Текст книги "Путешествие в седле по маршруту "Жизнь""

Автор книги: Елена Петушкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

8

Вернемся к спорту. В январе 1964 года меня зачислили в аспирантуру, а в мае начался тренировочный сбор для подготовки к Олимпиаде. Он проходил на Десне, в Ватутинках, в тридцати километрах от Москвы. Я не могла позволить себе жить на сборе вместе с другими участниками – мне надо было работать над диссертацией.

И вот я подбегала к метро перед самым его открытием, потом мчалась к автобусу, потом минут двадцать пешком через лес… В семь я седлала Пепла – когда другие, не спеша, шли завтракать.

В первое время со мной много и охотно работал армейский тренер по выездке Николай Алексеевич Ситько – он исключительно предан делу, готов с раннего утра и до позднего вечера ездить на лошади. Но через несколько дней я ощутила в его поведении неожиданную метаморфозу: я словно перестала для него существовать. Оказалось, руководство строго предостерегло его, чтобы он перед первенством СССР не готовил «своим» соперницу (к сожалению, ведомственные интересы порой ставятся выше интересов сборной).

Попав в сборную, я неожиданно окунулась в атмосферу страстей, которых прежде не знала. Меня огорошило, например, что некоторые – взрослые мужчины, зрелые спортсмены – внезапно перестали со мной здороваться, и я ломала себе голову над вопросом, когда и чем их обидела.

Это было, как я поняла позже, издержками того чувства соперничества, той естественной для спорта – большого спорта с его огромными моральными ставками – острой конкуренции, которая, будучи подогреваема честолюбием, разъединяет порою людей. Этого нет и никогда не было в нашей сборной за рубежом, там наши интересы едины, мы сплочены высокой патриотической целью, но дома с этим нет-нет да и сталкиваешься.

Мне повезло. Большую часть спортивной жизни я провела, многого не зная, отчасти в тепличных условиях. Григорий Терентьевич Анастасьев, незабвенный Терентьич, избавлял меня от дрязг, словно заслонял грудью. Я жила в иной атмосфере еще и потому, что дома встречалась только с чистотой и теплом, что на кафедре была необычайно дружественная обстановка.

Потому-то так больно уязвляли меня некоторые события, так помнятся они до сих пор. Окаянная ведомственная конкуренция сказалась не только в охлаждении Ситько. Дня за четыре до чемпионата страны лошадей повезли на Московский ипподром – там проводилась выездка. Поставили в конюшню. А я заболела ангиной и только накануне старта смогла выбраться к Пеплу.

Стояла жара, раскаленный воздух словно вибрировал над землей, а я бродила по конюшням и никак не могла обнаружить свою лошадь. Наконец мне показали на дальнюю: "Может быть, там". В первую секунду я его не узнала – скелетик, обтянутый кожей. Он вышел, еле переступая ногами, жадно потянулся к воде. Два с половиной ведра он выпил сразу. Его бросили без присмотра, двое суток не кормили и не поили.

Мы с ним заняли шестое место: после всего, что произошло, выше быть не могли. И на Олимпиаду в Токио не попали.

Но горечь в памяти не оттого. Она поднимается в душе, когда я мысленно вижу тот живой скелетик на четырех ножках, тянущий морду к воде.

В следующем, 1965 году я впервые участвовала в чемпионате Европы. Надо сказать, что подробности соревнований я, к сожалению, всегда помню плохо – своих баллов, например, не помню никогда. И хотя основные вехи, самые трудные и самые радостные дни, конечно, запоминаются, ход отдельных соревнований словно сливается воедино. Словно все, что было у нас с Пеплом, – это один длинный, бесконечный турнир.

И об этом, так сказать, типичном турнире я сейчас расскажу, чтобы сразу сделалось ясно, как он проходит, с чем сопряжен.

Итак, соревнования. Прежде всего важно угадать с разминкой. Мало разомнешь лошадь – плохо: мышцы не разогреются, трудно будет делать сложные элементы. Кроме того, не избавь ее от излишней энергии, она, глядишь, подыграет где-нибудь на прибавленном аллюре, а это срыв элемента, это все равно что фигуристу упасть. К тому же избыток энергии позволит ей глазеть по сторонам, остро реагировать на окружающее, и она может чего-нибудь испугаться. Разомнешь больше чем надо – устанет, будет работать вяло, и много ты у судей не получишь, и скинут они тебе баллы по тому пункту, который озаглавлен "импульс, желание лошади двигаться вперед".

Спортсмен делает разминку, что называется, по самочувствию, но лошадь-то сама ее не делает, и говорить она не умеет, и ее самочувствие надо угадать. Причем не только самочувствие – настроение. Если она взволнована, то при разминке ни малейшей резкости, только спокойствие, подавлена – надо взбодрить.

Научить человека понимать лошадь очень трудно. Не знаю, можно ли вообще этому научить. Способность к почти телепатическому контакту с животным должна быть от природы, а индивидуальный опыт лишь развивает ее. Недаром про особенно способных всадников в конном спорте говорят: "Он с чутьем".

В спортивной науке сейчас увлеклись построением неких идеальных моделей для каждого вида спорта. Не знаю, как в легкой атлетике, гимнастике или плавании, но применительно к конному спорту я моделирования не приемлю. Пусть фигура, руки, ноги, физическая сила, быстрота реакции, даже посадка будут соответствовать идеалу, но нет чутья – нет всадника. Или есть, но среднего уровня, не более.

Я понимаю, что такой тезис равносилен сакраментальному: "Ум как деньги: если он есть, то есть, если нет, то нет".

Опытный автомобилист знает, что у каждой машины свои особенности. Однако он всегда уверен в адекватности реакции: нажим на педаль газа или сцепления предполагает строго определенный ответ. Казалось бы, для всадника тоже однозначно: потянул за правый повод – пошла направо, за левый – налево. Пошла-то она пошла, но как! Одно дело – плавно вписалась в поворот, слегка повернув голову и красиво согнувшись в боку. Другое – когда только слегка скривила челюсть, подставив ее, как подпорку, ненавистному железу, и повернулась всем корпусом, прямая, точно доска. Баллы сразу летят вниз.

Словом, поскольку под тобой живое существо, то требования для получения необходимого ответа должны постоянно меняться в соответствии с десятками самых неожиданных факторов. Чутье в момент соревнований – это непрестанные микрокоррекции, причем ошибку чувствовать надо в фазе зарождения. Предугадывать ее.

Что касается идеальной модели всадника, то разве соответствует ей, например, датская спортсменка Лиз Хартель, которая после перенесенного в детстве полиомиелита с трудом передвигается на костылях? Ее сажают в седло, и она преображается. На Олимпиаде 1956 года Хартель была серебряным призером.

…Итак, соревнования. Они проходят и под проливным дождем, когда с трудом удерживаешь мокрыми перчатками осклизлые поводья, а при поклоне судьям с полей цилиндра льется вода. И под палящим солнцем, когда кажется, что единственно возможный способ существования – сидеть по горло в ледяной ванне, а надо натягивать бриджи из плотного эластика, тяжелые сапоги, фрак, и к концу езды сердце чувствуешь у самого горла.

А как избавиться от мух и слепней? Лошадь встряхивает головой, отбивает задней ногой, а судьи скидок на мух не делают.

До старта три минуты. Я оглядываю себя и Пепла.

Так, косички в гриве не растрепались, «лишнее» белое пятнышко шерсти закрашено жженой резинкой…

Тренер и помощник еще раз протирают ему суконкой шерсть.

Главный судья объявляет мою фамилию.

На Западе это звучит так: "Фройлен (впоследствии – фрау) доктор Петушкова". В большинстве стран Западной Европы наша кандидатская степень соответствует званию доктора, и это производит впечатление на зрителей и участников, тем более что за границей женщин в науке меньше, чем у нас. Надо сказать, что моя фамилия оказалась для иностранцев труднопроизносимой, и порой меня за глаза звали просто "фройлен Пепел".

Ассистент судьи осматривает железо во рту лошади: не применила ли я запрещенные правилами строгие удила или железную лопаточку, не дающую лошади перекидывать язык. Но все в порядке.

Гонг.

Подъем в галоп, и Пепел как по струнке идет по осевой линии манежа и в центре, у точки, отмеченной белыми опилками, четко, быстро, но в то же время плавно, не «клюнув», останавливается.

"Вот вам, – мысленно говорю судьям. – Вот как мы умеем".

Короткий кивок, поводья в левой руке.

Судья снимает котелок. Начало хорошее. Разбираю поводья, чтобы тронуться с места. И вдруг нас захлестывает рев прибоя. Это вдали, на дорожке ипподрома, рвутся к финишу рысаки, это кричит публика (реальный случай, который мне запомнился). Пепел обычно очень собран, а тут от неожиданности заплясал, закрутился на месте. Срыв сразу двух элементов!

Только когда шум смолк, Пепел снова мобилизовался и, пофыркивая, тронулся рысью. Перемена по диагонали на прибавленной рыси. Он еще в углу привычно просит повод, вытягивая нос и опуская вниз шею. Распластавшись, словно летит над землей из угла в угол манежа.

Еще серия элементов. Чувствую, возбуждение прошло. Пепел начинает подхалтуривать: прибавляет ровно столько, сколько сам считает нужным. Ковыряю его шпорой с того бока, который не виден судьям, – маленькая хитрость. Но английскому анекдоту: "Сэр, почему у вас только одна шпора?" – "А вы думаете, что, если заставить одну половину лошади двигаться быстрее, другая будет отставать?"

Пепел, слегка крякнув, не прибавил ни на йоту. Он у меня профессор – прекрасно знает, что во время соревнований никакие наказания ему не грозят. Он работает честно и добросовестно, но чуть-чуть излишне самостоятельно, словно говоря своим поведением: "Я прибавил, и хватит, а если тебе еще надо, это уж, извини, слишком".

Правда, в чем я не могу его упрекнуть, так это в отсутствии внимания к моим действиям. Многие лошади, запомнив программу, усердно и услужливо начинают сами каждый следующий элемент – начинают, когда еще не подготовлены к нему, на метр-полтора раньше нужного места. Таких забот с Пеплом я не знаю. Он чутко ждет сигнала к каждому переходу, хотя езду тоже знает и помнит.

Однако ленца, с которой он сегодня бежит, действует мне на нервы. Давлю ногами изо всех сил его бока, позади только половина программы, а я уже устала, и впереди самые трудные элементы. Пепел работает очень четко, но вяловато, хотя при такой жаре его понять можно.

Переход в шаг. Ну вот, секунд двадцать передышки – шагом сам пойдет.

Снова подбираю поводья, стискиваю бока. Пассаж… Пиаффе… Вот негодяй, совсем замер, еле ногами перебирает, а ведь так хорошо на разминке делал!

Менка ног. Здесь он часто врет. Когда-то это был его коронный номер, но однажды я заболела, и на него посадили другого всадника – мужчину: команде на соревнованиях нужен был зачет. Вместо того чтобы попытаться подстроиться к лошади, всадник взялся за один день переделать "под себя" Пепла. Он предъявлял иные требования и по-иному, чем я. Лошадь не понимала, чего от нее хотят.

Когда я срочно сбила температуру и пришла, Пепел категорически отказывался делать менку ног. С тех пор его будто подменили: в последующие десять лет можно по пальцам пересчитать соревнования, когда ему случайно удавалось пройти диагональ, меняя ногу без единой ошибки.

Правда, и я здесь уже не чувствую уверенности. Точнее, жду ошибки. А лошадь и на это реагирует.

Есть всадники, у которых лошади прекрасно работают на тренировках – кажется, равных быть не может. А в соревнованиях такая слабая езда, что диву даешься. Наверное, этих спортсменов подводит именно ожидание ошибок – богатое воображение и проистекающая от этого излишняя осторожность, которая переходит в робость, боязнь малейшего риска. Это не спортсмены по натуре. Даже если у них чутье, лучше им быть тренерами, готовить лошадей для других.

Но в менке ног на этот раз, кажется, пронесло. Все прекрасно. Остается заключительное пиаффе, и я позволяю себе немного расслабиться: сама выдохлась до предела. Пепел мокрый, шерсть под поводьями в пене…

Ох, нельзя ворон ловить! Я самую малость ослабила контроль, а он взял и стал, когда надо еще восемь темпов отбить.

Не смущаясь тем, что нахожусь под носом у судей – из двух зол выбирают меньшее, – поддеваю Пепла шпорами. Лениво отбрыкнувшись, он несколько раз переступает. Это вряд ли даже намек на пиаффе, но большего мне добиться не удается.

Пот заливает глаза. Задыхаясь от усталости и злости, кланяюсь судьям – улыбку даже не пытаюсь изобразить.

Поводья брошены, и Пепел, глубоко вздохнув, выходит из манежа с чувством выполненного долга. Сохраняя внешне полное спокойствие, я шепчу сквозь зубы: "Урод! Ишак! Скотина безрогая! Вот я тебе сейчас покажу, как не делать пиаффе! Дай только выехать за трибуны, где нас не видно".

Но стоит мне дотронуться шенкелями до боков, как бы провоцируя Пепла: пусть попробует снова схалтурить, я ему покажу! – и он легко и свободно выдает такое пиаффе, что остается соскочить, похлопать его по шее и отвести в конюшню.

Да, он у меня действительно профессор – разве можно на него сердиться?

9

За время выступлений на Пепле у меня было много тренеров, они менялись в группе выездки, и каждому из них я от души благодарна. Но своими успехами больше всего я обязана одному человеку – Григорию Терентьевичу Анастасьеву.

Есть сказка – кажется, немецкая, – как один из троих братьев нарисовал на стволе дерева девушку, второй вырезал ее из дерева, а третий оживил. Кому же она должна была принадлежать? И мудрец рассудил, что третьему. Кто вдохнул в нее жизнь, тот ее создатель.

Так создал Терентьич меня как спортсменку.

Тренер и спортсмен – в этом двуединстве заключено нечто большее, нежели в двуединстве: учитель и ученик. Ученик может быть продолжателем дела учителя, но он никогда не будет продолжателем его самого. Тренер же часто видит в воспитаннике собственное «я», воплощение, может быть, несбывшегося. Отсюда отеческое отношение к спортсмену, забота о нем, порой жертвенность, присущая скорее родителям, вне зависимости от разницы в годах. Тренер прощает воспитаннику то, что не мог бы простить учитель ученику. Бывает, он своими руками отдает спортсмена другому тренеру, считая, что ученику это принесет большую пользу.

Как грустно, что порой ему платят черной неблагодарностью!

Можно по пальцам пересчитать выдающихся спортсменов, тренировавшихся абсолютно самостоятельно: времена гениальных самоучек и одиночек давно миновали. В конном же спорте совершенно необходимо, чтобы опытный, умный взгляд корректировал тебя – правильно ли выполнено упражнение, в должном ли темпе.

Когда Терентьич стоял на манеже с бичом в руке, еле заметными взмахами подправляя лошадь (по-моему, никто в мире так не понимал лошадей), – это напоминало настройку скрипки.

Но в еще большей степени его тренерскому таланту было свойственно умение настраивать на борьбу душу спортсмена Я уже упоминала о том, как психологически точно умел он пользоваться в интересах дела моим природным упрямством. Перед соревнованиями мне обычно казалось, что ничего не получается. Везде всегда возможны мелкие шероховатости, по я преувеличивала их значение, стремясь к некоему недостижимому идеалу. В этот момент Терентьич знай меня нахваливал – даже излишне, если рассуждать с точки зрения техники – и это меня ободряло.

Кизимов, Калита, Петушкова – в таком составе наша сборная просуществовала много лет. Вели мы себя перед соревнованиями по-разному. Скромный, молчаливый Кизимов любил перед стартом начищать снаряжение – оголовье, ремни. Он их смазывал, протирал, драил до бесконечности. Обаятельный, общительный Калита внешне выглядел спокойным, и что творилось у него внутри, было видно, пожалуй, одному Терентьичу, потому что внезапно старик принимался злить Ивана, выводить из себя: "Не получается принимание, нет, опять не получается, не умеешь работать как следует, и нечего было сюда ехать!" Калита сердился, ругался, Терентьич делал вид, что страшно обижен, отходил…

Иные думали, что Анастасьев сам себя в руках держать не умеет, поэтому других дергает. Но они не понимали, что соревновательный настрой не всегда создается успокоительными словами и валериановыми каплями.

…Анастасьев родился в семье крестьянина-бедняка, батрачил, после революции устанавливал на селе Советскую власть. Вся его сознательная жизнь связана с красной кавалерией, и, уйдя в отставку в звании полковника, он возглавил сборную страны по конному спорту. В ту пору в сборной не было старших, главных тренеров – выездкой, конкуром, троеборьем ведал один Анастасьев, а всеми организационными вопросами – Владимир Викторович Крыжицкий.

Необычайный природный ум, способность мыслить глубоко и масштабно, видеть перспективу и неуемная энергия помогали Григорию Терентьевичу добиваться успехов, что называется, по всей ширине фронта. Шестидесятые годы принесли нам успехи и в выездке (Рим, Олимпиада), и в конкуре (выигрыш Кубка наций), и в троеборье (победы на первенстве мира 1962 и 1965 годов).

Позже у руля сборной стали появляться другие специалисты, а Анастасьев, чувствуя, что силы уже не те, оставил за собой только выездку.

И вот вершина – двойной триумф 1970 года в Аахене. Мы возвращаемся в Москву, на аэродроме множество встречающих, и мои друзья случайно слышат фразу, сказанную одним из тогдашних руководителей нашей федерации: "Ну вот, теперь Терентьичу пора на заслуженный отдых".

На другой день по приезде Анастасьеву говорят: "Григорий Терентьевич, есть мнение перевести вас в городской спорткомитет То есть не вас, а вашу ставку – мы возьмем на ваше место молодого специалиста. Вы как работали, так и работайте, а его готовьте себе на замену". Это было неожиданно и равносильно пощечине. Оскорбленный Терентьич ответил, что, если он больше не нужен, пусть ему так и скажут, а своим трудоустройством он может заняться сам.

К счастью, это намерение не было исполнено. Вскоре Григория Терентьевича попросили забыть о неприятном разговоре. Но такое не забывается, случай остался для Терентьича незаживающей раной.

Иногда говорят: "Незаменимых нет". Это неправда. Каждый человек в жизни незаменим, особенно такой, как Анастасьев. Обидно и горько, что окружающие понимают это подчас лишь тогда, когда сделать замену заставляет смерть.

Теперь административных ставок при конном спорте больше, письменных столов больше, и за ними сидят молодые, крепкие люди. Только успехов стало поменьше, чем тогда, когда нас тренировал, нами руководил один старик со своей неизменной записной книжечкой.

РАССКАЗ ПРОДОЛЖАЕТ СТАНИСЛАВ ТОКАРЕВ

В мембране звучал старчески подослабший, но еще мощный на низах военный баритон:

– Я слышал, что вы пишете о Ляле Петушковой. Предлагаю встретиться, чтобы рассказать вам об особенностях ее стиля.

– Кто говорит? – не понял я.

– Полковник Рогалев.

Мои ладони вспотели от почтительности.

Так я попал в квартиру, с одного балкона которой открывается вид на стартовую часть скакового круга Московского ипподрома, с другого – на финишную прямую. В квартиру, увешанную портретами знаменитых лошадей, чемпионов выездки и конкура, равно как скачек и бегов. Так попал в дом патриарха нашего конного спорта Георгия Тимофеевича Рогалева, в чьей уникальной домашней библиотеке – помните? – черпал знания Виктор Петрович Угрюмов. В дом, хозяин которого гимназистом-приготовишкой был за пачку сигарет «Чайка» подсажен офицерским коноводом в седло и словно врос в него, в гражданскую сражался у бесстрашного Примакова в полку червонных казаков, Отечественную прошел фронтовым врачом-ветеринаром и закончил службой в берлинской комендатуре под командованием славного генерала Берзарина. По поручению генерала Рогалев восстанавливал там разрушенный ипподром, а также, представьте, цирк и варьете, о чем Берзарина попросил Вильгельм Пик. Это было гуманным, провидческим актом, ведь мирных жителей столицы бывшего рейха надо было не только накормить, но и дать хоть немного душой отойти от рухнувшего на них ада. Говорят, о Рогалеве сам Жуков отозвался: "Это тот молодец подполковник, который слонов дрессирует". А в архиве Георгия Тимофеевича хранится старая программка варьете с портретом бравого офицера с эспаньолкой, он и сейчас, со мной беседуя, ее покручивает, только совсем седую.

Я попал в дом, где знаменитого русского конного тренера Михаила Лакса зовут папой или дедушкой (отцом он приходится Анне Михайловне, супруге Георгия Тимофеевича, тоже избравшей профессию ветеринара), а известных жокеев братьев Лаксов – Колей и Толей (либо соответственно дядями), легендарного же наездника Ратомского – дядей Витей, присовокупляя к имени этой роскошной личности множество анекдотов. Ну, скажем, дядя Витя получил приказ свыше отправить любимую его кобылу Вестницу в завод. Дядя Витя тотчас отправился с ней в Ростов, где обогнал всех тамошних звезд, потом, с тем же успехом, в Одессу и еще куда-то и после всего послал в завод Вестницу, но… изображенную на фото – в момент триумфа.

Словом, я окунулся в удивительный, неведомый мне мир, в центре которого сильное, но хрупкое, чистое и самое красивое из "братьев наших меньших" существо. Лошадь. О ней могут здесь говорить бесконечно, и эти разговоры, исполненные любви бескорыстной и какой-то глубинно-корневой, как к детям, и меня, неофита, наполняют покойным и светлым ощущением единства всего сущего на земле. Я хотел бы передать это чувство, так как оно в высшей степени свойственно и Лене Петушковой, и хоть в конном мире много микромиров и она принадлежит к иному, но какая нам разница?

Какая нам разница, в какой вид конного спорта отдали потом люди жеребенка с нежным сердцем и бетонным именем Диктатор, чью трогательную историю рассказала мне Анна Михайловна? Мать Диктатора, кобыла-рекордистка Доповедь, была суровой воспитательницей. Пока она ела свой овес с отрубями, сын должен был стоять носом в угол денника и лишь потом допускался к вымени. Но, выпущенный с ней на волю, скакал, буквально прилипнув храпом к материнскому боку, и когда она широченно прыгала через ямы и колдобины, изо всех жеребячьих сил тужился не отставать.

Годовичков отбили от маток, все уткнулись в кормушки, один Диктатор кричал, не унимаясь, а потом безголосо хрипел, тосковал по Доповеди. Спустя положенное время, запущенные в леваду своим табунком, юнцы бойко поскакали, занятые мужскими заботами, а Диктатор бросился к матери.

Он тоже вырос в классного бойца, и на нем дядя Толя Лакс обошел дядю Колю, ехавшего на Газавате, сыне знаменитой Гюрзы.

…Но я отвлекся от непосредственного повода, вызвавшего на свет эту главу, Георгий Тимофеевич пообещал прокомментировать стиль Петушковой.

Впрочем, прежде чем об этом, я выслушал о многом и многом. О кознях английского циркача Филлиса, прозванного "дьявольским жокеем", который некогда мановением великокняжеских дланей попал в наставники русской кавалерии и конного спорта и объявил, что каждую лошадь может в два счета научить всем хитростям высшей школы верховой езды, рецепт чего прост: "Жгите ее огнем". О том, как злосчастное наследие Филлиса до сих пор над нами довлеет. Если, скажем, в ГДР юную лошадь вводят в науку выездки постепенно, то у нас, говорил Рогалев, ее с первых шагов бросают в океан высших премудростей главных международных призов. И спешка, натаскивание, связанная с этим чрезмерная суровость обращения порой приводят молодую лошадь к неврастении. "Вы думаете почему они зубами скрипят? Потому и скрипят".

Я не специалист. Однако применительно к спорту вообще могу утверждать: да, натаскивать – это все равно что вбивать ребенку в голову дифференциальное исчисление, минуя таблицу умножения. Это нерационально, это жестоко, это бессмысленно. Но в построениях Георгия Тимофеевича меня привлекает и иное. Пожалуй, первостепенное. Лютое отвращение к жестокости. Он истинно из тех, кто "братьев наших меньших никогда не бил по голове", не рвал до крови, до мяса удилами (как рвут иные) нежный конский рот. Таким же был и Анастасъев, учитель Лены, ее незабвенный Терентъич. Почтенные кавалеристы приятельствовали, встречаясь в манеже ипподрома едва солнышко встанет, а когда оно сядет, шли домой к Рогалеву, благо рядом, рыться в книгах и журналах – со старческой дотошностью, с детской, увлеченностью. Счастливая, завидная жизнь.

Теперь уж он отвлекся, и я напоминаю, что мы собирались беседовать о Петушковой. Он спохватился, извиняется и выходит на минутку невесомо легко для восьмидесяти лет, хотя и пришаркивая.

Впрочем, у Булгакова, в "Мастере и Маргарите" сказано о кавалерийской походке, что она шаркающая, полагаю, не случайно, но потому, что конник привыкает к попиранию земли не подошвами – копытами. ("В белом плаще с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской походкой ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат". Е. В. Петушкова полагает, впрочем, что Пилат шаркал по другой причине. Шпоры старинного типа, большие и зубчатые, задевали, если поднимать ноги, за задники сапог, и обувь быстрее снашивалась. Привожу эту точку зрения, дабы лишний раз проиллюстрировать скрупулезность, дотошность Лены.)

Георгий Тимофеевич возвращается, прижимая к животу кипу фотографий Лены.

– Смотрите. Смотрите. Изящество и очарование. Не амазонка, нет. Брюлловская всадница. С улыбкой, вызывающей ответную улыбку. И при этом совершенно слита с лошадью. Немцы говорят, надо ехать не "ауф пферд", но "ин пферд", не на лошади, а в лошади. Вот так она. И природный дар, и школа Анастасъева – гениального самоучки. Мягкий повод, идеальный мягкий повод. Не насилие над лошадью, не видимое, но истинное послушание. Охотное и даже радостное. Притом Ляля – идеальная нервная система. В это трудно поверить, но в Аахене на первенстве мира – я был там судьей – перед стартом переездки, когда все решалось и другие не знали, куда деться от волнения, она, слушайте, стоит у киоска и преспокойно ест сосиску. "Ляля, Ляля, тебе сейчас ехать!" – "Я знаю, но я кушать хочу!"

А о мягком поводе, как о некоем символе идеального содружества всадника с конем часто упоминают в семействе Рогалевых. Мне говорит о нем дочь Георгия Тимофеевича Елена на следующий день на трибуне ипподрома, когда, разминая гнедую чистокровную Арту от Афинс Вуда и Ахтырки, мимо скачет в фиолетовых камзоле и шлеме жокей международного класса А. И. Чугуевец, по-домашнему, по-рогалевски, Саша.

– Видите, как она у него голову держит – прямо, вольно. А у того, видите, голова загнута, шея скрючена. Вот это "железный посыл" – пресловутый. Читали книжку "Железный посыл"? Так ее герой все кричал своим ученикам: "Что ты бьешь по крупу – лупи ее в пах". Дядя Толя Лаке скакал с таким легким поводом, что все удивлялись. Однажды на финише, когда шли голова в голову, он вовсе бросил повод и подался вперед в такт движению лошади, и она, получив неожиданную свободу, инстинктивно прянула вперед и слоено вытянулась, а потом судьи спорили: круп сзади соперника, а нос впереди, кто же выиграл? Вот был посыл!

Теперь о том, как скакал Чугуевец. Поначалу лошадь и впрямь плыла без натуги – «кентером» – и лишь к повороту собралась в комок. Наездники взялись за хлысты, и вот тут – огромная разница. Соперник лупил вразмашку, "раззудись плечо", и, когда он отводил руку, жеребец испуганно шарахался, сбиваясь с прямого хода, Чугуевец лаконично и точно, как фехтовальщик, слегка, будто лишь подбадривая, попадал по крупу, когда задние ноги шли вперед, чтобы оттолкнуться, и этим ширил их движение, добавляя ему мощь.

А через день Чугуевец сидел у Рогалевых смирно и уютно в углу старого дивана с деревянным орнаментом из подков, уздечек и хлыстов. Похожий в седле на человечка, вырезанного из бумаги (56 килограммов с седлом и амуницией), вблизи он выглядел туго свитым из сплошных жил, и даже личико узкое, экономное, с глазами, тесно прижатыми к носу – впрочем, основательному – знаку мужества, на который не поскупилась природа. Скромно опустив ресницы, знаменитый Чугуевец по-девичьи теребил корявые рабочие ногти.

– Нет, вы видели, как Саша перед стартом заводит лошадь в бокс? – любуясь сыном рогалевского полка, «подавала» его Елена Георгиевна.

– У других артачатся, другие на воротах виснут и с них в седло прыгают, а у него встала и стоит как вкопанная. И совсем не нервничает.

– Если ты не нервничаешь, чего ей нервничать? – тихо молвил Чугуевец. – Объяснишь ей, что надо стоять, она и стоит.

– Это что же, – удивился я, – она понимает?

– Неужели же нет? – удивился он.

Я читал у Михаила Кольцова: "Весьма приятное зрелище, когда в цирке клоун Виталий Лазаренко прыгает сразу через десять рядом поставленных лошадей… Что обо всем этом думают лошади? Вот эти самые, которых привлекли для совершения странной, непонятной, загадочной для них операции?.. "Вот, – вяло думают лошади, – уже половина одиннадцатого, сейчас нас опять, как вчера, поведут на арену. Выстроят нас во фронт, десять человек лошадей. Почему десять – неизвестно. Затем этот странный, в широких лиловых штанах, будет через нас лететь, и только перепрыгнет через нас – уже поведут в конюшню. Что все это значит, какой в этом смысл и, главное, какая в этом для нас, лошадей, польза – нам, лошадям, этого своим умом не понять". Думают ли лошади именно так? Неизвестно. Возможно, что лошади ничего не думают. Ведь они все-таки лошади…"

Ах как хотелось бы, чтобы Михаил Ефимович Кольцов навел зорко-скептические очки на жокея Сашу Чугуевца, когда тот, все больше увлекаясь, рассказывает об одном коне, которому, ввиду непомерного честолюбия, мукой мученической было видеть впереди чужой круп: "Он только один впереди мог скакать – чистый Владимир Куц". И о другом, которого вполне удовлетворяло умеренное сознание, что он не последний, а первым быть – зачем корячиться? И о третьем, честном служаке: "Он старается, но я чувствую, что думкой он в леваде".

Свести бы его, острого и тонкого психолога, с интеллигентнейшей Аллой Михайловной Ползуновой, чья вальяжная полнота и штатская очкастостъ неожиданно сопрягаются с тем, что она – знаменитый мастер-наездник. Дать бы послушать ее московский акающий говорок за чайком под портретом великого рекордиста Властного: "Я его, Ваську, бывало, и поколачивала, и он к этому относился са-авершенно философски – знал, кто из нас главный". Или о знаменитой Гугенотке, Гугене, которая рекорды крушила, "а трусоватая была девушка, но я вожжи приподыму, и она ждет сигнала, чтобы почувствовать, что я с ней, и мы полетели".

Одна лошадь у нее вздорная, обидчивая по пустякам, другая – кокетка; у третьей чувство юмора развито даже чрезмерно, ехидничает над конюхами, четвертая – ведьма, пятая – просто дурында. Относясь, как всякий представитель одного из конных микромиров, несколько свысока к микромирам остальным, Алла Михайловна говорит: "Мы ведь всего по два года их держим, а если бы по десять, как в той же выездке… они бы у нас разговаривали".