Текст книги "Золотая рыбка"

Автор книги: Елена Ткач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Тут Вера заметила, что старик бледен, а лоб его покрылся испариной.

– Владимир Андреич, я вас утомила. Да и пора мне – поздно уже.

– Что же, Веруша, ваша правда – разволновался. Многое всколыхнулось, знаете ли. Расчувствовался, простите… Очень вы меня порадовали своим посещением, буду ждать звонка вашего. И сообщите, непременно мне сообщите, когда материал ваш в журнале выйдет.

– Я на днях готовый материал на подпись вам принесу, меня с ним торопят; как подготовлю – сразу поставят в номер.

– Что ж, буду рад лишний раз вас повидать.

И они стали прощаться. И Вера благодарила хозяина за тепло, за уют да за ласку. И – воспрянувшая, окрыленная – полетела к метро – думать, жить… оживать!

3

Весь следующий день Вера готовила материал: правила, перекомпоновывала – словом, трудилась. А день этот по календарю был праздничный – Восьмое марта.

«Вот, – думала она, – все отдыхают, веселятся, а мне – пахать. Номер горит – завтра же материал готовый им выложи… Ладно, не привыкать. И этот гад Аркадий не думает объявляться, ни слуху ни духу – плакали мои сережки!»

Конечно, все это портило праздник, но вчерашняя встреча с чудесным стариком Даровацким согревала, дарила надеждой – она не одна, к ней придут на помощь, и она напишет такой роман, что все наконец поймут, чего она стоит на самом деле…

Но самое странное – душу ее смущал вовсе не пропавший Аркадий, а… тот водитель, что подвез позавчера от Аэровокзала домой.

«Что за чушь, – сердилась она, – тоже мне супермен нашелся – денег не взял: что ж я по этому поводу, буду по гроб жизни ему благодарна? И ведь телефона даже не попросил, как зовут не поинтересовался… Обычно хотя бы телефон спрашивают, если уж не просят завтра же встретиться! А этот – хоть бы хны! Супермен чертов! Да обычный мужик – ну, собой неплох, ну – с юмором, ну – не хапуга, так что ж я теперь – иссохнуть должна?! Нет уж, дудки!»

Однако, помимо воли, образ усатого избавителя мешал сосредоточиться и спокойно работать.

«Очень странно все это, – недоумевала Вера, – ведь и думать о нем не думала… А тут – будто щелчок какой-то…» Словно кто-то кнопочку невидимую нажал, и зажегся в душе огонек, который высветил образ этого незнакомого, мимолетного ее попутчика. И неясным для самой себя образом она связывала это с посещением особняка в Хлебном переулке – со встречей со стариком.

«Да, что-то с памятью моей стало!» – решила, смеясь, Вера. Но шестым чувством угадывала она в этой странности знак судьбы. Какой – понять не могла, да и не хотела, словно попытка вглядеться в неведомое таила в себе опасность. Отталкивала и предупреждала: «Стоп! Эту черту не перешагивать… Стоп! Хода нет».

Наконец сумела собраться, работу закончила и позвонила маме – поздравить.

– Ты не приедешь? – В голосе Ирины Ивановны слышалась тревога – она всегда расстраивалась, если дочь не являлась на семейные праздники.

– Мам, я так устала – целый день, как пчелка. Понимаешь, работа срочная.

– Но ты уже закончила?

– Угу.

– Так приезжай, Верочка, порадуй меня, мы ведь почти месяц не виделись. И потом, у Николая сегодня день рождения.

«О-хо-хо, приеду, – вздохнув, решила Вера, жалея мать и чертыхаясь про себя, – и угораздило же этого стукнутого Восьмого марта родиться! Настоящий мужчина, черт бы его побрал!»

Когда Вера появилась в родимом гнезде, Ирина Ивановна ожесточенно гремела тарелками, накрывая на стол, – дурной знак: значит, они с отчимом уже успели поссориться. Мать сновала из кухни в гостиную, молчаливая и суровая, как всегда в таких случаях. Николай Николаевич балагурил, пытаясь смягчить ее, но тоже, как и всегда – напрасно. Из-за чего они поссорились: из-за невынесенного мусорного ведра или из-за подтекающего крана на кухне – было, в сущности, все равно. Из года в год они с непримиримым упорством выискивали повод для ссор, будто эти ссоры и составляли для них первейшую сладость жизни.

Вера всем сердцем жалела мать: ее золотая нежносердечная Ирина Ивановна – в юности шаловливое, длинноногое и любопытное существо – с годами утеряла себя и опустилась. Серолицая, грузная, в потных бесцветных кофточках, со спущенной петлей на чулке, носилась она по Москве с гигантскими сумками в заботе о хлебе насущном для любимой семьи. Николай Николаевич, женившись на ней, когда Вере был всего год с небольшим, основательно и удобно устроился, существуя в своем изолированном академическом мирке ВНИИ искусствознания и компенсируя свое полное невмешательство в бытовые проблемы семьи довольно приличной для советских времен зарплатой. Теперь же и денег не стало – профессорский его оклад развеялся в дым, а на то, что он приносил, можно было разве что заплатить за квартиру… Он озлобился, и тогда Ирина Ивановна – в пенсионные-то свои годы! – кинулась на заработки – помогать мужу: стала разносить по домам билеты крупной международной авиакомпании и все так же, как раньше, билась по дому. Николай Николаевич кричал на нее, оскорблял и все чаще стал пропадать вечерами.

«А какой он был раньше?» – брезгливо спрашивала себя Вера (она терпеть не могла отчима, не могла смириться с судьбой, которую приняла мать). И вспоминала, каков был отчим: весельчак, в юности – душа компании (это-то бедную маму и подкупило), искренне уверенный в своем умственном превосходстве над любым собеседником, а потому часто казавшийся смешным. Воскресным утром он приставал к домашним с наигранными, преувеличенными нежностями, а вечером мог оскорбить резко и несправедливо и уйти, хлопнув дверью. В сущности, это был большой ребенок, совершенно равнодушный ко всему, кроме своей особы. Он обожал громкие фразы, многозначительное выражение лица и разговоры о нравственности, безвкусные, пресные, будто списанные со страниц учебника по научному атеизму. А еще он пил, и хотя до длительных запоев не доходило, но по два, по три дня с утра до вечера – полон дом друзей, собутыльников, шум, гам, дым коромыслом – это было в порядке вещей. А потом Ирина Ивановна разгребала и выметала весь этот сор, отводя при этом в школу и забирая из школы маленькую Веру и пытаясь привести в чувство сорвавшегося мужа. Из-за этого ей пришлось бросить любимую работу – мать была ведущим экономистом в крупной организации. И из-за всего этого Вера с детства возненавидела мужчин…

В Вере заключалась вся жизнь Ирины Ивановны. Она гордилась своей прелестной девочкой и рассказывала о ней соседям и родственникам, как о чистокровном пуделе-медалисте. Вера всегда хорошо училась, а в институте – она окончила театроведческий факультет ГИТИСа – была одной из первых на курсе. Однако дочь из послушной девочки-розанчика постепенно стала превращаться в дикую колючую розу. Она замкнулась, дерзила, стала курить, выпивать и… общаться с представителями мужского пола. Это был ее вызов жизни, самой себе, Николаю Николаевичу, ни в чем не повинной Ирине Ивановне… Она ожесточилась. И перестала вписываться в какие бы то ни было рамки! Теперь далеко не все о ней можно было рассказать друзьям и многочисленным родственникам. А это было черной неблагодарностью – ведь Ирина Ивановна отдала дочери всю жизнь, все силы! И теперь ночи не спала, с ужасом понимая, что Вера живет какой-то своей, непонятной, самостоятельной и, возможно, гибельной для нее жизнью. Она никак не желала соответствовать идеалам матери: пусть будет полная семья, хоть и плохая, размеренность и аккуратность во всем и тихая, спокойная работа где-нибудь в государственном учреждении… И Ирина Ивановна объясняла метаморфозу, происшедшую с дочерью, богемным влиянием института, плохих подруг, рвалась во что бы то ни стало вновь подчинить Веру собственным стереотипам и вернуть ее образу парадный глянец семейного альбома.

Результатом растущей Вериной независимости стали выматывающие, тягостные скандалы. Ирина Ивановна срывалась, терялась, совершала грубые тактические промахи. Она оказалась плохим психологом, мучила дочь, себя и Николая Николаевича, после очередной Вериной провинности могла неделю пребывать в состоянии одуряюще-бестактной войны. Часами не разговаривала, внезапно рыдала из-за пустяка, а затем доводила домашних до безумия агрессивными и нескончаемыми нравоучениями – видно, не один отчим был в этом деле силен…

И, надо отдать ему должное (только Вера никак не хотела), Николай Николаевич, тогда еще работавший в полную силу и кормивший семью, терпел этот домашний ад и как-то к нему приспосабливался. Это потом он совсем сорвался «с катушек»… Вера отдалялась, а сама Ирина Ивановна стремительно увядала, болела, теряла интерес ко всему, кроме кошки, и вскоре надломилась всерьез…

Вера с легкостью меняла места работы, благо профессия давалась легко. Ездила по командировкам от еще не сгоревшего тогда ВТО, смотрела спектакли, выступала на критических семинарах, в общем, варилась в околотеатральной каше. И тем не менее что-то в работе ее всегда не удовлетворяло. То ли вечные сведения счетов между членами критической братии, то ли необходимость кому-то выносить приговор… Наконец года два тому назад, в середине смятенных девяностых, она прижилась в журнале «Лик». И во многом благодаря дружбе с редактором отдела прозы Натальей Сахновской. Та – прирожденная аристократка и по кровям и по духу – была лет на пятнадцать старше Веры – лет сорока пяти… И Вера стала учиться у нее тому, чему не мог научить ее собственный суматошный, безалаберный и до мозга костей совковый домашний очаг… А главное – научилась чувствовать слово. И теперь поняла, что именно слово и есть ее самое сокровенное – ее путь, призвание, дар…

Уже лет пять Вера жила в оставленной ей бабушкой небольшой двухкомнатной квартирке в Трехпрудном. И все пять лет, несмотря на щемившую сердце любовь к матери, старалась как можно реже навещать «отчий» дом. Оторвалась и закружилась в своем одиночестве, боли, в поисках своего пути и… любви! Любви, в которую верила, которой упрямо ждала, несмотря на почти врожденное недоверие к лицам противоположного пола… Она плакала по ночам, ждала: «Где ты, единственный, где твои верные руки, которые подхватят и унесут ото всех… Ты и сам сейчас маешься где-то, но мы встретимся, верю, ты придешь! Я люблю тебя! Всей душой, всем сердцем». И – странное дело – после сумасшедшей поездки в Париж, после принятого решения – писать, после того, как засела за свой роман, Вера знала: любовь уже подступает к ней. Судьба уже близко!

Праздничный ужин не заладился с самого начала. Вера угрюмо молчала. Николай Николаевич, в парадном костюме, при галстуке, восседал во главе уставленного хрусталем и фарфором стола и проклинал про себя и этот хрусталь, и набычившуюся жену, и глядящую с укором падчерицу, и необходимость вписываться в этот, давно ставший формальным, триумвират и в это образцово-показательное семейное застолье.

– Ну, дорогие мои, вот и наступила весна! – Он сделал многозначительную паузу, цыкнул и мечтательно запрокинул голову. – Скоро на дачу! Отпуск! Грибочки-ягодки! Давай, Вера, выпьем за нашу мамочку, она сегодня у нас такая симпатичная – кофточка с рюшечками просто прелесть!

Он обошел вокруг стола, чмокнул «мамочку», которая, сжав бескровные губы и не поднимая глаз, благосклонно кивнула, и вернулся на свое место.

– Верунчик, расскажи родителям, как там у тебя в редакции. Что о тебе думает главный? С кем общаешься в последнее время? По-моему, у тебя какая-то новая подруга, я что-то ее не знаю.

– Эта подруга у меня уже два года, и я сто раз о ней рассказывала, ты просто об этом не помнишь. Главный обо мне ничего не думает. И ни с кем я сейчас не общаюсь.

– Но как же так? Что у нас, нет приличных людей? Или ты, может, думаешь, что до твоей высоты никому не дотянуться?

– Почему, наверное, есть люди интересные и приятные… во всех отношениях. Салат будешь? Мам, ты совсем не ешь. Ты же любишь заливное, давай я тебе положу.

Вера старалась дождаться конца этого вымученного семейного ужина и поскорее умчаться к себе в Трехпрудный. А в сердце стучало: «Мамочка, бедная моя мамочка, что с тобой время сделало… Задавил-таки проклятый совок!»

– Ты читала в «Комсомольце» о мафии? А в «Огоньке» весь расклад про президентские выборы? Погоди-ка, сейчас зачитаю одну страничку…

– Пожалуйста, не надо.

– Так. Тебе, значит, не интересно. А что тебя вообще интересует? Она, видите ли, слишком далека от нас, грешных! Она парит в небесах и снизойти до убогих родителей не желает! Газет не читает – это журналистка-то профессиональная! Публицистику презирает. Ну ладно, не любишь – твое дело. Но поговорить-то с родителями по-человечески можно? Я, между прочим, тоже не в котельной работаю. А не чураюсь, ничего не чураюсь! В курсе событий. Ты во что превратилась? Высохла вся! А в дом к себе критикесса наша великая не зовет… Не войти!

– А ты и не входи. – Вера налила себе коньяку и одним махом выпила.

– Родители, значит, не нужны! А ты что, думаешь, добилась бы чего-нибудь без родителей? Мать всю жизнь черт-те в чем – все ей, все ей! На тебе сапожки сейчас тыщ за четыреста, а это ведь больше моей профе-е-ессор-ской зарплаты! На мать ей наплевать! А что мать по ночам не спит, на грани уже – это так и полагается! Ты же мумия – не человек, пустышка несчастная, только одно у тебя за душой и есть: рав-но-ду-ши-е! А человека и нету… А чего живешь – мужика ждешь? Так такая и не нужна никому. Тридцать стукнуло, а все в девках!

– Коля, не надо. – Ирина Ивановна, помертвевшая, с дрожащими уголками губ, напоминала сейчас убитую горем участницу тризны.

Вера медленно, стараясь не спешить, вышла из-за стола и стала натягивать пальто.

– Никуда не пойдешь! – Отчим побагровел. Он распалился не на шутку. – Наш ужин еще не окончен, и будь добра досидеть до конца. То-о-о-ртик мать испекла!

Но Вера молча продолжала одеваться.

Роль взыскующего порядка главы семьи пробудила в Николае Николаевиче гневного истерика. Стараясь скрыть дрожь, он выскочил в коридор и встал на пороге.

– Я сказал, ты сейчас никуда не пойдешь! Куда понесло? На пьянку? В постель к мужичку?

– Я добром прошу тебя, отойди. – Вера закипала. – Отойди, говорю. Ты не смеешь!

– А-а-а, я не смею? Еще как смею! – По-рысьи кинувшись к Вере, отчим изо всех сил отшвырнул ее прочь от двери. Пролетев по коридору, она ударилась спиной о книжные полки.

«Мама, – у нее стучало в висках, – ради тебя это вынесу!»

– Коля, уйди! – Ирина Ивановна рванулась к дочери, заслоняя ее от разъяренного мужа. Она колотила его кулачками по голове, по плечам, пинала, жалобно взвизгивая, и, оказавшись неожиданно сильной, затащила мужа в комнату и повалила на диван.

Зазвенело разбитое блюдо. Ирина Ивановна рыдала в голос. Вера поднялась, схватила сумочку, рванула дверь и выбежала.

Вон из своего бывшего дома!

Но не успела она дойти до угла, как ее догнала побелевшая, растрепанная Ирина Ивановна – без шапки, в распахнутом пальто.

– Доченька, девочка моя, как же это… Что же… – Она обняла Веру, прижалась к ней мокрой от слез щекой.

– Мамочка, родная моя, не обращай ты внимания, плюнь на него, я давно тебе говорила… Ну зачем он тебе? Нам будет хорошо вместе, я так тебя люблю. Переезжай ко мне. Сегодня же!

– Нет уж, куда уж, маленькая моя, жизнь-то кончена. Прожита! А на старости лет из дому не бегут… Ты вот только береги себя да появляйся почаще. – Она начала успокаиваться, и суровая резкая складка пролегла у нее меж бровей.

– Мамочка моя, – зарыдала Вера, – ну почему, почему… – Она, порывшись в сумочке, достала платок и стала утирать градом лившиеся слезы. – Почему ты не хочешь сказать… кто был мой отец? – Она мотала головой, уткнувшись в материно плечо.

– Милая моя, не надо, не береди мне душу. Может быть, перед смертью… Не тронь ты этого, не проси! – Тут Ирина Ивановна стала железной и твердой как скала – Вера даже на ощупь почувствовала в ней эту перемену. – Держись, мой звоночек, и ничего не бойся! Я же рядом с тобой. А об отце – не проси, забудь! Не было его… Не было и нет.

Они постояли еще немного, обнявшись, потом Ирина Ивановна перекрестила Веру, поцеловала, сказала, что заглянет на днях, та пообещала почаще звонить, и они оторвались друг от друга. И у каждой душу – словно бы пополам…

Добредя до метро, Вера подумала: «Ну, куда теперь? Позвонить Таше? Или к Маринке на огонек – у нее всегда людно, отвлекусь…»

Но помимо воли, будто чьей-то незримой рукой, ее повлекло домой, в Трехпрудный. Сердце подсказывало: чтобы преодолеть эту боль, нужно переломить себя, собственный душевный раздрызг, вернуться к белым листам бумаги. И писать роман.

4

На следующий день Вера стремглав летела в редакцию. Удивительное дело: работа над рукописью вовсе не утомила ее – наоборот, прибавила сил и, словно живой водой, омыла душу. Тяжелый осадок, оставшийся после «праздника», исчез, точно по волшебству.

Герои ее романа впервые встретились, и она, сидя в ночи в свете лампы, наслаждалась словом, оживляя их зарождавшееся чувство.

– Вера, по-быстрому в библиотеку, – с порога встретил ее белесый завотделом Сысоев, похожий на расплывшийся студень. – А, материал принесли, хорошо. Я посмотрю и передам на компьютер.

– Что за срочность? – застыла она на пороге. И подумала: «И почему это все мужики в нашей редакции так походят на баб?»

– Главный велел. Надо проверить факты и даты в статье Сорокина: кажется, автор здорово напутал.

– Но это же не моя работа – перепроверять информацию!

– Ничем не могу помочь – распоряжение Костомарова. Если что-то не устраивает – зайдите к нему и сами с ним разбирайтесь…

Вера выхватила у него статью треклятого Сорокина и, резко повернувшись на каблуках, выскочила из кабинета.

«Так, – думала она, рванув сквозь толпу к Страстному бульвару, – похоже, я становлюсь у них девочкой на побегушках! Как и предполагала, той фразочки главный мне не простит…»

На Страстном бульваре находилась родная ее Театральная библиотека, где в студенческие годы просиживала дни напролет. Низкое, вытянутое в длину желтое здание обещало тишину и покой, а Вере это было сейчас необходимо.

Народу было мало, а в отделе библиографии – вообще никого.

– Будьте добры, мне нужна информация по музею-усадьбе Архангельское: имена владельцев, данные по реконструкции, словом, все, что у вас есть. – Вера мило улыбалась подошедшей библиотекарше, а сама кляла на чем свет стоит путаника Сорокина.

«Погоди-ка, погодика-ка, – подумала вдруг она, – раз уж я здесь… Ведь герои романа – дворяне, последние из могикан… Неплохо бы подсобрать и самой для работы кое-какой материал».

– Минутку, будьте добры, – подозвала она удалявшуюся девушку, – посмотрите еще, пожалуйста, журнал «Старые годы» за десять лет с начала нашего века, потом… «Быт старинных усадеб» и еще… может, у вас есть какие-то архивные материалы по подмосковным усадьбам начала века… Сейчас я заполню требования.

– Эти материалы, к сожалению, придется какое-то время подождать.

– А что такое?

– Они все уже востребованы.

– Как? Так уж и все?

– Именно. Они на руках у одного… вон у того молодого человека. – Любезная девушка распахнула стеклянную дверь, отделявшую библиографический отдел от читального зала, и указала на сидевшего у окна в предпоследнем ряду мужчину. Вернее, на его спину, потому что все посетители библиотеки сидели к их отделу спиной…

Вера мигом оказалась у двери. В этот момент, словно почувствовав, что на него смотрят, мужчина обернулся и…

«Не может быть!» – пронеслось в голове у Веры.

Это был он, тот самый, что подвез ее домой от Аэровокзала! Предмет неустанных помыслов двух последних дней…

Он на секунду замер, увидев ее… потом улыбнулся с удивлением и нескрываемой радостью. Приподнялся со стула… Но Вера уже сама, неожиданно громко хлопнув дверью, спешила к нему.

На стук обернулись редкие склоненные головы… И тут же вновь уткнулись в свою работу.

– Вы… – Он почему-то схватил ее за руку. – Как я рад!

– Да, знаете ли, неожиданность. Никак не ожидала снова вас встретить!

– Да и я, признаться, тоже… Знаете, я страшно себя ругал, что не представился тогда, что… В общем, ужасно хотелось вас видеть!

– Ну вот, теперь видите. Меня зовут Вера. И вы, между прочим, перехватили весь интересующий меня материал!

– А я… Алексей. Ну и дурак, стою пень пнем – не сообразил назваться… Погодите… – Он схватил ближайший стул и приставил к своему столу. – Может быть, вы присядете? И расскажите мне, как так могло получиться, что нас с вами интересуют одни и те же материалы?..

– Нет уж, это вы расскажите! – рассмеялась Вера, и ее звонкий смех вспугнул тишину библиотеки.

Снова к ним повернулись недовольные головы. И тут же снова воцарились тишина и покой – Вера с Алексеем сидели рядышком и вели беседу тихим-претихим шепотом. И, надо сказать, им обоим это ужасно нравилось.

– Я… – говорил он, – понимаете, у меня есть план одной усадьбы. Но я не знаю, какой именно: ни где она находится, ни как называется… Знаю только, что где-то в Подмосковье. Вот я и перепахиваю груды материала, чтобы отыскать точно такой же план, – ну, тот, который совпал бы с моим.

– Интересно! Ну а я… пишу роман. Вот! О начале века.

– Вот все, что вы просили по музею Архангельское. – Девушка-библиограф бухнула на стол толстенную стопу книг, журналов, альбомов.

– А-а-а, спасибо. – Вере совсем расхотелось заниматься сейчас всеми этими сверками и проверками.

И, словно угадав ее настроение, Алексей предложил:

– Давайте пошлем все к бесу и по бульварам пройдемся – погода чудесная, а потом перекусим чего-нибудь, а?

– Погода – да! Солнышко. Давайте попробуем, только мне все-таки придется чуть-чуть поработать. Понимаете, это срочно – горит! А не то с меня три шкуры наш главный снимет – я ведь в журнале работаю…

– Да вы не спешите. Я подожду, мне торопиться некуда.

И через час они уже не спеша брели по Рождественскому бульвару – Вера отнесла готовую работу в редакцию и теперь была свободна как ветер!

Небеса голубели сквозь темный узор ветвей, дул свежий мартовский ветерок, и оба они ощущали какую-то особую раскованность и свободу.

А потом сидели в кафе «Маргарита» возле Патриарших, ели жюльен, пили кофе и говорили, говорили… Алексей оказался художником, у него была маленькая мастерская в одном из переулочков близ Петровки, совсем рядом с Вериной работой. Он интересовался историей старинных родов. («Прямо молодой Даровацкий», – подумала Вера.) А еще он увлекался стилем модерн – началом века – его живописью, архитектурой, поэзией. Читал Вере стихи, в ритм стиха разрубая воздух рукой. Потом повел ее к своему любимому дому в Москве – особняку Рябушинского на углу Малой Никитской и Спиридоновки – к дому, построенному родоначальником московского модерна Шехтелем.

На стенах – мозаичные орхидеи. Внутри – знаменитая мраморная лестница, подобная застывшей волне. Вера глядела, ахала, слушала – она словно перенеслась в совершенно другой мир, и тот, кто вел ее, нравился ей все больше.

На улице на них заглядывались – красивая пара! Высокий, темноволосый Алексей с крупными чертами породистого лица и горделиво посаженной головой казался колоссом рядом с хрупкой, тоненькой Верой. Говоря, он не отрывал взгляда от ее лица, а глаза его – синие, ясные – лучились светом. А ее светло-карие сверкали в свете этих синих лучей…

– Знаете, Вера, Шехтель – личность совершенно удивительная. Он был знаменит на весь мир, в двадцатые годы ему не раз предлагали выгодную работу за границей, а он не уехал…

– А куда было ехать, Алеша, если все его дома оставались здесь… Мне кажется, невозможно оставить то, что тебе дороже всего…

– Ну конечно, вы правы! Нельзя, невозможно, но в этом-то и парадокс… За это часто приходится расплачиваться.

– А… как расплатился он?

– Ужасно. Его выселили из построенного им особняка на Большой Садовой, и до конца дней он жил в коммуналках.

– Да-а-а… Человек, подаривший Москве такую красоту! Это время или судьба?

– Не знаю. Судьба художника часто бывает тяжелой, если не сказать – трагической. Может быть, плата за дар…

– А вот вы… Ведь вы – художник. Вы рады своей судьбе?

Алексей помолчал, отвел взгляд. А когда снова взглянул на Веру, она чуть не отшатнулась – так он переменился. Взгляд его стал замкнуто-отстраненным, точно он смотрел сейчас на нее через пуленепробиваемое стекло… Он видел ее – и словно не замечал.

– Да… рад, – глухо сказал он, сказал – как отрезал. И продолжал о Шехтеле, словно эта тема была той соломинкой, за которую хватается утопающий: – Шехтель умер в двадцать шестом году, больной, голодающий и всеми забытый.

– А… любовь? Была? – тихо спросила Вера.

– О-о-о, этот человек много любил: и циркачек, и Полину Виардо… И жена была, дети, внуки. Эх, Верочка, даже несмотря на такой финал, какие люди жили в начале нашего века!

– Нам тоже, Бог даст, жить в начале века – следующего. Интересно, что будет тогда?

Они затронули слишком серьезные темы, и теперь оба хотели как-то выбраться из этого разговора: он почему-то пугал. Тем более что Вера видела: Алексей становился все мрачней, все отстраненней…

Вдруг он подхватил Веру на руки, закружил над бульваром – они уже вышли к Гоголевскому – и начал балагурить, смеяться, и смеялась она, и этой волной веселья смыло их внезапную полуосознанную тревогу.

Весна!

И с этого дня они стали встречаться в Театралке. Работали за соседними столиками. Ходили гулять. В театр. По музеям. И Алексей все так же много и интересно рассказывал, а Вера слушала. И тоже рассказывала. И подшучивала над его пристрастием к модерну. И словно смахивала с него музейную пыль – Алексей оживал, все более увлекала его сама жизнь – современная, неприглаженная, живая… А она все больше погружалась в прошлое, находила в этом удивительную прелесть и хорошела день ото дня.

Он тоже над ней подшучивал – над ее журналистской дотошностью, над желанием докопаться до сути, ухватить мелочи, детали любой истории, судьбы, ситуации – будь то история старой усадьбы или судьба человека. Он шутя называл ее Землеройкой, а она его Порхающим ящером – он и в самом деле как будто летел, парил над землей, красовался, чудачествовал, пытаясь увлечь ее своими рассказами.

Так прошел март.

В редакции началась запарка по сдаче очередного номера, на Веру взвалили, кроме своей, еще и чужую работу – многих подкосил грипп. Аркадий так и не появлялся, и она поставила на нем крест. Впрочем, ей теперь было не до него…

Вера не раз звонила старику Даровацкому, но телефон не отвечал. Может, уехал куда-нибудь? – недоумевала она. Но он бы предупредил – ведь обещал архивы свои показать, помочь с романом… Впрочем, роман двигался столь стремительно и так ее захватил, что, похоже, она управится без посторонней помощи: героев уже опалила страстная, отчаянная любовь на краю разверзающейся бездны – к ним подступала революция.

Наконец в первых числах апреля, после почти недельного перерыва, Вера снова появилась в библиотеке. До того они с Алексеем несколько дней не виделись: хотя ей ужасно хотелось просто поговорить по телефону, рассудок оказался сильней. Она понимала: один звонок – и она сорвется на свидание, кинется головой в прорубь, а нельзя – полетит работа, и тогда ей уж точно несдобровать – выгонят! А как прожить без работы? Куча долгов, да и кушать надо… Вот и наступила на горло собственной песне – просто дома выключила телефон. Только сердце отчаянно билось, когда шла по Страстному к редакции: вдруг увидит его? Ведь где-то в районе Петровки его мастерская… Но он на бульваре не появлялся…

Входя в читальный зал, Вера трепетала: здесь ли он? Он был здесь, вскочил, и она кинулась к нему, чуть не опрокинув стул, позабытый кем-то в проходе.

– Вера, ну где ты пропадала? Телефон не отвечает, я уж волноваться начал…

– Работа срочная – дневала и ночевала в редакции.

Он как-то посерел, осунулся, был небрит… Может, бородку решил отпустить? Вере и хотелось, и в то же время боязно было принять эту перемену в нем на свой счет.

Что там говорить – она влюбилась, и – смешно сказать – с первого взгляда! Поняла это еще в памятный день Восьмого марта, расшифровывая беседу со стариком, когда мысль об этом, тогда незнакомом человеке начала неотступно преследовать ее. Веру тянуло к нему как магнитом, один Бог знает, чего стоила ей эта неделя, проведенная без Алеши! Но… Вот в этом-то все дело: Вера боялась своего чувства! Не накала его, не глубины – нет, она опасалась тех странных, почти мистических обстоятельств, которые сопутствовали ее встрече с Алексеем: стоило ей решить, что будет писать роман, – там, на троллейбусной остановке, как возле притормозила его машина… Стоило описать сцену первой встречи героев – они повстречались в библиотеке… Да, тут было над чем призадуматься! Судьба?! Но кто или что посылает ее? Что за силы вызвала она из небытия? Сил этих она пугалась. Во всяком случае, знак был слишком очевиден, чтобы не расшифровать: это был он, ее долгожданный! ее возлюбленный!

Но как объяснить его внезапно возникавшую отстраненность? Замкнутость посреди оживленной беседы, во время прогулки, в театре или в кафе… Иногда он молча глядел на нее, и Вере казалось: смотрит – и не замечает. Как будто и нет ее – живой, теплой, – а существует лишь изящный предмет, вроде тех, которыми заполнен дом старика Даровацкого…

И странно – за две с лишним недели их встреч он ни разу даже не поцеловал ее. Ни одной попытки не сделал! А как она этого ждала, как хотела – только слепой не заметил бы… И это в наше-то стремительное время, когда не то что поцелуй – постель воспринимается как само собой разумеющееся – немедленно и без обиняков…

Если честно признаться, Вера исчезла-то в эти дни еще и от обиды на Алексея, на его пассивность и… равнодушие. Да! Ничем, кроме равнодушия к себе как к женщине, она не могла объяснить его холодности.

Как часто казалось ей – вот сейчас! Когда он бережно полуобнимал ее, помогая перебраться через лужицу на бульваре, или когда сидели они бок о бок в театре и он, склонившись, шептал что-то на ухо… Она же видела, как он волновался тогда, ощущала, как учащалось его дыхание…

А может, он болен? – спрашивала она себя, теряясь перед этой загадкой. И тут же решительно протестовала: нет, этого быть не может! Единственное, что ей оставалось, – отнести все это к странностям художника…

– Алеш, с тобой все в порядке? – тронула она его за руку. – Ты как-то… – Вера запнулась, видя, как лихорадочно блестят его глаза на осунувшемся лице.

– Плохо выгляжу? – уточнил он. – Знаешь, тоже работы много, картину заканчиваю. Две ночи не спал. Слушай, – они так и продолжали стоять посреди читального зала, – давай на все наплюнем и – ко мне в мастерскую! А? Давай! Я работы свои покажу…

– На все наплевать – исконное свойство русского человека! Пошли.