Текст книги "Путешествие в седле по маршруту "Жизнь""

Автор книги: Елена Петушкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

РАЗГОВОР ПРОДОЛЖАЕТ СТАНИСЛАВ ТОКАРЕВ

Иные книги складываются, как прокладывается шоссе – прямиком от пункта «завязка» к пункту «развязка». Иные – как тропы: тоже от начальной к конечной точке, но с прихотливыми поворотами, возвращениями и отклонениями.

Нет нужды спорить, что лучше. Книга – организм живой, она сама порой ломает все – в том числе и композиционные – авторские планы. Наша с Леной совместная работа продолжалась немало лет, и порой, когда финал вроде бы уже брезжил, жизнь говорила: "Нет, рано, многое еще впереди".

Скажем, было когда-то задумано закончить тем моментом, когда нынешний конь Петушковой, рыжий тракен Хевсур, впервые будет стартовать в группе взрослых – в Среднем и Большом призах. Эти призы с их усложненной, по сравнению с Малым, программой вкупе именуются "большими ездами". Слово «езда» по правилам русской грамматики множественного числа не имеет, но в конном, как и в иных видах спорта, свой арго. Он звучит не всегда привычно, зато, как говорится, по правде. Однако прошли первые "большие езды", вторые, третьи, конь мужал, становился мастеровитее, а книга все не отпускала нас от себя. И тогда мы решили, что рассказать о самом первом экзамене нашего рыжего друга надо не в финале, а в середине. Пусть, подумали мы, на страницах окажутся рядом события разных лет. Разве не так обстоит дело и вообще с воспоминаниями? Да и потом – не пора ли предоставить читателю возможность увидеть мир конных состязаний не только изнутри – глазами Петушковой, но и извне?

Итак, место действия – Москва, олимпийский конный комплекс Битца, время действия – июль 1982 года.

Кроме Лены, кроме нашего знакомца Угрюмова и упоминавшегося уже Анатолия Антикяна, берейтора Петушковой – тренера Хевсура (этот высокий черноусый красавец – мастер спорта, сам выступал когда-то в выездке на одном из многочисленных братьев Ихора, но больших побед не добился), действует тут также грум (конюх) Вера Макарова, суровая девушка, добровольно и фанатично посвятившая себя конному спорту, а также многие иные лица.

День первый. Средний приз № 2.

– О! – сказал Угрюмов. – А где же борода? Он выехал на разминочное поле на своем тракено-текинце Енисее редкой масти – соловой (светло-золотистой с белой гривой и хвостом). Сидел небрежненько, бочком, еще без фрака, выглядя не элегантным кавалеристом, а мужичонкой, возвратившимся из ночного, и смотрел на меня с веселым любопытством.

Я не стал бы вводить вас в столь частную и маловажную подробность, как утрата мною бороды, не будь этот факт сопровождаем многозначительной деталью, о чем – ниже.

– Интересный у меня возникает вопрос, – сказал Угрюмов, склоняясь с седла. – Лежачего не бьют, так ведь? А выходит, бьют.

– Ты о чем, Петрович? – спросил я.

– После объясню.

Постепенно дальнее поле, где начиналась разминка – ближнее к манежу принадлежало тем, кому вот-вот стартовать, – заполнялось всадниками и всадницами. Всадницы были как одна в паричках "а ля Петушкова", начесанных на уши, в цилиндрах чуть-чуть на лоб. Пассажировали, пиаффировали, крутили вольты, прибавляли и сокращали рысь и галоп, вкось пересекали желтую песчаную площадку, репетируя принимание. Тренеры со скамеечки покрикивали: "Левый повод держи-держи! Четче галоп, четче!"

За острым серым козырьком роскошной, каких в мире больше нет, трибуны конного стадиона, там, за огромной бронзовой скульптурной группой "Русская тройка", за расставившими ножищи опорами линии электропередачи и по струнке стоящими жилыми башнями, лениво кралась туча. Флаги трепало на нервном ветру, вчера в программе «Время» обещали дождь. Кто-то из тренеров сказал, что завтра по-старому Самсон-сеногной, бабки говорили, коль в этот день польет, шесть недель будет лить. От этих слов пахнуло сельским, стародавним, атавистически волнующим, как волнует на конюшне запах сена и навоза.

Предшествуемая Антикяном и Верой, со стороны конюшен показалась Лена на Хевсуре – в полной амуниции, в грациозно-гордой своей посадке, опустив очи долу. До старта час, а она в полном сборе. В этом и характер, и жизнь вся – в полном сборе, держа себя в руках, не давая расслабиться…

– Привет, – сказала она, видя меня и не видя, решительно не замечая никаких изменений в моей внешности.

– Не оценила, – сказал, смеясь, Угрюмов. – Ах, какая ветреная женщина!

Но я увидел, что Лена вообще не та, какой я привык ее наблюдать. Ее сосредоточенность едва ли не чрезмерна, едва ли не прострация. Тут я заметил еще, что Антикян, сев на скамейку, неотчетливыми, раздерганными движениями ищет по карманам явно забытые спички и тотчас о них забывает, хотя сигарета давно торчит под усами. Заметил, как Вера трет и комкает в ладонях тряпку для обтирки лошади. И вспомнил, что, когда вчера вечером спросил у Лены по телефону, как Хевсур, она грустно ответила: "Неважно".

Антикян следил за Леной, шепча в усы:

– Так, так, хорошо, хорошо, – точно заговаривал, приманивал удачу. – Ай, плохо, ай…

Я спросил:

– Он что у вас, давно врать стал?

– Недавно врать стал, – сказал Антикян.

– А где?

– В менке ног стал

Лена приблизилась на короткой рыси.

– На мундштучок его побольше, – сказал Антикян, – построже на мундштучок.

– Он все время задом поддать хочет, – пожаловалась она, – подыграть.

Вдоль правого заборчика Хевсур взял в галоп.

– Как вон в тот угол заедет, так врет, – сказал Антикян.

– Он просто нервничает здесь, – сказал Вера.

– Слушай, что ему нервничать, никто не нервничает, один он нервничает, – сказал Антикян и сунул новую сигарету в рот не тем концом.

Началась работа над менкой. Казалось, крепко ведомый Леной, конь поймал уже ритм, мерно вздымались его копыта. "Так, так, так", – кивал Антикян, но Хевсур внезапно взбрыкивал лоснящимся на солнце крупом, и берейтор страдальчески морщился.

Вскочил, побежал на песок, стал осматривать подпругу, потник.

– Может, послабей седловку?

– Да седловка тут ни при чем, – сказала Лена.

– А почему он прыгает? Что ему мешает?

– Ничего ему не мешает, он валяет дурака.

Лена, сжав добела губы, снова принялась за менку. По соседству в березовой битцевской роще ударила кукушка. Ее деревянный альт пришелся точно в такт движениям лошади – в один темп. Но Хевсур вновь скозлил, вновь скривился Антикян, а кукушка все куковала, и я подумал, не отмеряет ли она Лене долгие, такие же тяжкие спортивные дни.

А Лена куковала другое – бесконечные попытки заставить рыжего упрямца проделать летящие пассы непослушными своими копытищами.

– Вот, вот, – кричал Антикян, – сейчас хорошо было!

– Да, хорошо… Сидишь как на пороховой бочке, – Лена повела в нашу сторону прекрасными, долгими, тяжеловекими, такими полными отчаяния глазами.

– Обе запутались, и лошадь и она, – прошептал Антикян.

Бедная "пороховая бочка"! Другие-то рядом с ним и впрямь походят на кургузые бочонки, но строчат себе, как ни в чем не бывало, короткими ножками. А он так скульптурно величествен, так симфонически льются одна в другую его совершенные мышцы под сеточкой вен, похожей на дельту Волги на карте. "Он чем хорош? – скажет потом Угрюмов. – Он заполняет собой манеж". А всадница миниатюрна, вроде бы не по коню, но в этом особый колорит, неповторимость сочетания.

Позже я скажу об этом Лене, и она вскинет на меня доверчивый взгляд: "Правда? Это хорошо, если так, а то я въезжаю в манеж и пугаюсь – вокруг одни Петушковы. Хорошо, если мы от всех отличаемся, если ты, конечно, прав".

Но бедный Хевсур! (Кто я такой, чтобы звать его Большуней, как Лена, или Хачиком, как Толя?). "Давай, ну, давай", – звучит тихий накаленный Ленин взрыд, и на лице коня – не могу, хоть убейте, назвать мордой это благородно-удлиненное, трепетно чуткое – растерянность, непонимание и горестная жажда понять, чего от него хотят и почему он не может.

Скрипнув лакированными голенищами, подошел отъездивший свою езду Угрюмов.

– Как ты? – спросил я.

– Как сказать? Сейчас мне одна женщина помогает работать с лошадью. Она услышала – баллы мои объявили, прибежала и плачет. А мне пришла в голову такая мысль. Такая, значит, теория. (Виктор Петрович, как сказано выше, любитель потеоретизироватъ). Надо вылежать. Устанут же когда-нибудь бить лежачего.

Угрюмов всегда выражается странновато. В данном случае, как я понимаю, он имеет в виду, что они с Петушковой, выдающиеся мастера, севшие на новых лошадей, в глазах иных выглядят уже бесперспективными (это в спорте бывает – вдруг: "Всем пора на смену"), и судьи несколько придерживают оценки, поощряя – порой несправедливо – тех, кто моложе и, по мнению судей, перспективнее.

– Я на нее, – сказал Угрюмов, кивая в сторону Лены, – удивляюсь, как она, женщина, все это выдержала. Один конь, другой, одно несчастье, другое… Я за нее волнуюсь, не какое место займет, а сможет ли она встать. Ей, знаешь, хотели предложить передать мне Хевсура. Мне лошадь нравится, честно. Но если бы она мне в этом отношении хоть словечко сказала, я бы перестал ее уважать.

– Не сказала? – спросил я.

– Спрашиваешь, – сказал Угрюмов. – Слышь, Толя, – обратился он к Антикяну, – очень уж старается она на разминке. Лошадь молодая, что ее греть и греть, не старик же. Хотя, с другой стороны… Я помню, на первенстве Европы – еще с Абаканом – она мучилась, мучилась, не идет менка, хоть ты убей. А поехала и сделала. Она, понимаешь, за свои ошибки сама должна отвечать. А если мы ошибемся в разминке, и ей навредим… Хевсур ты Хевсур, голова у тебя большая, да много сразу в нее вбивают, переварить никак не можешь.

Лена проехала, мимо, глядя на часы. Антикян тотчас взглянул на свои. До старта оставалось десять минут.

– Вот ведь дрянь, просто я не знаю, ну, негодяй, – не сердито, а грустно проговорила Лена.

– Ребята, – предложил Угрюмов, – давайте ее остановим.

– Она не остановится, – сказал Антикян.

– А мы тихонько. Мы хитренько. Ляля, пора сапоги мыть, давай, мы тебе помоем.

– Не хочу! – отрезала она.

– Ляля, коню зубы надо протереть!

– Не надо! Отстань, Витя, я злая.

– Сейчас она как вас пошлет, – сказала Угрюмову Вера.

– А что, я пойду.

– Бриджи будете мочить? – спросил Лену Антикян.

– Не буду!

– А перчатки?

– Не буду!

Из радиоузла прозвучало: "На старт вызывается заслуженный мастер спорта Петушкова на Хевсуре – общество "Урожай".

Антикян торопливо сунул коню два куска быстрорастворимого рафинада.

Петушкова подъехала ко входу в манеж. Ассистентка судьи задрала Хевсуру верхнюю губу, проверяя, не слишком ли строги удила. Лена улыбнулась Угрюмову – чуть-чуть и словно издалека. Виктор побежал на трибуну, я за ним. Резкий звонок – сигнал о готовности. Конь от испуга встал на дыбы.

– Это ничего, – шепнул Угрюмов, сжав мне плечо, – Это даже отлично. У него напряжение спало, и ей время, чтобы взять его в руки и настроиться.

Езда была не лучшая. Угрюмов хмыкал, гмыкал, покряхтывал.

– Эх, черт, оступился, по-моему. Видишь, хроманул? А вообще, мне все-таки нравится, как она едет. Я даже боюсь, что мне это нравится. Знаешь в чем сейчас ее беда? Она не хочет халтурить, хочет показать класс, а он для класса еще не созрел. Но может, знаешь, это ее преимущество, что она не хочет халтурить. Видишь, как, старается обозначить все аллюры: уж сокращенный так сокращенный, средний так средний, прибавленный так прибавленный. Может, это ее в жизни перед всеми преимущество, что халтуры она не признает, может, потому она и поднимается… Вот… Менку показывает: пять, шесть, восемь, молодец, десять – ну, сколько можно? Нет, она мне разорвет все-таки сердце… А если бы она мне коня предложила, этот бы поступок все в ней для меня перечеркнул.

…У конюшен грумы вываживают усталых лошадей. Кто это в поводу у Веры? Маленькая жалкая клячка с опущенной шеей и вислыми ушами, с глазами, в которых вековое покорство, напахавшееся это существо – наш гордец и красавец, которого хоть в гвардию, в кавалергардский полк? "Нет, – сказал Угрюмов, – по статям в кавалергарды можно, да масть не та, там на гнедых ходили, рыжие – это кирасирские". И похлопал по шее, и вытер о бриджи мокрую ладонь.

Конюшня. В самом конце, в тупике Вера пытается завести Хевсура в душ. Он уперся передними, и ни с места. У всех у нас свои недостатки, у него – что боится воды, даже от лужи иногда шарахается, видя в ней бездонность неба.

– Иди, ну, иди, дурила здоровый, – сердится Вера.

– Хач, надо мыться, маленький, – говорит Антикян. – Ай, стыдно не мыться.

Конь ни с места, только фыркает.

– Надо задом попробовать, – сказал дока Угрюмов. – А ну разворачивай.

Припал плечом к конской груди, поднатужился – без толку. Яростно лает, возмущается зрелищем такого непослушания суровый приконюшенный пес Рыжик, аж осел на мохнатые ножки и весь оскалился.

– А ну, – Угрюмов взял метлу, принялся легонько поколачивать ручкой по передним бабкам. Попятился, втиснулся, наконец, в кабинку Хевсур.

Лена завершала туалет в кладовке с сеном. Все у нее не ладилось: в баллоне почти не осталось лака, а уличный ветер мог растрепать, взъерошить прическу. И зеркало куда-то подевалось. Горели Ленины щеки.

– Вот тут я, Ляля, говорил, – сказал Угрюмов, – твоя, беда, что ты не умеешь халтурить.

– Витя, – сказала Лена, поправляя пальцем ресницы, – извини, я отвлеклась. Повтори, пожалуйста.

– Ты не умеешь показывать средненькую езду, а иногда, Ляля, надо схалтурить.

– Прости, Витя, я сейчас что-то тупая. В чем состоит твоя мысль?

– В том, – сказал Угрюмов, обращаясь ко мне, – что это для нее характерный момент. Она просто понятия не имеет, что такое халтура.

– Почему я на него злилась, – сказала Лена, – он на каждом переходе нос вырывал.

– Да он захромал у тебя, – сказал Угрюмов.

– Правда? – удивилась Лена, – А я думала, подыграть хотел. Надо же, как я к нему несправедлива оказалась.

– Большой приз лучше поедем. Вот вы увидите, – сказал Антикян.

– Блажен, кто верует, – невесело усмехнулась Лена.

– Толя, – сказал Угрюмов, – возьми завтра мое седло.

Серый «жигуленок» Петушковой бежит по Москве в направлении Ленинских гор. Единственная из участников чемпионата страны, моя героиня не взяла освобождения на работе и сейчас торопится в свою лабораторию. Я подчеркиваю этот факт не для того, чтобы возвысить ее над остальными: освобождение на время соревнований необходимо и естественно. Лена этим правом пользуется не всегда, что, впрочем, ее частное дело. Но иные говорят: "Видите, она безразлична к спорту, отъездила, а там хоть трава не расти". Иные: "Она плохая спортсменка, нервы не выдерживают на соперников смотреть". Истину надо искать в другом: просто Лена битый месяц занята обсчетом своих теоретических кривых, сложно от этого оторваться.

– Ну как ты? – спросил я.

– Злюсь, – сказала она и надолго замолчала. Она плыла в потоке машин ровно, без рывков и толчков, безошибочно попадая в тот ряд, где можно двигаться быстрей, и обходила таксистов так, что они не гоношились – принимали ее как равную в свою профессиональную, мужскую шоферскую среду.

– Не понимаю, что с лошадью – сказала она. – Какая-то неадекватность реакций. Полная непредсказуемость. Все ведь хорошо шло, и вдруг – заскок. Без малейшего видимого повода. Понимаешь, почему я злюсь? Я всегда умела показать больше, чем на данный момент может лошадь и чем от нее ждут окружающие. Аргумент (это ее предпоследний конь, неудачный, она с ним недолго работала. – С. Т.) мог просто выпрыгнуть из манежа, и то я доводила езду до конца. А Хевсур явно способный, все это знают, вот почему я злюсь. И пока не знаю, как быть завтра на тренировке. С одной стороны, он утомлен, и я его должна поберечь. С другой – пока он все правильно не сделает, тренировку прекращать нельзя, окончание работы, служит для лошади наградой, а награда должна следовать за исполнением, и получается замкнутый круг. Не понимаю, что с ним.

– И ведь сам не скажет, – сказал я.

И ведь не скажет, бессловесное создание. Впрочем, разве и тот, кто наделен даром речи, всегда в состоянии объяснить, даже самому себе, чем вызван неожиданный странный ступор в миг наивысшей готовности?

РАЗГОВОР ПРОДОЛЖАЕТ ЕЛЕНА ПЕТУШКОВА

13

Было бы нечестно утверждать, что известность мне не льстит. Я не лишена честолюбия, что проявилось еще в первом классе, когда стали выбирать звеньевых «звездочек» и санитаров, а меня никуда не выбрали и я пришла домой зареванная. Родители, узнав о моих горестях, посмеялись: «Придет время, и ты будешь радоваться, если тебя куда-то не выберут». Я вспоминаю об этом порой под бременем многочисленных общественных нагрузок.

С течением времени меня стали приглашать выступать, что было нелегко: волновалась я не меньше, чем перед соревнованиями, а сил, чтобы побороть волнение, уходило больше.

Вдобавок мне казалось, что каждый раз надо говорить что-то новое, и надолго меня не хватило. К счастью, я много выступала с писателями Львом Кассилем и Василием Чичковым и обнаружила, что они каждый раз с артистической непосредственностью выдают за экспромт то, что много раз уже рассказывалось.

Храбро убедившись, что повторяться не зазорно, я стала несколько «забалтывать» фразы и мысли, которые уже знала наизусть. Однажды это привело к конфузу – в Звездном городке. Я с упоением разглагольствовала о том, как ужасно сложен и опасен конный спорт, и вдруг услышала смех. Он был все громче, и наконец генерал Каманин добродушно сказал: "Этак вы совсем наших космонавтов запугаете, и они никогда в конники но пойдут".

Я выступала много, иногда по три-четыре раза в неделю, но не потому, что нравилось, – просто не умела отказывать. Бурная "гастрольно-концертная деятельность" была очень утомительна и вскоре оказалась не по силам, ведь от всего остального никто меня не избавлял: ни от тренировок, ни от работы на кафедре, руководства аспирантами и прочего, что составляло основу жизни.

Я заметила, что если, отказываясь от очередного выступления, ссылаешься на подлинные, вполне уважительные причины (устала, много дел, надо побыть с дочкой), это не воспринимается всерьез. Но если говоришь, что не можешь выступить здесь, поскольку должна выступать там, а там – что выступаешь здесь, довод звучит вполне убедительно.

Такой метод избавления от хлопот не лучший, я себя за него осуждаю, но ничего поделать не могу.

Тем паче, что за время пребывания в МГУ мои занятия спортом никогда не приравнивались даже к общественной работе. Помню, на факультете висело объявление: "Пребывание в сборной университета рассматривается как комсомольское поручение", – но ко мне этот тезис, увы, не относился. Вероятно, потому, что я не состояла членом студенческого спортивного общества «Буревестник». В свое время меня в него не приняли – я не была ни мастером спорта, ни даже перворазрядницей, а в ином качестве «Буревестник» не интересовала. Так я и осталась на всю жизнь в «Урожае» и никаких льгот и поблажек, которые порой предоставляет «Буревестник» своим спортсменам, не имела: меня, когда я училась, и от занятий физкультурой никогда не освобождали.

Я не жалуюсь – просто констатирую.

…Наверное, многие считают меня человеком волевым и жестким. Но эти свойства проявляются разве что по отношению к самой себе. С другими я бываю мягкой, даже безвольной – не знаю, замечают ли студенты, как тяжело дается мне требовательность. Большей частью вовсе не дается. Организаторского дара я в силу этого, мне кажется, совершенно лишена. Что касается воли, напряжением которой я заставляла себя многое преодолевать, то, по-моему, с годами она немного ослабевает. Одну за другой даешь себе маленькие поблажки. Может быть, это естественная и необходимая защита организма от перенапряжения, не знаю.

Если спросить, хотела бы я, чтобы снова мне было восемнадцать, я отвечу: "Ни за что". Пусть меня можно счесть во многих вопросах баловнем судьбы, но годы учебы, работы и спорта, как ни прекрасны они были, сколько радостей ни принесли, дались таким напряжением, что я не хотела бы пережить все сначала.

Наверное, я так говорю потому, что изменилась, как меняется каждый из нас.

Уходит ортодоксальная бескомпромиссность, свойственная юности, понимаешь, что нельзя все делить только на черное в белое, что есть полутона…

Правда, поразмыслив, я прихожу к выводу, что иные поступки, кажущиеся мне естественными для других, по-прежнему невозможны для меня самой, хотя по сути они не противоречат моим нынешним взглядам.

Впрочем, я не думаю, что познала себя до конца.

Может быть, я изменилась еще и в том, что перестала недооценивать себя. Думаю, человек вправе и обязан со спокойной гордостью говорить: "Да, я чемпион мира, я олимпийский чемпион", не требовать взамен особых благ и почестей, но гордиться обязан.