все тут.

Я вот тогда даже купил подзорную трубу. У меня квартира с видом на МЦК – железная дорога прям посреди Москвы, купил ее с «Помпея», квартиру в смысле, да вот незадача: с обеих сторон ничего интересного. На одну сторону церковь и школа, на другую – это МЦК. А у меня шестой этаж. Не видно сверху ни хрена. Я извиняюсь.

Только внизу копошатся мамашки с колясками, да школьники за угол покурить бегают. Дом ближайший только через МЦК, на той стороне стоит. А туда разве ж доглядишь! Вот и пришлось купить. Как в американских ужастиках.

Если уж совсем честно говорить, я сначала бинокль купил. Армейский. Но очень руки устают держать. У меня физическая форма слабовата. Каждый рассказ – это килограмма два лишнего веса. Повесть – уже на десятку. А вот для «Помпея» я роман написал. Если раньше-то написал, опубликовал и в спортзал, на пробежку, и как-то уходило жировое хранилище. Но роман, сами понимаете, ударил по фигуре. Тридцать кило скинуть вот так за раз – это и здоровому человеку… а мы, люди творческие, чего прикидываться, все хворающие. В общем, тяжело стало в фитнес, особенно когда не пишется. Короче, руки у меня одрябли, с биноклем минуты две, и уже ноют.

Я не извращенец, не подумайте. Это же просто от отчаяния, от вины перед ними – теми, кто поверил, удостоил, разглядел, оценил ну и все по списку из моей речи. (Речь кстати я не готовил, но вышло со слов критиков очень мощно. В таких случаях нельзя готовить – сглазишь, сидишь на сцене с еще десятью такими и до последнего не знаешь: дадут или прокатят. Знаете, мне кажется я бы в обморок упал, если бы меня не выбрали, такой уровень напряжения от ожидания – врагу не пожелаешь).

Так вот они оценили и ждут. А мне же надо где-то брать материал! Я думал, что подцеплю пару сюжетов, просто пару жестов, немых в прямом смысле сцен, понимаете, а дальше уже фантазия включится.

Вообще, виновата во всем Лингрет. Я по ней в прошлом году писал статью для антологии «Мировые детские писатели». Решил подойти серьезно (я ведь не вру, что я хороший писатель). Думаю, почитаю-ка я «Карлсона». Я из тех 90%, которые естественно смотрели его только в виде советского мультика.

Так вот, там очень много интересного и совсем не детского оказалось на мою радость. Собственно, он говорил, что подглядывать в замочную скважину нехорошо, потому что она для ключа. А вот глазок (в его случае проковырянная дырка в двери) создан для глаза. Таким образом, по Карлсону, труба подзорная тем более создана для дозора.

Кто же мог подумать, что так далеко зайдет. Да и вообще, не хочешь, чтобы за тобой смотрели – повесь занавески, в конце концов! Кстати, таких нехороших людей оказалось достаточно много. И чего они занавешивают –девятый этаж, вокруг ни одного дома, чего ты там прячешь?! Кто мог додуматься до такой паранойи, что за ними с того конца железной дороги смотрят. А ведь все равно занавешиваются. Дикая, дикая у нас страна конечно.

Поначалу досадовал, ничего подходящего не мог найти. Что ни окно: сидит за монитором, гримасничает, а действий и нет. Все больше днем на небо смотрел. Если вы забыли, да ну, все равно наверняка помните, небо в Москве такого застиранного вида зимой, как белые носки, которые руками никогда не ототрешь. Но я ж не поэт, мне эти их эпитеты и метафоры – лишь крошки соли. А под них нужен кусище черного бородинского хлеба, да с деревенским ароматным маслом, иначе эта соль ничего не стоит. Пустые они, метафоры и красивые слова без плотного-то сюжета. Короче, не вдохновляло небо. О сапогах этих проклятых и то больше написал.

Пришлось все равно исследовать окна. Начал время подлавливать. Обычно утреннее с мая по октябрь – когда народ просыпается и его первым делом тянет шторы распахнуть, пробудиться. Ну и конечно все склоки, да скандалы, утром-то с недосыпа, недопива, недосекса…

И вот там пантомимы и оживают. Постепенно я начал фиксировать оптимальное время, потом для системности пришлось записать. Так у меня целая тетрадь завелась, кто, да где, с кем живут, у кого какой режим.

Это стало похоже на дневник натуралиста, в детстве в лагере экологическом мы так описывали жизни мелких животных и птиц, которые вокруг нас в заповеднике жили. Они там не пугливые, потому что чуяли, что столько лет никто пальцем не трогал, значит можно не шугаться человека. Так целыми днями за ними смотрели. Прекрасное было время.

А потом наступала осень и скучная школа. Одна отрада – телек. Мне где-то лет двенадцать было, когда к основным шести каналам добавились еще четыре модных. И на каждом что-то интересное бывало хоть раз в день. Вот и тогда я себе тетрадку завел, в которой записывал. Приходишь из школы и вперед: 18:00 – «Путешествия в параллельные миры», 19:00 «Рейнджер дорог», 20:00 «Вавилон-5», 21:00 «Таинственный остров». Очень раздражало, когда вдруг каналы меняли расписание: приходилось все продумывать заново, а то и вовсе пропускать что-то. Я даже помню письмо писала на канал ТВ-6, когда они «Вавилон» перенесли на 22:00, в то время телевизор уже занимали родители. В общем, любовь к систематизированию у меня с детства.

Я как-то и не задумывался, что со стороны это может выглядеть странноватым: почасовые записи. Герои у меня были с прозвищами, чтобы легче ориентироваться: орхидея (бабка на шестом, просто джунгли вместо балкона!), голая (тетка – вот ни разу не интересно, обычно снизу пижама, а сверху голо), зомби (мужик), таракан (мальчишка с первого, все отковыривал что-то по всему дому и в рот совал.

В какой-то момент я даже забыл про цель наблюдения. Затянуло, каюсь. Это ж как сериал, только в твоей озвучке. И вот забавно, когда синхронно озвучиваешь «Люблю тебя, солнышко». А баба этому зомби в ответ начинает орать. Я хоть и без звука смотрел, но по перекошенному лицу догадаться можно. И приходилось импровизировать на ходу, придумывать, отчего ж она так реагирует. Очень кстати хорошо тренирует мозг.

Я вот подумал, что если меня пригласят когда-нибудь как хорошего писателя преподавать юным дарованиям, то я буду давать студентам подобные упражнения. Очень воодушевляет.

Так о чем я. Ах, да, про свои наблюдения. Так вот в какой-то момент мне позвонил редактор, и напомнил про ожидаемые тексты. Пылящаяся статуэтка «Помпея» шумно вздохнула. И тут я понял, что можно вообще ничего не фантазировать! Вот он – уже готовый сюжет! Куда ж круче?!

Трудился пару недель над общей канвой, слепил, отнес… А редактор развернул: не тот формат, шли на ТВ, художественности нет, одни сцены. Логично конечно, что видел, то и писал.

К великому моему удивлению и последующей много позже печали от навалившихся проблем, они там на ТВ текст взяли, отдали своим сценаристам на переделку и … В общем, неплохой сериал вышел. Целый сезон отсняли. И финансово очень поддержали талантливого автора.

Мне ведь и не подумалось тогда, что «зомби» этот действительно от ящика не отлипает. Конечно, многовато я вставил реальных сюжетов, в принципе можно себя узнать, но чтоб так заморочиться! Чтобы вычислить и прийти разбираться… Что за люди пошли?! Склочные какие-то, мелочные.

В общем, отобрал он у меня трубу. Сказал, что если еще раз что-то хоть близко подобное напишу, то отберет у меня и невинность.

Я сначала обиделся, мол, какая невинность, может я неухожен (я в творческом провале, мне не до внешности), но до Вассермана мне все равно далеко, женщины в моей жизни были всегда, даже в трудную минуту.

Потом он пояснил, что оказывается не ту невинность, ну, не основную, в общем, а дополнительную. А за нее мне и правда стало тревожно. Хоть люди и считают, что у нас в творческой среде все мужчины – они эти… но, скажу я вам, вовсе не все, то есть я вот не из них, и насильственным путем к ним присоединяться не хотел бы. Ничего против своих коллег не имею, но пока меня все устраивает и так.

А понимаете, как он пригрозил? Он сказал, будет каждую неделю мою фамилию гуглить, чтобы ни одного вшивого рассказика мимо него не прошло. И если хоть в одном почует намек, метафору, отсылку к его жизни (естественно я для вас его слова перевел с языка матовой лексики) – то все. А поскольку он из совсем примитивных, ему же в любом слове может почудиться!

Нет, конечно, неплохо, что на одного читающего в нашей стране станет больше, но я не готов положить на алтарь самое сокровенное. А адрес-то у него есть. А теперь еще и моя труба, направленная на окно своего бывшего тоскующего владельца.

Я теперь пишу только в комнате, которая с видом на церковь. Сначала думал занавески повесить от его трубы, а потом испугался, вдруг он надумает себе, что пишу. Решил наоборот, активно его убеждать, что я только ем, сплю, телевизор смотрю. Убрал из бывшей дозорной комнаты все намеки на письменные принадлежности. Поставил мольберт для виду.

В общем, не писать я не могу, я же писатель. Но теперь писать не могу то, что привык. За фантастику мне браться поздно, оттого я стал искать тем в мире зарубежном. А что там у вас, чего нет у нас? Иммигранты, политиканы, забастовки – так этого добра уже и у нас полно!

А вот всякая там толерантность – это пока экзотика. Мы к ней как народ непривыкший. Рубили сколько веков друг друга, а тут вот терпимость, принятие – смешно даже. Ну, в сексуальной сфере толерантность – тема уже заезженная, а вот ваш род деятельности меня заинтересовал. Это же такое далекое от нашей страны, нашей культуры, такое нам чуждое. Сами понимаете, зачем нам эвтаназия? В России с ноября по март: тяпнул немного и пошел на улицу, прилег случайно, вот и все, отпустил душу. У нас, судя по продолжительности жизни, полстраны находят способы для эвтаназии. Да и государство каждый год подкидывает возможностей, не дает нам истощиться, так сказать, или совершить грех.

Потому я решил обратиться к вам. За материалом, конечно же, а не за услугой эвтаназии. Я хочу написать о вас книгу. Пока еще идея слишком обобщенная. Наверное, о том, каково это, каждый день общаться с несчастными сумасшедшими, работать с болью, смертью, прощанием, как вы выживаете в таких условиях, и что принудило вас работать именно там?

Я абсолютно открыт к вашим предложениям касательно формата и идей. Будет то роман или вы позволите мне написать биографическую книгу… История о вас или же истории ваших пациентов. Понимаю, они могут быть конфиденциальными, но все-таки всегда можно обобщить, поменять декорации и имена…